Шаг вперёд

[Aska Langley]

Сейчас я уже не могу вспомнить, как её звали. Даже не помню, знал ли вообще её имя. Первый раз мы повстречались в трамвае. Это был один из тех дней, когда, кажется, погода что-то спутала, как минимум время года. Потому что хоть по календарю и был разгар июня, за окном хозяйничала самая настоящая осень. В вагоне больше никого не было, и я невольно обратил внимание на эту девушку. Она сидела на кондукторском месте. На ней была лёгкая, совсем не по погоде, синяя курточка. Когда я зашёл в вагон, она даже не посмотрела в мою сторону. Просто неподвижно сидела, глядя в пустоту и потерянно улыбаясь чему-то. Я тогда был полностью поглощен мыслями о поиске нового места работы, поэтому особо не приглядывался и вовсе забыл про девушку, выйдя на нужной остановке.

дальше...

Второй раз я встретил её месяцем позже. Провалив последнее собеседование, я не смог придумать ничего лучше, чем купить пива и пойти в небольшой парк, затерянный между тихими улочками в одном из тех спальных районов, время в которых, кажется, совсем остановилось. Это было моё секретное место, куда я всегда сбегал от своих мыслей, проблем и всего мира. Другие люди нечасто наведывались сюда по неизвестной причине, и мне это нравилось. Попробуйте представить моё удивление, когда я увидел там её. Тихо покачиваясь на качелях, всё с той же потерянной улыбкой, она теребила в руках жёлтый браслетик и ни на что не обращала внимания. Я не сразу припомнил, где уже видел эту худенькую фигурку. А вспомнив, сел на качели напротив и стал рассматривать её. Маленькая, хрупкая, даже почти бесплотная. С когда-то рыжими, а сейчас почти мышиного цвета волосами, она была похожа на воробышка. Но эта странная наивная улыбка, она волшебно преображала лицо, останавливала на себе взгляд и тоже в ответ заставляла как-то виновато улыбнуться.
Мы бы, наверное, так и сидели, но тут она выронила свой браслетик, и словно очнулась ото сна, встрепенулась вся и огляделась кругом. Поймала мой почти до неприличия пристальный взгляд. Секунду смотрела на меня, а потом задорно улыбнулась, подмигнула и легко подскочила с качелей. Подобрав браслет, сунула его в карман и направилась в мою сторону.
– Привет. А почему ты один?
– Здравствуй. Не знаю. Я всегда прихожу сюда один.
– А можно я посижу с тобой?
И, не дожидаясь ответа, плюхнулась на соседние качели. Повисла пауза, хоть и не неудобная, но все равно явно требовавшая заполнить себя.
– А почему ты сама одна? Не скучно? Или ждёшь кого-то?
– Я тебе нравлюсь? – спросила она вместо ответа.
От неожиданности я не нашел ничего лучше, чем сказать правду.
– Да, нравишься. Ты какая-то необычная.
– Правда? Вот и славно. Будем дружить, хорошо?
– Хорошо, – ответил я, всё больше теряясь в происходящем, не понимая, что же мне делать.
– Ты любишь сладкую вату? Я очень люблю. Пошли искать сладкую вату?! А? Ну пошли, пошли!
Она спрыгнула с качелей, схватила меня за руку и потащила за собой. Мой мозг явно не поспевал за ходом мысли этой девочки. И я, смирившись с участью, почти побежал, увлекаемый ею вглубь парка.
– А куда мы так торопимся-то?
Она резко остановилась. И как-то беспомощно взглянула на меня из под растрепанной, неровно обрезанной челки.
– Я не знаю. А где продаётся сладкая вата?
– Нуууу… В центральном парке, где аттракциона, наверное есть.
Она продолжала в упор смотреть на меня. Только теперь выражение беспомощности сменилось, а точнее смешалось с явным непониманием. Я решил не ломать ни над чем голову. Просто повёл её к трамвайной остановке. А дальше, когда мы доехали до парка, я как-то пропал. Ну, то есть совсем пропал и почти даже не помню, что было. Помню, мы перекатались на всех «карусельках», как она их называла, и до тошноты объелись этой дурацкой сахарной ваты, поп-корна и мороженого. А потом мы договорились встретиться на следующий день там же, в парке, и она уехала на первой подошедшей маршрутке. И встретились. И на следующий день. И потом. Мы виделись ежедневно, наверное, недели три. Я был ничем не обременён, поэтому мы гуляли целыми днями. И даже когда пару раз был дождь, мы прыгали по лужам, окатывая друг друга фонтанами брызг и хохоча, словно безумные. А потом, дрожащие, вымокшие до нитки, отогревались горячим шоколадом в ближайшей кофейне. Я за эти недели съел, наверное, больше сладкого, чем за всю жизнь. А она, кажется, ничего другого не ела в принципе.
А потом она не пришла. Я каждый день ждал её на наших качелях до самого вечера. Её не было. А потом пошёл снег. Он падал на бурые прелые листья и тут же таял. Но все равно было как-то зябко. А потом парк закрыли для подготовки к зиме. И я еще какое-то время приходил и сидел рядом с его входом. А потом я заболел и перестал приходить, просто не мог. А потом не захотел.
А потом мне позвонили. В одной из фирм, куда я посылал свое резюме, появилась очередная вакансия. На этот раз я неожиданно легко прошел собеседование, испытательный срок. В общем, у меня появилась работа. Появились деньги. Только я не знал, куда их теперь тратить и не помнил, куда тратил раньше. Также как и не помнил теперь, как улыбаться – не улыбалось. Ушёл с головой в новый проект фирмы, засиживался на работе, пока охранник не вынуждал покинуть рабочее место, и мне не приходилось брести домой. В итоге начальник меня на руках носил. И после успешного завершения работы над проектом пришло два приказа о повышении: на меня и моего начальника. Теперь я сидел почти безвылазно в своем новом кабинете, пока в окно не постучалась весна сладковатыми порывами ветра и звуками просыпающегося города. Уже вторая весна.
И вот, спустя почти два года, я пошёл в свой парк. Я не испытывал никаких особенных чувств – давно уже перегорел. На работе меня все уважали как начальника. Вот только за человека меня определённо не считали, по крайней мере – за нормального. Уже подходя к качелям, увидел, что на них кто-то сидит. Парень и девушка. Даже скорее девочка, хрупкая, с когда-то рыжими волосами…
Вот она подскочила, ухватила парня за руку, и он, чуть замешкавшись, поднялся и пошел за ней следом. Они быстро удалялись и, наконец, совсем скрылись из виду.
А я… Я улыбнулся - знаете так неуверенно, скованно и как-то виновато - и впервые вдохнул воздух полной грудью, ощутил вкус весны – она была сладковато-пряная и какая-то пьянящая. Я развернулся и пошел домой, опьянённый этой весной, непривычной улыбкой и, наконец-то, свободой.

@темы: Рассказ, Творчество

---

[Why me]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Життя як Помилка (Шматочок Олівця) <Русский Вариант>

[Al Shinigami Dracula]

удалено по просьбе автора. consolo

@темы: Рассказ, Творчество

---

Ну,попробуем.

