СТРАСТЬ !!!

[АнтипУшкин]

и ты, и я, мы все во власти
у этой самой главной страсти:

бомжи, пророки, прокуроры,
попы, поп-звёзды, полотёры,
менты, чиновники, вояки,
поэты, дамы и собаки...

она весь век владеет нами:
делами, чувствами, умами...

попом, пророком, прокурором,
ментом, поэтом, полотёром,
бомжом, чиновником, воякой,
звездою, дамой и собакой...

порою боремся мы с нею,
но всё равно она сильнее -

мента, поэта, полотёра,
попа, пророка, прокурора,
звезды, чиновника, собаки,
бомжары, дамы и вояки...

она всегда одержит верх,
она могущественней всех:

поп-звёзд, ментов и прокуроров,
попов, чиновников, актёров,
бомжей, пророков и вояк,
поэтов, дам и их собак...

её бы славил ночь и день,
но...

ЛЕНЬ !!!



Антип Ушкин

@темы: СТРАСТЬ !!!, Мысли вслух, Стихи, Творчество, Философия, Я

---

Притча, рассказанная мне одним мудрым человеком.

[Ayunru]

1

Она отвела руками ветви деревьев и увидела озеро. Озеро лежало перед ней, словно огромная чаша, доверху наполненная ярко-синей водой. Нет, у чаши есть края, а это озеро тянулось до самого горизонта, так и не заканчиваясь. С трех сторон обрамленное высокими берегами, поросшими зеленым лесом, оно захватывало дух.

Стоявший подле нее понимающе вздохнул, и ей показалось, что он в полной мере разделяет все то восхищение и благоговение, что овладело ею.

– Это про это озеро говорится? – спросила она.

– Да, – сказал ее неутомимый провожатый.

2

Задолго до того, как оказаться здесь, – и когда я говорю «задолго» это означает не каких-нибудь там пару дней, а пару тысячелетий, потому что время и пространство, если подумать, есть лишь плод нашего воображения, – так вот, задолго до этого озера она листала одну старую книгу. То есть, как вы поняли, это было давно, а книга была написана «еще давнее», как сказал тот, кто впервые попробовал рассказывать потомкам о том, что случалось прежде.

В той книге было несколько картин – не тех больших цветных фотографий, к которым привычны люди одного из времен, а совсем маленьких черно-белых набросков. Но даже на таком рисунке красота озера притягивала взгляд. Тогда она и захотела непременно до него добраться. Она спросила одного старца, что изображено на рисунке, и он рассказал ей про озеро. Когда она спросила, как туда добраться, он лишь печально покачал головой и сказал, что это написано в книге, прямо рядом с рисунком, но никто не помнит этого языка. Да, вы верно поняли: она листала книгу, но книга была на неизвестном ей языке. Более того, на неизвестном никому языке.

Дело в том, что когда-то ее предки пришли из-за моря. Да-да, из-за этого огромного моря, которому конца края не видать! Говорят, что они связали плоты из пластиковых бутылок и таким образом преодолели водную гладь, но никто не знает, правда ли это. Шутка ли – переплыть море. Говорят, по нему надо плыть не меньше десяти лет без остановки, чтобы добраться до другого берега. Правда, некоторые старики считают, что никакого другого берега и вовсе нет, что это все сказки, зародившиеся от желания чем-то развлечь детишек и унять их хотя бы ненадолго. Нет сейчас согласия между стариками на этот счет.

Но если верить легендам, они связали эти плоты и отправились в путь. Почему они это сделали – тоже вопрос. Одни говорят, что на том берегу стало слишком холодно, другие – что они рассорились с другими людьми и те их прогнали.

© ayun.ru | Хилханова Аюна

@темы: Творчество

---

Ты не тот или тот?

[Ayunru]

Ты не тот или тот?..
Я молчу, я молчу целый год.
Но зато не найти полчаса,
Чтоб молчала моя Бирюса…

1

Когда меня спрашивают, как мы познакомились, я теряю дар речи. Можно ли обсказать это вкратце?

Сегодня мало кто верит в то, что в семнадцать лет можно повстречать любовь всей твоей жизни. Тогда это было в порядке вещей, а сейчас люди относятся к первой любви скорее со снисходительностью, не рассчитывая на ее долговечность.

2

Недавно я, как обычно, вечером включила телевизор – да так и обомлела. «Куба – любовь моя!», – раздавалось из него. Как давно я не слышала этой песни, сколько лет! И так и дыхнуло на меня тем беспечным летом, дурманящим запахом сирени, которую мы охапками собирали у себя во дворах, неповторимым шипучим вкусом сладкой газировки. «Остров зари багровой»…

Я хорошо помню то лето. Лучше, чем многие последующие. На майские праздники в Москву приезжал Фидель Кастро. Как он нравился всем девчонкам, высокий, белозубый, красивый весь такой! Чуть позже женщина впервые полетела в космос. Торжественно проходила Всесоюзная спартакиада. Красную площадь закрыли для автомобилей, и теперь по ней можно было просто спокойно гулять! Мы жили в прекрасном мире, полном веры, надежды и любви.

3

Втроем с подружками мы стояли перед универмагом «Москва» и поедали уже, наверное, третье мороженое подряд, когда он подошел к нам. Чаще всего мальчики обращали внимание на Ленку – хохотушка, она всегда была одета так, как мы не могли и мечтать: у ее мамы были нужные знакомства. На танцах она всегда была нарасхват. Но он на Лену даже и не взглянул, сразу обратился ко мне.

Я поняла, что это он, в тот же миг, еще до того, как он что-то сказал. Вот как в грудь меня толкнули: это он. Возможно, все это потому, что к тому времени я уже просто изнемогала в ожидании этого неизведанного чувства любви.

– Девушка, хотите, я вам еще мороженого куплю? – улыбнулся он.

Я смутилась и по ощущению жара на лице догадалась, что предательски покраснела. Девчонки потом долго смеялись: «Как графиня какая, вся краской в одночасье залилась!» Почему графиня – не знаю.

– Меня зовут Александр, – представился он, очевидно, поняв, что на вопрос я ответить не смогу.

– Полина, – прошептала я.

– Какое красивое имя, – сказал он и снова улыбнулся.

4

Уже через несколько дней я была вместе с ним дома у его друга. Там было еще несколько человек, которых немедленно мне представили. Все они были немного старше меня, и в их обществе я почувствовала себя совсем еще маленькой.

И вот Коля открыл шкаф и достал оттуда большой ящик, на котором было написано «Дн iпро».

© ayun.ru | Хилханова Аюна

@темы: Творчество

---

Конец Интернета

[Ayunru]

– Мама, Интернета нет! – Оля выбежала из своей комнаты, сжимая в руках планшет, на котором она бесконечно играла в игры. Ее мама все время беспокоилась о том, что это вредно и замедляет развитие, но оторвать ребенка от этого занятия было просто нереально. Сейчас мать вышла из кухни, на ходу вытирая полотенцем тарелку.

– Андрей! Интернет пропал! – крикнула она в соседнюю комнату.

– Я уже слышал! – донесся ответ.

– Ты снова забыл заплатить? Сколько можно тебе говорить? – завелась она с полоборота.

– Ты же сама говоришь, что ей вредно столько играть. Вот и пусть не играет, – отозвался отец семейства.

Оля тем временем сердито хныкала и уже попыталась стукнуть планшет о стену. Мать прикрикнула на нее.

– Она играет, потому что ты ей показал, как это делать, так бы она знать не знала! А вот теперь сам с ней занимайся!

Обиженная окриком девочка уже жалобно ревела.

Из комнаты вышел Андрей и мрачно посмотрел на жену и ребенка.

– Но я точно платил, Лерунь, – сказал он, – Я помню.

– В прошлый раз ты тоже сказал, что точно платил, а там был долг за три месяца! – парировала жена.

– Тогда я перепутал, а сейчас платил точно. Дело не в этом.

– А в чем тогда? Возьми у нее планшет, она разобьет.

– Надо провайдеру позвонить, выяснить, в чем дело.

Но не успел он подойти к телефону, как тот сам зазвонил.

– Андрюшенька! – он узнал вкрадчивый голос тещи и вмиг сообразил, что та звонит не с претензией, а с просьбой, – Я тут села сериал смотреть, как ты меня научил, а у меня чего-то не работает.

– Чего у вас не работает? – терпеливо спросил он, приготовившись к долгому и бестолковому разговору. Тем временем, он губами объяснил жене, пытавшейсяся успокоить дочь: «Твоя мама».

– А что там Оленька так надрывается? – с подозрением спросили на другом конце провода.

Андрей, мысленно вздохнув, приготовился было объяснять про планшет, игры и Интернет, как вдруг у него затренькал мобильный. Звонил Вадим, коллега, с которым они по рабочим вопросам связывались в том числе и по выходным. Обычно они общались по скайпу, но ведь Интернета, как уже известно, нет.

– Я сейчас, это по работе, – сообщил он Антонине Николаевне и ответил на вызов.

– Привет, Андрюх, – сказал Вадим, – Такое дело, у меня Интернет дома пропал куда-то, поэтому я тебе так звоню…

– У меня тоже нет Интернета, представляешь.

– О, ничего себе, какое совпадение. Ну так вот…

Быстро обсудив все необходимое, Андрей вернулся к разговору с Антониной Николаевной.

– Так что у вас там случилось? – как можно более заботливо спросил он.

Жене, слава богу, удалось чем-то Оленьку отвлечь, вопли уже не раздавались по всей квартире, поэтому тему планшета и игр благополучно удалось замять.

© ayun.ru | Хилханова Аюна

@темы: Творчество

---

Слушай, мой лис

[Poa Protensis]

Слушай, за что, о, мой верный друг, хитрый и рыжий лис, если душа устремилась вверх, тело стремится вниз, если мне хочется быть одной – люди идут ко мне, если я жажду увидеть мир – это ведет к войне?
Слушай, мой лис, почему, когда, где ты меня приручил, и почему на местах врачей видятся палачи? И почему через горло в мир лезет проклятый смех, и почему у меня душа - словно пустой доспех?
Слушай, мой лис, и скорей ответь, чтобы мне дать покой: тени осенних холодных дней душу возьмут с собой - завтра настанет и мой конец, завтра уйду и я: где же, о где же мой Страшный Суд, где же, мой лис, судья?
Слушай, мой лис… Я тебя прошу: сделай со мною так, чтоб умерла я как мой сосед – старый слепой дурак, с верой, что где-то на небе есть некий всесильный Бог, что унесет меня на руках в райский златой чертог.
Лис мой… не знаю, а есть ли ты? Впрочем, не в этом суть: мне бы еще хоть в последний раз в небо мое взглянуть; знаешь ли, окон тут вовсе нет в каменных плитах стен…
…Ночью в палате под номером шесть скончалась больная Энн.

