вожатское

[Вирра Эль]

ты меня за руку крепче возьми,
а слезы нам ни к чему.
на целину уезжаю, пойми,
по-другому уже не могу...

форма, ребята и ночи бессонные.
кругом опять голова...
но эти вожатские будни бездонные
будут в сердце всегда.

не забудутся дети и счастье,
что зовется у нас "Целина".
ночь одна у нас на прощанье,
посидим в тиши у костра...


* Целина - время, когда вожатые работают в лагерях(чаще всего лето)

пс. критику плиз..знаю тут ее будет оч много, но в ней нуждаюсь, чтобы сделать из этого хоть что-то приемлемое и читаемое..пожалуйста...помогите!!!

@настроение: жажду обсуждения

@темы: вожатые, лагерь

---

Зима.

[Icy_Fear]

Очередная лошадь... Аффторша решила всех замучить.

Зима не была белой и пушистой. Она была серой, в той степени серости, когда даже человек, не имевший дела с лошадьми, не смог бы обозвать ее белой.
Красотой она похвастаться не могла. Лошадь, как лошадь – четыре ноги, голова, хвост. Не было в ее внешности ничего особенного. Обычная деревенская трудяга. Мохнатая, на толстых непропорционально коротких ножках, с круглыми боками. Отметин никаких не было, лишь белые пятна на холке – когда–то, вероятно, сбили седлом. Только глаза… Я боялась смотреть в эти глаза. Такое безразличие в лошадином взгляде. И мне было стыдно так, словно это я сделала ее такой. Даже страшно представит ее прошлое. Хотя какое прошлое? Деревня. А там все туманно и далеко не радужно…
Спроси любого человека из детской группы, какая у него любимая лошадь, и он ответит, что Зима. И каждый не раз бил ее прутиком по крупу, потому, что лошадь не бегает. Нас так учили. Не разбирайся, заставь и все. Она никогда не сопротивлялась, наверное, кто-то когда-то ей вдолбил, что спорить с человеком бесполезно и опасно. Никто не видел, чтобы она свечила или козлила. Она даже не носилась. Никогда. Вообще!
В смене на нее всегда была очередь. На ней было удобно ездить, она делала все, что ей прикажешь, так, что каждому новичку казалось, будто он уже все умеет. Правда была у нее одна неприятная особенность. Дело в том, что Зима ненавидела пьяных. Просто на глазах из эдакого мехового комка превращалась в страшного зверя, похлеще Подарка, или даже Дурмана…
Саму меня Зима как-то не интересовала. Она мне всегда неживой какой-то казалась. Не могла я душу на удобство променять.
Двигалась она всегда медленно , без всякого желания она вяло переставляла коротенькие ножки: «Бегу я, бегу. Только палочкой меня не бей». Просто так было надо.
А дети не замечали, продолжали любить ее. Постоянно толпились в деннике, гладили нос, угощали подсушенным хлебом. Зима всегда с удовольствием брала лакомство, до самих же девочек ей не было никакого дела. Она их и не различала. Их было так много. Сколько же человек вот так вот гладили ее, сколько человек она возила на своей спине, сколько человек били себя пяткой в грудь и кричали на весь мир, что любят ее. И каждый считал, что Зима любит именно его.
Но профессия такая у «первой лошади»… Дети должны были развиваться, Зима была лошадью не для спорта. Куда уж ей. Дети начинали ездить на других конях, для них расставание с Зимой было маленькой трагедией, маленьким концом света. Вначале приносили ей угощения, подолгу гладили в деннике. Потом все больше и больше вкусностей доставалось новым любимцам. А к Зиме уже и заходить забывали, чтобы носик погладить. Она не расстраивалась, были новые дети. Она и не задумывалась о том, что уже другие ладошки протягивают ей лакомства.
И с лошадьми другими Зима тоже всегда держалась осторожно. Была всегда в стороне. И конфликтов ни с кем не устраивала, даже Озорница на нее не кидалась.
А вот дочь ее была совеем на нее не похожа. Длинноногая рыжая Зажигалка была шустрой и заводной, но при этом трогательно робкой. Она всегда пряталась за свою спокойную и рассудительную маму. Она доставляла нам столько неприятностей, что мы просто мечтали от нее избавиться. Однажды по осени прихожу я на конюшню, а Зажигалки нет. Сказали, что продали в деревню. Я не могла себе представить, как же она будет жить без мамы, такая маленькая в какой-то далекой деревне в табуне с чужими и непременно злыми лошадьми. А еще я помню до сих пор, словно было вчера, как крича, металась по деннику Зима. Я не смогла забыть страха и отчаяния в лошадиных глазах. Я не могла спокойно выносить это. Лошадь смотрела на каждого проходящего с надеждой, и понимала, что все ровно ничем не помогут, взгляд ее становился пустым, Зима отворачивалась к стенке и плакала невидимыми лошадиными слезами.
Зима была от своей природы очень доброй лошадью, они никого ни разу не пнула и не укусила. Хотя… Был один неприятный случай.
Саныч частенько бывал на работе не очень трезвым или с похмелья. Все к этому привыкли, тем более, здесь. В очередной раз подгуляв, Саныч запряг Зиму в телегу. Что-то ему привезти надо было. Ничего у него конечно не получилось.
Сидели мы спокойненько в конюховке, тут слышим - грохот в проходе. Как будто стадо быков несется. А там Зима затаскивает телегу в проход через маленькую дверь. Мы думали, это возможно сделать только через главные ворота. Ага! С треском телега протиснулась в узкий проход, а Зима полетела по коридору, бешено выпучив глаза. Саныча на телеге не было. Никогда не забуду, как бесстрашно и безумно выскочив на середину прохода и расставив руки, Ромашка кричит:« А ну стоять!» Время течет медленно, так, что казалось бы успеваешь заметить каждую деталь. Два темпа галопа, и Зима проносится в том месте, где секунду назад стояла Аня, которая каким-то чудом успела прижаться к стене, избежав столкновения с телегой. Копыта в бешенном темпе стучат по бетонному полу конюшни, и спустя несколько мгновений затихают - Зима выскакивает на улицу через главные ворота.
Потом правда сама успокоилась и вернулась. Но уже без телеги…
Как я уже говорила, Зиму любили многие. Но только один человек смог любить ее всю жизнь. Всю лошадиную жизнь.
Динка всегда с опаской глядела на других лошадей. Она постоянно ждала какой-то гадости, подвоха. Она панически боялась прыгать, но, переступая через себя, прыгала и сто двадцать, и выше. Просто потому, что так надо, альтернативы ни у кого не было.
Динка любила Зиму, она жалела ее, и самое главное – понимала, что не нужны Зиме ее ласки. Но забота ее была всегда искренней - выпустить в леваду, отбить денник, нарвать свежей травы. И угощения Динка всегда высыпала в кормушку, а не давала с руки, как это делали все, чтобы пообщаться с лошадью, чтобы получить хоть чуточку ее внимания.
Я бы не сказала, что у них была любовь и взаимопонимание. Просто Зима привыкла к Динке, а Динка - к Зиме.
Выкупить любимую лошадь с мяса - благородный поступок? В той ситуации это было безрассудством – купить Подарка и Зиму, накопив деньги только на покупку.
Она обещала увезти их к себе в деревню. На самом деле – сарай в пригороде. Пусть так, но уже не на мясо.
И пусть сарай сырой и маленький. Пусть до площади неблизкий путь по ухабистым разбитым дорогам. Пусть денег едва хватает на корма…
Одну лошадь пришлось продать. Естественно, это был Подарок. Почему Динка купила его, не смотря на его сложный характер? Конь здоровый, молодой, ну и пусть без документов. В то время списывали таких калек, что и в город с ними выйти было нельзя. А Динка то понимала, что иной дороги, кроме как на площадь нет и быть не может.
И что было делать. Лошадь надо кормить, а чтобы кормить нужны деньги, а чтобы были деньги надо идти работать, а чтобы идти в город, лошадь надо накормить. И так по замкнутому кругу. Полуденная жара, толпа людей, шум, смех. Ребенка на спину, деньги в карман и в поводу по кругу. Вечер, тусклый свет фонарей. Пьяный мужик лезет в седло, денег ему не жалко. И лошадь не жалко. Где-то вдалеке уже стучат по асфальту некованые копыта. Спокойно, честно. Неужели, жизнь вышибла из нее последнюю искру?
Усталая лошадь под цветной попоной, израненная душа за яркими бантами уныло плетется вдоль дороги в свой холодный и темный сарай, чтобы завтра снова катать. И с каждым днем эта пародия на лошадь все больше и больше напоминает велосипед.
- Дин, ты лошадь то свою ковать не собираешься? А то если что, Коля помог бы.
- Да какое ковать. Тут жрать нечего. Совсем нечего.
- Ты б ее лучше продала…
- Какое продать, я без нее не могу. Я и сама уже не рада.
Это ли называют любовью? Кто бы понял. С Динкой мы после этого и не общались. Не было желания, не находилось слов. Но одно я знаю точно, вместе они не давали друг другу шанса на спасение и тянули на дно. Дина всегда хотела сделать жизнь своей любимой лошади хоть немножечко лучше. Только получалось плохо. Вскоре в сарайчике стали появляться другие лошади, на месте сарайчика выросло некое подобие конюшни из досок и картона. Появились непонятные девочки. А я в каждой побитой жизнью асфальтовой лошади до сих пор узнаю Зиму, хоть ее и нет давно.

---

[Sadie.]

Без тебя не могу - рассыпаюсь в осколки,
Все другие, ласкают меня и целуют в шею,
И втыкают, смеясь, свою томную страсть, как иголки -
Я их всех не стыжусь, пред тобою - мгновенно робею.

Все другие меня не любили, но с дышащим жаром
Целовали взасос и кидали небрежно в постели,
И звенела моя голова рок-н-роллом и пьяным угаром:
Все другие меня не любили, а просто хотели.

Эти лица слились воедино, ушли, надоели.
Эти люди, чьи имена не остались в анналах истории,
Они были, возможно, прекрасны и много умели,
Но вот только тебя они, милый, нисколько не стоили...

@темы: Стихи

---

[Achenne]

Это опубликованная вещь.
Просто интересно, что здесь про нее скажут

Solamen miseris
("Утешение несчастных")