[Vergil*s_brother]

Мне приснилась веточка вербы в вазе из хрусталя.
Нежный мальчик, любовь моя первая,
Нежный мальчик, печаль моя.
Я забуду глаза твои карие, я забуду твой ясный взгляд,
Милый мальчик, мой друг печальный,
Я печальнее во сто крат.
Так оставим. Уляжется боль моя,
И забудется боль твоя.
Я оставлю лишь веточку вербы в вазе из хрусталя.

@темы: Стихи

---

Если хочешь что-то изменить в своей жизни - просто присядь

[herman-miller]

внешние ссылки запрещены. Нарушение п.10 Правил. consolo

@темы: Рассказ, Творчество

---

Чёрная птица

[Jake Enotoff]

Чёрные птицы слетают с луны,
Чёрные птицы - кошмарные сны.
Кружатся, кружатся всю ночь,
Ищут повсюду мою дочь..."

Наутилус Помпилиус "Чёрные птицы"

Чёрная птица стучится в окно.
Что тебе нужно, крылатая сволочь?
Разве не видишь - я очень больной
И на часах уже время за полночь?

Что тебе нужно, пернатая тварь?
И для чего ты ко мне прилетела?
Может быть ты - это новый кошмар
Разума и нездорового тела?

Птица не слышит вопросов моих
И продолжает мне в окна стучаться.
Я одеялом накрылся, затих.
Что хочет этот предвестник несчастья?

Я не заметил как утро пришло,
А вместе с ним мой кошмар завершился.
Может быть бред всё, что произошло?
Может быть мне этот демон приснился?

В это почти что поверил я, но
Словно в ответ на моё недоверье
Ветер колышет внизу за окном
Символы траура - чёрные перья...

@темы: Стихи

---

"Бетлем"

[Элинор ...]

Текст убран по просьбе автора.

@темы: Рассказ

---

Чай с лимоном

[malganya2]

Чай с лимоном
Остывшая вера
Чай остывший
В стакане прозрачном
Ты больше не слышишь-
Не хочешь, наверно.
Или просто боишься
Понять что ты значишь.
Понять что не слышишь...
Понять что не хочешь...
Понять что боишься..
В лицо мне мне хохочешь
И холодом веет
Как в заморозь, стужу
Чай больше не нужен
Уже не согреет

@темы: Стихи

---

Дрёматорий (Dreamatorium)

[rony-robber]

У вас есть сны, которые вы не хотите видеть?
Сны, от которых просыпаешься с потными ладонями или мокрыми глазами. Сны, в которых крик рождается, а умирает уже наяву. Сны, от которых не просыпаешься, а только мечешься по постели, пугая спящего рядом.
Сны, которые больше не хочешь видеть.
Если они есть, приносите их в дрёматорий.
Мы их убьём.
Тихо усыпим.
И вы больше никогда — никогда — их не увидите.
Никогда. Запомните это.
Не догоните, не убежите, не узнаете, не спасёте, не спасётесь, не объясните, не поймёте.
Никогда.
Поэтому, прежде чем принести усыпить свой сон, подумайте. Не будете ли вы потом просить его обратно?

---

[demodok]

Надувная брюнетка.
Пастила.
Чай с мелиссой.
Топлёные сливки...
— Лиарнетта из Нета! —
О Боже мой, это уж слишком...
— Разгова-рива-е-е-ет! —
верещу я и прячусь за спинку сиденья.
Возле литературы
от резиновых барышень
нету спасенья!

это я типа поправил согласно замечаниев

---

Болезненно-безысходно-шоколадно-горько.

[Фолк]

Ты не понимаешь.
Зачем эти стены? Зачем ты среди них? Куда-то все летишь по ночам, изживаешь собственную тень. Большой город глотает твои перья, ты чувствуешь - как твоя башка прижимаешься к нёбу этого города, как его вены-провода бьют током, и ты задыхаешься...
Ты просыпаешься утром. Обычное утро. В разные места несет, просто разрывает, но ты на месте сидишь, закутанный в смирительную рубашку, а твои ребра растянуты и привязаны к всем тем, кого ты любишь. Тебе невыносимо больно. Ты кричишь!!! но лишь свое горло топишь в крови, потому что никто не слышит. Твои ногти впиваются в ладони от ненависти, от жадности. Внутри желчь закипает от всего этого. И ты ничего не можешь сделать. Ты остаешься сидеть среди этих стен, изживая свою собственную тень...каждый день, каждую ночь. С вечной аллергией, с лекарствами, с чашками недопитого чая, с плохим зрением и неудачными попытками обрести свободу через бритву, передоз или окно.
Ты никто. У тебя даже тени теперь нет.

И знаешь,
Когда я смотрю, примеряя новую маску или улыбку, в зеркало,
Я вижу тебя.

7 августа 2009 в 17:31

@темы: Мысли вслух

---

Рухлядь

[Фолк]

"Без истерик и ссор" - снова не про нас.
А по ночам мне опять набирают 0 и 3,
Чтоб тот в белом с улыбкой:"Что Вас тревожит, что болит?"
Давай ты меня стукнешь посильнее, еще раз,
Я сломаюсь окончательно без хруста и боли,
И на мне будет висеть табличка "ремонту не подлежит"?...

22 сентября 2009 в 18:38

@темы: Стихи

---

На меня написали пародию! Суперклассную!

[demodok]

Вот на это стихотворение:

* * *
Жили-были дурак и работа
и взаимно любили друг друга.
Это было бы счастьем. Но кто-то
им завидовал до испуга,
ревновал и поблизости шастал,
надоедливый, как покойник...
«Работа — дурак — начальство» —
трагический треугольник.

---

.

[Erick-York]

Эвтаназия

Мир отключает питание -
Странно, что я ещё здесь...
Здесь, в темноте, мои мании
Держатся на воде,
Тянутся к хриплому голосу,
Нервно шипят в руках;
Межпланетарные новости
Вновь тиражируют страх.
Я разместил всех по графику,
Пересчитал и съел;
Всё поднимается - статика
Вывела за предел...

Времени нет на прощания -
Я уже понял, что где;
Мир отключает питание,
Странно, но я ещё здесь!
Голос ушел в неизвестное -
Прятать в мелодии гарь,
С неба спускаются лестницы
К стертым до крови ногам;
Здесь, в темноте, только лампочки
Не устают мигать.
Это мой пульс в моей карточке
Тает в полярных снегах...

Цвет перешел в ощущения,
Звук перерос во вкус -
Всё изменилось... Терпение!
Жди меня. Да, я вернусь!
Мир отключает питание.
Крик мёрзнет на губах.
Мерная тяжесть дыхания
Рушит броню на сердцах;
Там, в темноте, моя мания
Держится на плаву:
Ты где-то есть - этим знанием
Я живу...

---

типа того...

[demodok]

Я мечтался тебе, не метался промеж идеалов.
Я мечтался тебе, не таща на себя одеяло.
Обеспечить покой и уверенность может не каждый.
Я и вправду такой, как тебе примечталось однажды.
Так давай осознаем, друг дружку ни в чём не виня:
я — твоя половинка, а ты — половинка меня.

@темы: хорошие стихи, Стихи

---

поэту-сатирику

[demodok]

Совсем не печась о своём реноме,
рифмуя «давно» и «гАвно»,
подонков поэт искупает в дерьме —
так смело, что даже смешно!

