*** Как цепная собака с места, Душа рвется с цепи на твой голос. Но, как призрак, в белом невеста Ударяет ей веером по носу. И, поджав хвост, цепная душа моя И скулит, и глядит с укоризной. Сегодня опять ты учил меня Тому, как все получается в жизни.
РЕПка (если вы очень серьезны и не любите дурачиться – до апокалипсиса не вскрывать!)
читать дальшеРЕПка(нескладное стихотворение во всех смыслах, читается реперским речитативом, желательно при этом с важным видом махать руками перед собой – как будто вы кому-то что-то объясняете, или просто как будто вас сводит судорога или как будто вам только что вставили протезы ладоней, и вы внимательно их рассматриваете).
на Бога не пеняй, живя убого: Бог всем даёт. Не все берут у Бога.
(жрецам разных религий — от христианства до коммунизма — посвящается)
Что меня отвращает от «истинной веры» — так это попы. Те, что ревностно лепят из нас, человеков, частички толпы.
Бог из глины слепил нас — подобья Себя, и послал во спасенье нам Сына. А жрецы мнут и комкают Божьи подобья, и делают глину, а из глины — Голема (на большее жрец не способен), потому что Голем — управляем, послушен, удобен, потому что Голем — воплощенье физической силы и нравственной лени, потому что и Божьего Сына распяли — големы...
Выбирай, человече, пока мы с тобой выбирать ещё можем: будешь глиной в руках у людей? или всё же — подобием Божьим?
Постебись над миром, пока мир не постебался над тобой.
Отрицаю все, что нарисовано белой красной на красном флаге, что в белом небе. (кстати, это зовется закатом) Открываю себе и от себя отрываю все силы, чтобы узнать, где был, где не был. (тебе это точно надо?) Открываю себе и от себя отрываю все силы, чтобы узнать, где был, где не был. (тебе это точно надо?) Черт, не надо мне в ад, подумай, что станет, когда ты узнаешь точно, что стало с нами? В рай не спешу и между я застревать не намерен, хотя и ранен, смертельно, или, что там, ментально. Все идеально, когда зовется красивым, статным, если же по-другому - все нереально. Боже... Если мне кто поможет - надо предупредить, чтобы он был до крайности осторожен.
Это восьмые сутки Кто-то не прав, кто скажет, что он есть правый. я не намерен слушать все эти бредни, быть осторожным, верить во что-то (снова. я повторяюсь, страшно). эй слушай, ты там, который главный, может мне все расскажешь? Если не хочешь, ладно, я понимаю, тоже мне, вызвал стражу, я обладаю чем-то получше чем просто Верю. Я не хочу вопрошать о многом, только, прошу не меньше, чем, знаю, надо. Я лишь хочу убраться куда подальше, то есть, не в пекло и не к тебе в объятья. Я не хочу исчезнуть из мира напрочь, да и в другой... не знаю и не уверен. Мне двадцать восемь, я не в своем рассудке. а в 35 я разрешу все пытки. прежде всего на сердце. ну а потом на собственном бренном теле. так что, послушай, правда. Я не прошу о многом, и не обязан многим. но за одно я был бы так благодарен, Если спасешь меня от себя родного.