Горел огонь и туман. Густой грузный смог пеленал один из нижних ярусов Мегаполиса нищенским рубищем, а всполохи дешевой неоновой рекламы подчеркивали неприглядность.
"Полторы тысячи лет назад меня бы сожгли на костре", - Аида-Эстри скользнул прочь от заостренного в готическом стиле "окна". Моментально стекло заросло "пылью", датчики атмосферы безоговорочно подчинялись воле повелителя. - "Либо демонстрировали в цирке как редкого выродка. А теперь - я одна из многих... если бы не Тени"
Аида-Эстри предпочитал думать о себе в женском роде. Женщинам прощается быть слабыми. Правда, Теням не по вкусу слабость.
Тени... они были всегда; время - иллюзия за гранью биения плоти. Вырывали из жизни избранных ими, и обрекали на сладостную агонию. Тени облачили Аиду-Эстри в рубиновую диадему, посвятили ее в Кумиры гермафродитов, трансов и танатофилов, одарили черным хрусталем потусторонней красоты. Тени перерезали нить пребывания Аиды среди людей: не живая, не мертвая, не мужчина, не женщина. Вынуждена питаться чужой кровью, а любовь ее - поцелуй тления.
Страдание - родник очищения. У смерти сто сорок ликов, и Аида-Эстри был каждым из них.
"...Одна из многих, и все-таки другая".
Среди десятков тысяч гермафродитов и трансов Мегаполиса, Контактер - один. И Аиде-Эстри поклонялись. Странны фанаты ее - не одержимые пламенем и яростью, не утыканы мечами-имплантантами, не плюются кислотой из вживленных в гланды генераторов яда. Никакой агрессии - но вечный траур, изысканное поклонение предначальному божеству смерти, Сатурну.
Аида-Эстри сам сотворил своих фанатов такими. Тени запрещали противиться злу Внешнего Мира.
"Смерть стоит у каждой двери, Смерть и Тени. Жестокий Город способен изорвать вас в клочья, вылакать сердца, подобно своре диких псов - но благословенного небытия не отнимет никто. Приди же - приди, безумный от горя, принеси себя в дар прекрасным терниям суицида".
...Так говорили Тени.
Аида-Эстри повторяла.
Поклонники приходили. До капли крови отдавались скорбному божеству. "Благословен Кумир наш, ибо последнее желание всякого исполнит".
Любовь - ей Аиду-Эстри тоже научили Тени. Сексуальное вожделение чуждо большинству врожденных гермафродитов, поэтому либидо перерождается. Чаще всего - в некрофилию.
Это проще - любить мертвых.
"Ах, как бы я хотела шагнуть за грань", - Аида-Эстри подняла с пола полуразложившийся череп. Прильнула к позеленевшим устам одновременно материнским и страстным поцелуем, ткани легко отслоились, заголяя усмешку. Убитый шесть суток назад фанат насмехался над Аидой-Эстри: он уже обрел финальный покой.
Контактер обречен - быть распятым. Посередь туманной тверди, вне небес и земли, сотни игл в ногах, руках и глазах.
"Приди и утешься. А мой черед... ах, я не смею и мечтать", - он вернул череп на прежнее место. Аромат гниющих тканей не вызывал отвращения, ассоциировался со сном и покоем.
Аида-Эстри лег в "гроб". Строго говоря, гроб и белесо светящаяся атмосфера склепа была всего-навсего вариантом рекламы, может, немного утонченнее и изысканнее, чем зазывные картинки борделей и притонов - но сути то не меняло. Для себя лично Аида-Эстри предпочел бы строгое жилище, без всякой мишуры.
Мертвые не нуждаются - ни в могилах, ни в фамильных склепах.
Однако традиционные человеческие воззрения требовали соответствия. Вампиры и не-мертвые Контактеры обязаны покоиться в гробах. К счастью, "кровать" весьма удобна.
Вокруг печального ложа нависали гладкие зеркала черненного серебра. Аида-Эстри уставился на свое отражение.
Прекрасен или безобразен? Прежде, пока своей музыкой он не добился славы и определенного дохода, в него плевали. Урод. Чудовище.
Эстри поморщился. Он не любил вспоминать прошлое, но шрамы не исцелить. Благословение Теней: раны Контактера не зарастают, лишь множатся, будто трещины в древнем здании.
Впрочем, теперь фанаты возносят дифирамбы неживой красоте божества.
А где правда?
Узкое подвижное лицо, нос и уши унизаны ритуальным пирсингом. Губы - змеятся, переливаясь мириадами вариаций страдания. Глаза... фанаты сравнивают их с болотными огнями, блуждающими душами неупокоенных. Бесцветные и такие яркие - глаза...
Худая гибкая фигура со слишком широкими для женщины - и узкими для мужчины - плечами. Изящные руки, словно у какого-нибудь аристократа с приставкой "фон" к фамилии. Сухая бледная кожа - любой медик безошибочно поставит диагноз "неизлечимый вампиризм, солярофобия".
И полное отсутсвие половых признаков.
"Женщина во мне - ей вся боль, ей не дано пробудиться", - Аида-Эстри провел ладонью по бедрам. - "Как жаль... О Тени, как же я могу *быть* с вами - ведь Смерть сестра Любви, и они - женские начала... "
Без ответа.
Как жаль.
В складках парчовой обивки гроба Аида-Эстри нащупал кость с четырьмя фалангами: пятая недавно отвалилась, рассыпалась, пришлось закопать. Этой чужой мумифицированной лапкой принялся ласкать себя, точно надеясь, что Тени позволят женщине-Аиде явиться в искаженное тело.
...Ничего.
На одном из зеркал взошла луна: кто-то желает встречи. Аида-Эстри медленно отдалился от транса. Сморгнул, на веках и ресницах нависали слезинки. Он стер их: фанатам-прихожанам не следует наблюдать страдания Кумира. Контактер принимает ищущих покоя - венчает самоубийц милосердием Теней, однако личную драму Аида-Эстри прятал. Он был скрытен - очередная памятка прошлой жизни.
"Уродство и красота - близнецы по мысли Теней. Вопрос лишь в количестве косметики".
Аида-Эстри распахнул вход в склеп, приготовясь выслушивать и утешать. Он не имел права жаловаться на свою боль, его назначение в проклятом Мире - исцелять искалеченных судьбою фанатов эликсиром небытия. Священная миссия.
Бедные-бедные гермафродиты, низшие из низших - даже панки и диггеры пинают их, и лишь у смерти приют они найти могут...
Послышались тяжелые шаги. Аида-Эстри удивленно вскинул бровь: бесполые дети Города - невесомы и легки, призрачные создания, изначально отмеченные благодатью не-жизни.
-Аида-Эстри Кейннари? - басовито прогудел имя Кумира пришелец.
Аида-Эстри неплохо видел в темноте. Пригляделся. Обычно Эстри не позволял себе нескромности пялиться на гостей, уважая чужое право на сокрытие лица - но тут любопытство пересилило кодекс.
-Кто ты? - неприязнь затушевать не удалось. Гость - не гермафродит. Мужчина, рослый и крупный. Одежда выдавала представителя элиты: одна пурпурная шелковая рубашка стоила целое состояние.
Зачем *он* - баловень судьбы - явился к Аиде-Эстри?!
-Я пришел к тебе, - сказал мужчина. - Ты ведь принимаешь всех несчастных, монахиня Тьмы?
-Слишком много плоти, живой плоти, человек, - отвечал Эстри, указывая болотным взглядом на тренированные мышцы. - Ты - не из моих прихожан. Если ты, корпорат, захотел развлечений - бордель этажом выше.
Гость хмыкнул.
-Между прочим, в средневековье монахи не отказывали в помощи. Даже тем, кто не из их паствы. "Придите страждущие и найдите утешение" - разве не твои слова это, Аида?
Он сел прямо на пол, с некоторой опаской отодвинулся от распластанного скелета и дорожки фосфоресцирующей плесени.
Аида-Эстри поджал губы. Красивое мужественное лицо гостя не внушало доверия. Аромат терпкого одеколона, стоимостью в рубашку из редкостного натурального шелка - тоже. Корпораты - зло. Корпораты - врачи в белых халатах, охотятся на вампиров, принудительно лечат. Враги.
"Монахи не отказывали в помощи".
Да, это так.
Аида-Эстри взяла массивную ладонь мужчины в свою. Гость инстинктивно дернулся от холодного, будто окоченевшего, прикосновения. А потом расслабился.
- Будем знакомы. Я Ричард Файрстоун, - произнес он.
Имя мелькнуло бликом: Аиде приходилось слышать его, но сколько-либо конкретных ассоциаций не возникло. Неудивительно: он мало интересовался окружающей реальностью.
-Кажется... какая-то группа? - полувопросительно.
-Вроде того, - Ричард уставился в угол, где сплелись два скелета. Облезшая иссиня-черная плоть лежала подле желтоватых костей, точно ненужная любовникам одежда. Ричард вздрогнул. – «Дети Огня». Даже, вроде бы на пике популярности, сам Гранд-мэр приглашал нас на прошлый праздник Города.
Аида-Эстри кивнул.
"Зачем он пришел?"
Красивый мужчина, успешный и неглупый - вероятно, "притемняется", за соответствующие деньги можно сохранить интеллект. Хотя, трансам и прочему отребью проще: их даже в расчет не берут...
Ричард Файрстоун. Само имя - вроде вывески, ярко-алых маячков. Он так чужд черноте искусственного псевдо-склепа.
-Я слушаю тебя, Ричард, - длинный желтый коготь Аиды дотронулся до локтевого сгиба. Вздулась крупная вена пониже бордового рукава... но Ричард по-прежнему не отшатывался.
-Ты медиум, - сказал он.
-Я избрана Тенями, - поправил Эстри.
-Неважно. Ты - медиум. Потусторонний мир, все такое - верно? - снова пульсация.
-Именуй меня словами твоими, - улыбнулся Аида-Эстри. Болотные огни блуждают. Двенадцать душ - непробужденная женщина. На болоте не растут васильки... о Тени, что такое васильки? Цветы - луговые, забытые на ярусах отверженных.
Его глаза. Непробужденная женщина собирает васильки на летнем лугу.
Но трясина - тягуча...
"О Тени, я не понимаю слов ваших..."
-Отлично, замечательно... - Ричард сбился. Откинулся назад, заерзал локтями на парчовой подстежки гроба. - Аида... я...
Кадык дернулся от неловкого сглатывания:
- Я убил мою жену.
Признание неожиданно - Аида-Эстри едва не рассмеялся истеричным хохотом. Сдержался, разумеется, спасибо Теням.
Аристократ - и сожалеет о грехе? Нонсенс. Да и если так, почему Ричард явился жаловаться ей, госпоже эвтаназии?
"Собери букет васильков: на них роса. Горько-соленая, точно влага женщин в момент соития".
-Ты, чего, не поняла?! - внезапно взорвался Ричард, наверное молчание затянулось. Или скелеты в уголках раззявились чрезмерно откровенно, будто откликаясь на (не)мысли Аиды-Эстри. - Я убил Карен. Убил. Не сам, разумеется, - свободной ладонью Ричард прикрыл васильковые глаза, а с губ слетала исповедь - будто пена изо рта наркомана. - Мои фанаты, верные слуги, разорвали ее на части, а я смотрел и ухмылялся. Они сдирали с нее кожу, ломали кости какими-то ржавыми балками и еще дьявол знает чем. Я смотрел. Карен кричала - о Господи, как она кричала, вроде сирены зашкалившей, я думал - уши лопнут от ее визга, а еще от ритуальных выкриков фанатов. Они пели наши песни и убивали мою Карен. Аида!..
Ричард вцепился в хрупкое плечо гермафродита.
-Аида, я... тогда я радовался. Карен стервой ведь была. Поэтому натравил. Стервой. Да. Но я не могу, Аида... Карен приходит ко мне. Она плачет. Постоянно. Я схожу с ума. Живу на наркоте. Я - схожу - с - ума! - он вновь заорал, вопль забренчал в серебряных зеркалах, точно колокол. Ричард стиснул Аиду-Эстри, судорожно ища в странном создании спасение. "Он... она - сама дитя наркотиков. И вампир. Только идиот мог явиться к безумному некрофилу за помощью".
-Роза проросла в царстве сумрака, Ричард Файрстоун. Не узреть вновь ей света, - прошептала Аида-Эстри. Голос ее изменился, будто сдвинувшись на несколько октав к черной стене иных миров.
-Что... это значит? - Ричард склонился над Аидой. Придавил гермафродита к ложу, точно пытаясь изнасиловать - впрочем, его собственное запястье еще таилось в оправе костистых пальцев Аиды.
-Карен умерла, - жесткий, почти мужской тон. - Карен не вернется к тебе. Ты - правитель мира сего, но Тени забрали ее, и против них ты - червь.
Аида-Эстри оттолкнул Ричарда.
-Верни ее мне, - потребовал тот. Сложил на груди руки, прекрасный и демоничный. Пламя полыхало в его коже, и васильки расцветились золотом.
"Да. Вот оно как - явился герцог-Солнце к распятому Сферы Теней - и потребовал любимую".
-Ты просишь меня, аристократ? - засмеялся Эстри. - Иди к корпоратам: у них есть ДНК-регенераторы, нуклеиновые модуляторы и прочие достижения вашей науки. Ты нелогичен, Ричард Файрстоун: у тебя достаточно денег, чтобы белые джинны с верхних ярусов служили тебе, так прикажи им возродить убитую тобой женщину. Я же - рабыня Сатурна, проводница в царство смерти... Не обратно.
Ричарда перекосило. Благородное лицо обратилось оскаленной звериной маской. Тигриной, предположил Эстри. Того гляди, кожа покроется рыжим жаром и полосками - и вернется уничтоженный цивилизацией хищник в земное царство.
Он разорвет меня, безучастно отметил Эстри. Тени - и вот этого вы избрали в качестве избавителя?..
Ричард запрыгнул в гроб, отчего конструкция зашаталась. Не рассчитанная на вес крупного мужчины, "кровать" вампира затрещала, и по лакированной поверхности поползли шесть огромных трещин. Ричард схватил Аиду поперек туловища и выволок из гроба. Прижал к плесневелой стене.
-Я убью и тебя! - пригрозил он.
-Убей, - ухмыльнулся любимец Теней. - Тридцать лет я жажду освобождения. Ты сияешь, подобно адскому солнцу. Радиоактивный восход, сожги меня дотла.
-Верни - мне - Карен! Ты можешь!
-А корпораты?
-У них не осталось ее ДНК... Послушай, Аида, - Ричард зажал зубами нежную ткань слегка припухлых губ. Блеснула бисеринка крови, завлекательно-манящая.
"Васильки порой алы. На восходе - и закате".
-Послушай, Аида... - дважды повторил он. - Ты - последняя надежда. Я миллион раз пытался возвратить Карен, а яйцеголовые только руками разводят, мол, поздно. Нельзя уже. Пр-роклятье. Я плюнул на всю их чертову науку - пришел к тебе. Я никогда не верил в мистику, месяц назад я бы со смеху валялся, услышь про всяких там Теней и прочую чушь... а теперь я верю.
Последнее он выдавил гортанно, снова запрыгал проглоченным мячиком кадык.
Аида-Эстри молчал. Ричард отпустил его, и гермафродит сполз вдоль стены. Как обычно - непротивление, полная пассивность, будто и не осталось ни мышц, ни сухожилий в изможденном теле, укутанном траурной робой.
Ричард отступил на шаг. Аида-Эстри сидел на корточках, обхватив колени, снизу вверх смотрел на прекрасного мужчину с жестокими, будто небесные цветы, глазами. Тигриная стойка сменилась странным расслаблением.
Что... происходит?
"Он плачет - вот что. Ах, чудные лепестки, осыпаются - темное дыхание осени пробежалось по ним, я - осень и увядание... как жаль".
Ричард сел на край разломанного гроба. Вероятно, он ненавидел себя за слабость - мужчины-не-плачут, а уж тем более - гордые красавцы-элитарные музыканты. А так - чем он, дьявол раздери, лучше истеричного гермафродита?!..
Ричард плакал. Не по Карен - по себе. А еще...
-Придите страждущие и да исцелитесь, - пробормотала Аида.
Ей было все равно, разрешено или нет призывать мертвых, тревожить вожделенный покой. Лепестки неба-за-куполом, мифического и чудного - сыпались к ногам Аиды. Ее долг - заживлять раны чужие, забирать боль.
Аида встрепенулась. Выпрямилась во весь рост, узкая темная фигура, похожая на столп дыма. Да возгорится жертвенный костер, где медиум сам себя приносит жестоким божествам не-жизни.
Аида воздела ладони вверх, чуть пошатывалась. Подвижные губы бормотали неслышимые молитвы - некоторые слова Ричард расслышал, но не разобрал; то был не общий язык, но - в тысячу раз древнее. Переливчатый и певучий - уничтоженные людьми птицы вернулись и пели голосом Аиды-Эстри.
Непознаваемый, как сама смерть.
Заголились клыки вампира, но Ричарда они не пугали. Изломанная красота вплеталась в движения Аиды. Она стояла на одном месте, но полуразрушенное неизлечимой болезнью тело воскресло - или же кто-то насильно влил в ссохшиеся вены травянистые, горькие воды. "Контактеры не умирают, Ричард. Боль множится - но красота того стоит, не так ли?"
Ричард наблюдал.
Вроде бы та же Аида-Эстри. И - не он.
Неправильно, сообразил Ричард еще через пару минут. Не _оно_.
_Она_. Женщина-пробужденная.
Бесцветная кожа Аиды сгладилась, вампирская мертвенность обратилась эластичностью - будто пролился весенний дождь на пустыню. Ресницы удлинились бархатной кромкой.
Аида шептала. Призывала своих Теней - и они снисходили до избранного. Аида танцевала - неподвижно, и все-таки ни секунды не сохраняя статичность, гибкая и величественная. Ричарду захотелось опуститься на колени и молиться на Аиду-Эстри: впервые повидавший сотни чудес света циничный музыкант восхищался. И не своей, а чужой красотой.
Бесформенный балахон сползает с плеч - по-девичьи покатых, а еще наметились молочные железы, и нездоровая худоба сменилась стройностью. Обнаженная Аида была совершенством. Ричард подумал о женщинах-аристократках: их бесконечные операции по улучшению тела превратили в клонированных кукол, Аида же была подобна Венере, вышагивающей из пены гниющей плоти и хладной почвы могил.
Внезапно Аида оборвала танец. Взглянула на Ричарда - и тот отшатнулся. У богини - глаза Карен.
-Эй? - выдал ошарашенный Ричард. Его представления о мире, логике и науке давно валялись на дне бездонной пропасти, а теперь... теперь он взирал на (не)Карен, и понимал, что добился своего.
Карен. В теле Аиды-Эстри.
Два в одном.
-Приди, о возлюбленный, - пропела женщина-совершенство. Трансформация окончена, и шедевр Теней диссонировал со смрадным склепом. "Как много пены", подумал Ричард. - Приди, обними меня...
Ричард подчинился.
"КОГО я хочу - Карен или Аиду? И КТО хочет меня?"
Вопрос остался без ответа. Богиня Теней принялась расстегивать шелковую рубашку, Ричард отметил, что ладони Карен/Аиды ледяные - куда холоднее, чем у "прежнего" Эстри. Тени высасывают из нее остатки жизни.
-Аида?
-Выбери имя мне, о возлюбленный - выбери сам. Вот я пред тобою, мой прекрасный возлюбленный.
Аида улыбалась. Васильки склонялись для нее - целое поле васильков. Женщина вырвалась из плена, пусть ненадолго, и Тени возьмут дорогую цену за слияние с убитой Карен. Аиде-Эстри все равно.
-Мой прекрасный возлюбленный, - она прижалась к полностью обнаженному телу Ричарда.
Ричард и Аида. Убийца - и жертва в теле медиума.
Что еще изобретет Город?
Не важно.
…После того, как все закончилось, Аида-Эстри высвободилась из тяжелых обжигающих объятий Ричарда. Ее ноги, грудь и рот еще пахли океанскими пряностями, но Тени твердили: время истекло.
Восхитительная богиня сжалась в позе зародыша.
"Больно..."
Миллиарды ран - звездное небо, они кровоточат святой водой. Кусочек за кусочком, эпидермис отваливается с трясущихся костей. Больно, о Тени, жестоко ваше милосердие - ручей и ветки, камни и глаза - пепел, все пепел. Солнце сожгло, а вы забираете гарь.
Аида-Эстри бился, напоминая гусеницу. Бабочки не перерождаются обратно в гусениц - но Эстри - исключение. Слизь и бесполость. И боль.
Ричард. Вот он: беспомощный и довольный, на изящно очерченных губах улыбка. Вены теплые, а кровь – алая специя - отсчитывает секунды.
Аида-Эстри подполз к Ричарду. Агония шваркала наждачной бумагой, бренчала ржавым железом. А кровь мужчины манила.
"Разве не ведаешь ты, красавец с верхнего яруса, чем платят фанаты мои за наслаждение? Кровью и жизнью. Это справедливо - не так ли?"
Терпковато-горький аромат кожи и пота тревожил ноздри вампира. Эстри затолкал в голодную пещеру своего рта желтые ногти. Не вцепиться, не... Трансы жаждали смерти, являлись за суицидом. А Ричард просто мечтал увидеться с Карен. Попрощаться. Попросить прощения?
"О Тени, дайте мне силы..."
Поцелуй мертвой любовницы - не зло, правда? Тени примут страждущего. Эстри - аватар Харона в этом выхолощенном Городе.
Близко. Вена. Близко.
-Мой прекрасный возлюбленный, - прошелестел вампир. Изможденное тело, лишившееся всей прелести, растянулось подле Ричарда.
Нет, Эстри - не убийца.
"Ты - убийца, мой прекрасный возлюбленный, а я - нет... Я беру за руки маленьких детей, плачущих на берегу Стикса - и провожаю их: они рыдают и молят о спасении. Ты - чересчур живой. Мужчина. Красивый мужчина. Прекрасный. Я не убиваю..."
Поначалу боль усилилась.
Потом мука потихоньку затянулась нефтяной пленкой.
Аида-Эстри знал, что сумеет вытерпеть агонию.
Ради Ричарда - не так уж сложно. *Совсем* не сложно.
Спустя полчаса удалось задремать.
Ричард очнулся вскоре. Поспешно оделся и выскочил за дверь.
*