@темы: Стихи

---

Без заголовка

[Nicolantonio]

несоответствие основному правилу сообщества; здесь публикуют тексты, а не обозначивают намерение их написать. consolo

@темы: Мысли вслух

---

Ингуз | Inguz

[aisgil]

здесь картинка

Ингуз

Желтое поле колосьев, самое начало осени, листики на деревьях потихоньку начинали краснеть, чтобы потом неспешно спланировать вниз к еще густой траве. Солнышко жарило, но не так сильно, как прежде, позже холод завладеет землей и на небе появится сияние. Мы шли по проселочной дороге в полис. Дорога старая, разбитая, вся в трещинах и заплатах, ее давно не ремонтировали, а быть может, и никогда вовсе. Она всю мою жизнь такой была. Мы не замечали красоты вокруг, просто смеялись и говорили о пустяках. Мы — это я и Лагуз.
— Ты видел, слоны вчера летели на запад?
— Вчера? Врешь, еще же рано!
— Ингуз, да спроси у кого угодно!— мой друг засмеялся.
— Но еще тепло, — буркнул я.
Мы с детства дружили, да и как не дружить, если мы в соседних домах живем. Сначала наши матери завели знакомство, когда построили свои дома рядом, а потом, когда у них появились мы, они брали нас вместе с собой и гуляли. Такая дружба, братская и действительно с пеленок. Конечно, мы ссорились, Лагуз всегда немножко задирался, но мы быстро сходились опять, не вспоминая уже о былых разборках.
— А ты видел, пару дней назад протапы с ярмарки приезжали?
— А то, и истории слушал!— ну ничем не удивить его.
— Правда? Расскажи хоть одну!
— А ты где был? Почему не слушал, раз знаешь, что они приезжали?
— Мне не очень интересно. Просто не знаю, о чем тебя спросить.
— Опять ты отнекиваешься, я же вижу, что хочешь послу…— он споткнулся и уткнулся носом в траву,—…шать!
— Ну ты даешь, растяпа!— я засмеялся ему прямо в глаза. Он недовольно пробубнил в ответ что-то нечленораздельное,— хочешь, вернемся?
— Вот еще!
Повисло молчание, он насуплено шагал позади меня и не хотел показываться на глаза. Еще бы, он-то всегда пытается производить впечатление самого ловкого и сильного во всей нашей истории. Но я-то знаю его, как облупленного, он совсем не такой, хоть и стремится к своему идеалу.
Пейзаж не менялся совершенно, разве что где-то на дороге трещин было побольше да деревья краснее, а так все тоже поле слева и деревья справа. Было очевидно, что когда мы пойдем назад, все будет наоборот, но при этом по сути ничего не изменится.
Я разглядывал небо и вслушивался в шаги Лагуза, который плелся следом, но уже пободрее, видимо, его разочарование от собственного поступка поутихло. Небо царственно мерцало, но в одном месте мерцания почему-то не было.
— Лагуз, смотри, в том месте мерцания нет!
— Действительно, — шмыгнул он носом, удивленно таращась на матовый фрагмент неба.
— Будто оторвали кусочек. Как от одеяла…
Матовый лоскут стремительно мрачнел в красках и плыл в очертаниях. Мы остановились и неотрывно пялились в эту дыру. Становилось не по себе. По спине пару-тройку раз пробежались мурашки, и выступила испарина на лбу, испуг нарастал все сильнее, но я пытался держать себя в руках. Ведь гораздо интереснее то, что может сейчас произойти, а что могло произойти, мы и не догадывались. Из уже почти черной дыры слишком быстро летело что-то оранжевое и казалось, что прямо на нас. Резко стало очень жарко, время непозволительно растянулось, объект приближался, а мы заворожено смотрели на него. Через каких-то две секунды мы опомнились и побежали сломя голову: я все так же впереди, а Лагуз сзади. Мы не особенно понимали, что происходит, зачем и куда мы бежим.
Я резко становился, вспомнив, что однажды говорил Отилия. Нельзя бежать. Когда на тебя летит что-то с неба, надо стоять до последнего, потому что траекторию полета любого объекта нельзя заранее предугадать. Лагуз с разбегу врезался в меня. И тут нас накрыло.

Я очнулся весь в земле. Рядом раздался стон, я повернул голову в направлении звука и увидел Лагуза, который оказался завален еще больше, но уже вполне успешно начинал выбираться на поверхность. Решив незамедлительно последовать его примеру, я тоже принялся освобождать свое тело из-под кучи земли. Все тело ныло от многочисленных ушибов, одежда перепачкана и порвана настолько, что с трудом угадывается ее первоначальный цвет и фасон, в волосах безнадежно застряли комья грязи. Было уже не так светло, но прекрасно ощущался жар от Падучего Камня в большой лунке, которая начиналась в пятидесяти метрах от нас. Вокруг нее было множество поваленных и опаленных жаром деревьев, а все поле в брызгах земли.
Лагуз уже совсем пришел в себя и яростно отряхивал свою многострадальную одежду, надо сказать, что получалось это у него плохо, она была слишком грязной.
— Что это было, Ингуз?— он подошел ко мне и заглянул в глаза, перестав на какое-то время отряхиваться.
— Я не знаю. Смутно припоминаю, что произошло,— я потер грязное лицо не менее грязными руками.
— Да-да… лоскуток матового неба, мы еще смотрели на него долго,— он немного сощурил глаза, припоминая недавние события,— а потом он почернел и, окрасившись в рыжее, помчался на нас…
— И мы побежали,— закончил я фразу Лагуза.
— Ты тогда остановился. Почему ты остановился?— спросил он.
— Посмотри вперед и узнаешь,— я указал рукой в сторону лунки.
— Ничего себе! А я бы, наверное, и не смог остановиться,— смотрит на лунку и деревья, беспрерывно тряся головой в безрезультатных попытках отряхнуть волосы,— меня такой страх охватил, что я не понимал, что делаю! Ты ж меня…— он резко обернулся, его глаза округлились от ужаса.
— Спас,— обреченно вздохнул я.
— Надо возвращаться.
— Согласен.
Мы шли молча, говорить не хотелось. Мы оба знали, что спасти человека — плохо, но не знали почему. Никто никого никогда не спасал, таков порядок, но мне почему-то спасение Лагуза не казалось таким уж страшным поступком. Ведь я спас друга, своего названного брата — одного из самых близких мне людей, и я был рад, что не потерял этого человека, что он жив и идет рядом со мной. Но с другой стороны я знал, что так нельзя было поступать, пусть даже это случайность, этот закон все жители нашего мира впитали с молоком матери, но о причине этого табу не знал никто, или просто не хотели говорить. Ну почему же это плохо? Я думал об этом и не находил ответов. Надо первым делом сходить к Отилии, мне нужен его совет, надеюсь, он сможет дать мне ответ на этот вопрос.
— Ингуз?
— Да?
— Ничего, я так…