– Я не хочу. – Ну пожалуйста, хорошая моя. Тебе не нравится машина? Моя одежда, прическа? Погода? Что? – Ты знаешь. – Я глотаю слезы и пытаюсь вытереть лицо. Черт возьми, ладони такие холодные. Он нетерпеливо вздыхает и явно верит, что меня таки удастся уговорить. читать дальше– Смотри, все для тебя. Какая деталь лишняя? Ты ведь так хочешь. Если я не ошибаюсь, – а я не ошибаюсь никогда – это одна из твоих… Ну вот, ты меня запутала. Ладно. Хорошо, если слова «мечт» не бывает – то это одна из составляющих твоей главной Мечты. – С большой буквы? – всхлипываю я. – Конечно, с большой, девочка. Эй, да ты меня заговариваешь. Так ведь нельзя, решайся. Он еще пару секунд стоит на месте; решает, что ему делать, я-то знаю. Наконец он подбегает ко мне и ласково подталкивает в сторону машины. – Нет, – я опять плачу, мотаю головой и упираюсь руками в стекло одной из автомобильных дверей. Он пытается усадить меня в салон; теперь я упираюсь в дверцу еще и коленями. Похоже, он не способен разозлиться. – Ну скажи, что мне сделать, – он бессильно вздыхает и смотрит прямо в мои глаза. Я снова кривлю физиономию и принимаю жалостливый вид. – Ты не можешь, ты ничего не можешь, – тут мне становится стыдно, и я опускаю взгляд. Он внимательно смотрит на меня и кивает головой, медленно, размеренно, почти что с укоризной. – Стыдно. Я киваю в ответ. – Ну а как еще. Терпеть себя за это не могу: люди готовы ради меня на что угодно, а я говорю им, какие они никчемные. Он мягко-мягко улыбается. Кажется, что уже почти светится. – Хочешь чаю? – слышу внезапно. – Я не люблю теплый чай, извини. – Какой ты любишь? – Горячий. – Я перебираю пальцами складки на рубашке. – Горячий-прегорячий. – Нет проблем. – Он открывает дверцу автомобиля и начинает рыться на заднем сиденье. Я устаю стоять и сажусь прямо в придорожную пыль. – Откуда там горячий чай? – спрашиваю я. Он продолжает копаться и смеется. – А ты когда-нибудь слышала анекдот про блондинку и термос? – Теперь понятно, – смеемся мы оба. Откуда-то я чувствую запах печенья. Наконец он сует мне в руки крышку термоса, наполненную чаем. Я с удовольствием подставляю нос над паром. Он садится сзади и обнимает меня, положив подбородок на мое плечо. Я уже не улыбаюсь и смотрю вдаль. Вокруг, кажется, на пару километров ни души, кроме нас. – Ты только не затягивай особенно, – говорит он мне негромко на ухо. – Сама знаешь, времени у нас не так уж много. – Чай с лимоном, – задумчиво говорю я в пространство. – Спасибо, я больше не хочу. Он ставит крышку на асфальт. – Поехали. Я нервно вздыхаю. – Нет же. Нет. Он обнимает меня чуть крепче. – Ты не хочешь попробовать то, о чем мечтаешь? Слезы опять у меня на глазах, и приходится закрыть лицо руками. – Я хочу, ты бы знал, как я хочу, – говорю я, нет, уже почти выкрикиваю слова, захлебываясь слезами. – Все это и есть моя мечта, и ты здесь – не случайно… – В чем дело тогда, поехали? – Я знаю, что как только сяду в машину, я проснусь, дурак, глупый ты, никчемный мой идеал. Я же знаю, что это всего лишь сон, а самые лучшие мои сны никогда не достигают логического конца. Он слушает и молча смотрит вдаль. Солнце почти зашло, мир вокруг в теплых тонах, и все, черт побери, такое родное. – Так не хочется отпускать все это вновь, – я плачу еще сильней. Он прижимает меня к себе и вздыхает. – Давай хоть попробуем. Я медленно закрываю глаза, обессилев, а он берет меня на руки и несет в машину. И вот я, залитая слезами, уже на переднем сиденье, а он тем временем заводит мотор. Его темно-бежевый «Крайслер» – без крыши, и ветер начинает бить прямо в лицо, как только мы трогаемся с места. Я так люблю этот ветер. На спидометре – шестьдесят километров. – Бери больше, – бормочу я. Он давит на педаль и загадочно улыбается. – Ну как? Я пожимаю плечами. – Сколько мы с тобой уже знакомы? Сам знаешь, сейчас все и случится. Он снова кивает. – Ничего. Потерпи, еще пара-тройка снов, и мы доедем. Я смотрю на него. Статный, с большими и добрыми глазами, слегка лохматый. Черт возьми, а он ведь красивый. – Ты же знаешь, мне не важен момент, когда мы прибудем к месту. Он втапливает педаль газа в пол. – А как же я могу любить наши поездки и мечтать о них, если вот-вот проснусь? – На то они и мечты… – начинает он, и тут я чувствую сильный толчок. Раз – и меня тянет вперед и вверх. – Все, я ухожу, – быстро говорю я, ощущая сладкий свист в коленях. Страшно. – Лети, – кричит он. Голоса почти не слышно за шумом машины. – Я люблю тебя, – он смеется. Я улыбаюсь и чувствую, как отделяюсь от самой себя, лечу вверх, вверх. Вот оно, якобы небо, а на самом деле… На самом-то деле нам остается все меньше и меньше километров до цели. Совсем скоро мне не придется просыпаться. Вот, вот, выше… небо все светлее, но я знаю, сейчас оно резко станет слепяще-черным, а потом я дернусь и открою глаза. Еще одна маленькая смерть. Все меньше километров до Мечты, которая успеет еще несколько раз умереть… Черная вспышка.