@темы: Стихи, Творчество

---

[Ниэби Оленьи Рожки]

Я говорил с камнями, сидел на сырой земле.
Этот берег манил меня сотни десятков лет.
Камни слышат. На камнях - солёные капли звёзд.
Я увидел крыло мотылька и услышал, как зреет в полях овёс.

Они имени не зовут - этих букв четырёх не тронь.
Камни тёмной холодной спиной согревают мою ладонь.
Над домами вдали поднимается белый пар.
Камни молчат: "Et si tu n'existais pas..."

Мои тропы истоптаны сотней моих же ног.
В мире света и звука теперь, наконец, темно.
Прижимаюсь щекой к шершавым, и море штормит внутри.
Этой ночью они не спят. Я поймаю последний вдох и...
Поговорим?

@темы: Стихи

---

ап сепе

[Морга]

Пишет  HREN777:
Театралы потупите взор –
Это я - это ваш Арлекино,
Я скрываю под маской лицо
Я лицом безнадежно покинут
От минут до минут – менуэт,
Беспристрастная чёрная кара,
Я – последний кочующий мэтр
В метраже городского канкана.

Разливайте в бокалы вино,
Заостряйте слова до нельзя, но
Выползают изгибами нор –
Метражи городского канкана…

Я строчу строки эти любя
Не себя, не тебя, ни галактик
Отживающий звёздами пар,
Под ногтями изъеденный лак, но…

Арлекино ваш в маске жреца,
Потому всё изъедено буквой…

Мне дано, арлекином, мерцать –
В сном упрятанной радужной бухте!

---

Бескрылый

[polina-kolpakova]

Бредит дорога пыльная
дымом осенним, ливнями,
под ноги мягко катится
видавшим виды ковром.
Господи, был ли я?
Как же я так истратился?
Крылья свои чудесные
продал, перо за пером…
С крыльями было тесно мне
В клетке своей сидеть.
Что я наделал, Господи!
Больше мне не взлететь.
Тихо. И ветер затих.
Города панорама,
Окна унылые в ряд.
А на спине моей шрамы
Уже не болят…
Может, и не было вовсе
Крыльев бесценных моих?
Плыть бы мне по течению,
сердце не жаждет странствий,
слабым моим свечением
не озарить пространство,
ноги не грезят тропами,
джинсы мои истрепаны,
в жизни моейнет места мне,
Господи, дай мне ответ:
крылья мои небесные,
были они или нет?

@темы: Стихи

---

Голем

[Rowana]

Глина от глины, необожженному не обжечься.
Я не знаю ни счастья, ни слез, ни мужчин, ни женщин.
До солнца еще не дотронулся, а из вида теряю землю,
Для таких, как я, воздух - отрава, воздух - любовное зелье.

Я провел здесь целую вечность, но не устал.
Вместо кожи глина, в глазницах блестит хрусталь,
Никогда не состарится тот, кто не был младенцем.
В мою сложную схему забыли вставить одну деталь -
Где во мне спрятано сердце?

Я спросил бы, зачем я здесь, но весь мир молчит.
Как захочется вдруг взорваться, вспылить, напиться,
Я направлюсь к солнцу, что спрятано там, в глубине печи,
Я направлюсь к солнцу, в которое слишком легко влюбиться,
Чтоб наконец узнать, где мои границы...

Шершавой рукой провести по горячей голени,
Из божьей печи выползти мягким, ранимым, голым,
Выпустить в сонный мир все слова, что застряли в горле.
Глине не стать человеком - любовь меня превратила в живого голема.

@темы: Стихи

---

Двое в темнице

[Кусок_глины]

Аннотация:
Два абсолютно разных эльфа. Дроу и лесной. Тьма и свет.
Судьба свела их перед смертью, но случайно ли? Что могут поведать они друг другу?


В этой темнице воздух был мерзким и затхлым.
В нем ощущалась тягучая вязкая обреченность сотен или, быть может, тысяч людей, ожидавших тут свою казнь. Кто смиренно, веря в неотвратимость этого и доверяя своим богам, кто буйно, желая освободиться и вновь сделать глоток воздуха на свободе. Так или иначе, все судьбы, все пути этих людей и даже нелюдей обрывались одинаково – на эшафоте.
Казалось, если прислушаться, можно услышать людские крики и стоны, да и не только людские. Нелюди были такими же частыми гостями в этих подземельях, как и люди, и такими же частыми гостями у мучителей.
В одиночной камере сидел лесной эльф. Молодой, с первого взгляда можно было понять, что он недавно стал совершеннолетним. Каштановые волосы свободно лежали на плечах, внимательные, с искрой безудержного веселья и смеха зеленые глаза смотрели на решетчатое окно. Юноша радовался солнцу, пусть и светило оно лишь через решетку.
В камере напротив сидел темный эльф. Никто не знал, что делал дроу на поверхности и почему он вылез из Подземья, а сам воин ночи говорить отказывался наотрез. Стражники поймали его, обессиленного, безоружного, в лесу. Эльф пытался сопротивляться, но был слишком изможден и не готов к схватке с толпой стражников без своих сабель. Его скрутили и избили. Потом – допросы. Продолжительные, с пристрастием. Допросы, которые не принесли совершенно никакого результата, ибо дроу молчал и, когда становилось просто нестерпимо больно, сдавленно рычал. Люди даже не выяснили его имени.
Сейчас темный эльф сидел на грубой деревянной полке и, силясь унять раздражение и все нарастающий гнев, щелкал костяшками. Он находился тут уже три дня, смиренно ожидая своей участи. Сбежать отсюда было невозможно – слава о подземельях де Ларрвов разошлась по этому королевству и дошла даже до Подземья.
Не зная, как унять гнев, дроу вскинул черные, как безлунная ночь, глаза на узника в камере напротив. Тот продолжал молчать, с легкой улыбкой глядя на солнце за решетчатым окном. Дневное светило заставляло лесного эльфа слегка жмурится.
- Чему ты улыбаешься, идиот? – в недоумении сказал дроу. – Нас скоро вздернут на виселице, а ты улыбаешься солнцу?!
- Разве можно грустить в такой прекрасный день? – в свою очередь удивился лесной эльф. Улыбка и не думала сходить с его губ.
Дроу фыркнул, резко поднявшись на ноги. Решив, что этот лесной эльф просто умалишенный, либо уже тут лишился рассудка, воин ночи принялся прохаживаться по камере. Раны, причиненные ему при допросе, уже успели зажить, не без помощи магии, которая, однако, не позволяла выбраться отсюда.
- Как тебя зовут? – неожиданно спросил шатен своего темного соседа.
Темный эльф хищно сощурил глаза.
- А тебе зачем? – с подозрением в голосе спросил дроу.
- Невежливо говорить, не зная имени собеседника… - спокойно ответил юноша, все так же легко улыбаясь.
Некоторое время эльф молча взирал на светлого собрата, силясь найти скрытый подвох в его словах, но, вздохнув, все же представился:
- Балаер. А тебя, светлый? – грубо спросил он.
- Атанварно…
Они замолчали. Дроу сел обратно на койку и принялся молча рассматривать своего собеседника. Тот буквально светился жизнерадостностью и дружелюбием. Балаеру, темному эльфу, это было непонятно и вызывало лишь недоумение. Дроу не получали даже материнской ласки, что говорить о дружелюбии.
- Как ты оказался здесь? – спросил Атанварно своего соседа по камере. – Мне кажется, тебе нужно выговориться.
Темный эльф хмуро молчал. Исповедоваться лесному эльфу? Что за нелепость?
- Ты и правда думаешь, светлый, что я буду рассказывать тебе все? Ты в своем уме? Мы враги, если ты не забыл!
- Мы с тобой – не враги. Враги – наши народы, - все так же спокойно ответил Атан. Балаер не ответил, признав правоту лесного эльфа.
Темный эльф решил, что выговориться и, действительно, будет нелишним.
- Я – изгнанник, - тихо сказал Бал, - мой Дом был уничтожен…

Пламя, казалось диким, необузданным зверем, сжигавшим все вокруг и не щадящим никого.
Балаер, кое-что смыслящий в магии не без помощи отца, знаменитого архимага, сразу узнал заклинание Живого пламени. Среди нападавших на их особняк был очень сильный маг, едва ли уступающий по силам самому отцу Бала.
Их было много, слишком много, и на их стороне была внезапность. Поместье горело, пожираемое живым пламенем… Крики, звуки боя, треск огня…
Темный эльф сражался отчаянно, но что он мог сделать перед прекрасно обученными воинами Дома Паутины? Ничего.
Балаер не помнил, как оказался на поверхности, где оставил свои верные сабли и что случилось с его семьей. Яркое солнце било в чувствительные глаза эльфа, мешая осмотреться. Окончательно обессилев, Бал рухнул на землю.