У Отилии знатный двухэтажный дом, красный, оттенка планирующих листьев. Красный — самый почетный цвет, его носят только самые важные люди, старейшины. Дом самый большой и самый красивый в поселении, он служит главным зданием администрации. Отилия не хотел туда переезжать после избрания, говорил, что ему нравится дом, что он сам некогда построил, но таков порядок, что старейшины со своими семьями должны жить в этом доме.
Я никогда раньше не был внутри, поэтому и стоял с полдюжины минут, переминаясь с ноги на ногу, в ожидании, любуясь фасадом. Чего я ждал, не известно даже мне самому, но, как ни странно, я дождался; из распахнутого окна на втором этаже выпала рыжая ткань, я счел это добрым знаком и, подобрав ее, направился в дом старейшины.
Дом внизу практически не обставлен: пустота, в лучах света тают снопы пылинок. Пыль, похоже, была единственной мебелью во всем доме. Здесь было странно тихо, настолько, что слышишь стук чужого сердца лучше собственного дыхания. Я старался идти как можно тише и смотрел только под ноги, чтобы не нарушать эту царственную тишину и упрямо шел на звук. Когда я поднялся наверх, то был очень удивлен: первый этаж явно не был жилым, ну а второй был хорошо обставлен, в нем чувствовалось многолетнее присутствие человека. Я встал и начал осматриваться, здесь было уже не так светло, как внизу, но тишина перестала быть такой вязкой — я перестал слышать свое дыхание и стук чужого сердца, на который я шел.
— Отдай ткань, мальчик, а то совсем замусолишь,— голос шел, определенно, справа. Я повернулся и посмотрел в глаза Отилии.
— Она выпала из вашего окна,— сказал я, протягивая тряпицу.
— Но ты же не за этим пришел, так?
— Да,— кивнул я.
— Может расскажешь, зачем тебе я понадобился? Или мне пытки устроить, чтобы ты озвучил суть проблемы?— Отилия улыбался ртом, но глаза сохраняли то же самое бесстрастное выражение.
— Да. Я… спас человека,— я опустил взгляд.
— Вот как? И кто это был?— старейшина заметно оживился.
— Это был мой друг, Лагуз. Самый близкий мне человек после матери. Почему же это плохо?
— Как тебя зовут, мой мальчик?
— Ингуз.
— Садись, Ингуз, рядом. И расскажи мне все, что приключилось.
Рассказывал я недолго, но очень, даже слишком, эмоционально, периодически срываясь в крик. Выражение лица Отилии по ходу моего рассказа несколько раз менялось, но глаза были все так же спокойны и равнодушны. Тело не двигалось вовсе, только мимика, создавалось жутковатое впечатление, что лицо его живет своей отдельной жизнью, а глаза уже давно умерли.
— Понимаешь, спасти человека, не важно, какого — это не плохо,— сказал он, когда я окончил свое повествование.
— Но почему тогда все говорят, что это плохо? Почему нас приучают к этому с пеленок, толком не объясняя почему???
— Потому, что спасти человека страшно. И не перебивай,— спокойно ответил он,— я тебя выслушал, теперь ты слушай меня.
— Хорошо,— согласно кивнул я.
— Понимаешь, если ты спас человека, то ты умрешь его смертью. Неизвестно когда это произойдет, видимо, когда придет твое время, но ты обязательно умрешь от Падучего Камня. Так уж заведено. Теперь ты знаешь, как ты умрешь. Это тяжкое знание, многие люди из тех, кто спасал кого-либо, даже случайно, как ты, сходили с ума. Они шарахались от лесов или рек. Ну, в зависимости от того, где они спасли кого-то. Всех детей учат тому, что спасать других плохо, потому что не желают своим детям безумия. А теперь ступай, мне нужно отдохнуть. Ты уже большой мальчик, тебе уже семью заводить можно, живи своей жизнью. Падучие Камни не так часто летают на землю. А это значит, что ты проживешь долгую жизнь.
— Расскажите мне про Падучие Камни,— я захотел знать больше о своей смерти, раз уж узнал что-то.
— Нет-нет. Я устал, оставь меня.


После того случая Лагуз стал от меня шарахаться. Это приключение не получило широкой огласки, об этом знали только мы с Лагузом, такая домашняя тайна. Удивило меня больше всего то, что он даже не заинтересовался тем, что мне сказал Отилия. Лагуз не хотел со мной общаться вообще. Наши матери по-прежнему виделись, они не понимали, почему мы сторонимся друг друга, да и все окружающие видели, что между нами вдруг стали натянутые тонкой синей нитью отношения, но вдаваться в подробности не стремились. Мало ли что там по молодости приключилось? Может, девчонку не поделили какую. Хотя никаких девчонок между нами не пробегало, только Падучие Камни. Я четко представлял, что бы было, если бы все узнали, что случилось. На меня бы все смотрели косо, как будто это заразно, ведь все считают, что спасти человека плохо, но кроме старейшин никто не знает, что на самом деле это страшно. Отилия строго наказал никому не рассказывать, а на деле вышло, что и рассказывать-то некому.
Я остался предоставленный самому себе. Думал, что теперь так и не узнаю, что за истории рассказывали приезжие протапы. Да и не хотел узнавать, честно говоря. Все чаще я ходил в лес к Падучему Камню, смотрел на него часами, если не было дел; как-то хорошо думалось рядом с ним. Нормальный человек бы не стал этого делать из страха, но мне уже было все равно. Я понял, что не повзрослел, а состарился. Прибавился опыт, но не прибавилось мудрости, глупость моя все так же оставалась при мне, я не думал о том, как мне теперь жить, постепенно отказываясь от подобных мыслей. Мне абсолютно все стало безразлично — пусть идет, как идет, а там увидим.
Спустя долгие, тягучие, словно патока, дни я все так же стоял на краю лунки и смотрел на этот большой камень, упавший с неба. Я созерцал. Теперь, когда я проводил много времени наедине с самим собой, я постоянно любовался природой, чего раньше за мной не водилось. В один из таких дней, мне неожиданно пришло в голову, что я слишком много времени провожу у этого камня, вместо того, чтобы действовать. С другой стороны, как я могу действовать? Ведь уже все предопределено. Вот именно! Как же я раньше не понимал этого? Надо спасти еще человека, или трех человек, или пятерых, и в этом случае я смогу выбрать себе смерть сам.
Я решительно зашагал обратно в наше поселение, ведь теперь у меня появилась цель. Занятый этими мыслями, я и не заметил, что пришел довольно быстро. На окраине занимался пожар, и мне не потребовалось даже мгновения, чтобы принять решение. Я принял его гораздо раньше, и у меня было достаточно времени обдумать его по дороге в поселение. Когда я подбежал к месту искусственного зарева, то увидел людей, что толпились у горящего дома. Все внимательно смотрели, и никто ничего не собирался предпринимать, только ставки делали, сколько дом продержится. Обычное дело. Я и сам раньше так поступал, но теперь все изменилось.
— Кто-то есть внутри?— спрашиваю у первого попавшегося.
— Да, там осталась бедняжка Соулу. Мы скорбим,— ответил мне какой-то мужчина.
Я понесся сквозь толпу напролом к дому. Перед тем, как войти в пламя, я обернулся и увидел, что люди удивленно смотрели мне в след, они просто не понимали, как такое может произойти, чтобы человек добровольно шел кого-то спасать. Так же не принято, это же безумие! Самый непонимающий взгляд был у Лагуза.
Я вспомнил кто такая Соулу, вбегая в дом, она была весьма красива и очень нравилась мне. Я попробовал несколько раз прокричать ее имя, но когда это не принесло никаких результатов, я стал метаться по горящим лестницам и комнатам. Я не понимал, что делаю, перестал чувствовать жар и стал фантастически спокойным. Нашел я ее на втором этаже, эта невероятно красивая девушка лежала на полу без сознания, и, даже в такой обстановке, я залюбовался ею. Через несколько минут я закашлялся от большого количества гари и дыма, поэтому мне надо было действовать быстрее, а не глазеть по сторонам. Я бережно обхватил девушку руками и быстро побежал вниз. Было очевидно, что скоро дом рухнет, ведь он уже практически весь был объят пламенем. Я выбежал на улицу в гущу событий, и народ резко смолк после моего появления. Я сам стал событием. Все показывали на нас пальцами и шептались, в этот момент у меня возникло ощущение гордости за себя. Я же пошел против устоев, и я не колебался, принимая такое странное решение, а это значит, что я чего-то да стою и знаю, чего хочу.
Соулу закашлялась и показала другие признаки жизни, видимо, свежий воздух пошел ей на пользу.
— Я уже умерла?— голос ее был еще очень слаб.
— Нет, ты жива,— улыбнулся я.
— Но тогда почему…— фраза закончилась мучительным кашлем.
— Я тебя спас.
— Ты что, сумасшедший?— глаза ее округлились.
— Можешь считать и так, но мне кажется, что такая красота не должна пропадать в пожарах. Она вообще не должна пропадать.
Я посадил ошеломленную Соулу на лавку рядом с колодцем и пошел домой.