Что-то жизнь не хеппиэндится. Закрутила, повела... Зацепила злая мельница Жерновами за крыла. Только перья во все стороны, Кости в пыль, а плоть в клочки. Прилетела стая воронов И расселась на сучки. И из этого вот месива На - лепи, коли не лень. Оттого мне, глупой, весело, Что наступит новый день.
Hard, times we always saw There’s nothing left of you no more Fear has no place Cover her face
читать дальшеЯ иду домой темными закоулками, старательно избегая освещенных авеню, пестрящих яркими витринами магазинов, пытаюсь спрятаться во мраке, притаившемся в щелях между небоскребами, которые обступают меня co всех сторон, как гигантские стражи каменной тюрьмы. Ноги ломит от усталости после полного рабочего дня в дешевой закусочной, но я упрямо удлиняю свой путь, делая петлю за петлей вместо того, чтобы пройти прямо по Бродвею, слившись с толпой туристов, ни на секунду не прекращающей свое движение. Плотные сумерки постепенно превращаются в ночь, освещенную вывесками магазинов и баров, которые отталкивают меня так же сильно, как привлекают нетрезвых подростков, столпившихся около входа. Подхожу к ближайшему киоску, протягиваю десятидолларовую купюру и прошу пачку дамских сигарет. Молодой азиат улыбается мне, передавая яркую пачку вместе со сдачей. Открываю ее, выбрасывая ненужный кусок прозрачной обертки в ближайшую урну; выуживаю из бездонной сумки зажигалку и с наслаждением прикуриваю. Он ненавидит, когда я курю. Наверное, именно поэтому я это и делаю. Люблю видеть, как он с отвращением кривит свое красивое лицо, почуяв исходящий от меня запах сигарет. Я с наслаждением втягиваю горьковатый дым и расплываюсь в улыбке, представляя недовольное выражение его лица, которое ждет меня по возвращении домой. Хотя мне туда совсем не хочется… Неожиданно для самой себя решаю пойти в Центральный Парк, на ходу разворачиваюсь, едва не столкнувшись с каким-то пожилым негром и преодолеваю два квартала в обратном направлении. Чувствую себя слишком уставшей, чтобы идти в глубь и пристраиваюсь на нагромождении камней радом с южным входом. Откидываюсь назад, прижимаясь спиной к холодной каменной глыбе и достаю из пачки вторую сигарету. Несколько минут напряженной тишины давят на меня не хуже его голоса, и, не выдержав, я извлекаю из сумки плеер с парой маленьких черных наушников. Манипуляция с кнопками – и мои уши обволакивает тревожный, надрывающийся звук скрипки. Невидящим взглядом смотрю на вершину небоскреба, врывающегося в воздушное пространство этого оазиса в бетонной пустыне. Нехотя вспоминаю первый вечер, проведенный с ним в Центральном Парке и безуспешно пытаюсь вытеснить воспоминания из головы. Те же самые холодные камни, заставляющие прижиматься друг к другу, чтобы согреться; его длинные темные волосы, спутавшиеся от ветра; мои хлюпающие кеды после вынужденного мини-купания в фонтане… Проникновенный взгляд глаза в глаза, первый, будь он проклят, поцелуй… Меня передергивает от приторной романтичной сладости подступивших воспоминаний. Презрительная улыбка, ставшая такой привычной за последние месяцы, угасает, обнажая беззащитную, запрятанную в глубине душу. На доли секунды осознаю, что я люблю не просто делать ему больно. Я люблю…нет. Мне просто нравиться причинять ему страдания. Как и ему мне впрочем… Если, похоронив под ненавистью все, что их связывало, люди не могут просто разойтись, им остается только медленно и систематично изводить друг друга, каждый день в тайне надеясь обнаружить