В горах стальных, в плясках камня - время застыло. Тысячелетия наслаиваются друг на друга, ржавчиной и костылями. У дна мечутся глубоководные рыбы, изуродованные самой природой; они не ведают - почему наказаны жестоко, они не жалуются.
Иногда - плачут.
Редко. Аида-Эстри прятал слезы много лет.
Но явилось солнце, нырнуло к выбоинам и гнилым водорослям омута, всколыхнуло древнюю серость, иззолотило язвы лепры. Солнце всемогущее, солнце безжалостное - явилось к сгустку Тьмы непроглядной, к бесполой твари Ночи. И просил сын семи цветов: "Помоги мне, черная вдова".
Тьма - бархатна и не зла. Не сумела отказать.
И отправилось Солнце царствовать - наверх, в небеса. Не поблагодарило даже тварь Тьмы: да и некого. Спалил ее оранжевый восход.
"Дотла... дотла..."
Мерзлый склеп, сладкий смрад и болотный пар - силки. Аиде-Эстри не вырваться.
"Так больно. Это твоя позолота, сын солнца. Как жжет..."
В объективном отсчете миновало две недели, но время остановилось для избранного Тенями, и ныне Тени усмехались над отравленной жестоким светом нежитью. "Мне не повезло", думал Эстри. - "Мне не дано умереть, даже от солнца. Я - аномалия в семидесяти тысячах измерений".
Что-то заслонило шепот Теней. Аида-Эстри предполагал: это лепестки васильков. Они приветствуют утро на верхнем ярусе, и нет им дела до погребенной в зыбучих песках пустоты.
Есть старинная легенда: на неком острове безымянном жило чудовище, наводило страх кошмарным обликом и собирало кровавую дань с рабов своих. Но однажды явилась дева прекрасная в черный замок монстра, и полюбило чудовище ту деву, пуще богатств и силы, пуще жизни полюбило - ибо понять красоту способен тот лишь, кто сам безобразен...
К сожалению, Аида-Эстри запамятовал, чем заканчивалась легенда. И в любом случае, дева - была человеком. А не солнцем.
"Вампир полюбил солнечный луч. Это смешно. На самом-то деле... о Тени, дайте ответ: за какие прегрешения мне *такое*?"
Тени целовали изморозью. "Забудь его", твердили они. Тени всемилостивые, всеведающие - правы, но невозможно соскрести червонную печать с сердца, что из покоя предсмертия пробудилось - трепещется, зачем-то толкает чужую мертвую кровь по венам.
Лихорадочно. И мучительно.
"Забудь его - твоя участь вести заблудшие души к вратам небытия".
Тени правы. Но Солнце - высоко, не спрятаться. Склеп - иллюзия. Все - иллюзия...
"Даже - Тени?"
Аида-Эстри встрепенулся от кощунственной мысли. Спорить с Тенями... нет, он не спорит. Просто плачет. Вновь и вновь, днями и ночами, понятия времени нет в мрачных застенках.
Одиночество никогда не причиняло такой боли.
Вампиру не узреть солнца - истина.
Но...
"Ричард, я люблю тебя".
Аида-Эстри провел когтями по оконному стеклу. Голоса Теней шумели, предвещали шторм. Он не воспринимал. Вероятно, ослеп и оглох: золото расплавило зрачки и барабанные перепонки.
"Ричард, о мой прекрасный возлюбленный".
Эстри метнулся в противоположный угол, к гробу - и вновь к окну. Он достиг того предела, когда безумие, страдание и любовь соединились в какофонию. Вот-вот череп лопнет, будто стеклянная пробирка. Тени стучались голыми ветвями, выли стаей волков.
Ричард...
Зачем она, Аида, - Ричарду? Богатый музыкант прислал немалую сумму кредитов назавтра после сеанса "экзорцизма", поблагодарил - но повторно встречаться с Аидой-Эстри не пожелал. Брезговал, конечно.
Эстри представил, как Ричард отмывал свое тело после «любви» вампира. С антисептиками и прочими средствами, какие применяют богатые, если они, не приведи Бог, вынуждены спускаться на нижние ярусы.
"Вампир, забудь о солнце".
Растопчи мечты, смирись и отправляйся к фанатам... исцелять страдания, принимать их.
-Нет! - воскликнула Аида. Ее длинные ногти царапнули по стеклу, соскребая декорацию-паутину, и в затемненную обитель вампира ворвался рекламный призыв. Напротив склепа установили экран Глобалнэта - издевка или знак?..
"Я похоронила себя заживо с рождения. Посвященная Теням, да... но..."
Аида-Эстри сжала виски. Острые ногтевые пластины пропороли тонкую кожу, из ранок проступила густо-рубиновая прохладная кровь.
-Ричард...
(Тени, о Тени, простите - мне нужен он!)
Потусторонние голоса хрипели, словно все мертвецы - от сотворения мира, во главе с окровавленным Авелем - обвиняли медиума в предательстве.
-Уходите! - закричала Аида. - Уходите! Я люблю Ричарда! А вы - уходите!..
С нехарактерной быстротой и решительностью, Аида-Эстри принялся собираться. Он не покидал склепа уже лет восемь, с тех пор, как репутация проводницы закрепилась за "сумасшедшим гермафродитом".
Но солнце... порой оно растапливает железо - в свечной воск. И цепи падают бессильные, как убитые змеи.
Траурный балахон полетел прочь, застлал белизну гробовой обивки. Каменные своды раздвинулись, обнаружив подобие шкафа. В прошлом Аида-Эстри носил "цивильную" одежду, пора тряхнуть стариной. Он поколебался немного, извлек из "шкафа" узкие брюки и свободную рубашку в стиле "унисекс". Добавил серебряную цепочку, подчеркнувшую тонкую талию. Критически осмотрел получившийся результат, поморщился. Плоская грудь и угловатые плечи... нет, Ричарду такой Эстри не нужен.
Не-женщина.
(Тени, почему вы отобрали у меня - даже пол? За что, Тени?.. Я устала быть "ничем", я устала от вашей пыточной милости... и я полюбила. По-настоящему...)
"У меня достаточно денег", - гермафродит присел на край "гроба".
Его тошнило. Идея безумна, бредова, но...
"В той легенде красавица превратила чудовище в принца. В моем случае... в принцессу?"
Он поднял голову. В зеркале отражалось странное создание. Определенно не рода людского.
"Чудовище..."
-Я - хочу - быть - человеком! - заорал Эстри. Тени шипели. Тошнота подкатывала к горлу, а сердце билось и билось, выскребалось из закоулков окостенелых ребер, из увядших лепестков больной вампирской плоти.
Деньги. Найдутся.
-Я решила. Я _решила_, - четко выговорила Аида-Эстри. - Я - больше не Эстри, я - женщина Аида! А вы, Тени, оставьте меня!..
Она выдернула ритуальный пирсинг, распустила пучок волос на затылке выбритого черепа. Подхватила сумочку, запихав туда несколько кредиток - устаревшего достоинства, ну да деньги есть деньги. Эстри фактически не нуждался в них, и сумма скопилась достаточная.
Чтобы окончательно пробудить женщину-Аиду.
-Для тебя, мой прекрасный возлюбленный, мой Ричард... Для тебя.
Тяжелая гранитная дверь захлопнулась за ней.
Склеп опустел.
*

-Вы уверены... э... кхм... господин...
-Госпожа.
-...Госпожа Кейннари? Ваш случай чрезвычайно сложен, мы вынуждены предупредить. Врожденный ядерный гермафродитизм, вампиризм в запущенной стадии, кроме того диагностировано крайнее телесное и эмоциональное истощение...
-Я плачу. Я заказываю - и вы исполняете. Кажется, так принято в твоем мире, человек?
-Отлично, госпожа Кейннари. Но "Сайберклон" не несет ответственности за возможные последствия, например, отторжение тканей, дезинтеграция личности...
-Слишком много слов, смертный. Поторопись.
-Э... как Вам будет угодно, госпожа Кейннари. Распишитесь здесь.
*