Я рубил дрова сзади дома и думал обо всем, что случилось за последние дни. Время то растягивалось, то сжималось в моих воспоминаниях, я присел на пенек от нахлынувших переживаний— эмоции, оказывается, утомляют. Я не знал, что делать дальше, ведь со мной перестали общаться все, разве что Лагуз и Соулу бросали заинтересованные взгляды в мою сторону, но и они хранили молчание. А я сам уже не знал, зачем я совершил эти поступки, почему не подумал обо всех последствиях содеянного. Да, они ходят рядом со мной, они живы и у меня появилась возможность выбрать себе смерть. Хотя я уже не был ни в чем уверен. Я продолжал жить в нашем поселении, но словно стал мертвым для окружающих, и только мама обращалась ко мне, как к живому. Она единственная не скрывала, что видит меня, и единственная, кто разговаривал со мной.
— Мам, я что, плохой?
— Нет, мой хороший, просто ты безумен,— она ласково улыбнулась и погладила меня по голове. Она была абсолютно убеждена в том, что я сумасшедший, но продолжала любить своего единственного сына.
— Мам, я и Лагуза спас,— поднял я на нее свои глаза,— тогда, в лесу. Но это вышло совершенно случайно, я не хотел тебе рассказывать.
— Ингуз, что же ты за ребенок такой, — глубоко и очень горько вздохнула мать,— тебя спрашивал Отилия. Наведайся к нему.
— Мам, я не хотел тебя огорчать. Я тебя очень люблю, мам.
— И я тебя, ты же знаешь. Ступай, сынок.
— Всегда знал, мам.
Я встал с пенька и направился вниз по улице к дому Отилии. Прохожие не здоровались, но оборачивались и смотрели мне в след, словно я привидение, они шептались за моей спиной. Я ощущал их взгляды затылком, я чувствовал их неодобрение и сочувствие по моему безумию, кожей. Становясь слишком материальными, их слова прилипали ко мне настолько ощутимо, что мне захотелось срочно окунуться в холодную воду и смыть с себя всю эту дрянь.
В доме Отилии все было по-прежнему: запустелый пыльный первый этаж. Я уже подошел к лестнице, чтобы подняться наверх, но меня смутил неожиданный скрип половиц.
— Какой ты шумный, Ингуз,— звук голоса долетел до меня откуда-то сбоку. Я повернулся. Отилия стоял в гуще тающей пыли.
— Вы меня звали?
— Ты спас Соулу вчера, вынес ее из горящего дома. Это так?— сказал он скорее утвердительно.
— Да.
— Знай, что на самом деле многие рады этому, просто они боятся заразиться твоим безумием. Хотя ты создаешь впечатление более здорового человека, чем многие из наших жителей. Скажи мне, почему ты это сделал?— Отилия чуть прищурился.
— Я решил, что мне уже нечего терять, но я ошибался, и теперь со мной никто не разговаривает, только вы и моя мама. Я словно умер, а вы — единственные, кто может вызывать духов.
— Но ты не умер, будь уверен,— он улыбнулся,— и еще я не умею вызывать духов.
— Мне казалось, что я смогу сам себе выбрать смерть, если спасу кого-то еще. Даже не знаю, почему пришел к такому выводу.
— Ты прав, это действительно так и есть. Теперь у тебя есть два варианта смерти.
— Вот как… Вас не смущает, что вы в пыли?— сам не знаю, зачем задал этот вопрос.
— Она тает, поэтому не страшно, а вот тебе неплохо было бы окунуться,— лицо его вновь стало бесстрастным,— слишком многое прилипло.
— Я собирался на обратном пути,— я немного удивился, но все же он старейшина. Многое видит и немало знает.
— Ступай, скоро все изменится, во всяком случае, я надеюсь на это. И запомни, что любая жизнь обречена жить смертью.
Я вышел из его дома и увидел Соулу, она улыбалась мне, я улыбнулся в ответ.
— Как ты?— спросила она, поправляя волосы.
— Со мной никто не разговаривает, боятся заразиться безумием. Почему ты не боишься?
— Потому что ты не безумен.
— А как ты?
— Уже лучше, спасибо тебе,— она снова улыбнулась,— мне пора.

На реке было спокойно, почти никто не заходит в воду в такую пору. Несколько человек молча стояли на берегу и смотрели на мягкую, мокрую влагу, что текла в берегах, я их понимал, течение воды завораживает. Я решил пройти дальше, чтобы окунуться в одиночестве, но мое внимание привлекло какое-то мелькание справа от меня, прямо в воде. Я глянул на людей, и оказалось, что они смотрели как раз в ту сторону, где кто-то тонул. Складывалось впечатление, что для наших жителей нет ничего привлекательнее чужой смерти.
Я опять, совершенно не думая, бросился в воду прямо в одежде. Я плыл, как можно быстрее, иначе очень быстро начнет сводить ноги от холода, и я сам стану тонуть. А спасать меня уже будет некому — я тут единственный, кто безумен и спасает людей. Подплыв ближе, я понял, что это был маленький мальчик, его я знал, это был Райдо, он жил недалеко от нас с Лагузом. Я схватил под шею парнишку, который совершенно не сопротивлялся моим действиям, скорее всего, он уже успел сильно замерзнуть. Плыть было неудобно и очень холодно, но я старался изо всех сил и, через несколько мгновений, вылез на берег вместе с мальчишкой на руках. Я настолько обессилел от холодной воды, что упал прямо ему на грудь, видимо, так и надо было, потому что Райдо тут же выплюнул воду и закашлялся.
— Зачем ты туда полез, Райдо?— я спросил его укоризненно, когда мальчонка окончательно пришел в себя.
— Я… я случайно,— он немного заикался, зубы его стучали друг об друга от холода,— а ты… ты меня спас! Зачем?
— Мне нравится, когда люди живые. Это плохо? Пойдем, тебя надо отвести домой и хорошенько просушить. Заболеешь еще.
— Хорошо,— устало и совершенно беспомощно ответил Райдо.
Мы прошли мимо тех наблюдателей, которые не сводили с нас глаз все это время. Казалось даже, что от них дырка в спине появится, но я уже устал от этих метафизических нападок и решил высказать все, что накипело и прямо сейчас. Хватит молчать.
— Мне нравится, когда люди живые. И мне не нравится смотреть, как они умирают,— сказал я одному из них прямо в лицо.
Человек отвел взгляд. Остальные последовали его примеру, а я ощущал некоторый триумф. Теперь у меня есть три варианта смерти, но ни одна из них мне не нравилась, кроме самой первой, что была бы внезапной и безболезненной, в отличие от остальных. Тут я поймал себя на мысли, что слишком холодно и расчетливо думаю об этом, меня уже как-то не волновало, что это может произойти со мной и надо бы быть осторожным, а не соваться в самое пекло. Я знал, что это произойдет со мной и именно тогда, когда придет мое время и просто искал более удобоваримые варианты, не более того — смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться жизни.
Мы шли довольно-таки быстро и очень скоро пришли к дому мальчика. Мать Райдо удивилась, что я привел ей мокрого и холодного сына, но не сказала мне ни слова.
— Он тонул,— сказал я ей.
— Мама, ему нравится, когда люди живые,— сказал мальчик, теребя женщину за рукав,— он меня спас.
Она ничего не ответила, только посмотрела на меня как-то странно, не то сочувственно, не то благодарно. Какое-то время мы стояли и смотрели друг на друга, пока Райдо раздевался и обтирался какой-то тряпицей, сидя на печи.
— Посиди там пока, прогрейся,— сказала она, глядя на живого сына, и протянула ему стакан с каким-то горячим напитком,— на вот, выпей и оденься.
— Пусть поспит,— сказал я.
— Спасибо,— наконец она перевела свой внимательный взгляд на меня.
— Да.