- Я опозорен, - прошептал дроу с нескрываемым презрением к самому себе. – У меня больше нет Дома, у меня нет больше права появляться в Подземье. Я сумел спастись, наверное, единственный, кто сумел… Я не мог ничего сделать.
Атанварно слушал и молчал, ожидая, когда Балаер выскажется.
- Теперь я изгнанник, без роду и племени. Смерть скоро пришла бы за мной, так или иначе. Я плохо ориентируюсь тут, на поверхности, ибо никогда тут не бывал, у меня не было оружия… А врагов тут мой народ нажил достаточно, что не удивительно. Хотя, лучше бы я умер в схватке, чем на виселице, на потеху дхинам (на языке дроу – «людям»), - при последнем слове Бал презрительно сплюнул на пол.
Некоторое время узники молчали. Атан смотрел в одну точку, но радостная улыбка преобразилась в печальную усмешку. Лесной эльф, лишь недавно шагнувший за порог совершеннолетия, вспоминал…

Пшеничные поля. Огромное желтое море, идущее волнами от ветра. Яркое солнце, зелень вокруг.
Лес. Родной дом, где вырос Атан. Стрельба из лука, прогулки с любимой сестренкой. Жизнь без забот и тревог.
Атанварно не знал иной жизни. Он был молод, жизнелюбив и, что самое главное, влюблен. Лесной эльф мог часами любоваться украдкой своей избранницей, первой красавицей в их селении. Атан не знал, отвечала ли сама эльфа ему взаимностью, испытывала ли к нему хотя бы дружеские чувства, но беспечного эльфа это волновало мало. Он был счастлив, потому что любил, и полностью растворялся в этом прекрасном чувстве. Без остатка. Весь.
Однажды, начавший уже томиться от неведения Атанварно решил признаться девушке. Молодой, едва перешедший черту совершеннолетия эльф шел по поляне, где любила гулять его избранница, держа в руке охапку живых полевых цветов. Но вскоре улыбка исчезла с лица молодого эльфа. Его чуткий слух уловил голоса. Грубые. Людские.
Какие-то грязные разбойники, очевидно, из близлежащего людского селения приставали к любимой эльфа. Остолбеневший от такого мерзкого зрелища, Атан молча наблюдал, как один из разбойников, окончательно потеряв всякий стыд, принялся стягивать с себя штаны, осматривая похотливым взглядом лежащую на земле эльфу с разорванным местами платьем...
Атан не знал, даже за столько лет своей жизни, что способен испытывать такую ненависть. Жгучую, пожирающую тебя изнутри, лишающую тебя всяких остатков разума и здравого смысла. Не помня себя от гнева, юноша схватил первый попавшийся камешек и кинул в уже успевшего стянуть штаны простолюдина. Целился эльф в голову, но попал в пах, чем, собственно, был доволен даже больше.
- Это еще что за ушастый нелюдь? - взревел один из крестьян. - Попридержите девку, мужики, я сам разберусь с этим ублюдком!
При последних словах разбойник вынул из потертых ножен меч грубой ковки, уже сильно изъеденный временем и плохим уходом. Пылая праведный гневом, Атанварно выхватил тонкий изогнутый клинок, один из старых мечей отца, любезно подаренного своему единственному и, следовательно, любимому сыну.
Атан был, благодаря частым тренировкам с отцом, неплохим фехтовальщиком, поэтому неудивительно, что уже через минуту неравного боя мужик рухнул, кровью из рассеченного горла окропив затоптанные в пылу сражения полевые цветы. Лесной эльф удивленно взглянул на алую жидкость. Первая людская кровь, которую он пролил в своей жизни...
Но юный эльф не был настолько хорошим бойцом, чтобы в одиночку одолеть разбойничавшую банду.
- Бей его, мужики! Эта шваль завалила Игора! Бей его!
Топоры, вилы, дубины, палки... Чего только не было у этого разношерстного сброда. Атан был еще юнцом и не мог трезво оценить свои возможности. Бросившись в бой сломя голову, без плана, лишь с одним желанием спасти любимую, молодой эльф получил лишь хороший удар дубиной по голове. Рухнув наземь, юноша тут же получил множество ударов ногами, причем люди старались бить его по голове, испачкав дорожной пылью длинные волосы эльфа. Решив, что нелюдь мертв, так как не подает никаких признаков жизни, крестьяне остановились.
- Сваливаем отседова, братцы! Щас еще какие нелюди здеся соберуться!
- А шо с девкой?
- С собой берем, дурья твоя башка! Разве ты трахал когда-нибудь эльфийку?! Вот и я о том же... Тащим ее в лагерь, а то мы совсем... гы... без женского внимания оголодали!..

- Я... слышал ее крики. Она звала меня, Балаер. А я не мог ей помочь, слишком сильно меня приложили по голове... - сказал лесной эльф и замолк, над чем-то размышляя. Молчал и хмурый дроу, обдумывая услышанное.
- А что дальше? Ты отправился на ее поиски и перебил эту шелопунь? – нетерпеливо спросил Балаер, уже успевший проникнуться ненавистью к этой деревенской швали.
Гордая, высокомерная раса… Бал отказывался понимать, что его народ, да и что таить, он сам поступал ничуть не лучше.
Лесной эльф кивнул и продолжил свой рассказ…

Атанварно обнаружила на следующий день Лесная стража, патрулирующая территорию вокруг селения. Эльф был не в лучшем виде, но и рассказать, что произошло и куда подевалась эльфа, не мог. Лишь зеленые глаза юного эльфа горели жаждой отмщения и… болью и страхом за любимую. Ведь не смог защитить. Не смог. Не сумел…
Слабак.
Юношу чуть ли не силком отправили обратно в селение. Ему назначили постельный режим, запрещали подниматься с кровати, но Атан не слушал никого. Обычно послушный и тихий эльф не внимал просьбам. Он стоял у маленького окна и смотрел в сторону поляны, где его и нашли. Стоял долго, не шевелясь.
На второй день, более-менее оклемавшись, Атанварно, в тайне ото всех, спешно собрался, взял без спросу парные клинки отца, которыми умел обращаться несколько лучше, чем мечом, и побежал в сторону поляны под покровом ночи.
Было темно, и рассмотреть следы было невозможно. Решив положиться на интуицию, юноша направился туда, куда, как ему казалось, унесли его любимую. От жгучей ненависти стучало в висках. Не в силах просто идти, Атанварно побежал. Легко и почти бесшумно, как умеют передвигаться лишь эльфы.

В свете луны ее бледное лицо казалось еще прекраснее. Она лежала на голой земле, обнаженная, а изодранные тряпки, бывшие когда-то прекрасным платьем, были раскиданы вокруг. Все ценное, что было на эльфе, люди не забыли взять с собой.
Ненужная боле вещь. Попользовались, получили, что хотели, удовлетворили свою похоть, перерезали горло, стащили все драгоценное, что смогли найти, и сбежали.
Скоты. Атан упал на колени перед телом девушки, взял ту за уже холодную ладонь.
Скоты. Скоты. Скоты.
Как заклинание.

Молодой эльф смотрел на голубое небо за решетками и молча ждал, когда непрошенные слезы высохнут сами. Дроу, не принимавший ничьей слабости и слез, сделал вид, что ничего не видел. Как ни странно, он проникся к своему светлому соседу по темнице неким подобием уважения, иначе он бы тут же высмеял его.
- Теперь я сожалею лишь об одном, что не смог найти их… и убить. Меня обнаружили другие крестьяне и скинули всю вину на меня. Теперь я здесь… - задумчиво произнес лесной эльф. Зеленые глаза юноши блестели, словно в лихорадке.
- И после все, что ты пережил, ты улыбаешься? – спросил дроу. Темный эльф поднялся с деревянной койки и подошел к решетке, внимательно вглядываясь в светлого собрата.
- А что мне остается? – горько усмехнулся Атан. – Слезами горю не поможешь. Ничего уже не исправить. И еще… Просто, понимаешь… Я вижу ее лицо. Когда она была еще жива. Везде. В солнечных лучах особенно. Она ведь сама была, как маленькое солнце. И она улыбается мне, и мне ничего не остается, как улыбаться ей в ответ.
- А как ее звали? – спросил Балаер.
- Ее звали Сумиэль… Солнцем, представляешь? – весело улыбнулся эльф, взглянув на собеседника радостным взором. Того так и тянуло съязвить, чтобы наконец стереть эту идиотскую улыбку с лица лесного эльфа, но Бал себя останавливал. Удивлял себя, потому что всегда говорил, что думал, но останавливал.
Соседи по камерам молчали до самого вечера. Солнце скрылось за горизонтом, сгущались сумерки.
- Завтра нас повесят, - сказал зачем-то Балаер, хоть они знали и понимали это оба.
- А ты боишься смерти? – спросил Атанварно, слегка улыбаясь.
- Нет. Я, как и мой народ, презираем ее… Как и боль, как и страдания, как и… слабость и слезы, - запнувшись, закончил темный эльф.
- И я не боюсь. Это ведь только начало. И там, в Яблоневом саду, меня уже ждут.
Атан улыбнулся и прилег на грубую деревянную койку, свернувшись калачиком, словно ребенок.
- Светлый, тебе говорили, что ты чудак? – усмехнулся дроу.
- Конечно, говорили, - тихо рассмеялся лесной эльф. – И чудаком, и большим ребенком называли… Увы, я таков…

Узники проснулись с рассветом. Не успели они скинуть с себя сонное оцепенение и подняться с неудобных широких лавок, заменявших узникам постели, как к ним наведались стражники. Атанварно не сопротивлялся и добровольно протянул руки закованным в латы мужчинам. Он ждал смерти, как избавления, сожалея лишь о том, что не успел попрощаться с родителями, маленькой сестренкой, деревней, лесом…
По злобно горящим глазам дроу люди поняли, что взять второго узника будет не так просто. Балаер сидел на лавке якобы расслабленно, хмуро разглядывая стражников. Не желая искушать лишний раз судьбу, ведь даже безоружный темный эльф был опасен, люди позвали за двумя арбалетчиками.
Держа Балуера на прицеле, стражники надели на дроу наручи и, окончательно осмелев, вытолкнули его из камеры.
Мерзкие дхины… Были бы у меня мои сабли…

На казнь пришло поглазеть много народу. На Атанварно и Балаера надел петли худой, жилистый палач в маске, который никак не вязался с образом здорового, с пивным брюшком убийцы. Мужчина, судя по всему, скучал. Да, для него это работа, нелюбимая, скорее всего, но работа, успевшая изрядно поднадоесть.
- Знаешь, Атан… - вдруг сказал дроу, настолько тихо, чтобы услышал его слова только лесной эльф. – Я рад, что судьба послала мне тебя перед смертью.
Темный эльф сам не ожидал от себя таких слов, но, повернув голову к Атанварно, наткнулся на его веселый и радостный взгляд.
- Встретимся в Яблоневом, друг. Я уверен, ты тоже попадешь туда. Ты найдешь меня. Я буду там с ней…
Худощавый палач резко дернул рычаг, и из-под ног обоих эльфов исчезла опора.

По небосводу растекались кроваво-алые и золотистые краски рассвета, знаменующего начало нового дня.

***Конец***

@темы: Рассказ

---

[Морга]

Пишет  Girl~angel~ad
Это было воскресенье,
Раз звонок,
Подруги голос
Ты не веришь в совпадение
Но гудок оказался так дорог.

Она счастье мне подарила
Номер твой дала
Я её давно простила
Так как искала только тебя.

Три минутки
Твоего разговора
Не поверишь не о чём
Только он мне до боли дорог
Как кусочек солнца перед дождём.

Как не смешно
Но года бежали
Десять лет прошло спустя
Ну у нас ведь оказалось
Всё обычные дела.

Не чего даже
Не изменилось
Дом учёба
Родные рядом всегда.
Только каждый вечер вспоминала твои я глаза.

Да про это
Я тебе не рассказала
И про другое промолчу
Только жизнь показала
Что я ещё не раз тебе позвоню.