Destruam et aedificabo.
Разрушу и построю
Alea jacta est.
Жребий брошен
*

Кофе был замечателен. Натуральный, из выращенных в теплицах зерен, подобные продаются поштучно и стоят десять кредитов. Впрочем, вкус соотносился с ценой: густой, пряный и ароматный.
-Ну как? - осведомился Ричард.
- Ты здорово готовишь кофе, - лениво похвалила Тина.
-Все для тебя, - ухмыльнулся тот. Он прищурился: черный хлопковый костюм потрясающе сидел на Тине, точно она и впрямь принадлежала рыцарскому ордену – эдакая амазонка-крестоносец. Вон и крестик серебряный на шее. Для пущего соответствия.
-Ричард, так что у тебя... ну... - Тина замялась. Зачастую напарница Ричарда боялась показаться нетактичной..
-С Карен? - Ричард отхлебнул свой кофе.
-Да. Ты говорил...
-О призраке, да. Она меня преследовала, после того, как... - Ричард сделал паузу, погладил воротник вокалистки. Тина поймала его руку. Ричард улыбнулся.
-В общем, сейчас все в порядке. Немного спиритизма и материализации духов, - он сделал "страшные глаза". - Забудь.
-Вот и отлично, - Тина отодвинула антикварную фарфоровую чашку. Концепция Ричарда гласила: баночный кофе годится лишь рабов-мутантов поить. Во всем он такой. Изысканнее иных аристократов с верхушки. Даже не верится, что ходил к какой-то чокнутой гадалке за помощью. Но раз сработало... почему бы и нет?
-Кстати, у меня не только кофе запланирован, - ухмыльнулся Ричард.
Тина взглянула исподлобья.
-Значит, Карен в прошлом? - значительно спросила она.
-Ага, - Ричард принялся расстегивать аллюминиевые пуговицы. Серебристый крестик скользнул от его полированных ногтей, будто спасаясь. Ричард подумал, что завоевал приз - и ради приза стоило пробежаться по дну.
Блузка Тины осталась недорасстегнутой: автомат сообщил, что к Ричарду гость.
-Какого дьявола?! - Ричард неохотно оторвался от весьма занимательного действия.
-Объект: неизвестен. Предполагаемое имя: Аида Кейннари, - доложил компьютер.
Фарфоровая чашка - выдох осколков из замершей трахеи. Цвета растаяли. Ричард закашлялся. Черная блузка Тины всплыла беззвездным небом, могильной пустотой, а густота кофейного запаха - трупными миазмами.
-Это оно! Тина, это оно... Клятый гермафродит!.. - тупо выговорил Ричард.
"У мертвых отличная память. И призраки приходят за платой - большей, чем деньги. Как в легенде о каменном госте, мертвецы настигнут тебя в брачную ночь..."
Болотная трясина на коже – мягкая и затягивающая, подобно шизофрении.
-Впустите его. Тина, извини... мне надо это уладить, - Ричард сглотнул. Кофе испарился, во рту пересохло. Осколки печально белели на ковровом покрытии, а Тина недоумевающе взирала поочередно на него и на разбитую чашку - и обратно.
Когда же появился пришелец - вернее, пришелица - Тина не сообразила, чего Ричард так перепугался.
Женщина. Обыкновенная, лет тридцати - без учета теоретических омолаживающих операций, конечно. Высокая. Темные волосы и светлые глаза. Стройная - узкое черное платье подчеркивает все достоинства. Нездоровая бледность намекала на вампиризм либо наркоманию, но в целом ничего инфернального в гостье не наблюдалось.
Ричард почесал затылок.
"Я ошибся? Дьявол, это не Эстри. Того урода я бы через сто лет узнал, я ж чуть не удрал как увидел..."
-Э... Госпожа..?
-Разве не узнаешь меня, о мой прекрасный возлюбленный, - хрипловатый грудной голос откинул Ричарда в пропахшую некрофилией и безумием цитадель предсмертия. - Взгляни на меня - вот я, пред тобой, о мой прекрасный возлюбленный. Солнце воскрешает мертвых, твои лучи вернули меня к жизни. Обними меня - ибо я твоя невеста.
Ричард не двигался.
Голос. Архаичная, напевная манера строить фразы. Вампирская бледность. И глаза - о эти глаза, сгустки фантомной энергии, тысяча призраков на Черном Шабаше.
"...Женщина?"
-Эстри? Господи, что ты с собой сделал, Эстри?
-Я изменилась - для тебя, мой прекрасный возлюбленный, - Аида-Эстри приблизилась - плавная и гибкая, похожая на египетскую статуэтку.
Тонкая бледная рука притаилась на его талии, вторая поглаживала выемку между ключиц. Она улыбалась Ричарду, обольстительная богиня нежити, и Ричард понимал, что девять из десяти мужчин отдали бы все, включая последнюю каплю крови, лишь бы обладать черным алмазом по имени Аида... не Эстри - но госпожа Аида Кейннари.
Только не Ричард.
Ричардом самим *обладали*. И хозяйка задала вопрос:
-Что это значит?
-Тина, - он отстранился. - Госпожа Кейннари помогла мне... избавиться от Карен. Познакомьтесь...
-Что - это - значит?! - тон Тины тяжелый - так срываются в пропасть многотонные булыжники, крошатся о зубцы ржавых свай Города.
-Уходи, смертная, - Аида выступила вперед. - Уходи, ибо Ричард мой, я заплатила короной моей, силой моей - я отступилась от Теней ради него, и не тебе, смертная, разлучать нас!
Убийственная логика. Но Ричард каков - рассказывал о бесполом монстре. Врал?!
-Ричард!
-Мой прекрасный возлюбленный...
Она танцует - богиня Тьмы в саване из лунного света, ее алтарь - надгробный камень, ее красота - воронье крыло и увядшая роза. Она повелительница и рабыня, что серпом Сатурна срежет колосья бесчисленных душ.
Последуй за ней. Так решили ее Тени - не спорь с властью чуждой и могучей, смертный.
"Аида?"
"Тина?"
Ричард - посередине. Солнце зависло меж двумя горизонтами. Крест или ложе змеи Тиамат. Выбор - за ним. Солнце оживляет мертвых и убивает живых. Солнце...
Он зажмурился, будто собственный свет мучительно сузил зрачки.
-Аида, - мягко проговорил Ричард. - Извини, Аида. Я пришел к тебе, чтобы успокоить дух Карен, и ты помогла... но я хочу быть с Тиной. Я люблю ее, понимаешь? Ты... ты прекрасна, ты самая восхитительная женщина на свете, черт, но я - люблю - Тину! - он выкрикнул.
(недуматьнедуматьобоженедумать)
Аида-Эстри чуть пошатывалась. Небольшая аккуратная голова свесилась набок, пряди волос цвета безлунной полночи растрепались по плечам. Ричард упорно изучал ступни, а еще обломки чашки, словно во фрагментах уничтоженного фарфорового изделия сосредоточился смысл жизни, так и не найденный философами.
"Смысл смерти - уж точно".
-Уходи, - сказал он.
Он боялся последующего молчания - или не-молчания, так приговоренный страшится эшафота. Но пауза была короткой.
Аида-Эстри развернулась и скользнула прочь.
Через полминуты Ричард уже прятал нерожденные слезы в локтевых сгибах Тины, зная: эпизод с Контактером Теней завершен, а Тина простит... правда?
И он надеялся: память позволит выкрошить Аиду-Эстри. Хотя бы до уровня осколков кофейной чашки, которые потаенными костями белели на полу.
*

Грязь.
На верхнем ярусе, на нижнем - грязь. Небеса и ад уравнены.
Аида-Эстри бредет, покачиваясь. Как никогда напоминает зомби - без разума, без сердца, без дыхания. Прекрасная - и пустая оболочка. Воистину, красота, как и уродство - внутри.
У нее нет и уродства.
В заветной легенде дева полюбила чудовище. Но в чреве Города чудеса и сказки - прах и мусор.
…Ничего не осталось.
"О Тени, я отвергла вас - но молю, простите... придите ко мне".
Без ответа.
Гул Города - равнодушный, как туман на болоте. Внутри Аиды - тишина.
Город тяжел и грязен, свинцовый смог испещрен лучевой болезнью реклам. Аида-Эстри спряталась в какой-то подворотне, сняла и скомкала элегантное платье. Обнаженная, она терзала новое женское тело - и ненавидела его.
"Вот я - Тени, откликнитесь! Я... одинока. Простите-простите..."
Жестокие - но милосердные, они не солнце. Темнота неспособна лгать и ранить, ее предназначение утешать несчастных траурным влажным бархатом.
"Тени, простите меня".
Тишина.
Она сжимает виски, шепчет молитвы потрескавшимися губами. Глаза потухли, она падает на каждом шагу. Торчащее железо и камни пятнают синяками и порезами.
Умирает?..
Нет. Тени не примут ее. Тени отвернулись - и вожделенной награды не достичь. Зато всплывают льдисто-белые, будто облака, слова корпората: "Возможна дизентеграция личности".
Аида плачет и думает о васильках.
Любовь воскресила вампира - так ненадолго. Ложью и сетями переплетен мир. Остановите мертвое сердце: в нем кол, а оно бьется. Глупое.
Возврата нет. Ричард отверг ее, а Тени - покинули. Они посвятят загробной благодатью иного. И некого винить, кроме себя.
Она предпочла иллюзию. Серебро Теней - на лживое золото сменяла, и ныне в ее ладонях...
Пустота.
Грязь.
Одиночество.
Vae soli...
Горе одинокому

@темы: Рассказ

---

Подарок.

[Icy_Fear]

Про коня=))) Не мое, выложено по просьбе автора.