— Мам, я спас Райдо. Он тонул,— я решил, что моей матери стоит знать обо всем этом.
— Зачем ты это делаешь, скажи мне, безумец?— ласково спросила она.
— Мне нравится, когда люди живые. Мне нужно что-то тебе рассказать, то, что сказал мне Отилия,— я заискивающе заглянул в ее глаза.
— Хорошо, давай выпьем чего-нибудь. Очень хочется пить.
Она вышла в кухню и забренчала там посудой. Ей словно было не интересно, она была разбита горем, ведь ее сын непутевый и занимается тем, на что наложено табу.
— Мам, Отилия сказал, что я не поступил плохо. Просто теперь я знаю, как умру, это может быть страшно, но совсем не плохо,— выпалил я,— ты об этом знала?
— Нет,— она неожиданно повернулась и посмотрела на меня,— это правда?
— Правда,— я кивнул.
— Но ты совсем не боишься. Я бы боялась… боялась пожаров, реки и того леса,— сбивчиво протянула она.
— Я умру в свое время,— спокойно ответил я,— зачем бояться смерти, зачем приближать ее своим страхом?
— Ты говоришь, как взрослый, да ты повзрослел. Мальчишки твоего возраста совсем не так думают о смерти.
— Мальчишки моего возраста делают ставки и бездействуют,— фыркнул я.
— Все это очень странно. Почему об этом никто не знает? Почему об этом не говорят?
— Отилия сказал, что это знание для старейшин, тяжкое знание. Многие люди из тех, кто спасал других, сходили с ума. Они старались держаться подальше от лесов или рек, в зависимости от того, где они спасли кого-то. Всех детей учат тому, что спасать других плохо, потому что не желают своим детям безумия. Наверное, с течением времени, люди просто забыли, почему нельзя спасать других. Так сказал мне Отилия.
Наконец выговорившись, я вышел во двор. Там стоял Лагуз.
— Ты тут спасаешь всех направо и налево?— спросил он, повернув голову набок.
— Да,— немного горделиво ответил я,— и они мне за это спасибо говорят. Я рад, что ты жив, но мне грустно от того, что я потерял тебя.
— Ты не безумен,— подтвердил Лагуз, внимательно вглядываясь в мое лицо.
— Нет, просто у меня мозги другие,— я усмехнулся,— мерцают, как небо.
— Скорее, как тот лоскут, матовые,— откровенно поиздевался он.
— Ты зачем пришел?
— Пошли пройдемся? Хочешь, расскажу ту историю от протапов? Я ведь так и не рассказал.
— Давай потом,— отмахнулся я,— можешь узнать у моей матери все, что захочешь, она тебе расскажет, что знает, а я хочу побыть один и подумать.
— Ладно.
Я пошел прочь, к полю. Что все это значит? То все отвернулись разом, то бросаются разговаривать. Что за народ? Я решил пройтись не просто так, а потому, что надо было хорошенько подумать. Я не понимал, что происходит, но видимо, предсказание Отилии о том, что все будет хорошо, начало сбываться, и надеялся он на это не впустую. Небо потихоньку начинало мрачнеть, но я не обращал на него должного внимания. Я не понимал, почему так все произошло, по идее, я должен был радоваться: меня снова начали замечать, мой лучший друг предложил мне прогуляться. И все началось после спасения Райдо.
— Эй!
— Что?— я обернулся на звук. Это оказалась Соулу, и она была чем-то встревожена.
— Все хорошо?
— Нормально,— отмахнулся я, не сбавляя шага.
— Ты в поле идешь?— спросила девушка, продолжая идти рядом со мной.
— Да. И я хочу побыть один,— отрезал я.
— Небо мрачнеет, скоро Гроза выйдет на охоту. Я искала Йер, она потерялась,— ответила она, чуть ли не плача,— помоги мне!
— Меня никто не просил о помощи. Я всегда сам. Все сами.
— Я тебя прошу, Ингуз,— она упорно не хотела уходить, пытаясь заглянуть в глаза.
— Иди домой,— я остановил и развернул ее в сторону дома,— я вернусь с Йер.
Я пошел быстрее, мысли уже практически не занимали меня, что случилось, то случилось, и ладно. Откинув ненужные сомнения с размышлениями в сторону, я очень быстро дошел до поля, сосредоточившись только на ходьбе. Гроза действительно вышла на охоту, и, кажется, я знаю, кого она хотела поймать, но есть способ ее обмануть. Я побежал к дереву, которое стояло точно в центре желтого поля — это огромный старый Ряб в три дюжины обхватов толщиной, у него самые яркие листья. Рябы считаются самыми мудрыми из деревьев, да и живут они дольше остальных, в каждом поселении стоит такой огромный Ряб, говорят, что он охраняет жителей. Под огромной кроной Ряба стояла Йер, ей явно было очень страшно, она вся тряслась от ужаса, держась за ствол дерева. Еще бы, никто не хочет, чтобы его поймала Гроза. Я посмотрел на Грозу из-под могучей кроны — она металась. Главное рассчитать момент: побежать не слишком рано и не слишком поздно. Она приближалась. Я взял Йер за руку и кивнул ей, а она кивнула в ответ. Через мгновение мы побежали.
Гроза врезалась в Ряба, когда хотела изменить траекторию, чтобы схватить нас, но Рябу ничего не будет, я знал точно, Рябы отлично разбивают Грозу. Я уже делал так раньше, но тогда я был один, а теперь Йер крепко сжимала мою руку, и мне было о ком волноваться. Мы продолжали бежать, мокрые капли хлестали по щекам, и в какой-то момент, я отчетливо услышал, как Гроза разбилась вдребезги. Только тогда мы остановились, и девушка, тяжело дыша после пробежки, улыбнулась мне. Я рассмотрел ее более пристально: она тоже красивая, но Соулу казалась мне красивее. В Соулу есть яркий огонек, а в Йер легкость полей. Они, как мы с Лагузом — тоже названные друг другом.
— Я знала, что ты придешь,— она прервала наше молчание, едва восстановив дыхание.
— Я бы не пришел, если бы не Соулу,— ответил я с ноткой безразличия,— она искала тебя.
— Ты бы пришел, я знаю,— возразила она, качая головой,— мне Ряб сказал.
— Ты умеешь разговаривать с Рябом?— я удивился.
— Да,— она слегка покраснела,— они действительно самые мудрые деревья.
— Значит, ты будешь следующей старейшиной, но… ты же девушка!
— Он сказал, что это не имеет значения. Обычаи иногда можно нарушать. Например, как это сделал ты.
— Вот как…
— И ты все это время знала?
— Да. Я очень хотела поговорить с тобой, когда тебе объявили бойкот, но мы не встречались. Соулу единственная, кто разговаривал с тобой, потому что она тоже знала. Но потом ты спас Райдо и все как-то встало на свои места, его мать не сочла тебя безумцем, ведь ты вернул ей ее единственного ребенка. Тебя теперь никто не считает безумцем.
— Я никогда им не был.
— Верно.