---

[Rowana]

Мне бы слезы выплавить в серебро,
Чтоб потом достать его из груди.
Набираю воду святую в рот.
Уходи и празднуй - ты победил,

Уходи и празднуй - ты выбрал ту,
Что, конечно, вовсе, увы, не я,
И вода святая горчит во рту,
И вода святая - почти что яд.

Уходи и празднуй, чего ты ждешь?
Шелуху всех слов собирай в рюкзак.
Набираю воду святую в ковш,
Промываю ей поутру глаза,

И вода святая дрожит на дне,
Тишина рассыпалась на столе.
Уходи домой, возвращайся к ней
И старайся после не пожалеть.

@темы: Стихи

---

[Vistrel]

Газировка
В небе летел самолет, не большой, не маленький, но самый обычный - как в том анекдоте, что рассказала Эмма Теду, своему собеседнику, сидя в кафе у аэропорта (анекдоте, стоит признать, совсем неудачном и лишнем). Разговор у них шел скучный, впрочем, и сами они были людьми не особенно примечательными: она – милая стюардесса международных рейсов, он – сорокалетний мужчина, бизнесмен, потерявший недавно любовницу (она то ли покончила жизнь самоубийством, в порыве киношной ревности выбросившись из окна, то ли погибла в автомобильной катастрофе, не вовремя закурив сигарету и очень, при этом, смеявшись, – версии смерти, что часто случается, весьма расходились); имевший также жену, которая о любовнице этой теперь уже знала, и которая требовала развод. Лиза, Лиза, бедная моя, нежная Магда – думал про себя Тед, утомленно вспоминая то любовницу, то жену, попеременно глотая их привычные имена вместе с газировкой, когда, как раз, молодая девушка Эмма, с полноватыми щиколотками и ободком в волосах, картавым голосом рассказала свой лишний анекдот – что с ее стороны, конечно, можно оправдать лишь тем, что им обоим было очень, очень скучно.
Но вернемся к самолету: он постепенно набирал высоту, и вместе с тем как будто бы совершал тяжелое путешествие во времени, с шумом поднимаясь в воздух, - как если бы каждая минуты была отмотанными назад сутками. Если бы такое путешествие только было возможным (а почему бы и нет), то на пятой минуте полета любопытные пассажиры - Дик, Джейсон, Клэтфорд, Нэнси? - прилипнув к иллюминатору, вполне могли бы разглядеть у основания невысокой горы струйки дыма, неспешно поднимавшиеся от разбившегося голубого автомобиля. Кто-то смог бы даже различить, как по зеленому склону, утопая в полыхании солнечного дня, скользившего по ослепительным металлическим обломкам автомобиля и теплой зеленой земле, ползет мужчина, - неуверенно, на согнутых руках,– к девушке в белом свободном платье, нелепо изогнутой, похожей на птицу, на светлое пятно, на исчезающую точку в конце концов.
Самолет продолжал набирать высоту, неприятный рев разносился по всей округе, мелькали поля, реки с мутной водой, невысокие редкие дома – наконец, исчезло все, покрывшись легкой дымкой облаков, и когда самолет выровнялся, и длинный шум сменился гудением аппаратуры, раздался звуковой сигнал, сообщавший, что ремни уже можно отстегивать - пассажиры вздохнули с облегчением, день был чудесным: за стеклами иллюминаторов невыносимо ярко, разливая мягкий белый свет, от которого приходилось щурить глаза, горело солнце. Слава Богу – подумали Клэтфорд, Джейсон, Нэнси, Дик; слава Богу – прошептал про себя Эл, увидев, что его милая девочка, его жизнь и его же смерть (что куда более верно), - жива, и слабо, но все-таки дышит.
Он подложил руку под ее шею, влажную и прохладную от пота, и приподнял ей голову. Эл смотрел в ее бледно-голубые глаза, и если бы только в способностях хоть чьего-нибудь сердца было разорваться на куски, то сердце Элла, непременно, так бы и поступило в ту же секунду. Ведь это он, он, сотни раз на дню катавший в голове одну и ту же мысль, что любит эту девушку, сейчас безвольно лежавшую на земле, с синяками и ссадинами на руках, с капелькой крови у красных губ и царапинкой на переносице, - ведь это он виноват в том, что произошло. Пропусти он мимо ушей глупый рассказ соседа в гостинице, который, дескать, видел, как в парке, под ветвистыми и сонными швейцарскими деревьями она, его девочка, целуется с каким-то мужчиной в летнем костюме, не устрой он из этого сцену, с хлопаньем дверей и угрозами ее убить, ничего бы не было: не склонялся бы он сейчас, под этим июльским зноем, над ней, не морщился бы от неприятной боли в каждом суставе и не чувствовал бы спиной свою синюю и легкую, липкую от крови, сорочку. Перед его глазами, как живая, вставала то и дело вся эта утренняя сцена, он мучительно вспоминал, как она просила его, как умоляла, как говорила, говорила, говорила, что этого мистера N попросту не существует, что это фикция, иллюзия, оптический обман, что всему виной слабое зрение Нила (которое и правда было не очень), что она не думала даже и не могла думать об измене Эллу, да и зачем ей это делать, она же не дура, ведь он талантлив, красив и богат, в расцвете лет, и она любит его. Но Эл, этот добряк с только наметившейся залысиной, знаток кинематографа и Рембрандта, не поверил ей, потому что в действительности он не был так уж хорош собой, он был полноват, не слишком высок, талантливым себя не считал (хотя деньги у него, конечно, водились, но деньги, что такое деньги?).
Ему было трудно думать обо всем этом, особенно о том, как она закурила за рулем автомобиля, даже не подумав сбросить скорость, и, когда сигарета как раз занялась, машина, шедшая справа от них, на повороте задела их крылом, и управление было потеряно, они вылетели с этого серпантина, вспышка, удар - так вот, думать обо всем этом было трудно, однако еще труднее не думать вовсе. И пока он пытался понять, что ему делать, и как поступить, куда бежать, девушка очнулась, и тихо его позвала, попросив снять ей что-то с глаз, она сказала, что не очень понимает, что произошло, и что же, господи, да что он так медлит и никак не поможет ей, почему вокруг темнота, и больше совсем ничего. Эл ответил, что он уже здесь, что держит ее, целует и «ты только не бойся, не бойся, милая». Она слабо его отстранила, мягко упершись в его плечо руками, медленно села на земле, опустила взгляд вниз и несколько раз неуверенно сглотнула, покачав головой. Затем, так же медленно и осторожно, как будто боясь кого-то спугнуть (счастье, жизнь или мечту), она вытерла саднившие ладони о платье, подняла их к лицу, стараясь осмыслить, что с ней, что с ее кожей, что со всем ее телом, и, приоткрыв рот, постоянно моргая от сильной головной боли и нарастающего чувства страха (неужто все это случилось именно со мной, ведь этого не может быть), она сначала принялась старательно, затем все более нервно, затем всхлипывая, протирать глаза, но только это, увы, не помогало, и она начала понимать, - с содроганием, дрожью и первобытным ужасом, - что ослепла.
Когда она это поняла (в меру собственных сил, потому что понять это до конца не под силу ни одному человеку), то вся затряслась, а потом, вжав голову в плечи, возя скользкими руками по земле и вырывая редкую траву, она залилась коротким смехом, ее начинала душить истерика, и ее милые, прекрасные черты лица, от которых ей теперь уже не было никакого прока, исказились до неузнаваемости, в голове стало тесно от мыслей, - мыслей,: что она ненавидит Элла, что это он, он один во всем виноват, что надо было бежать с тем ее любовником, что пропади он пропадом вместе со своей гундосой женой и болезной дочкой (умершей вчера), что он обещал ей деньги, славу, деньги и славу, карьеру киноактрисы, - о которой она об одной и могла только мечтать, - и ведь он ей ничего не дал, кроме этой своей сопливой любви, а зачем ей она, зачем, зачем, зачем, зачем?! И ей хотелось все это, всю свою ненависть, все, что могла – все высказать Эллу, но она не могла, она просто не могла перестать смеяться в окружавшей ее теснящейся темноте, и потому вдруг, невесть откуда набравшись сил, она встала на ноги, подняв при этом собственную сумочку, найденную на ощупь, обернулась вокруг, и, ничего не увидев, - ни зеленого основания гор, ни солнца, ни неба, - побежала по земле, проклиная Элла, всего его, с ног до головы и с головы до ног, и особенно голос, который звал ее остановиться, вернуться, не бросать его, - и вот, когда уже не слышно было, как кричит, как выкликает Эл ее по имени (Магда, Магда, Магда!), когда вокруг была уже только одна сплошная темнота, и слабо дул ветер – она вытащила из сумочки нагревшийся от солнца браунинг (который услужливый автор всегда готов подложить любимой своей героине), приставила его дуло себе к виску, и выстрелила.
Эл, так и не смогший встать на ноги от общей своей слабости и неуемной дрожи в коленках, услышал этот выстрел, и перед его глазами пронзительно и ярко вспыхнула сцена из недавнего прошлого (так ярко вспыхивают сцены из прошлого только однажды в жизни – остальное все блеф и блажь, игра сознания): он увидел, как в придорожном кафе, растерся предварительно холодную матово-красную банку Coca-Cola, ее открывала, смеясь, Магда, и вот этот-то шипящий и глубокий звук, всплеск, эхом отозвался у него в ушах – как отозвался он в ушах стюардессы, открывавшей в этот же миг, на высоте нескольких чертовых тысяч метров, точно такую же банку Coca-Cola:
- А Вам какую газировку?

---

[Аннушка]

Пишет  Геннадий Петрович

Любимый яд.

Я опять не уснул: снова смерть напевала,

Чтоб луна, как фонарь, мне лицо освещала.

Кто-то снова призвал её, с крыши слетев.

Я понял: ты в городе. Слышится смех.

Нападаешь на тех, чьи невинны сердца,

Ведь грудь твоя - мрамор, глаза - из квасца.

Изучить твою душу и постичь невозможно,

Ты смешлива, горда, чересчур осторожна.

Расскажи, чья теперь ты любимая муза?

Перед кем ты танцуешь в ритмике блюза?

Кто пал под напором пластмассовых слёз?

И чьё тело погибнет под стуком колёс?

Хриплый голос в романсе под соло гитары

Спел, что охотиться ты не устала.

Перебор прозвучал криком душ в переходе;

Я знал, твоё сердце давно не из плоти.