Подарок
Сижу, читаю от скуки в Интернете дневники конников. Ну как читаю. Фотографии смотрю, делать все равно нечего. И тут на такое натыкаюсь… Девочка. У дедушки в деревне свой конь, ужасно возрастной. Гуляет, травку ест. Судя по фотографиям, собирается этим заниматься еще довольно долго. Но вот сам конь…
Скажите мне, бывают ли два одинаковых гнедых коняги, с одинаковыми носочками на правой задней ноге? Совпадение? Пожалуй, не более. Без других отметин? С циферкой шестнадцать на крупе? И тут-то меня заклинило. Конь, которого я уже лет пятнадцать считаю мертвым… Вот, может этот самый конь на позавчерашних фотках травку жевать? Пытаюсь посчитать, сколько же ему получается лет. Калькулятор в моей голове сломался, получаются разные числа, но все ровно много, невероятно много. Ну не может конь в деревне столько прожить, их же там не отшагивают.
Тут же пишу девочке, спрашиваю, что за конь, с какого года, от кого. Получаю ответ. Ну все совпадает. Вот могут в мире быть два одинаковых гнедых коня с носочками на правой задней ноге, с циферкой 16 на крупе, 83 года рождения, дико вредные, да еще и обожающие картофельные очистки и считающие несъедобным хлеб?! А если этого коня зовут Пашкой?
Разговорились мы с этой девочкой. Я интересовалась деревенским настоящим, она - городским прошлым. Попросила скинуть какие-нибудь старые фотографии. Я достала пыльный фотоальбом со шкафа, долго листала и все - же нашла. Всего две фотографии. Тогда не было цифровых фотоаппаратов, тогда мы берегли пленку, пытаясь заснять все самое важное. Сколько же мы жили бок о бок. Почему я не посчитала Подарка таким значимым для меня? Все мои воспоминания не смогли уместиться на двух пожелтевших фотографиях. На одной – дикая игра с лучшей подругой - Амбицией на свечках. На другой под седлом. Сверху я. Маленькая, с длинными светлыми косичками. Сижу, улыбаюсь, повод перекручен. Ромашка снимала и дико хохотала надо мной. А я так и ездила ведь все тренировку с перекрученным. За один повод тяну - он в другую сторону поворачивает. Я отчаянно не понимала, в чем дело… Ромашка ничего не говорила, только хохотала, увидев очередную попытку управлять конем. Тогда, помнится, я целых восемь раз с него навернулась на рыси. И только потом поняла, что у меня что-то с поводом. Тогда так обидно было.
И все же Подарок не изменился, ничуть. Он все тот же.
Все помнят свою первую лошадь. Первая тренировка, первый галоп, первое падение… А также первый укус, первый пинок и первое поставленное на ногу копыто. Он был для меня первым конем во всем. Подарок всегда казался мне огромным злым мерином. Когда мне говорили: «Вика Иванова, седлай Подарка» - это звучало для меня, словно приговор. Я всегда нехотя, растягивая каждый шаг, плелась в его денник, таща тяжеленное строевое седло. Заходила, и он с огромной высоты смотрел на меня в ожидании веселья. Пара секунд, и он прижимал уши, пряча их в растрепанной гриве, и разворачивался боком: «Сейчас как укушу».
И кусал, если не успеешь вовремя увернуться. Что сказать, Подарок – далеко не подарок.
Помнится, как я первый раз ступила на шершавый пол своей первой и самой родной конюшни, осторожно шла по проходу с интересом разглядывая такие красивые и непривычные морды незнакомых дремлющих лошадей. Еще не зная, какими они могут быть разными…
Встретила своего первого тренера – женщину конюха. Она тогда казалась такой пухленькой и доброй. Казалось бы, она знает все. Это потом уже поняли, что вместо тренировок она чай в конюховке пьет, а до нас и лошадей ей в общем-то и дела нет.
Галина Егоровна открыла денник. Вывела оттуда коня, поставила на развязку. Конь огромный, словно гора, казалось, чтобы обнять его за шею, нужно иметь руки в два раза длиннее моих, копыта огромные, как сковородки, а голова, кажется, вырублена топором. Я замерла. А конь лишь угрюмо глядел на нас, а потом словно бы потерял интерес.
Тренер раздала щетки, показала, как чистить и ушла к следующей группе девочек. А я, да еще три каких-то девочки (я даже забыла спросить, как их зовут) отскребали засохшую грязь от темной шерсти, честно, смахивая каждую пылинку. В первый раз так боялись сделать что-то не так. И я даже не думали о том, что конь уже что-то замышляет ровно до того момента, как я оказалась плотно зажатой между лошадиным боком и стенкой.
Он всегда либо делал гадость, либо задумывал ее. Он был способен на невообразимое свинство. Завалиться, например, в грязную лужу вместе с всадником, его факт наличия человека на спине ничуть не смущал. Единственным спасением от позора был хлыстик. Но от полета он не спасал. Каждый его козел или каждая свечка были настоящими шедеврами… С таким смаком запускал очередного всадника- неумеху в полет. Да так, что после езды на нем мы стали держаться всем, чем только могли держаться. А падать то стыдно.
Но не менее стыдно ехать на Подарке в конюшню. Если он решил свозить человечка в гости в свой денник, тут уж ничего сделать нельзя было. Торжественным шагом, не торопясь, иногда выставляя плечо, иногда просто нагло разворачиваясь, Подарок шел в конюшню, иногда еще и с дальнего входа… Помню, и я на этом месте не раз была. Тянешь повод вправо, поворачивает голову, но топать в конюшню ему это не мешает. Тянешь за левый повод – то же самое. Все еще считаете, что если лошадь тянуть за оба повода, она останавливается? Как бы не так. Подарок игнорировал любого.
Хотя нет, был на конюшне человек, который знал, что с ним делать. Конюх – Саныч. Имени его после стольких лет я не помню, да и зачем? Саныча Подарок уважал, но не боялся. Он, в этой жизни ничего не боялся, достаточно вспомнить, как Подарок пинал трактор. Они с Санычем вообще были похожи: оба большие и по-деревенски крепкие, простые, но вместе с тем невыносимые, даже незамысловатые татуировки на руках Саныча напоминали «номер» проставленный в деревне на крупе Подарка, а недельная щетина на толстых щеках напоминала чем-то растрепанную слишком густую черную гриву коня. Отношения у них были особенные, деревенские. Подарок из деревни, Саныч из деревни. Видимо, нам, городским жителям, этого понять не дано. Саныч угощал коня его любимыми банановыми кожурками и картофельными очистками, взамен Подарок не кусал и не пинал нашего конюха.
Мы не могли вывести Подарка из конюшни, он стоял, и, кажется, будто он вростал в пол всеми четырьмя ногами. Тут Саныч обычно гаркал из конюховки: «Я те щас!», и конь резко стартовал, а кто-то из нас, не ожидав такого дела, вцепившись в повод и снося все на своем пути летел за ним. Еще одна гадкая черта – в двери он никогда не входил, как нормальные лошади, в двери Подарок прыгал.
Он был дико вреден. Я готова была про часу, по два пытаться «накормить» его ржавой железякой - трензелем. Он сдавался… Ровно до следующей седловки.
Потом я как обычно накидывала на его широченную темно-шоколадную спину клетчатое одеялко, затем седло. Потом пыталась затянуть подпруги, пыхтя как паровоз. Подарок дулся, я пихала его локтем в толстенное пузо, затягивала чуть посильнее, он опять дулся, и так можно было до бесконечности.
Вся учебная группа проходила через мучения на Подарке. Но надо сказать, на плюханье в седле и дерганье руками он внимания никогда не обращал. Привык. Помню, как он научил меня ездить галопом. Причем меня не спросив.
На улице ранняя весна. Тренировка проходила как обычно. Чудесные советские времена народу много-много. Большая-большая смена. Сейчас уже такого не встретишь. Тренировку ведет девочка – спортсменка – Аня Ромашкова, попросту Ромашка. Мы ехали в смене самыми последними по причине того, что «попа номер шестнадцать» пинается, а дистанцию нормальную держать все ровно никто не умеет. Мы находимся на уровне «не падаем, но едем так, как хочет лошадь». Где дистанция где два корпуса, где корпус, Амбиция вот вообще кусала за круп меланхоличную Зиму. Ромашка пыталась навести порядок и кричит: « Дистанция два корпуса. Управляйте лошадьми уже кто-нибудь.» Все ехали рысью, мы с Подарком отстали.
Я сжала его шенкелями, но он не отреагировал. Пнула его от всей души, он хрюкнул и побежал, точнее было бы сказать – полетел. Только вместо рыси он понесся галопом. Непривычное движение меня напугало. Я летела, мертвой хваткой вцепившись в седло, уставившись в гриву. Все с дикой скоростью пролетало мимо меня. И казалось размытыми пятнами. Надеялась, что догнав смену, Подарок пойдет рысью, но… Резкое движение влево, в стороне промелькнул круп Амбиции, а Подарок нес меня по глубокому сугробу.
Мы с Ромашкой в один момент истошно заорали:
-Остановите меня!
-Останови его!
Это привело меня в чувства. Я с трудом оторвала руки от седла и вцепилась в повод.
Мне казалось, что мы летим слишком быстро. Хотя, как может лететь эдакая тумбочка вроде Подарка, да еще по сугробу, где этой самой тумбочке по пузо…
Я набирала повод все короче и короче. Подарок мотал головой, сопротивляясь, и мне казалось, что вот-вот я за поводом улечу вниз. Но я все ровно настаивала на своем, думая, что Подарок рано или поздно остановится. Он то остановился, а я, не ожидая резкого торможения, продолжила полет отдельно и благополучно завершила его в нежных объятиях сугроба. Так нелепо закончился мой первый галоп.
-Жива? - звонко смеясь, спросила, уже успевшая поймать Подарка, Ромашка.
-Угу, - ответила я, отплевываясь от снега.
-Ты в следующий раз повод из рук не выпускай, когда падать будешь, - Ромашка пыталась сделать хоть чуточку серьезный вид:
-С тебя что-нибудь вкусненькое.
-Ты садись на коня. А то потом вообще бояться будешь, - добавила Ромашка. Возражения не принимались.
С трудом я вскарабкалась в седло. И совсем не страшно. Толи я не успела понять, что упала, толи просто падение оказалось больше смешным, чем страшным. Пристроилась за девочками в смену. Рысили дальше. Приятный ветерок в лицо уже не впечатлял.
Спустя годы и сам Подарок перестал быть страшным, зажили синяки от укусов, простились обиды. Подарок был для меня уже не Собакой, как звала его большая честь детской группы, и не Пашкой, как звал его Саныч, утверждая, что раз при рождении его так назвали, он Пашкой и до конца жизни и будет, Подарок стал на какое-то время для меня просто русским тяжеловозом Подарком, которому положена одна мера овса( и непременно с горкой, заботливый конюх всегда просил сыпать ему с горкой).
Когда на госконюшне дела пошли совсем плохо, когда уже сено было в основном гнилое, а количество опилок в денниках было просто смешным, лошадей начали списывать, естественно, начали с беспородных, старых, больных... Подарок стоил копейки, даже по мясной цене, документов у него никаких не было.
Бывают же фамилии, иногда аж смешно. От ножа мясника Подарка спасла Динка Мясникова. Купила она его вместе с любимой Зимой, сказала, что кони будут стоять в деревне. Только деревня получилась странная. Городская площадь, уздечка в бантах, драненький хомут, непонятно откуда взявшаяся карета…Вялая и скучная рысь.
А на нашей конюшне ох, как весело было. Иногда зимой просили Саныча нас на нем на санях покатать, а летом в телеге страшно. Больше Подарка никто сдержать не мог. Саныч поворчит-поворчит, поднимается с дивана и идет запрягать. Подарок в запряжке это просто нечто. Танк, передвигающийся на сверхзвуковой скорости. Выйдешь на поле за конюшней, на улице темно уже, лишь от снега блеск. А мы сидим в санях на сене, укутаемся все, носы под шарфами спрячем. Я обычно любила сидеть на коленях, спереди, и почему-то всегда слева. А справа от меня либо Алинка, либо Ромашка. Ну и сзади кто-то еще. А на самом краю стоит Саныч и держит в руках вожжи. Не помню, чтобы они были ослаблены. Подарок летит рысью, вокруг снежные облака. Повернешь голову- смотреть невозможно. Мелькают копыта, из под них снег в лицо летит, комьями, брызгами. Всю душу вкладывал он в это дело. Словно не бежал, а летел. Кажется, и сама Резвая так не умеет носиться. Не то горочка овса такой эффект давала, не то где-то в предках нашего толстого друга рысаки затаились. Отшагивать его после этого никто не пытался. Как говорил Саныч: «Делать мне больше нечего. У нас в Захаровке отродясь такой чепухой не занимались, и какие кони были. Еще здоровее ваших. Да и ему так привычнее» Спорить никто не решался. Кто ж их, деревенских, поймет.
Месяц Подарок в городе пробыл, может, два. Да не важно. Главное, что в катать он перестал. Сама Дина говорила, что продала его в деревню. В какую такую деревню? Почему? Случилось что-то. А больше туманного «Да так» она мне ничего и не рассказала. Думала, как Подарок может быть полезен человечеству. Разве что в качестве колбасы. Я мысленно попрощалась с Подарком и… Нет, я не успокоилась. Даже не веря в благополучный исход, я не могла смириться. Только тут я начала понимать, что этот нелюбимый конь был мне так дорог. Все эти козлы, свечи и прочие подлости, оказывается, были такими важными для меня. Не будь его тогда в моей жизни, я б была другой, я была не собой. Я б, может, не сидела бы сейчас, с улыбкой вспоминая прошедшие годы.

@темы: Рассказ

---

Чисто поржать. Х))

[Бикфордов шнур]

Никто не ответил,
Да я и не спрашивал.
Ярок и светел?
Нет, просто раскрашен.
Никто не заметил,
Ладно, не страшно.
Ярок и светел...
Осторожно, окрашено!
Больно - не больно,
Грустно - не грустно,
Я недоволен
Современным искусством.
''Не умирай!'',
И снова по кругу.
Ну когда же по краю,
К югу?
Стал заключенным
Причины и следствия,
Не обличен,
Но опасно посредственен.
Черное-белое,
Белое-черное.
Я заключенный!
Я заключенный!
И больше не хочется
Быть бесконечным,
Я думал - закончен,
Я думал - развенчан.
Просто распродан,
Просто достался,
Never abandon...
Я сдался.

@музыка: АукцЫон - День победы

@темы: что вижу, то пою, Литературное говно, я карочи низаразный

---

ВЗАИМНОСТЬ

[|Иона|]

Волны бьются о скалы, а скалы – не шелохнутся,
Встречая их хладнокровно острым своим молчаньем.
Волны стонут и плачут, и пеной соленой плюются
И полнится берег отчаянным их одиноким рычаньем.

Скалы врезаются в волны, но волны не поддаются,
Съедая их сердце упорно едкой и горькой солью
Скалы расщелины прячут, подземными реками вьются,
Гибнут, и полнится берег их молчаливой болью

А мы друг напротив друга, уже не боясь обмануться,
Как снег на горных вершинах - сияющая невинность
Как гладкие камни, что мягко игре волны поддаются…
Мы смотрим друг в друга и видим…
Взаимность
Взаимность
Взаимность.

---

БЛИЗКОЕ-ДАЛЕКОЕ-НЕЗРИМОЕ

[|Иона|]

Если дело и голос забыв, все страдаешь, боишься, уходишь
Открой своей двери замки, отпусти свои острые сны
Посмотри, посмотри – близкое – узор из узлов и петель
Участьем, вниманием, нежностью ищет волшебного «мы»

Если двери свои открыв, ничего во дворе не увидишь –
Не бойся, мой милый друг, это ночь скрывает огни
Послушай, послушай – далекое – летит над чащами ветер
Словами, сказками, песнями несет нам светлые дни

Если сны свои отпустив, в пустоте суетливой бродишь –
Не грусти, мой любимый друг, станем вместе строить мосты
Почувствуй, почувствуй – незримое – источник открыт и светел
Надеждами, верою, встречами ведет нас тропой мечты.

---

[miitai]

Мое сердце-
Пепельница.
Осевшая на
Мегагерце
Птица.
Я мальчик,
Распятый
На быстром взрослении.
Я мотылек,
Позабытый обманщик,
Сломленный
На слабой свечи горении.
Мои пальцы из сахара
И карамели,
Посыпаны пряной
Горсткой ванили.
Ломай их,
Быстрее,
Покуда другие
Не съели.
Не говори мне
Какие мы были.
Мне скучно,
Все эти рассказы
Мне надоели.
Мне бы хотелось,
Чтоб вы их забыли.
Мои слова-
Это всего лишь
Проказы.
Я Мишель,
Я мишень.
Тс-с-с.

@темы: Стихи, Я

---

[To-be-Me]

"Молчание"

Чтоб уберечь твое сознание,
И ни за что не путать речью,
В тетради, сидя на диване,
Я написала: "Добрый вечер".

Ты подошел, поставил прочерк -
Привычный знак для диалога -
Подумал, и добавил точек.
Я написала: "Это много".

Пожал плечами. Снова ручку -
И вывел: "Виноваты сами.
Мы, видимо, друг друга мучим".
Пишу: "Своими голосами"

Не стал противиться, что боле:
Хотел не отвечать. "Задело"
Чуть мельче: "Помолчим до боли?"
Пишу: "Оно всегда болело".