Я лежал в тени Ряба, мне нравилось находиться здесь, иногда я навещал Падучий Камень, и он тоже говорил со мной, но на каком-то непонятном языке. Я постоянно думал о смерти: никто не знает, когда он умрет. А я знаю, как умру, я выбрал свою смерть сам. Немногие знают, как они умрут, но счастливыми их назвать нельзя. Те, кто спас падающих в обрыв шарахаются даже от оврагов и стараются изо всех сил обмануть судьбу, но я-то знаю, что она умнее нас и пробовать спорить с ней бесполезно, мне сказал об этом большой Ряб посреди желтого поля. Я не могу говорить с ним, но зато научился его слушать, он рассказывает очень интересные истории и вещи, каких никогда не услышишь от глупых приезжих протапов. Мне нравится слушать бессмертного Ряба. Я все больше думаю о смерти, но не страшусь ее, кто живет в чрезмерном страхе перед смертью, тот заживо завернут в саван, но какая польза бояться того, чего нельзя избежать? В часы страданий многие из нас завидуют умершим, но, справившись с бедой, люди опять со страхом думают о смерти.
Я все чаще думал о Соулу, мы с ней иногда гуляли, приходили к Рябу или Падучему Камню. Мы лежали с ней вместе под раскидистыми кронами самого величественного дерева в мире, но меня не слишком волновало дерево. Да и как меня вообще могло что-то волновать, если рядом находилась такая красивая девушка, которая улыбалась всякий раз, когда я смотрел на нее?
— Йер с Лагузом тоже стали вместе ходить, знаешь?
— Ага, по-моему, они хорошо ладят,— я задумчиво улыбнулся. Лагуз мне все рассказывает, но я не говорю об этом Соулу.
— Если бы ты меня не спас, то ты был бы здесь один.
— Я бы вообще был один.
— Ты стал мудрее.
— Сначала постарел, а потом только набрался мудрости.
— Но главное, не растерять накопленное и на глупость не променять. Уйти из этого мира, не разменяв багаж на мелочи.
— Знаешь, после всего того, что я понял и пережил, умереть совсем не жалко. Просто взять и перестать дышать,— я усмехнулся и попытался обнять ее. В этот момент я узнал, что нет глубже взгляда, чем в бездонно зияющих глазницах смерти.

Отилия не сказал Ингузу самого главного: если человек спасет четырех других, он сможет взять себе любую смерть в любое время. Потому что он сам не знал этого.

_________________________________

дополнительно и необязательно

Имя каждого героя имеет свое значение. В связи с этим каждая часть и каждая судьба находит отклик с именем персонажа. Как говорят, «имя твое определяет судьбу», так тут оно и есть. Краткая характеристика рун, которые использовались как имена в рассказе:

Ингуз
Inguz — самая позитивная, мощная руна в плане личной судьбы. Ингуз символизирует качественную смену уровня, происходящую помимо воли человека. Количество переходит в качество. Накопленные опыт, смыслы и энергии приобретают новую форму, рождают новое качество.

Лагуз
Laguz — великий обманщик. Ошибочно рассматривать этот принцип поверхностно — как рассудок, ум, интеллект. Этот принцип скрывает множество подводных камней, в чрезмерно серьезном, наивном и излишне трепетном отношении к слову. Недаром говорится: когда человек много разговаривает, то он «воду льет».

Отилия
Othila в определенном смысле указывает на пагубность, на опасность употребления слов. Основными содержаниями символического поля Отилии являются преданность и свобода, но эти понятия противопоставлены друг другу. В руне Отилия кроется секрет ко всем остальным рунам. Если человек понял Отилию, значит он понял все рунические знаки.

Соулу
Sowelu — Солнце. Жизненная сила. Теплота. Руна Соулу символизирует сердце сознания. Ее приход говорит о том, что в человеке пробудилось его высшее Я, которое понимается как фокус связи внутреннего и внешнего. Внутреннее пробуждение изливается свободно и решительно и преображает окружающую действительность; или же внешний мир мощно, императивно вторгается во внутренний мир человека.

Райдо
Raido — руна дороги. Жизнь как дорога подразумевает комплексность любых изменений: если что-то серьезно меняется, вместе с ним изменяется целое. Ввиду лености и ограниченности мыслительного аппарата мы фокусируемся на отдельных элементах, забывая, что наше существование целостно, комплексно, системно по своей природе. В жизни нет ничего незначительного.

Йер
Jaru — урожай, награда за прошлые усилия. Небесный свет, соединяясь с почвой, вплетается в мякоть плодов. Плод живой материи напитан светоносной силой разума. Все события, происходящие под руной Йер, получают помощь и поддержку мироздания. Процесс будет развиваться, закономерно приближаясь к завершению. Что бы ни происходило, оно будет расти и достаточно скоро оформится в конкретный результат.


Elph Aisgil 2009

@темы: Рассказ

---

[кресент]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

правдивая сказка

[Чертов]