Благодарный судьбе, что я умер позднее,

Воспевал твоих жертв на замшелой аллее,

Я знал потому что, как сладко быть рядом,

Как пенятся губы от любимого яда.

@музыка: Galneryus - Struggle For The Freedom Flag

@темы: Стихи, Творчество, Чувства, Отношения

---

Игра в прятки

[Jake Enotoff]

У меня есть квартира, жена и сын,
Есть на завтрак овсянка, а к хлебу – сыр.
И чего бы я только не попросил,
Все у Господа получаю.

У тебя есть учеба и универ
(Однокурсникам ставят тебя в пример),
Есть аккаунт в Фэйсбуке и скотч-терьер,
А на ужин – печенье с чаем.

Как же мы пересечься с тобой могли,
Проживая на разных концах земли
(Целый час на автобусе № 3 –
Хорошо, что без пересадки)?

Только это случилось, и я теперь
Словно загнанный в тесную клетку зверь.
Впрочем, ты со мной все же одних кровей -
И мы вместе играем в прятки.

Мы плетем паутину из липкой лжи.
Так мертвец убеждает себя, что жив,
Даже если в сосновом гробу лежит
И над ним «Что ж ты нас оставил?!».

Вот и я каждый день ухожу на дно,
Отползаю в берлогу без задних ног,
Про себя повторяя всегда одно
Из немногих секретных правил.

Не касайся на людях рукой, плечом,
Не целуйся томительно-горячо,
Не смотри мне в глаза, у меня там черт -
Он не скажет, что дальше делать.

Да и Бог нас с тобою терпеть устал,
И в обратном порядке считать со ста
Начал Он. Даже в самых глухих местах
Слышно: «Сто, девяносто девять…»

@темы: Стихи, Отношения

---

[Poa Protensis]

Вокруг был мрак. Во мне была тоска.
Такая, что ни крикнуть, ни подняться.
И я заплакал. Пригоршня песка,
Как мне назло, бежала прочь сквозь пальцы.

Потом был звон и крики воронят,
Но только я почти не слышал звуки.
Был медный крест. Был чей-то грустный взгляд,
Слова чужие и чужие руки.

Был старый храм, и Бог смотрел с икон.
Был горький ладан, и горели свечи.
И я ушел. Мне на прощанье кот
В глаза взглянул совсем по-человечьи.

И хлынул дождь. И, весело искрясь,
Он еле слышно мне шептал с надрывом:
- Прощаю вас. Смываю с вас всю грязь.
И будьте живы.
Будьте
Вечно
Живы.

И мир расцвел. Заплакал и запел,
Взлетели птицы, и запахло хлебом.
И я стоял. И так наверх смотрел,
Как будто я впервые видел небо.

@темы: Стихи

---

[Erick-York]

на глубине.

это не-время в твоей загустевшей крови.
это голодная старость в больничной мгле.
это когда интересен не столько вид,
но место на земле:
где кончил, там и слез.
это прикосновение первых косых лучей.
это сначала сверлит тебя поперек.
это когда понимаешь, что важно чей,
а кто сам - невдомек.
главное - взять свое.

сломаны куклы, задернуты шторы, спи.
пусть тебе снятся Европа и Ганимед.
как только ты досчитаешь до десяти,
так никого уж нет -
некому взять твой след;
лишь в пустоте раскачивается звезда.
самоубийцами-бабочками на свет
лезет на склон молчания "опоздал",
чтобы сойти на нет
через сто тысяч лет.

и ты бежишь, спотыкаешься; небо ждет.
молча кружат обстоятельства над водой.
каждый твой взгляд истолкован наоборот
теми, кому ты свой -
нам ты давно чужой.
вдруг зашипевшее море хватает вздох,
вдруг вырывается криком чужая боль,
вдруг это ты, а не мир, абсолютно плох -
всё равно! чёрт с тобой! -
мы с тобой.

---

[Merry Loony]

Вторая половина рассказа.
Первая половина здесь: stih.diary.ru/p190898788.htm

Глава 4

Наступил вечер субботы. Елизавета Ивановна завершала круговой ритуал возле дома Павла Петровича. Снова в одиночку.

Как и ожидалось, скандал вчера вечером начался моментально. Елизавета Ивановна только начала объяснять дочери, что есть вещи важнее грядок и некрашеных заборов, как та тут же вышла из себя и стала обвинять мать в том, что она, дескать, не любит ни своего отца, ни свою дочь, ни вообще кого бы то ни было. Это заявление было тяжелым ударом для Елизаветы Ивановны. Ей невыносимо было слышать подобное от человека, за которого она молится по два, а то и по три раза ежедневно, – и за своего отца она молилась ничуть не реже. Несправедливые обвинения вывели Елизавету Ивановну из равновесия, и она немедленно наговорила дочери грубостей в ответ. Само собой, тут уже и речи быть не могло о том, чтобы предлагать Лене пойти к Павлу Петровичу.

Начался четвертый сеанс. Елизавета Ивановна снова села за стол, заваленный колдовскими приспособлениями.

- Ну-с, Елизавета Ивановна, как ваши дела? Как настроение?
- Не очень… Плохо, честно говоря.

Улыбка тут же исчезла с лица Павла Петровича.

- Так-так, рассказывайте.
- Я ездила в гости к Маше.
- И-и?
- Знаете, мне кажется… мне кажется, она меня не простила. Мне сегодня опять кошмар приснился. Только теперь не про неё. Но я уверена, что дело в ней.
- Всё может быть. А что за кошмар?
- Ой, это такая дурь, такая дурь…

Елизавета Ивановна закрыла лицо руками и потерла виски указательными пальцами.

- Я была одна в темноте, и… на меня из темноты кто-то шипел. Шипел и смеялся. А потом начал звать меня моим же голосом. Я перепугалась, стала просить его уйти и оставить меня в покое. Оно замолчало на несколько секунд, а потом сзади схватило меня за плечо. Я вскрикнула и проснулась. Даже вспоминать неприятно, такая мерзость…

Павел Петрович выглядел очень озадаченным.

- М-да-а… это всё очень странно, надо сказать. Первый случай в моей практике.
- П-первый? То есть, вы не знаете, как…
- Спокойствие! Мы с вами справимся с чем угодно. Если ваши кошмары появляются из-за Марии, то как только она простит вас, они уйдут.
- А если это не из-за неё?
- А… а-а вот тогда это может быть проблемой.
- Павел Петрович, если тут дело в сеансах, – скажите только, я приду столько раз, сколько нужно.
- Нет, Елизавета Ивановна, что вы! Просто сны – это специальность не моя. Не уверен, что именно я вам помочь смогу.
- А вы можете кого-то посоветовать?
- Посоветовать могу, но… ай, ладно! Что мы с вами всё о плохом? Может, мы с вами и так справимся, что паниковать почем зря. Давайте-ка сейчас к делу поскорей приступим.
- Хорошо, давайте.
- Итак!

Павел Петрович хлопнул в ладоши, отчего ближайшая к нему свеча погасла.

- Вы вспомнили всё то, что Мария говорила о вас?
- Да.
- Хорошо. Не произносите этого вслух ни в коем случае! Говорите про себя. Представьте себе её лицо. Вспомните её голос. Заставьте обидные слова звучать так, как если бы она их сейчас произносила. Теперь тремя перстами возьмите немного воды…

Павел Петрович указал на небольшую плошку с водой – кажется, ту самую, куда Елизавета Ивановна скидывала остатки зерен.

- Та-ак, теперь мысленно ответьте ей «Прощаю!» и брызните воду в сторону. Во-от так, верно. Теперь вспоминайте дальше, прокручивайте у себя в голове её слова, прощаете её и брызгайте воду в сторону. Воды много, не экономьте. Вспоминайте всё, ничего не упускайте. Отлично, отлично, пока все правильно.

Елизавета Ивановна могла припомнить многое: Маша никогда не скупилась на слова в адрес тех, с кем не ладила. Зачастую, сидя на лестнице между этажами, вместе со своими друзьями она обсуждала всех «упырей, на которых сил нет смотреть». К упырям Маша относила всех своих родственников, бывших коллег по бывшей у неё когда-то работе, а также всех без исключения соседей. Сегодня на Елизавету Ивановну была возложена непростая задача: сперва нужно было простить Маше всю ту сотню гадостей, которую она слышала сама, а потом надо было еще упомнить всё то, что потом рассказывали ей другие «упыри». Тут Елизавета Ивановна начала жалеть, что так и не поговорила с Ниной Федоровной: та, хоть и почти не выходила из дома, но, тем не менее, знала всё, что говорилось и делалось в целом районе. К тому же Нина Федоровна обладала незаурядной памятью.

По окончании ритуала Елизавета Ивановна в очередной раз испытала сильное облегчение: ей было приятно осознавать себя всепрощающим миротворцем, который – как и завещал Спаситель – готов подставить вторую щеку и искренне возлюбить врагов своих. Подумав об этом, она тут же вспомнила, что гордыня – грех, и устыдилась. Но виду не подала.

- Павел Петрович, спасибо вам огромное…

На стол отправилась очередная красная бумажка.

- Даже не знаю, что бы делала без вас.
- Обращались бы к другому специалисту.

Павел Петрович улыбнулся.

- Не стоит благодарности, Елизавета Ивановна. Путь к спасению души каждый сам найти может. Я всего-то немножко помогаю, а основную работу делаете вы, уж поверьте. Всё в ваших руках.

Елизавета Ивановна покачала головой.

- А, в конце концов, все мы в руках Господа.
- И это тоже верно!

-------

Первый раз за эту неделю никто не ждал Елизавету Ивановну дома, и она была очень этому рада. Лена еще с утра уехала на дачу, а Нина Федоровна без приглашения не придёт. Следовательно, сегодня некому будет её упрекнуть, - так думала Елизавета Ивановна.

Ожидания не оправдались: в половину одиннадцатого зазвонил телефон. Елизавета Ивановна заранее почувствовала недоброе: в такое время звонят либо люди близкие, либо люди бестактные – и ни с теми, ни с другими ей сейчас общаться не хотелось.

Оказалось, что это была Вера – подруга Елизаветы Ивановны. Вера звонила, чтобы напомнить о запланированном на понедельник походе в театр. Елизавета Ивановна чуть было не ответила машинально «да-да», как вдруг вспомнила, что в этот день она должна идти на пятый – и последний! – сеанс к Павлу Петровичу.