@темы: Стихи

---

[Кехей-кун]

Звуки

Читать дальше

А вот интересно, почему сейчас никто не слушает классику? Сейчас много музыкальных движений: Рок, Панк-рок, Реп, пресловутая попса, которую я наверно больше всего ненавижу. Мертвая она какая-то. Вроде и тексты иногда хорошие. Всегда о любви поют, но… Не знаю, нет в них жизни вот и все. В клубах что-то крутят, тоже мертвое. И эмоции там не настоящие. Наверно поэтому я туда и не хожу. Хотя всего то лет 10 назад, а может и меньше, играла тоже «танцевальная музыка», но почему то у большого количества, как их называют, треках было что-то… Что такое, что задевало. Но все равно эмоции были мертвыми.
В репе тексты очень жизненные, часто даже очень. Но музыки у них нет. Так, стихи под фон.
Рок. Настоящий Русский рок. Бунтарская музыка, в которой что-то есть, но все равно не то. Тексты. Здесь и протест и патриотизм. За душу берет как то…
Панк-рок. Шустрая музыка, поднимающая настроение. Протестные тексты. В сущности, и все. Хотя есть некоторые исключения. Музыка не ахти, но тексты цепляют.
Из молодежи уже никто и не вспоминает о классической Музыке. Да, да. Именно Музыке, именно с большой буквы Музыке! Бах, Бетховен, Моцарт, Вивальди… И еще много других имен. Вивальди для меня, пожалуй, самый любимый композитор. Нет не так, Композитор! С большой буквы! Вспомните «Времена года». Как передано настроение каждого времени. Да, я опять со своим любимым произведением. Как, вы не помните? Не знаете? Хорошо, а так: Шторм – Ванесса Мэй. О, сколько народу откликнулось. И ведь почти все уверенны что это произведение Ванессы. А ведь это Вивальди, все из того же цикла «Времена года. Лето». А его концерты для мандолины с оркестром? Вы только послушайте! Даже попугай подпевает, причем как подпевает! Попадает в тон, в такт! Никогда не слышал, чтобы он так заливался. Словно скворец весной.
Вы послушайте! Симфония номер 5 Бетховена. Как она плывет… То, вздымаясь волной! То словно медленный спокойный бриз... Музыка сама поет! Задевая каждую струнку человеческого тела. Рука сама вычерчивает в воздухе причудливые движения, словно вы дирижируете оркестром! Слышите, как поет скрипка? Просто прелесть…
Многим известная Лунная соната. Соната №14 C minor. Под нее можно задуматься. Просто задуматься о чем-нибудь. Сразу представляется окно, свечка, лунная ночь, одиночество… Звуки, словно легкий ветерок, обволакивают. Колышут занавеску на открытом окне. Летняя ночь, скорее нет – бабье лето. Чувствуете? Ветерок пронес мимо листочек, сорванный с дерева. Одиночество…
Элизе, тоже Бетховена. Звуки плывут, словно почерк в письме. В начале это приветствие любимой. Тут даже можно услышать некоторые слова. Идет описание какого-то торжества, и опять возвращается к ней, а вот тут что печальное. Слышите? И как будто говорит, что в остальном все хорошо, и ждет встречи…
А это? Ну кто узнал? Петр Ильич Чайковский, Щелкунчик. Да, мелодия знакомая с детства. Волшебство рождественской и новогодней ночи. Ожившие игрушки, танцующие вокруг елки. Торжество. А это что? Да, это Мышиный король со своей свитой. Все мы помним эту добрую детскую сказку.
Вновь и вновь уносят нас звуки Музыки то в волшебную сказку, то в моря, то погружают в одиночество, то поднимают настроение до непередаваемых высот. То обволакивают и нежно ласкают, то резко бьют. О эта великая Музыка! Способная передать все что угодно. От человеческих эмоций до погоды. Живущая в веках. Проносящая атмосферу времени через года, войны и вековую пыль. Не меняющаяся от моды и времени. Это КЛАССИКА!

@темы: Рассказ, Творчество

---

[Achenne]

Hymni Nocturnalis

на сей раз никакой особой расчлененки и некрофилии, стилизация под легенду. слэш и тот в противозачаточном состоянии

Вся деревня знала: у старухи Берты сын подкидыш.
Подсунули его летней полночью под дверь, только скрипнули ржавые петли, да взвыла дворняга, да кошка в сенях всполошилась.
Проснулась старая Берта, посмотреть - что за шум, может, лиса в курятник залезла или вор заявился. Ан нет: ребенок у порога лежал. В плетеной корзинке из свежей бересты. На вид - обычный младенец, да только завернут не в холстовину какую, а в тончайший шелк. Взяла Берта ребенка в дом. Тот не орал, тихо так лежал.
Неладное заподозрила Берта, когда ребенок молоко пить отказался. Уговорить-то уговорила старуха соседку Люси Кернберг: у той двойня родилась, а одна девочка возьми и на второй день Богу душу отдай. Молока много, все равно лишнее.
Только не стал найденыш грудь сосать. И коровье молоко тоже ему не годилось. Думала Берта - не жилец он на белом свете, поохала - жаль было маленького; своих-то детей у Берты не случилось, двоих мужей она схоронила, так и вековала одна. Только глядь - сосет младенец! Кошку рыжую сосет, а за ней еще две подбежали, черная и серая, требовательно так мяукали - мол, дай, Берта, найденыша-то накормить.
Подивилась старуха, испугалась. Поутру понесла младенца священнику, да так на пороге церкви и осталась: выл ребенок, будто на угли раскаленные его кидали.
Священник как глянул на сверток, так и перекрестился:
- Выбрось в озеро, Берта, выбрось эту нечисть! Не видишь разве - лесные эльфы подкинули. Вырастет он да сожрет, а душу твою бессмертную в ад утянет.
Выслушала Берта такие слова, призадумалась. Добралась до озера, занесла уже сверток над водной гладью, тихой да серебристой - и заплакала. Не сумела эльфова выродка погубить.
- Живи, - сказала, - пусть ты и нечисть лесная, будешь сыном моим. А раз из леса, то и нареку тебя Фостером.

Прошло много лет. Рос Фостер красивым юношей, ладным и крепким, умным и ловким. Берта на него нарадоваться не могла: вот какое счастье привалило, на старости лет сын да помощник появился. Да только остальные его побаивались, за спиной - шептались, крестным знамением себя осеняли. "Нечисть", повторяла деревня в один голос, "все одно нечисть - старая Берта змею на груди выкармливает".
И впрямь странное было в Фостере. Красив он - росту высокого, стройный, как молодое дерево, черные волосы вьются - что поток речной, глаза синие, как цикорий на лугу. А приглядишься: не человек. Уши острые, будто у кошек, которые его выкормили и зрачки узкие, кошачьи. В темноте Фостер как днем видел, а то и лучше.
Чурались его в деревне. Священник как заметит Берту или сына названного - на другую сторону улочки перейдет. И послал бы гонца к Инквизиторам, но страшно: самого могут на иглы посадить или на костре сжечь.
Пока Фостер маленький был - другие дети и камнями, случалось, закидывали. Дразнились. Фостер к Берте побежит - мама, чего они меня "подкидышем" кличут, а та утешит, песню споет, ватрушку сунет. Фостер носом похлюпает да успокоится. До следующего раза.
Как подрос - труднее стало. Заглядывался он на местную красавицу, дочку Люси Кернберг, Лизу. А та смеется. Кошаком драным и нечистью лесной обзывается.
Горько, больно было Фостеру, и стал он от людей в лес уходить. А там - хорошо. Поют песни травы, поют песни деревья - и вода в ручьях-озере подпевает. Говорит с ним лес, и каждое словечко доброе, чистое. Звери его не пугались - детенышей своих поиграть выводили, и пел Фостер с птицами, играл со зверями, а как есть захочет - соберет земляники да смородины, тем и сыт. Бродил по лесу до темноты, возвращался заполночь, а порой - под утро. Старая Берта поворчит-поворчит, да плюнет. Что ж поделаешь, если люди сыну не родня - и сами от себя гонят...
Из ветви плакучей ивы, что росла над озером, куда чуть не швырнула Фостера Берта, смастерил он себе свирель. Никто музыке его не учил - сам он научился дивные мелодии играть. Кто ни услышит - любое дело бросит, заслушается, стоит как холодом прихваченный, в глыбу льда вмороженный. А потом будто ото сна проснется, глаза протрет: где я был?
Стали люди его пуще ненавидеть и бояться. Требовали от священника: изгони ты из деревни нашей чудище лесное, отродье эльфийское. А Берта сына все выгораживала. Мол, мальчик он добрый, никому зла не делал.
Да кто ей верил-то!..
И вот, как-то ночью - летней, ясной, в полнолуние, - задумали люди лихое. Собрались всей деревней, вил да факелов похватали, и двинулись к дому Берты. Кричали - сожжем адского выродка, на куски порежем да псам скормим. Выбежала тут Берта умолять - пощадите, не губите душу живую. Толкнул ее тогда рыжий Гордон, мельника сын - он давно за Лизой Кернберг увивался, и боялся, что Фостер ее дивной музыкой да красотой нечеловеческой сманит, сатанинскими чарами опутает.
- Убейте старую ведьму! - крикнул. И сам первый Берту вилами проткнул. А за ним уж и остальные.
Камня на камне не оставили. С котов и тех шкуру содрали и на дереве повесили. Все, что в доме вдовьем ценного было - растащили до последней курицы и пуговицы, а дом сожгли. Самого Фостера, правда, сколько не искали - не поймали. В ту ночь в лесу он гулял, под утро лишь вернулся...
Шел он из лесу веселый, играл на свирели песенку новую - и замер, будто сам своей же музыкой околдованный.
Вместо дома - дым и пепел. На деревьях любимцы-коты ободранными тушками висят. Но хуже - другое.
- Мама, - закричал Фостер, кинулся к обгорелому трупу. Заплакал, и слезы его были как роса - холодные и чистые, и, падая в гарь, обращались горным хрусталем. Но не замечал того Фостер, ничего не замечал - только плакал.
Кинулся он в лес, и расступались пред ним травы высокие, разводили ветви древние деревья, и выли в чаще волки, а птицы - смолкли, песнь прервав на полувздохе.
И бродил он по лесу семь дней и семь ночей, без отдыха, без сна, только стлалась за ним тропинка горных хрусталей - окаменелых слез. А на восьмую ночь достал Фостер свирель, и заиграл. Играя, направился он к озеру - думая, нырну я на дно илистое, темное, пусть затянет в глубь к рыбам, из-за меня - чудища лесного, отродья бесовского, мать убили, зачем тогда и мне жить?
И видит Фостер: на берегу юноша сидит. Длинноногий, рослый, верно - выше Фостера, хоть того никак коротышкой не назвать. Вьются по ночной прохладе волосы цвета подгнившей по ноябрю листвы, а на зеленом костюмчике, будто у ярмарочного шута, побрякивают колокольчики. И играет он на свирели - точь-в-точь, как у Фостера.
Тот так и замер.
Заслушался...
И горе его рассыпалось, будто песчаный замок, какой детишки строят, от волны из озера, а боль утихла - стянулась в шрамы. Дивная музыка ласкала его, словно ладони прекраснейшей девы, и внимал Фостер, покачиваясь, и тоже поднес к губам свирель, заиграл.
А юноша встал, повернулся к Фостеру, не отнимая от губ свирели, и тот разглядел: глаза-то у рыжего желтые, как у кота-разбойника. И зрачки узкие.
Двинулся желтоглазый в чащу, Фостер - за ним. Играли оба без перерыва. Фостер и забыл, что счеты с жизнью свести пытался. Шел и шел за рыжим, и принимал их лес в свое лоно, радушно, как дорогих гостей.
Шаг за шагом уводил рыжий Фостера, и вдруг видит Фостер: не одни они. Тени из-за деревьев выскальзывают, гибкие, как тростник и юркие, как мыши. Смеются, веселятся, танцуют.
На поляне-то Фостер с рыжим вроде и вдвоем, друг напротив друга стоят, каждый свою мелодию играет. А вокруг - пляшут, радуются. То тонким, будто паутинка, рукавом заденут, то подолом. Вроде и видит танцующих Фостер, а вроде и нет. Да и некогда отвлекаться: задор взял, охота рыжего переиграть. Чтобы не ухмылялся, прохвост желтоглазый.
Играют Фостер да рыжий, а вокруг - пляшут. Так и ночь миновала.
На рассвете, едва проткнул первый луч солнца небосвод, отнял рыжий свирель от губ. Сам и не устал вроде, ухмыляется:
- Ну довольно, Фостер. Молодец, обыграл самого Авалона, Короля Эльфов.
Фостер как это услышал, так на землю и осел. Хорошо, трава мягкая была. Подскочили тут другие - танцоры-то ночные, лесные эльфы. Юноши и девушки, прекрасные как майские сумерки, как цвет акации, - и у всех уши острые, а зрачки - кошачьи. Подхватили они Фостера под руки.
- Обыграл, обыграл вас, Ваше Величество, принц Фостер!
Смеются - точно ручей журчит.
- Принц? Я - принц? - дивился Фостер. Вертел в руках свирель, на рыжего-Авалона уставился, совсем неуважительно.
- В ту ночь, когда ты родился, - сказал Авалон, - шла у нас война с горными троллями. Испугались за маленького принца, что в лихую ночь появился, подбросили людям. Но теперь лес спокоен, а ты вернулся.
- Люди из деревни убили женщину, что заменила мне мать, - проговорил Фостер. - Убили, потому что я вашего рода. Помогите отомстить.
Засмеялись лесные эльфы.
- Что тебе до смертных! - Авалон приобнял Фостера, взъерошил темные пряди волос. - Забудь их, забудь прошлую жизнь. Ты - мой младший брат, принц ночных фейри - все заботы людские в прошлом оставь; ныне тебе петь и плясать с нами на потаенных полянах, веселиться и чары постигать.
Хотел Фостер спорить, да смолчал. А про чары - запомнил.
Стал Фостер жить среди лесного народа. Что ни ночь - веселье, что не полнолуние - празднество, а днем в неведомых тенистых чащах, где нога человека не ступала, прячутся. Авалон Фостера всему учит, как со зверями разговаривать, как с травами и водами. Не отходит рыжий от младшего брата, да и смотрит странно - иной раз аж в краску Фостера кидает от взгляда желтого, кошачьего. А коль уж дотронется - будто молнией ударит, Фостеру потом пол-ночи хоть по кустам отсиживайся, растревоженному.
Что за диво? - думает он, - Что моему брату-королю от меня нужно?
Спросить - не смел.
Но как-то услыхал Фостер разговор двух фей. Собирали феи пыльцу мотыльков для колдовства какого-то, да и меж собой смеялись.
"Совсем наш король голову-то потерял", - одна говорит, - "на своего братца младшего заглядывается, лунный свет ему без него не мил".
"Да, но нельзя открыться - юн еще принц Фостер, юн и глуп. Если ляжет с ним король, как с девой ложатся - перейдет к нему великая сила, но рано Фостеру древними чарами владеть. Лет двести подождать надо, может, и триста".
Фостер как это услышал - метнулся прочь, будто за шиворот горящую головню засунули. Примчался к озеру, где они с Авалоном встретились, а там цветут уж черные маки, цветы любви нелюдской. Покачал Фостер головой, достал свирель и стал играть - как в ту ночь, когда встретился с фейри.
И пока играл, думал он думу ... как чары-то заполучить, за Берту отомстить, а там, глядишь, и наравне с Авалоном стать. Не принцем - королем.
Сплел он венок из лилий, такой невесты перед свадьбой носят, надел на голову и явился пред Авалоном - волосы черные струятся, будто сама ночь в них запуталась, глаза синие горят звездами, идет и на свирели играет. Увидел его король, навстречу выступил.
- Здравствуй, брат мой, - говорит ему Фостер. - Давно уж я среди твоего племени живу, теперь и я - не человек более, один из вас. И понял я: хочу не только братом тебе быть...
Авалон вздохнул, отшатнулся точно. А Фостер - к нему.
- Видишь - венок из лилий, видишь - ночь сегодня прозрачна и чиста, как воды родниковые, - шепчет Фостер, - И я - твой, Король Авалон, совсем твой.
Улыбнулся Авалон:
- Ведаю я, чего ты хочешь, - покачал головой, - все ведаю, но не смогу противиться - ты сильнее меня, юный принц. Обыграл ты меня на свирели, да не только. Говорят люди, будто сердца у нас холодные, как драгоценные камни, что мерцают в темных подгорных шахтах, но мое зажег ты пламенем ночи. Пойдем же, покажу я тебе все таинства - и будь что будет.
Говорит так, а у самого будто слезы по щекам бегут - или чудится то, разве плачут древние созданья леса?
Взял Авалон Фостера под руку, повел в сердцевину леса, куда и обычным фейри дорога заказана.
Сияла луна над ними, серебрилась, и мягки были травы под ногами, и тихо шелестела листва. А когда поцеловал король Фостера - занялся у того дух, будто пил эльфийский король его душу, как вино пряное, но не стал Фостер отстраняться, ибо знал он: пути назад нет.
Сама Ночь их повенчает.
И наедине открыл Авалон Фостеру все таинства ночные - как песней до потери разума завораживать, как чары вечные, могучие плести. И целовал Авалон Фостера, и скинул на темную траву венок, и ласкал его - брата своего, что полюбил король эльфийский совсем не братскою любовью.
И когда соединились они, умер юноша-Фостер, а родился - Фостер-чародей, могущественный сын дивного народа, лживого, беззаботного и прекрасного.
Сама Ночь им свадебные песни спела, да укутала бархатом индиговым, и на том месте, где возлежали король и принц, выросли орхидеи - исчерна-багровые, словно засохшая кровь.
А наутро сказал Авалон Фостеру:
- Равен ты мне теперь во всем, ничто человеческого в тебе не осталось - ты маг великий. Хочешь - забирай царство мое, а меня убей, но коль так решишь - позволь напоследок поцеловать тебя.
И целовал его Фостер, но говорил другое:
- Нет, Авалон, не нужна мне власть над ночным народом. Отпусти меня - пойду я воздавать врагам моим за деяния их.
Оставил он короля, и помчался к деревне...
Целый день мчался, без устали, ни жажды, ни голода не чувствуя. К сумеркам вошел в ту деревню, что домом столько лет была. Прямиком на площадь направился.
- Эй, глядите! - повыскакивали из домов люди, - Явился, дьявольское отродье! Столько месяцев его ловили, а он сам пришел! Убьем его!
- Убьем! - подхватили другие, пуще всех - Гордон, теперь уже муж Лизы. Увидел Фостер их вдвоем, а ее - беременную, исказилось его лицо - на звериную морду похоже сделалось.
Поднес он к губам свирель и - как встарь, как в детстве, когда за музыку тумаки и камни получал - стал играть.
И опустились сумерки на людей - ослепли они, обезумели. Метались и кричали - кто в огонь прыгнет, кто на вилы напорется. Кто и друг другу камнями головы расшибет. А Фостер играет себе, играет - только ночь все холоднее становится.
Тут выскочила пред ним Лиза - упала на колени.
- Пощади, - умоляет, а у самой кровь из глазниц течет: как ослепла, так и вырвала глаза.
Замер Фостер. Отнял свирель от губ, наклонился к ней, стер рукою кровь.
И люди в себя приходить стали.
Тут выскочил Гордон, муж Лизы, с ножом на Фостера бросился.
- Не трожь жену мою, дьявольский выродок! - кричит. А Фостер не движется, будто нож заточенный ему - что перо птичье.
- Я тебя насквозь проткну, как мать твою проткнул! - замахнулся Гордон. Фостер же Лизу отпустил, к нему навстречу шагнул.
Улыбался.
И вонзился нож Гордона в грудь - но не ему. Выскочил легким ветром, весенним ветром, Авалон, закрыл собою Фостера, принял удар сполна - прямо в сердце.
- Месть - черное дело, - окровавленными губами шептал король эльфов, - мой народ проклянет тебя и меня за то, что явились к людям со злом. Но доверши дело.
И упал наземь, разметались рыжие волосы, погасли глаза-топазы.
И снова заиграл Фостер.
Теперь уж не останавливался - пока все люди деревни себе глаза не повырывали, а затем и сердца - заживо. Лиза у Гордона ногтями из-под ребер сердце вытащила, Фостеру под ноги бросила, а он наступил. И ее оттолкнул - мертвую.
Никого к утру в живых не осталось, и лежал среди человеческих мертвецов король ночных фейри - Авалон.
Наклонился к нему Фостер. Закрыл желтые глаза брату-любовнику, поцеловал на прощанье холодные губы и ушел.
С тех пор прокляты те места. Коль придет туда человек - обязательно встретится ему Черный Принц, что на свирели играет - и нет ничего прекраснее музыки той, плача поминального, вечного, но кто услышит - через три дня умрет.
Заросли тропы в лес, и, говорят, фейри тоже покинули зачарованные Черным Принцем места.
Только зверье водится, да раскрывают лепестки цветы на запретных полянах...