прощальную записку, прикрепленную к холодильнику. В очередной раз пытаюсь понять, почему у меня не хватает решимости собрать вещи и навсегда исчезнуть из его постели и из его жизни. На этот вопрос у меня нет ответа… Быстро докуриваю уже четвертую сигарету и без зазрения совести бросаю окурок в щель между камнями; даже не складывая, кидаю в сумку наушники, торопясь покинуть место, неожиданное пробудившее во мне столько чувств и воспоминаний. Выйдя за пределы парка, тут же ловлю такси. Нужно как можно скорее увидеть его, насмешливую улыбку, оживающую на его лице при моем появлении… чтобы романтический образ, который после стольких месяцев вновь стал прорисовываться в моем сознании, лопнул как мыльный пузырь. Потому что не важно, что нашептывают мне мои изжившие себя подростковые идеалы, напичканные любовными фильмами, его реальной сущностью так и останется бездушное эгоистичное животное, отравляющее каждую секунду моего существования. И мне остается только ответить ему тем же. Накрепко запечатывать душу, каждую ночь прижимая его к себе и выкрикивая в темноту его имя. Симпатичный молодой таксист быстро везет меня по освещенным улицам, периодически бросая заинтересованные взгляды в зеркало заднего вида. Я отвечаю ему легкой улыбкой. Почему бы просто не увести его в какой-нибудь мотель и не провести ночь с пользой? Почему за все это время я так и не предприняла хотя бы такой попытки вырваться из своей клетки – измены? На этот вопрос у меня тоже нет ответа. Выходя из машины, оставляю таксисту щедрые чаевые и игнорирую многозначительную улыбку. Темный подъезд. Наша квартира на самом верху тридцатиэтажного здания. Поднимаюсь в лифте, прислонившись к стене, чувствуя подступающую усталость. Открываю дверь своим ключом, удивляюсь царящей в квартире темноте – он никогда не спит в это время. Замечаю какую-то мокрую полосу на полу, слабо мерцающую в тусклом свете, льющемся из окна. Какое-то движение в спальне. Его тихий голос, повторяющий мое имя. Бросаю сумку на пол, быстрым шагом направляюсь в комнату, едва не поскользнувшись на мокрой полосе, открываю дверь. Не сразу определяю где он, с трудом различая предметы непривыкшими к темноте глазами. Он снова шепчет мое имя, где-то совсем рядом и я понимаю, что он сидит на полу, неестественно скрючившись и прислонившись к спинке кровати. Его надломленный голос вызывает во мне невольную тревогу и я сажусь рядом, проводя ладонями по его лицу. Он сжимает мою руку и прижимает к губам. - Что случилось? – я разрываю тишину громким шепотом. Он молча убирает мою руку от своего лица и кладет на свой живот справа. Что-то мокрое и горячее, на секунду шокируя меня, касается моей кожи. Когда я понимаю, что это кровь, к горлу подступает комок. Я пытаюсь встать, чтобы позвонить в скорую, но он крепко держит мою руку. - Не надо. Пожалуйста… Его голос звучит настолько умоляюще, что я снова сажусь на пол. Остаток здравого смысла твердит мне, что нужно вырвать руку, позвонить в службу спасения, сделать что-нибудь…но в глубине души я понимаю, что уже слишком поздно. Я обнимаю его, прижимая его голову к своей груди. Предательские слезы подступают к глазам, я чувствую себя слишком раздавленной, чтобы пытаться их сдерживать. Он крепко обнимает меня дрожащими окровавленными руками ,не так как всегда – страстно и немного грубо, не заботясь о причиняемой мне боли, а как-то особенно бережно, будто вкладывая в эти прикосновения все то, что слова бессильны выразить. Я