- Вер, прости пожалуйста, но у меня теперь в понедельник не получится..
- Как? Погоди, мы же за три недели планировали, чтобы…
- Да-да, просто тут кое-какие обстоятельства возникли, и я вот теперь не могу.
- Господи. Лиз, что там у вас случилось?
- Ну… помнишь, месяц назад у нас соседка сгорела?
- Боже ты мой! Снова пожар?
- Да нет, нет, слава Богу, больше не было. Тут другое…

Елизавета Ивановна запнулась. Стоило ли рассказывать Вере правду? Павел Петрович однозначно был прав в одном: не каждый готов понять и принять тот путь, которым сейчас шла Елизавета Ивановна. А что, если Вера окажется одним из таких людей? Решение далось нелегко. В конце концов, - сочла Елизавета Ивановна, - если Вера действительно её подруга, то она её поймет. Если же нет, то чем раньше это выяснится, тем лучше.

- Вер, я незадолго до смерти Маши – соседки, то есть – очень много плохого о ней говорила. И… я не знаю, как это правильно сказать… понимаешь, когда она вдруг умерла, я вот прям почувствовала, что это не просто так, понимаешь?
- Э-э… пока что нет. Что не просто так?
- Умерла она не просто так, Вер! В этом же и мы виноваты, раз так за её спиной сквернословили. Я сама не знаю, что на меня нашло тогда. Я никогда таких плохих вещей о человеке не говорила, никогда в жизни, а тут вдруг столько грязи на неё вылила, и в глаза, и за глаза.

Пару секунд Вера молчала.

- Лиз, тогда, может, ну его, этот театр? Давай в кафешке посидим, поговорим?
- Нет, Вер, я не могу. Я сразу после работы иду грех с себя снимать.
- М-м? Что идешь снимать?
- Грех иду снимать.
- В смысле? Ты в церковь идешь?
- Да нет, не в церковь. В церкви я была уже, а потом со знающими людьми пообщалась, и они сказали, что одной церкви тут недостаточно будет и тут белый колдун нужен.
- Кто нужен? Колдун?
- Да, белый колдун.

Вера снова ненадолго замолчала.

- Лиз, ты ведь шутишь, да?

Вера произнесла это так, что было понятно: она почти уверена, что Елизавета Ивановна не шутит, и очень этим напугана. Елизавета Ивановна почувствовала, будто в груди у неё что-то треснуло и раскололось на мелкие кусочки. По коже пробежал холод.

- Н-нет, Вер, я серьёзно. Мне сказали, что чтобы снять такой грех, нужно обратиться к белому колдуну, и я…
- Лиза, ты что? Что это за чушь? Какой колдун, ты с ума сошла? Кто тебе такой ерунды наговорил?
- Вера, это не ерунда. Моя соседка давно с этим колдуном общается, она знает, что он хороший специалист, дурного не посоветует…
- Лиза, это же бред! Так, у тебя пять секунд, чтобы признаться, что ты шутишь! Я не верю, я не могу поверить, что ты купилась на такую чушь!
- Вера, я тоже думала, что всё это чушь, но это ведь и вправду помогает…
- Что помогает? Кошелек облегчить помогает? Лиза, беги от этих аферистов, ни копейки им не давай!
- Он не аферист, Вера, он…
- Так, погоди, и ты хочешь сказать, что в понедельник ты идешь к нему, да? То есть наш поход отменяется, всё отменяется, чтобы ты смогла подарить денег какому-то бандюку? И я узнаю об этом случайно, потому что решила сама позвонить и уточнить. Знаешь, я от тебя такого не…

Елизавета Ивановна положила трубку.

- Я от тебя тоже.

Глава 5

Ночь с субботы на воскресенье была хуже двух предыдущих. Снова темнота, одиночество и что-то жуткое, что притаилось неподалеку. Трижды Елизавета Ивановна просыпалась посреди ночи, быстро засыпала и тут же снова просыпалась от очередного кошмара. Все они были разные, но их объединяло постоянное чувство тревоги, которое переходило из одного жуткого сюжета в другой, и в итоге так и осталось с Елизаветой Ивановной даже после пробуждения. Утро было испорчено.

Елизавета Ивановна посмотрела на часы – они показывали 7:22. Впереди её ждал долгий день, наполненный гадкими воспоминаниями, а закончиться он должен был приездом Лены и новой порцией упрёков. Такая перспектива совсем не радовала Елизавету Ивановну. Поразмыслив, она решила, что проводить воскресение в сплошном страдании – это не дело.

В этот момент Елизавету Ивановну осенило – она ведь может пойти в церковь на утреннюю литургию! Эта мысль пришла к ней совершенно случайно: снова взглянув на часы, она вдруг почему-то вспомнила расписание церковных служб, которое видела пару недель тому назад. Это, несомненно, был знак. Елизавета Ивановна знала, что такая мысль не могла прийти ей в голову просто так – хотя бы потому, что такого никогда не случалось раньше. Значит, нужно было идти, причем сейчас же, чтобы не пропустить начало.

Хоть Елизавета Ивановна и торопилась, но всё равно чуть не опоздала: сначала она долго не могла найти платок, а потом по привычке накрасилась, вспомнила, что в церковь накрашенной нельзя, и потеряла еще несколько минут, смывая макияж.

-------

Церковь выглядела точно так же, как и в прошлый раз. С одной стороны, - думала Елизавета Ивановна, - с чего бы ей выглядеть иначе? С другой стороны, тут были два особенных сходства: в прошлый раз она тоже боялась опоздать – хотя и по другой причине, - и у входа стояла такая же толпа нищих, причем Елизавета Ивановна была уверена, что это те же самые люди, которых она видела в прошлый раз. Действительно, ощущение было такое, будто в кой-то веке удавалось войти второй раз в ту же реку. Только эта река состояла из людей – сотен голов, обернутых в разноцветные платки.

Елизавета Ивановна с трудом понимала, что говорил батюшка: до того, как Господь послал ей знак, она бывала в храмах Его нечасто, и манера речи священников была ей непривычна. Незаметно для себя она вскоре совсем перестала слушать и начала украдкой поглядывать на людей вокруг. Она знала, что пялиться на прихожан в церкви не принято, и потому сразу же отворачивалась и прятала взгляд, стоило кому-то из стоявших неподалеку пошевелиться. Вскоре, однако, она поняла, что почти все кроме неё и нескольких маленьких детей были слишком увлечены словами батюшки и на окружающее внимания не обращали.

Платки слева, платки справа, целая стена из платков впереди. Только сейчас Елизавета Ивановна осознала, что кроме батюшки и нескольких мальчишек трех-четырех лет мужчин в церкви не было. И ведь в прошлый раз было то же самое! Но в прошлый раз она не обратила на это внимания.

В чем же дело? Сейчас воскресенье, вряд ли все на работе. Не может быть так, что во всем районе нет ни одного мужчины. Что же получается? Им нет дела до своих близких, да даже до самих себя, в конце концов? Разве можно так наплевательски относиться к своей жизни и своей душе?

Елизавете Ивановне стало неприятно от этих мыслей, но лишь на мгновение. В то же время она осознала, что не всё потеряно, пока есть, кому молиться. В конце концов, церковь переполнена народом – а это значит, что если мужья, отцы и сыновья не желают сделать что-то для своего спасения, то их спасут дочери, жены и матери.

Елизавете Ивановне стало тем более приятно ощущать себя одной из тех, кто искренне заботится о своих близких: ведь точно так же и она воздает молитвы за своего отца и свою дочь, в то время как те упорно отказываются делать это сами. Так или иначе, пока есть такие, как эти женщины, пока есть такие, как Елизавета Ивановна, - есть и надежда.

Домой Елизавета Ивановна вернулась в изрядно приподнятом настроении. Всю обратную дорогу она думала о том, насколько же хорошей была мысль поехать в церковь и насколько это здорово, что она не потратила утро выходного впустую, а сделала хорошее дело. Тут же пришла в голову и такая мысль: а что, если завести какую-нибудь тетрадку или блокнот и записывать туда всё то, что Елизавета Ивановна делает для Маши, для своей семьи, да пусть бы даже для самой себя? Ведь, если подумать, то она за прошедшую неделю сделала для Маши больше, чем за шесть лет, что они были соседями. Это был своего рода рекорд, ну или, по меньшей мере, значительное достижение. И Елизавете Ивановне очень хотелось как-то его отметить, зафиксировать, во-первых, чтобы оставить об этом память, а во вторых, для самодисциплины, чтобы видеть свои предыдущие результаты и стараться их улучшить.

А что еще можно было бы записывать в эту тетрадь? Однозначно можно было бы вносить туда ритуалы, проведенные у Павла Петровича, походы в церковь, молитвы за своих близких… а что еще? Считаются ли за хорошие дела пожертвования нищим? Или пожертвования церкви? А соблюдение постов и отмечание церковных праздников?

Вспомнив о последних, Елизавета Ивановна отчитала саму себя за беспечность: как же она могла забыть о церковном календаре! Его следовало бы купить уже давно, а ей это почему-то даже в голову не приходило! Решено было написать себе записку и непременно купить календарь завтра по дороге домой. А лучше – купить сразу два: один домой и один на работу, чтобы уж точно ни о чем не забывать и ничего не пропускать.

Елизавете Ивановне послышался какой-то шорох, и она вздрогнула. На секунду ей показалось, что звук донесся из прихожей, а это могло означать, что Лена уже вернулась с дачи. Елизавета Ивановна поймала себя на этой мысли: она боится возвращения дочери. В последние дни появление Лены в её поле зрения тут же влекло за собой скандалы, ссоры и прочую нервотрёпку, так что Елизавета Ивановна была рада, что ей удалось побыть одной хотя бы немного.

В течение дня она вздрагивала еще раз семь или восемь. Любой звук, доносившийся с улицы или из-за стены, вызывал у Елизаветы Ивановны новые и новые неприятные мысли о надвигавшемся конфликте. Она вспоминала свои прошлые разговоры с Леной, представляла, как будут выглядеть и звучать будущие. Прогнозы, разумеется, были исключительно плохими.

Наконец, час пробил. Около девяти вечера дверь в прихожей щелкнула и со скрипом открылась. Лена начала медленно затаскивать в квартиру разноцветные сумки и пакеты – всего штук десять. Елизавета Ивановна наблюдала за ней из своей комнаты.

Когда вся ноша оказалась внутри, Лена заперла дверь, а Елизавета Ивановна вышла в коридор. Она понимала, что ей теперь придется отвечать на претензии вроде «а твоя машина нам бы там не помешала», но смотреть, как дочь сама тащит все эти тяжести, Елизавета Ивановна не могла.