@темы: Рассказ

---

Очередной приступ графомании...

[Кристалл хрусталя]

Я всего лишь
Маленький странный
Котёнко-щенок,
Что так любит
Тихонько греться
У ваших ног.
И так любит
Тихонько повыть.
На Луну. При Луне.
И совсем не умеет
Скучать один,
В тишине.
Я всего лишь
Добрый и ласковый
Верный друг...
Для которого
К вам заглянуть -
Далеко - не крюк...
Я всего лишь
Умею долго
Чего-то ждать...
И боюсь -
нет, уже не боюсь -
Бросать и терять.
Я всего лишь
Маленький, странный,
И верный зверёк
Что готов
Тихонько улечься
У ваших ног...
Я совсем не боюсь
Ни ветра, ни волн
Ни льдин...
Просто больше всего
Я боюсь
Остаться один.

@темы: Мысли вслух, Стихи

---

[|Иона|]

Называя вечер "свиданием",
Ожидают единственной Встречи -
Раздразнила его опозданием
Увлек ее красноречием

Делились словами, шутками,
Вишнями, белым цветущими,
Кольцевыми маршрутками,
Своими кофейными гущами,

Страхами, болью, радостями,
Мельницами ветряными,
Самыми гадкими гадостями,
Кубиками ледяными...

Искали волшебного слова,
Слушали шепот тела,
И замерзшей руки другого
Рука коснуться не смела

Устаешь жить одним ожиданием
Огненных радостных стрел
И как под злым заклинанием
Знать: "Никого не согрел".

---

[MoonShadovv]

Она сидела на подоконнике и смотрела через открытое окно на дождь. Капли попадали на её колени, текли по ногам к пальцам, потом на пол. Где-то вдали сквозь рыжие тучи потихоньку садилось солнце.
Звонок... Он просит её о встречи, сегодня, сейчас. "Я тебя не люблю!" эхом прозвучало в его ушах.
Ещё один звонок, на этот раз в дверь. Уже другой парень с цветами.
—Пойдём?
—Ты для меня никто.

Парк. Закат. Она, двое парней в пяти шагах от неё. Впереди промелькнула тёмная фигура.
—Я тебя убью.
Она даже не шелохнулась, только улыбнулась и посмотрела незнакомцу в глаза.
—Почему ты не боишься?
—Ты не сможешь меня убить! Я буду жить до тех пор, пока меня любят.
—Ну тогда иди, —теперь уже он усмехнулся со странным удовлетворением во взгляде и исчез.
Всё это время оба парня испуганно смотрели на происходящее, даже не подумав о том, чтобы попытаться спасти девушку.
Она повернулась и произнесла:
—Знаете, а ведь я только теперь поняла, что люблю вас обоих больше всей жизни.
Потом она прошла несколько шагов, упала и умерла...

@темы: Мысли вслух

---

Ну раз первое было "набором цитат"(:)), ок, вот второе.

[Северный Шторм]

Будто отголосок грома... будто где-то 8 баллов...
По душе прошло волною непонятный след оставив
И внезапно стало ясно,что по новому не будет
Что-то светлое погасло
в людях...

На часах +/- полдень. На дворе +/- лето
Все пройдет. И как-то больно вспоминать потом об этом
Не имея даже шанса удержать, вернуть обратно.
И сквозь пальцы упуская... Все равно наступит Завтра.

Боль на завтрак и на ужин. На обед тоски немного.
Кто кому теперь здесь нужен? Никому не одиноко...
Все в делах. Все дышат в спину обгоняя, подрезая.
И случайно прокатили мимо своего вокзала.
И надежда разобьется. Растворятся в гранях звезды.
Кто-то горько рассмеется-"Поздно,поздно...Слишком поздно..."
И по новым магистралям пустят новые машины
Время у себя украли. Не мертвы. Но и не живы.
И билет уже просрочен. вдалеке грохочет поезд...
Даже негде ставить точку... Путь сорвался в невесомость

---

"ТАМ"

[Monaff]

Уже год пишу одну вещицу. Посвящена она будет людям, психика которых покинула их уже давно и скорее всего безвозвратно. Здесь выложу только начало, потому что все остальное пока что сумбурно, на бумажках отдельных и пока не компоновал, руки все не доходят...
Было очень интересно услышать критику и какие-либо комментарии

ПРОЛОГ

-Да что за… - сказал я, смотря себе под ноги. – Идти некуда…

Голос пропал совсем за то время, пока я находился здесь… Передо мной расстилалась пропасть… Огромная пропасть… Другого края не было даже и намека… Что делать?.. Что делать?.. Должен быть выход… Должен…

-ДОЛЖЕН, - попытался выкрикнуть, но только лишь прошептал я и упал на самый край земли…



***



-Макс, ты куда? – спросила меня Саша.

Как вы уже, наверное, поняли, меня зовут Максим, а мою благоверную – Александра. Мы уже пять лет живем вместе, и уже год как муж и жена. В моей жизни меня все абсолютно устраивало, да и ее тоже, не считая моих заскоков. Заскоками я называю свои провалы в памяти, которыми страдаю уже вот лет десять. Я не знаю, почему это происходит со мной. Точнее будет даже так – я знаю первопричину всего этого, но почему у меня именно провалы в памяти, сказать не мог никто, поскольку, как мне объясняли, причин тому может быть множество, а мне самому заниматься этой проблемой как-то не особо и хотелось, так как все меня вполне устраивало. Но в тот момент, когда я познакомился с Сашей и начал жить с ней вместе в ее квартире, все это начало случаться чаще. Как она мне описывала это состояние? «Ты начинаешь мне говорить без остановки, что любишь, что не бросишь, что всегда будешь рядом… Входишь ты в свой транс по причинам, которые касаются меня, точнее – ты сделал мне больно, пусть даже совсем немного, ты меня зацепил каким-то словом, я не испытала с тобой оргазм… В общем когда случается что-то не совсем хорошее по твоей вине… Но я-то по этому поводу не гружусь… А ты уходишь в себя, начинаешь дрожать, бить в стену кулаком, что-то шептать себе под нос (так тихо, что я ничего не могу разобрать), давишь себе на глаза пальцами, пытаешься вырвать себе волосы… Потом ты начинаешь говорить о том, что тебя сейчас больше всего беспокоит… Свою речь ты заканчиваешь стандартными вопросами типа – ты меня не бросишь, ты меня любишь, тебе не больно, тебе не холодно и все в этом же ключе… Потом ты начинаешь говорить, как ребенок… Голос у тебя обиженный и такой невинный, как будто бы тебе лет 5-7, а ты только что совершил что-то ужасное… Ты начинаешь вспоминать какие-то картины и даже целые сцены из своего детства… А потом выходишь из этого состояния совсем неожиданно, как и вошел…» Вот примерно то, что я слышал от Саши о моем бредово-забытом состоянии…

Сам я не могу ничего по этому поводу вам добавить поскольку, повторюсь, ничего не помню АБСОЛЮТНО. Помню себя до и после заскока, но больше не помню ничего.