продолжаю хранить молчание: не пытаюсь выяснить что произошло или просить прощения за свои отвратительные поступки, подчеркнутое равнодушие переходящее в открытую ненависть. Я не хочу слышать, что ему жаль, что все случилось именно так. Мои чувства обостряются до предела в этот роковой момент потери и откровения, когда смерть расставляет все по местам. Циничное презрение, воспитанное в моей душе ценой огромных усилий, медленно рассеивается, уступая место пульсирующей боли. Мы продолжаем сидеть, обнявшись в темном углу. Я чувствую запах его крови, пропитавшей мою одежду. Руки, обнимающие меня начинают дрожать еще более ощутимо и объятья ослабевают. Он поднимает на меня глаза, которые я едва могу разглядеть в темноте, и смотрит каким-то особенным взглядом, в котором сквозит внезапно пробудившаяся мудрость. Через несколько неощутимых мгновений его взгляд стекленеет, руки, обнимавшие меня безвольно падают на пол… А я продолжаю сидеть в тишине, гладя его по волосам и сквозь всхлипывания повторяя его имя.
читать дальше «Ой, мамочки…» - высветилось на экране, и Антон недовольно скривился. Опять неудача. Неужели нельзя придумать ничего интересного? Конечно это непроизвольная рефлекторная реакция мозга, последняя вспышка сознания, но все-таки… Подобных вскриков, аханий и ойканий у него уже накопилась тьма тьмущая, и если он и сохранял их, то только лишь для статистики. Бережно сложив аппарат в сумку, Антон тихо вышел, прикрыв за собой дверь. Болела голова. Какая-то назойливая мысль жужжала в глубине сознания, словно попавшая в паутину муха. Она весь день не давала ему покоя, но поймать ее за хвост не удавалось и это раздражало еще больше. Антон хотел зайти на почту, передумал, совсем уже было прошел мимо, остановился, вздохнул и вернулся. Никогда ему не стоило такого труда пересечь маленькую темную комнатку с рядами одинаковых железных ящиков на стенах. Из ящика выпал легкий голубой конвертик. Адрес получателя отпечатан на машинке. Обратного адреса не было. Ну разумеется… Антон положил конверт в сумку, поближе к аппарату, словно давая возможность зверю принюхаться к запаху будущей жертвы.
Закрыв за собой дверь своей квартиры, Антон почувствовал облегчение. Всю дорогу до самого дома, ему хотелось только одного – оказаться в четырех стенах, в безопасности. Он ощущал взгляды прохожих как удары плети, ему становилось трудно дышать, перед глазами все плыло. Так уже бывало раньше, нужно было просто дотерпеть до дома… Дома станет легче… Все еще болела голова. Антон достал из сумки аппарат и конверт и осторожно положил на стол. Сделал себе крепкий кофе. Вообще-то он не любил кофе. Просто он всегда пил его, когда возвращался домой. Это был ритуал, знак того, что все уже закончилось и закончилось хорошо. Допив кофе, он стал думать о голубом конверте и о том, что все-таки нужно написать несколько страниц, несмотря на то, что сегодняшний эксперимент провалился. Иногда и из провала можно сделать необходимые выводы, а работа вернет ему уверенность в правильности его поступков. Он чувствовал себя больным и разбитым. Рывком Антон поднялся. От такой встряски замолкла даже зудящая мысль. Нужно работать. Нужно идти проторенным путем, жить по раз-навсегда установленным правилам. Потому что, стоит раз остановиться, единожды дать себе послабление и все рухнет. А падать ему есть куда и падать было долго. Итак, сначала конверт, потом работа, которая сможет увести его так далеко, как он ей позволит.