- Привет, - сказала она, стараясь при этом не смотреть Лене в глаза, - давай помогу?
- Привет, - ответила Лена, - давай, возьми те два синих, они полегче. Только аккуратнее, не помни: там грибы.

Лена выглядела совершенно спокойной. И это было странно.

- Грибы? В банках, что ли?

Елизавета Ивановна заглянула в пакет.

- Не, свежие! Я сегодня только проснулась, а дедушка уже успел в лес сходить. Сказал, что у него уже килограмма четыре сушеных есть, велел домой везти. И всё бы ничего, только у меня рук не хватает, – ну ты видишь.

«Сейчас начнется», - подумала Елизавета Ивановна, отчего у неё перехватило дыхание и по коже прошли мурашки.

- Но как-то дотащила – и ладно, чего уж там. А ты тут как?
- Да… нормально, вроде.
- Ага…

Лена открыла холодильник и начало перекладывать в него содержимое красной сумки.

- Так, а грибы мы куда положим?
- Ну-у… смотря, что ты собираешься с ними делать.
- Хм. А я не знаю. А что можно с ними сделать?
- Можно в банки закрыть всё же. Или заморозить.

Лена поставила синие пакеты на стол и заглянула в них.

- Их многовато. Может, сейчас суп сделаем, а остальное – в морозилку?

Идея показалась Елизавете Ивановне хорошей. Тем более что Лена сказала «сделаем», а не «сделаю» или «сделаешь». А ведь они ничего не делали вместе уже полгода или вроде того. Вспомнив об этом, Елизавета Ивановна поняла, что отказываться нельзя ни в коем случае.
Глава 6

- Ну-с, чего хорошего расскажете, Елизавета Ивановна?

Павел Петрович смотрел на неё, улыбаясь.

- Э-эх… ничего хорошего, честно говоря.
- Всё еще сны?
- По мне, наверно, видно, что я не спала…
- Ну… честно говоря, да.
- Это просто кошмар какой-то, никогда в жизни такой чертовщины не было.
- Вы хорошо всё запомнили? Сможете пересказать?
- Смогу. Легла вчера, долго ворочалась, не могла уснуть. Потом, наконец, уснула, и мне снится, что я на пляже. Иду по пляжу, вокруг куча народу, дети в песке играют, я на них засмотрелась, оступилась и упала. И проснулась от этого сразу же. Понимаете, я это почувствовала, как будто по-настоящему пала, я на кровати подскочила даже! И испугалась прям по-настоящему!
- Хм-м. А раньше такого не бывало?
- Ну как, бывало, конечно, но, наверно, за всю жизнь раза три. Но это ведь еще не всё: я проснулась, в себя пришла, мне пить захотелось. Сходила на кухню, вернулась, легла, второй раз уснула. Теперь мне какая-то стройка снится, и я там работаю, какие-то мешки кому-то передаю. Мешки легкие, таскать удобно, и я начинаю за раз их несколько штук брать, чтобы побыстрее работу сделать. И тут я слышу какой-то металлический звон, и вижу человека, который стучит железным… таким… прутом, в общем. Вот, и он стучит железным прутом по железной колонне. И звон такой мерзкий, все уши закрывают, потому что слушать невозможно. А он всё громче стучит, и еще громче, и еще громче, и уже голова болит жутко от этого стука, а он всё стучит. Мы ему кричим, чтобы он перестал, а он нас не слышит и еще громче стучит. Я от боли зажмурилась и проснулась опять. Причем у меня этот звон в ушах стоял еще полчаса, наверно.
- М-м.. это был последний сон или нет?
- Да если бы! Нет, их всего четыре было. Но третий я не запомнила. А четвертый был про стройку эту опять, там кто-то что-то потерял, и мы все вместе это искали, а мне почему-то было стыдно, потому что мне казалось, что в этом я виновата, хотя я была ни при чем. В итоге не нашли.

Павел Петрович, поджав губы и наморщив лоб, напряженно смотрел в стол.

- М-м-да-а. Очень странно.
- И я так не сплю уже две ночи подряд, с субботы на воскресенье то же самое было. Кошмары один за другим, только глаза закрою – тут же новый. Но позавчерашних я уже не помню: не записала, а потом забыла. Павел Петрович, так что вы думаете: это всё-таки из-за Маши или нет?
- Не могу быть уверен. Как я и говорил, случай очень необычный. Однако, есть хорошая новость: после сегодняшнего сеанса мы сможем узнать всё наверняка. Если в течение этой недели Мария вам ни разу не явится, значит, она вас простила, и грех на вас больше не лежит. Если же дурные сны останутся, но её в них не будет… тогда, если захотите, я смогу порекомендовать вам одного очень хорошего специалиста. Но я это уже говорил, кажется.
- Да, говорили.
- Ну вот. Стало быть, если проблема останется, и у вас будет желание, то я подскажу, к кому обратиться. Но вернемся к нашему делу. Итак!

Павел Петрович хлопнул в ладоши.

- У нас с вами сегодня последний сеанс. Большую часть работы мы уже проделали, осталось только закрепить результат. У вас задача будет не трудная, но… долгая. Вам нужно будет быстро и четко повторять за мной всё то, что я буду говорить. Я в то же время буду выполнять все остальные действия ритуала. Вы на них внимания не обращайте, ни на что не отвлекайтесь, просто повторяйте всё за мной. Слово в слово. Можете глаза закрыть, если будет мешать. Сейчас, подождите минутку.

Павел Петрович нагнулся и достал из-под стола коробочку, в которой лежали тонкие деревянные палочки-«трости», как он сам тогда их назвал.

- Ага. Вы готовы?
- Да.
- Хорошо. После того, как я зажгу большую свечу, я начну говорить, и тут вы должны начать повторять.

Павел Петрович поднес трость к уже горевшей маленькой свечке, и перенес огонь на большую. Сделав небольшую паузу, он начал говорить. Елизавета Ивановна повторяла каждое услышанное слово, хоть это было и нелегко: слова, произносимые чародеем, были ей неизвестны. Речь Павла Петровича постепенно ускорялась, и тут Елизавета Ивановна поняла, что это был за язык: на нём же читали свои тексты священники в церкви. Немного другие интонации, другой темп, но это однозначно был тот причудливый церковный язык.

Спустя десять минут у Елизаветы Ивановны уже заплетался язык. Всё время, что они произносили эти странные слова, Павел Петрович расставлял на столе разные предметы, разрубал ножом какие-то травы, поджигал их, стряхивал пепел в сторону и тушил горящие стебли в миске с водой. После этого он брался за свечи, рисовал что-то расплавленным воском на небольшом сером листе бумаги, а потом снова хватался миску с водой.

Елизавета Ивановна зажмурилась, чтобы не отвлекаться. Так действительно оказалось проще повторять. Теперь она только слышала тихое потрескивание разгоравшихся огоньков, их шипение в воде, скрип передвигаемых по столу предметов и что-то очень похожее на удары мелом по доске.

Елизавете Ивановне показалось, что прошло не меньше получаса, прежде чем Павел Петрович, наконец, замолчал. Пару мгновений длилась тишина, а затем он сказал:

- Всё, Елизавета Ивановна.

Елизавета Ивановна открыла глаза. На столе перед ней лежали остатки погашенных свечей, миска с водой, на поверхности которой плавал черно-серый пепел, и прямоугольная деревянная дощечка с нарисованными на ней витиеватыми символами.

- Всё?
Павел Петрович кивнул и улыбнулся.
- Ритуал окончен. Можете быть уверены, что теперь за вами греха за смерть Марии не будет. Мы с вами справились.
- Да? То есть… она не будет держать на меня зла?
- Увы, этого наверняка знать нельзя. Время покажет. Но в моей практике еще не было ни одного случая, чтобы ритуал не срабатывал. Да и сами подумаете: разве мало мы с вами сделали для Марии?

Елизавета Ивановна вспомнила все пять сеансов, свои походы в церковь, купленные иконы, поездки на кладбища и бесчисленные молитвы.

- Нет, не мало.
- Очень маловероятно, что она всего этого не оценит. Вы ведь и сами говорили, что она не плохой человек. Она будет вам благодарна, вот увидите.
- Ох, надеюсь, что вы правы. Спасибо вам огромное, Павел Петрович.
- Пожалуйста, Елизавета Ивановна. Если вдруг что – звонить можете в любое время дня и ночи, не стесняйтесь.

Красная купюра появилась на столе и тут же исчезла.

Идя к Павлу Петровичу этим вечером, Елизавета Ивановна думала о важности завершающего ритуала, о том, что она поступила правильно, отказавшись от других планов, ведь на кону было очень многое, а она уже зашла слишком далеко, чтобы теперь отступать. Этот сеанс был важен для неё еще и потому, что он, по её мнению, должен был принести окончательное успокоение, подействовать даже сильнее, чем все предыдущие.

В каком-то смысле так и вышло: большой объем проделанной работы не позволял Елизавете Ивановне сомневаться в том, что она сделала всё от неё зависящее. Но всё же она не была уверена, что Мария оставит её в покое. Самое ужасное было в том, что этого никак нельзя было знать наперед, не было никакого способа проверить это, проконтролировать, предугадать. Мысль об этом пожирала поднявшееся было настроение Елизаветы Ивановны всю дорогу до дома.

И всё было бы не так плохо, если бы к этой мысли ни присоединилась другая: мысль о Лене. Занятая сперва работой, а затем очищением души, Елизавета Ивановна на какое-то время перестала думать о давешнем странном поведении дочери. Воспоминания о вечере воскресенья, проведенном в кой-то веке в спокойной, дружелюбной остановке, теперь возобновили спор, который Елизавета Ивановна еще со вчерашнего дня вела сама с собой: были ли поступки, слова и интонации Лены искренними, или же она скрывала за ними свою желчь? Может ли так быть, что ей просто что-то нужно от матери, и потому она ведет себя так спокойно? И можно ли хотя бы это как-то узнать всё наверняка до того, как будет слишком поздно?

Что произойдет, когда будет «слишком поздно», Елизавета Ивановна не знала и думать об этом не хотела. Что мог показать сегодняшний вечер? Осудит ли она мать за очередной поход к колдуну, как делала это раньше? Если да, то всё станет ясно. Но что, если нет? Ведь это ничего не даст: молчание может быть искренним, но может быть всё той же маскировкой. И узнать что-то наверняка опять же будет абсолютно невозможно.

Угнетаемая этими рассуждениями, Елизавета Ивановна добралась до дома, на всякий случай проверила, не заработал ли лифт, и начала медленно подниматься по лестнице. На их площадке у окна стояла Нина Федоровна и стряхивала пепел с сигареты на улицу.