И вот спустя пять лет такой «веселой» жизни, я решил дать своей жене возможность отдохнуть от меня, а самому просто развеяться и походить где-то в очень отдаленном месте, пожить в спокойной обстановке. Я понимал, что без Саши мне будет куда хуже, но она устала от всего этого и от меня в том числе, потому что ночами ей приходиться из-за меня не спать. И держать меня возле себя, чтобы ничего не стряслось…

Я с детства, как, наверное, и все, любил различные полузаброшенные или всеми забытые строения: различные церкви, дома, старинные постройки. Прекрасно зная, что подобных вещей у нас на Урале просто гора и небольшой пригорок, я решил посетить одну старую деревню, точнее поселок городского типа, как гордо называют ее местные жители, находившуюся недалеко от моего родного города Челябинска. Там неподалеку есть заброшенная, как мне объяснили, деревенька, в которой есть множество домиков со старым укладом и парой церквей, которым уже лет по 100, а того глядишь и 150.

Нет, вы только представьте себе ту романтику. «Эхххххххххх!!! Гуляй душа», как любил говаривать мой покойный дед, Царствие ему Небесное. Гулять по всеми забытым улочкам и различным закоулкам старой, можно сказать, доисторической деревни, где никого не было уже лет 15, как минимум! Это ли не мечта? Просто шагать по безлюдным улицам, которые когда-то были полны жизни; зайти в те дома, в которых тебя много лет назад могла встретить какая-нибудь приветливая старушка-бабушка, пригласив на пироги, которые вот-вот только поспели к милому гостю. Или подойти к первому попавшемуся колодцу и просто хлебнуть из ведра водицы ключевой. Да от души облиться ею, и жить-то сразу как хорошо станет, когда почувствуешь, что капельки воды стекают по твоей горячей от солнца спине и дразнящее щекочут тебя еще и на речку сходить, окунуться, поплескаться.

Объяснял я все это Саше, да только слушать не хочет она меня совсем, мол никуда не пойдешь, Макс, сиди дома. Заладила свое - все хорошо да все хорошо, «не надо тебе никуда ходить, все и так хорошо». А я что не вижу разве? За пять лет все ее это, беднягу, измучило… Нет!!! Все!!! Я решил окончательно, пора идти, а то иначе сама скоро не выдержит Солнце Мое, и пошлет куда подальше своего супруга, то бишь меня.

-Макс, ты куда? – спросила меня Саша.

-Солнце, ну я же тебя уже раз сорок сказал – куда и зачем. И повторяться я не хочу. Правда, Сашенька Моя, поверь мне. Я на самом деле не для себя ухожу, что ты мне надоела или что-то в этом духе, просто, думаешь, я не вижу, какого тебе со мной? Да все я вижу и очень даже хорошо, так что давай без лишних разговоров. Просто помоги мне собрать вещи и поеду я на краешек вселенной, - я, как мог, растянул губы в улыбке, но она-то как никто меня знает и понимает, что это натянуто все.

Как же не понимает она, что для нее стараюсь. Она что думает, мне от нее просто вот так взять и уехать? Да ничего подобного. Люблю я ее, причем безмерно люблю, о чем постоянно оглашаю ей вслух. Знаю я, что понимает, что люблю, но тогда почему она понять-то не может, что ДЛЯ НЕЕ же стараюсь…

-Макс, а может все-таки лучше в сад съездим, проверим как оно там все...

-Сегодня в саду Паша со своей будет, так что смысла ехать нету, Дорогая, поверь. Они если там что пропало, нам потом скажут, а пока они там будут, все спокойно будет. Ты же Пашу лучше меня знаешь, а беспокоишься…

-Я за тебя беспокоюсь… - сказала Саша и опустила голову.

Неуверенными шагами я подошел к ней, обнял, положил голову на плечо и прошептал еле слышно на ухо:

-Сашенька, поверь мне, ПОЖАЛУЙСТА, все хорошо… Все хорошо… Есть, было и будет хорошо… Я вернусь, Солнце… - я кончиками пальцев поднял ее подбородок и посмотрел в глаза.

По лицу стекала слеза… Самое ужасное для меня, когда девушка, женщина или девочка маленькая плакать начинает при мне… Мне кажется, у всех мужчин есть это в крови и в мозгу с рождения.

Я аккуратно, чуть касаясь лица, стер каплю соленой влаги с щеки и поцеловал в уголок глаза, в котором уже наворачивалась новая слезинка. Немного присев, я поднял свою жену и понес ее в комнату, которая считалась у нас и спальней, и гостиной, поскольку жили мы в полуторке. Дойдя до кровати, я положил Сашу, та тут же свернулась калачиком, поджав ноги к груди, а сам прилег рядом, лицом к ней…

Так мы пролежали минут десять, а потом она перестала плакать и начала судорожно обнимать меня, целовать в лицо и говорить, что я «Любимый Мышонок», что очень сильно меня любит, чтобы отпустить так далеко и так надолго. Когда Саша перестала дрожать и замолчала совсем, уткнувшись в мою грудь лицом, я крепко обнял ее и поцеловал. Она ответила на поцелуй мягким прикосновением губ, чуть прикрыв глаза. Я же смотрел на нее и думал о том, что сам не могу уехать от такой милой, любящей и нежно-трепетной девушки… Тем временем она стянула с меня футболку и продолжала целовать меня в шею, прошлась, чуть касаясь языком, по груди и животу. Я начал терять над собой контроль. Я перевалил ее на спину…

Часа через три мы оба лежали голышом, по телу разливалась приятная истома, не давая думать ни о чем. Она прижалась ко мне, и мы заснули тихим и безмятежным сном…

***

Вечером я проснулся от легкого колыхания штор. На улице, судя по всему, было еще светло, но точное время так не определить, поэтому я немного привстал с кровати, пытаясь увидеть время на часах, но часы показывали, мигая четыре ноля. «Опять свет выключали», - подумал я и тихонько привстал с кровати, пытаясь не разбудить Сашу. И только тут я понял, что ее нет рядом. Зато, прислушавшись к звукам в квартире, до меня медленно, но верно дошли звуки душа. «Наверное, в ванной», - проскользнула у меня в голове мысль. Встав с кровати, я нашел халат, который Саша подарила мне года два назад, и, затянув его, как всегда потуже, пошел в ванную. Аккуратно приоткрыв дверь, чтобы не было слышно моего вторжения, я вошел внутрь. Тяжелый пар висел в воздухе, дышать было тяжело, как в бане, зеркало запотело, шторки душа немного колыхались от исходящего горячего воздуха. Аккуратно, чтобы не показать своего появления (я любил пугать частенько свою горячо любимую жену), я снял халат и повесил его на старый почти обломанный крючок. Игриво улыбаясь, я резко отдернул шторину в сторону. Та с шумом распахнула передо мной абсолютно пустую ванную.

Я с недоумением смотрел, как вода льется сверху из душа и долетает до дна самой ванной, слегка обрызгивая мое тело и лицо. Еще с полминуты я постоял на месте, разглядывая траекторию падения воды, и, выключив воду, которая оказалась ужасно обжигающей, без халата пошел обратно в комнату, попутно заглянув на кухню. Глянул на отверстие для наших двух милых котов внизу двери туалета, там тоже было темно, то есть моя Саша могла быть либо в комнате, либо лежала в чуланчике на двухэтажной кровати, на которой ранее спал наш сожитель и Сашкин однокурсник Димка. Включив попутно свет в коридоре, который и помогал ориентироваться в том чуланчике, я прошел туда, но обе кровати пустовали. Прислушавшись к звукам в квартире, я понял, что никого, кроме меня, нет дома.

-Сашка за горбулкой, наверное, пошла в наш магазинчик, - так мы называли магазин, который находился у нас в подвале дома, ставшим мне таковым уже как пять лет.

С блаженным лицом я присел на край кровати, застеленной шелковым бельем. Его я подарил Саше на наш первый Новый Год вместе. Мимо меня прошла кошка. Ее имя было незамысловатым, все ее называли Селедкой или Сельдереем. За ней пробежал легкой рысцой наш кот – Малыш. Так его окрестила Саша, не обращая внимания на его явную категорию тяжеловесов.

Что-то проползло по моей ноге. И место, где это что-то проползло начало жутко чесаться. Вот за это я периодически ненавижу лето, когда куча всяких там муравьев или жучков разного цвета и калибра пытается обозначить тебя или какую-нибудь твою конечность как место неожиданной и аварийной посадки, вызывая кучу умопомрачительных эмоций вплоть до отвращения. Почесывая свою ногу, я пытался, близоруко щурясь увидеть то, что мне мешало жить, как нормальному человеку. Но никакой живности-насекомого я не встретил взглядом.

Сельдь вдруг неожиданно вскочила на подоконник и скрылась за одной шторкой, которая так и продолжала колыхаться, с тех пор как я встал, от легких порывов летнего ветра, который больше гонял горячий воздух, нежели спасал от удушающей жары на улице. Кот-Малыш запрыгнул туда же. И в квартире стало очень тихо и пусто. Тишина, казалось, могла раздавить своей тяжестью. Голова начала немного болеть, потому что пропали вообще любые звуки, даже гул, так свойственный тишине куда-то делся. Вдруг в голове появился очень странный шум. Он не давал сосредоточиться и просто подумать обо всем, что со мной происходило за последние несколько лет. Гул не нарастал, он просто был как таковой. И тут я заметил, что на самом деле звук не у меня в голове, а исходит от компьютера, кулер в котором уже давно надо бы поменять, да все руки не доходят.

Пара шагов к столу меня заставили задуматься об одной интересной вещи. А что это за веревка, которая тянется от металлической темной ножки моего стола к окну. И почему в конце концов стол, чтоб его, сдвинут?

Я беру за край веревки и понимаю, что он натянут очень сильно, как будто дугой конец привязан к гире, а та в свою очередь вывешена за пределы окна. Вдруг из-за шторки выпрыгивают оба наших домашних любимца, и Малыш пробегает мимо меня, а следом за ним пролетает ракетой кошка…

К окну я буквально подлетел, распахнув шторы. Веревка уходила вниз под карниз . На улице стояла толпа народа и смотрела на меня, ну или по крайней мере в мою сторону. От толпы исходил какой-то далекий-далекий ор. Сам звук был очень далек по сравнению с местоположением самой толпы…

Я поставил руку на металлический карниз с внешней стороны окна, пытаясь увидеть, что же там под моим окном…

За руку меня схватила рука прямо из под карниза. Рука была синюшного оттенка и до боли напоминала чью-то. Затем появилась вторая рука, взявшаяся за сам карниз… Весом кто-то тянул меня вниз. На секунды полторы или две весь мир застыл для меня…

Голова Саши появилась резко и очень неожиданно из-под карниза. Ее лицо было перекошено от боли, глаза были неестественно выпучены и смотрели на меня отсутствующим взглядом. Язык висел ниже подбородка и был ярко фиолетового цвета с примесью черного. А на шее девушки была петлей завязана та самая веревка. Из сломанного под углом горла исходил очень громкий сипящий звук, и еле различимый далекий голос где-то у меня в голове крикнул очень пронзительно:

-Макс!

… И я открыл глаза, крепко обнимая Сашу… Свою, родную, ЖИВУЮ Сашу...

@музыка: БРАВО

@настроение: Хей-хей)))

@темы: Начало...

---

Верность-ревность

[эдже]

Верность, ревность - где-то рядом.
Догоняет снегопадом
Прошлый март. И мнится адом.
Почему же мы не рады,
Что достать не можем взглядом,
Что делить уже не надо
Ночь и плитку шоколада?
Почему же неспокойно,
Когда горько, а не больно,
Когда слез уже довольно
И когда команда "вольно"?
Бесятся, ликуют волны.
Верность, ревность - где-то между
Ты и я. Уже в одежде.
И забыт парфюм твой вешний
И кумар любви кромешный.
Да, забыть - наверно, грешно.
Только помню шепот горький,
Сигареты - Winston тройка,
Взгляд зелено-каре-колкий
И машину если только.
Хрипло, нервно воют волки.
И забыть - необходимо:
Отыскать ту середину,
Ту, где сом не мутит тину,
Ту, где чувства рвут плотину,
Ту, где все дороги к Риму,
Ту, где жизнь - твоя картина.
Верность, ревность - все едино.

запись создана: 11.05.2009 в 15:22

@темы: Стихи

---

На критику.

[Вальсирующий]

Уважаемые критики, не откажите уделить молодому автору немного внимания. Хотелось бы услышать общее впечатление о нем и о его писательской перспективе в целом. Ну... и разбор паолетов, конечно же, тех, что я здесь выложил.


В сердце остаться английской булавкой,
Повиснуть на шее пенджабской удавкой,
Виски целовать злым стволом пистолета
По венам гулять милосердным стилетом.

Мажор и минор. Перепутать аккорды,
Плыть сгустком крови по теченью аорты,
Побудь Дездемоной - я стану Отелло,
Пульс глухо стучит в тишине - акапелло.

Горячей слезой, обжигающей лица,
Есть время какому-то богу молиться,
Корсетом седлать, ненавистнейшим, тело,
Любовь умерла.
...точно как ты хотела.

Автор, внимательно читайте правила сообщества!

@темы: Стихи

---

Эх... была-ни была)

[мышунька]

Тональный пепел - никотин, пропахший мятой;
Помада с блеском, жизнь в ажуре конспираций,
И календарик дней критических, измятый,
Ведет подсчеты социальных менструаций.

На результат помножив волю, в цифрокрест,
Жди день и час, чтобы сорваться-разговеться,
Но в нелюдимости до толп людимых мест
Крутись-вертись, а от себя не отвертеться.

Ты вновь вернешься - горсти пепла, календарь,
Жир на губах, следы на фильтре и на чашках.
В углу твоем на потолке чернеет гарь,
Ты хочешь в дамки, отвергая игры в шашки.

@темы: Стихи