В конверте были фотографии. Разные мизансцены, множество второстепенных персонажей. Но главный герой был один: высокий худощавый юноша, черные волосы, синие глаза, плохие костюмы. Кому он мог помешать? Это Антона не интересовало. Гораздо любопытней было другое – представляет ли этот индивид интерес непосредственно для него, Антона? Или зря принюхивался аппарат, хищник, состоящий из множества сложнейших схем, вмещенных в черную коробку с антенной, экраном и парой разноцветных кнопок, зря тратил свое тончайшее обоняние на синий конверт? На обороте одной из фотографий острым, как след от когтей, почерком (непростительная оплошность, особенно после конверта) было написано имя. Николас Карин. И все. Видимо, его считают волшебником. Если так пойдет дальше, они захотят, чтобы он читал их мысли. Ну ладно. Это сложно, но возможно. Придется попотеть, зато будет интересно. А то его жизнь стала напоминать тир. Антон отложил фотографии в сторону и перешел к компьютеру. Нужно было покончить с этим днем. Нужно законспектировать ход сегодняшнего эксперимента, выжать из опустошенного, рассеянного мозга хоть какую-нибудь идею, привести примеры, провести сравнительную характеристику… «Почему и по какой причине и какой из этого следует вывод», как говаривал ослик Иа. Сделать хоть что-то! Целый месяц он пытался сделать «хоть что-то», но дело не шло. Ничего мало-мальски интересного не встречалось, а переносить в отчет те выводы, которые диктовало ему его раздражение и бессилие, он не хотел. Ничего, совсем ничего… Никакого открытия, откровения, никаких разгадок. Кажется вот он клад, рядом, и, тем не менее, он уже битый месяц роется в отбросах. Да какой там месяц! Друг ты мой разлюбезный, Антошка! Заставь свою гордость зажмурить глаза и заткнуть уши, и признайся, наконец, хоть самому себе, что с тех пор, как ты захлопнул за собой дверь своей прошлой жизни, унося в спортивной сумке бережно запеленатого новорожденного зверя, свое изобретение, ты не продвинулся и на миллиметр. И тебе нечем оправдать ни свои будущие или прошлые жертвы, ни свое дальнейшее существование. Зазвонил телефон. Антон почувствовал, как возвращается сегодняшнее его тревожное состояние. Нет, сегодня ему противопоказаны посторонние взгляды и посторонние голоса. Телефон успел звякнуть еще один раз, прежде чем включился автоответчик. «Вы мне позвонили. Говорите» и через секунду голос, срывающийся и захлебывающийся протарахтел в трубку: - Вы меня не знаете, но я знаю вас. У меня есть к вам дело, которое вас заинтересует. Я буду сегодня в шесть часов вечера в кафе недалеко от Института. Вы знаете, где это - голос задохнулся, замолчал, будто с разбегу налетел на стену, потом продолжил – мое имя Николас Карин. Антон вскочил. Услышанное казалось ему полной ерундой, неловким шантажом, пародией на шантаж. Но кому это нужно? Кто может знать о нем хоть что-то? Идиотское совпадение. Но произнесенное имя заставило его подбежать к телефону и рывком выдернуть телефонный провод из розетки. Он почувствовал, что у него похолодели руки. Антон взял со стола фотографию и еще раз прочитал имя на обороте. Что это? Совпадение? Нет, таких совпадений быть не может. Не должно. Ловушка? Но кто? Слишком уж изменился образ его жизни и научных изысканий, чтобы кто-то мог раскопать… А если все-таки ловушка? Подсунули приманку, назначили место… Как он сказал? Вы знаете… Да уж знаю. Нет, не похоже. Они не могли не знать, что меня напуга… насторожит упоминание Института. Как-то неуклюже. А может все так рассчитано… Я становлюсь параноиком! - Заткнись! – вслух сказал он себе. Как ни странно, это его успокоило. Антон подошел к столу и опустил руку на прохладный корпус аппарата.