С четверга на пятницу подьякону Алексию приснился сон. Страшной конституции, надо отметить, был этот сон. А снилось подьякону Алексию вот что: сидел, значит, подьякон Алексий за столом вместе со своею законной (по-божему) супругой, ужинал. Чай пил с варениками, пирожками, печеньями и прочей богоугодной пищей; говорил о делах мирских, всуе Всевышнего не поминая, счастлив был до крайности, сыт желудком и духом, выходит, чист. Сидел подьякон, сидел, никого не трогал, и тут случилась с Алексием естественная потребность. Поднялся Алексий из-за стола, из дому выйти намереваясь, одернул рясу, крякнул, шагнул к двери… Тук-тук-тук. Стучатся в дверь. Присмирел подьякон Алексий, нутром почуял недоброе, перекрестился, оглянулся на жену; вздохнув, дверь все-таки отпер. Отпер и видит чудо. Хотя больше оно, конечно, юдо. Стоит на пороге черт – мордой черен, глазами гневен, клыками… клыкам клыкаст подлецки и рожа у беса злонамеренная, нехристианская рожа, неправославная.
— Ага! — как крикнет бес. Как встопорщит бороду. Патлатую такую бороду, кудрявую. — Вот ты и попался, нечестивец окаянный!
Как схватит подьякона Алексия за грудки, как встряхнет, на воздух поднимет и летит. Летел и летел во сне подьякон Алексий, мать родную от страха не помня. Глаза жмурил, про себя Богу молился. Летел и летел подьякон Алексий, пока не увидел за лесами свет, огонь, костры полыхают, люди кричат, беса требует. Шабаш получается. А посреди этого шабаша восседает чудище златоглавое, глав семь, а то и всех восьми будет. Щерит пасть зубастую, говорит:
— Алекси-и-и-ий! — говорит чудище. — Сейчас я тебя есть буду!
Языком красным облизывается; словом, ничего доброго подьякону Алексию не сулит. Делом, надобно полагать, тоже. Испугался подьякон Алексий, начал из рук бесовских вырываться, Бога всуе поминать. По матушке. Извелся весь, слюной изошел, семью потоми облился, духа скверного из себя выгнал, мнится, не менее трех раз, точечно и очень прицельно. Скривился бес. Сморщило носы чудище златоглавое.
— Не ешь меня! — взмолился подьякон Алексий. — Душу христианскую не губи!
— Это почему еще? — спрашивает чудище златоглавое. — Али подавлюсь может? Душа-то она вроде у всех единая, не такие пробовал.
— Не ешь меня! — кричит подьякон Алексий, от страху белый стал. — Нельзя души христианские губить! Не ешь меня, чудище златоглавое! Что попросишь – то и исполню! Только не ешь меня!
— Все, что не попрошу, все исполнишь? — засомневалось чудище златоглавое, глаз левый прищурило. — Не обманешь?
— Богом клянусь!
— Ну, хорошо, — согласилось чудище. — Тогда слушай. Был у меня на службе бес один, хороший бес, исполнительный, да что-то испортился, к врагу моему главному переметнулся. Так вот, завтра к тебе этот бес в дом явится. Речи говорить будет заманчивые, соблазнительные то есть. Но ты беса того не слушай, что б он тебе не сулил, так ему отвечай: «Не Богу я служу, а народу». Понял меня, подьякон Алексий? «Не Богу я служу, а народу»? Запомнил?
— Да как же ж это можно? — улекнулся подьякон Алексий, в руках бесовских обмяк. — Я же эта… подьякон… Мне… эта… Богу служить положено!
— Алексии-и-и-ий! — зашипело чудище златоглавое. — Сейчас я тебя есть буду!
— Понял-понял! — засуетился подьякон Алексий, головой закивал. — Не Богу я служу, а народу! Все понял!
— Ну и славненько, — отвечало чудище златоглавое. — На том и порешили. Теперь возвращайся домой, ужинай, ложись спать и помни – не Богу ты служишь, а народу. Доброй тебе дороги, подьякон Алексий. Еще увидимся.
Тут сон кончился, подьякон Алексий проснулся. В поту холодном весь, мокрый, дрожит, зуб на зуб не попадает. Супругу законную растревожил. Испугал супругу. Пришлось сон рассказывать. А супруга у подьякона Алексия баба смышленая была.
— Мы, — говорит, — чудище твое обманем. Слугу его, — говорит, — на порог не пустим. Вырой-ка ты, муженек, вокруг дома ям побольше да поглубже, засади их острыми прутьями, водой святой окропи. Ввалится в них, в ямы-то, черт, ногу небось сломит. А мы его лопатой и прикончим! Тока ты это, лопату осветить не забудь. И дом заодно весь, пожалуй, сгодится.
Успокоился подьякон Алексий, поцеловал жену в русую макушку, лег на подушку, сном праведника заснул. Проснулся Алексий рано, в духе бодром, только веки размежил, как принялся супружеский совет исполнять. Ямы вырыл, прутья окропил, дом осветил, ждать вечера собрался. Ждал и ждал подьякон Алексий, ждал и ждал. Нет никого. Тихо на дворе, ни петух не вскрикнет, ни пес не залает. Устал подьякон Алексий, решил соснуть немного. Закрыл глаза, голову на руки сложенные опустил и – вдруг! – слышит! Крик нечеловеческий слышит, богохульный. Вскочил подьякон Алексий, руками в лопату освещенную вцепился, выбежал во двор. И что тут началось… А вот что. Видит, значит, подьякон Алексий в одной из ям лежит кто-то. Большой такой, черный и бородатый. Но не бес, а самый натуральный дьякон Дмитрий, прямой, значит, его, Алексия, начальник. Лежит и причитает:
— Что ж ты учудил, подьякон Алексий? — причитает дьякон Дмитрий. — Кто тебя ямы посреди двора рыть надоумил? В них же черт ногу сломит! Ай-яй-яй! Кость подвернул… Никак перелом будет! Что ж ты наделал, подьякон Алексий! Ямы посреди двора рыть аки бестолочь какая! Бога на тебя нет! Чего молчишь, говорю! А ну отвечай!
Испугался подьякон Алексий, гнева дьяконова испугался, почище чудовища златоглавого. Испугался и как ляпнет:
— Не Богу я служу, а народу…
Вытаращил глаза дьякон Дмитрий, даже ворочаться перестал.
— Да что ты несешь такое, подьякон Алексий? Спятил что ли? Ай-яй-яй! А я к нему с добрыми вестями шел. Переводят, хотел сказать, тебя подьякон Алексий в столичную епархию переводят. Москву златоглавую увидишь, людей поглядишь, себя покажешь! А теперь-то что делать? Самому, видать, ехать придется. На лечение! Тьфу на тебя, подьякон Алексий! Хоть подняться помоги! — сказал дьякон Дмитрий и протянул из ямы грязную руку.
Совсем побледнел подьякон Алексий, ноги держать перестали.
— Не Богу, — говорит. — Служу я, а народу…
И как даст деру. Заперся в доме подьякон Алексий, жену не узнал, забрался на печку, так до самого утра на печи просидел. Чуть со страху ума не лишился. «Что я наделал! — повторял Алексий. — Что я натворил!».
Нет ответа…

Следующим утром подьякона Алексия отлучили от церкви, дьякон Дмитрий уехал в Москву и здесь бы сказке кончиться, да вот сказка только началась, потому что в Москве тем месяцем случился коммунизм и, говорят, дьякам несладко досталось. Досталось и бывшему подьякону Алексию, а достался ему орден за труд и заслуги перед отечеством, ибо отлученный от церкви подьякон Алексий устроился на завод, где честно трудился до пенсии. Правда, время от времени подьякона Алексия мучили кошмары, в которых неизменно появлялось златоглавое чудище, веля подьякону Алексию по старой памяти то на соседа донести, то открыть на заводе новую линию производство. «Это я, — как-то призналось чудище. — Свой Легион собираю. И продобеспечение. Потому что, понимаешь, товарищ Алексий, вы, люди, совсем распоясались, опустились и вообще со дня на день себя погубите. Жаль вас. Я-то, может оно и чудище, но заботливое. Я ведь не Богу служу, а народу, — и на прощание добавляло. — Ну, бывай, товарищ Алексий, лет через семьдесят-восемьдесят свидимся».
Тут и сказке конец. А морали не будет, сказка-то правдивая.

@темы: Рассказ