Карин сидел за столиком у самого окна. Антон огляделся. Ни одного знакомого лица, слава богу. Он быстро пересек зал и опустился на стул напротив Николаса. Сумку поставил на свободный стул. Молодой человек от неожиданности вздрогнул и закрутил головой по сторонам. Потом в упор уставился на Антона. - Это вы? Антон хмыкнул. Нет, это интересно. Он покосился на сумку. Ему казалось, что проснувшийся зверь заворочался, щетинясь антеннами, щелкая датчиками. Достал сигарету, под пристальным взглядом испуганных глаз, невозмутимо закурил, задумчиво глядя на облачка дыма - Нет, не я. Испуганное лицо недовольно скривилось. - Что вы паясничаете? И почему вы так открыто пришли сюда? Никакой конспирации! Антон затянулся, покачал головой. Интересно, чего этот сопляк ожидал? Темные очки, фальшивые бороды? Дурак! Он наклонился через столик, знаком показал Карину сделать так же, и когда тот наклонился, прошептал ему в ухо - Хочешь поиграть в шпионов – нужно назначать свидания на пустыре или в подворотне. А сюда я пришел единственно уточнить, какие у меня с тобой могут быть общие интересы. Антон выпрямился и полюбовался произведенным впечатлением. Многовато слов, но это ничего. Ну и лапоть! Кому только такой нужен? По всей видимости, больше никому. Карин сидел, потупясь. - Савельев. – тихо сказал он. - Что? – если бы Антон сейчас проглотил свою сигарету, ему вряд ли стало бы хуже. Николас несколько успокоился, откинулся на стуле. - Павел Савельев. Вам знакомо это имя? Да уж знаю! К чертям такое знание! Николас продолжал - Ваше имя я впервые услышал именно от него. Он тогда был страшно пьян и разговорчив. Насколько я понял, вы не ладили. Лицо Антона свело судорогой. Видимо со стороны это сошло за улыбку, потому что Карин улыбнулся в ответ. - Я знаю Савельева достаточно, чтобы понять, какое это ничтожество. И я знаю, что вы ушли из Института из-за него.- он сделал паузу, как-то преувеличено внимательно посмотрев на Антона (Карин вообще слишком переигрывал, и это мешало Антону сосредоточиться) – Ушли, забрав с собой аппарат, над которым тогда работали. Мозговое радио или что-то в этом роде. Я прав? Антону стоило огромных усилий, чтоб не рассмеяться. Вот она разгадка! Глупый мальчик! Наслушался пьяной болтовни глупого старика и решил, что обладает знанием! Поди и Савельеву намекнул. А тот испугался, потому что и сам не помнил толком, что наговорил и как повлияет излишняя откровенность на его многолетний брак с обожаемым Институтом. И перестраховался. Заказал бедного глупого щенка Герасиму, не подозревая, с кем имеет дело. Ну, что ж, так лучше. Точнее, тоже неплохо. Карин продолжал говорить, не обращая внимания на то, что Антон его почти не слушал. - Этот аппарат дает возможность читать мысли. Савельев издевался над ним, над вами. Старый дурак! Дурак, дурак, да не такой уже и дурак. Тогда испытание долгое время не двигалось, в эфире была такая мешанина, что невозможно было выделить одну какую-нибудь волну. А у Савельева назначение на носу. А зачем ему нереальный проект, да еще за реальные деньги? И он струсил. После ухода из Института, Антон надолго залег на дно. А когда неожиданно нашел решение, зарылся еще глубже. Он был уверен, что его невозможно найти. Выходит, ошибался. Карин замолчал на полуслове. - Аппарат. Он ведь существует? Антон мысленно вздохнул с облегчением. Все так просто. Он кивнул. Николас захлопал ртом, словно рыба, вздумавшая научиться дышать воздухом. - И он работает? Кивок. - И вы мне его покажете? Антон поднялся, взял сумку, и едва заметно кивнув, пошел к выходу.
Они подымались по лестнице. Антон шел сзади, постепенно замедляя шаг, вглядываясь в маячившую перед глазами спину в плохо сшитом пиджаке, и удивлялся спокойствию Карина. Ведь не могло не закрасться в эту голову хотя бы малейшее опасение. Или он считает, что столько лет избегавший человеческого общества, непризнанный гений, вот так запросто покажет плоды своих трудов первому попавшемуся лаборанту, сделавшему ему корявый комплимент? Не спуская глаз со спины Николаса, Антон на ощупь раскрыл сумку и достал лежащий в ней пистолет. Осторожно опустив сумку на ступени, он выдвинул длинную гибкую антенну на корпусе аппарата, и медленно поднялся, прицеливаясь. Карин обернулся. Антон не увидел его лица. Перед ним была всего лишь бесформенная глыба живой материи. Никому не нужной материи. И в этой груде плоти и страха тлела единственная искорка, необходимая Антону. Последняя, самая яркая вспышка угасающего сознания, достаточно сильная и четкая, чтобы ее уловили сенсоры аппарата. Мозговое радио… Антон выстрелил. Карин вздохнул и осел на пол. За спиной довольно заурчал зверь. Антон подошел и склонился над экраном, по которому метались красные огоньки. Потом урчание прекратилось. - Он работает! – прочел он на экране. Спрятав пистолет в сумку, Антон стал спокойно спускаться по ступеням. Отойдя на достаточное расстояние от дома, он обернулся и некоторое время молча смотрел на пустые окна давно покинутого здания. - Идеальное жилье для сумасшедшего профессора. – пробормотал себе под нос Антон. И пошел, не торопясь, по начинавшим темнеть улицам. Ему вдруг очень сильно захотелось кофе.
на Бога не пеняй, живя убого: Бог всем даёт. Не все берут у Бога.
* * * Фантастический вполне напишу роман я скоро о стране, в которой не нарушаются законы. У меня экран дрожит, клава прыгает от жути: очень страшно будет жить в этой выдуманной мути.
То, что зримо и знакомо, много легче сочинять: государство, чьи законы невозможно соблюдать. Вот где жить легко и просто окрылённому мечтой! Вот где можно побороться — и найдётся ведь, за что!
Не придумано страны, где законы не нужны, где ни славы, ни награды не охота и не надо, где бессмысленно и скушно возвышаться друг над дружкой.
Бывает такое - Даже драконам хочется выть. Или нет, не выть. Даже. Когда воешь - веришь, Когда горло исторгает звуки наружу, Душа трепещет в муках надежды А здесь - ти шшши - На. Не гулкая Не полная Не полая Не подпольная.
Бывает миг, когда разбегаются крысы, Разбиваются мысли И развалившийся в кресле - Лишь тело без смысла. А ты рядом с ним – с телом - Безумный человечек с крыльями в голове, (У кого крылья, у кого царь.) Болтаешься болтуном языка на веревочке, Корчишь рожи, Корчишь ро - жи Корррчишшшшшшшш… И сходишь на нет, с собой же.
С собой же, на этот нет, Берешь бутерброд – в рот И вперед, На погром всех Бастилий – Идиллия. Если бы. Нет. Опять это нет - Ты сидишь – Привет!- и смотришь.. На тело - все то же, Из кожи. И плоти. Не съесть ли, позвольте? Но нет, здесь можно только Беспомощно. Что же? Таков закон . читать дальше И уже даже не скалясь, Ощеряясь в себя же. Ведь видишь - что даже. Даже пропажа голоса и жеста Дала бы больше протеста. И с места в карьер – вот и пример. И с места на место переставить себя же. Со своего на свое и обратно. Приятно? Понятно. Обратно. О! Понимаешь, что видишь стену - На нее молчишь, На нее молишься, но уже не воешь.
Молчишь, И даже не моешь Грязную старую блеклую Усталую Надоевшую Стену. Тему. Молчишь. Мол – чишшшш ььь А что? Где возражения? Стене, как и телу чужды движения. И вот - Уже-не-я.