- Привет, Лизавета, - сказала она, заметив соседку.
- Привет.
- От Павла Петровича идешь?
- Ага. Последний сеанс был.
- О, последний уже? Быстро вы. Ну что, удачно всё?
- Ну… я не знаю.
- Как это?
- Павел Петрович говорит, что всё хорошо. А я… не знаю. Я не уверена.
- Ой, да ладно тебе! Не надумывай, Лизка! Если Павел Петрович говорит, что всё хорошо, значит так оно и есть. Ни о чем не волнуйся, живи, как жила.
- Да вот не уверена я, что буду жить, как жила. Я за Лену волнуюсь…

Лицо Нины Федоровны сразу же помрачнело.

- Да уж, вот ей бы душу очистить не мешало б. Она в церкви-то давно была?
- Да уже… лет десять, наверно, не была. С похорон отца.
- Лизка! Ну как же так? Ну ты же её мать, ну объяснила б ей, что она душу свою губит!
- А ты думаешь, я не объясняла? Но ей разве объяснишь? У неё своё на уме.
- Дурь у ней на уме. Бес, а не ребенок.

Елизавете Ивановне почувствовала себя странно. Ей почему-то казалось, что неприятный эпитет был высказан не столько в адрес дочери, сколько в адрес её самой.

- Ну, это ты зря, Нин. Лена многого не понимает, конечно, но кто ж в её возрасте всё понимал? Все молодыми были…
- Я такой хамкой никогда не была, я старших всегда уважала. И не то что в её возрасте, а в детстве уже всё понимала: как можно жить, как нельзя. Меня мать всему вовремя научила.
- Это что значит? Хочешь сказать, что я её воспитываю неправильно?
- А ты хочешь сказать, что правильно? Двадцать лет девке, приличия не знает, волосы красит, по ночам где-то пропадает, в церковь не ходит, к старшим почета никакого, на уме одна учеба да работа. Хорошего наследничка растишь! Вот попомни мои слова: будешь, как я, старой, она тебе стакан воды не подаст, не надейся!
- Стакан воды я сама себе принесу. А как ты я не буду, ни в старости, ни вообще. Не дай Бог!

Елизавета Ивановна пошла к своей двери. Пока она ковырялась ключом в замке и открывала дверь, Нина Федоровна, повысив голос, говорила ей вслед:

- Давай-давай, потом мои слова попомнишь! Она в тебя вся, вот, тоже никого слушать не хочет, как и ты! А состаришься – бросит и глазом не моргнет!

Елизавета Ивановна вошла в квартиру и со всей силы захлопнула дверь. Ей было, что ответить Нине Федоровне. Однако её измученный разум явно не был готов к двум тяжелым спорам в этот вечер – а один ей предстоял почти наверняка.

В коридор навстречу ей вышла Лена.

- Привет. Я рагу из овощей сделала. Будешь?

Глава 7

Вскочив с постели, Елизавета Ивановна некоторое время пыталась восстановить дыхание. Сердце колотилось со страшной силой, ну лбу выступили капли холодного пота, дрожь бежала по всему телу.

Часы показывали 6:39. Решение далось Елизавете Ивановне легко: надо было ехать. Оделась она быстро, в первое, что оказалось под рукой, и вышла из дома, не накрасившись, – третий раз за последние пять лет.

Всю дорогу до кладбища она вспоминала подробности разбудившего её сна. Вспоминать было страшно и очень неприятно, однако она ничего не могла с собой поделать: увиденное в кошмаре стояло у неё перед глазами и против её воли приходило на ум снова и снова.

Елизавете Ивановне приснилось, что она была одна в своей квартире и сидела на кухне, когда дверь в прихожей открылась сама собой. Она хотела пойти и закрыть её, как вдруг почувствовала, что не может пошевелиться: её тело как будто было полностью парализовано. Сквозь щели паркета вокруг неё начали прорастать тонкие зеленые побеги с длинными колючками. Добравшись до стула, на котором сидела Елизавета Ивановна, они обвились вокруг её ног, вонзив в них свои иглы, но Елизавета Ивановна не могла даже раскрыть рот, чтобы вскрикнуть от боли.

Растения поднимались всё выше, причиняя ей жуткую боль. Наконец, они добрались до лица и, протиснувшись между её губ, залезли в рот, изрезали язык и вонзились в горло. Елизавета Ивановна не могла ничего видеть сквозь пелену навернувшихся на глазах слез. Кровь, переполнив рот, начала стекать по её подбородку.

Елизавете Ивановне показалось, будто кто-то дышал рядом с её правым ухом. А потом громко и отчетливо прозвучали слова:

- В половине тебя устроит?

Что могли означать эти слова, Елизавета Ивановна не догадывалась, да это её и не волновало. Важно было то, что голос был женский, и Елизавета Ивановна была уверена, что он принадлежал покойнице Маше. Так или иначе, некому кроме неё было наслать подобный сон, - это было очевидно.

Добравшись до кладбища, Елизавета Ивановна сигналом разбудила охранника у шлагбаума и заняла место на абсолютно пустой стоянке. Судя по всему, она тут была абсолютно одна. От этой мысли её решимость укрепилась еще более.

Отыскав могилу Маши, Елизавета Ивановна встала перед ней на колени. Слёзы к тому времени лились уже вовсю.

- Маша, Маша, зачем ты меня мучаешь?

Речь её прервалась всхлипами.

- Маша, просто скажи: что тебе нужно? Маша, я же всё для тебя сделаю, правда! Я молиться за тебя могу, я дневать и ночевать в храме могу, могу каждый день свечки за тебя ставить! Но что тебе с того, что ты меня мучаешь? Зачем тебе это, Маша? Я много плохого тебе сделала, но и ты мне тоже, но что же теперь, век друг друга ненавидеть? Старое-то поминать грешно, а, Маш? Я тебе всё-всё-всё простила, ну почему же ты мне простить не можешь? Ну наговорила ерунды, ну с кем не бывает? Почему же ты так меня ненавидишь, Маша?

Елизавета Ивановна разрыдалась. Теперь перед её глазами стояли страшные видения будущего. Неужели ей суждено теперь вечно жить в этом кошмаре? Что нужно ей сделать, чтобы заслужить прощение? И может ли она вообще что-то сделать? И может ли она узнать, может ли она что-то сделать?

Все эти вопросы как будто начали давить изнутри на черепную коробку, вызывая нестерпимую боль. Схватившись руками за голову, Елизавета Ивановна продолжала шептать извинения и оправдания, обращенные то к Богу, то к Маше, то снова к Всевышнему, а под конец уже ко всем сразу. Елизавете Ивановне было уже всё равно, кто её услышит.

- Мама?

Елизавета Ивановна подумала, что ей послышалось.

- Мама!

Голос дочери прозвучал громче и настойчивее. Схватив Елизавету Ивановну за локти, Лена подняла её на ноги.

- Мама, что ты делаешь?
- Лена…

Елизавета Ивановна попыталась сделать шаг назад, но Лена крепко держала её за руки.

- Мама, чего ты от неё хочешь?

Елизавета Ивановна достала из суки платок и попыталась вытереть слезы.

- Я ничего не хочу, Лен.

Елизавета Ивановна всхлипнула.

- Только чтобы она оставила меня в покое…
- Мам, она уже тебя оставила. Её больше нет.

Елизавета Ивановна хотела возразить, но Лена не дала ей вставить слово.

- Мам, я не против того, чтобы ты переживала из-за её смерти, я не против того, чтобы ты пыталась загладить свою вину перед ней; если хочешь, хоть все храмы свечками истыкай – я не против. Но почему ты так много стараешься ради неё и ничего не хочешь сделать для других? Для меня и дедушки, например?

Елизавета Ивановна хотела было сказать, что ни за кого она не молится так, как за своих отца и дочь, но тут же передумала, сама не зная, почему. Лена, тем временем, продолжала:

- Мам, ты помнишь, когда мы с тобой в последний раз говорили нормально? Не про еду и не про ремонт, как вчера, а нормально. Я вчера весь вечер ждала, что ты меня про работу спросишь, или про учебу, или про Славика, хотя бы. Я с дачи приехала, а ты про дедушку вообще ничего не спросила. Ни как у него здоровье, ни как у него огород – ничего. Тебе это всё не интересно? Не может такого быть, не верю в это!

Слезы полились с новой силой.

- Мам, ну тебе ведь не может быть на нас наплевать, правда?

Елизавета Ивановна не знала, что ответить. И из-за этого ей было невыносимо стыдно. Лена обняла мать и крепко прижала её к себе.

- Мам, поехали домой, а?
- Угу, - промычала в ответ Елизавета Ивановна.
- Мам, я понимаю, что тебя смерть Марии Георгиевны напугала. Мы все испугались, чего уж там. Но это уже не повод себя губить, да? Нельзя же теперь из-за этого на всей своей жизни крест ставить? Я понимаю, что ты хочешь что-то для неё сделать. Я, когда папу вспоминаю, тоже думаю, как здорово было бы, если бы мы с ним сделали всё то, что хотели когда-то. Но это невозможно. Я ничего не могу сделать для папы, а ты – для Марии Георгиевны. Но друг для друга мы же много чего сделать можем, разве нет?
- Да…
- Конечно да. Так может, будем друг с другом больше общаться, а не с мертвыми?
- Да…
- И к колдунам никаким ходить не будем?
- Не будем.
- Вот и хорошо.
- Лен… а как ты меня нашла?
- Я спать не ложилась, мне чертеж закончить надо было. Услышала, что ты куда-то собираешься, подождала, вышла сразу за тобой и такси поймала, и мы ехали за твоей машиной. Повезло, что такси мимо проезжало как раз, а то не догнала бы, наверно.

В очередной раз Елизавете Ивановне стало невыносимо стыдно. Её вчерашние сомнения в искренности дочери теперь казались ей едва ли не преступлением.

-------

- Алло, Вера? Привет. Вер, прости меня, пожалуйста. Я вела себя, как дура, и говорила ерунду. Нет… нет, Вер, я… правда не сердишься? Совсем-совсем? Спасибо. И прости еще раз. Я… расскажу, расскажу, конечно. Но тут нужно встретиться. Само собой. Да. Ты будешь свободна на неделе? Я?.. я в любой день могу. М-м? В пятницу? Всё, договорились. Да. Да, хорошо. Ну, у нас же короткий день, так что я точно раньше тебя. Тогда по тебе ориентируемся. Ага. Там тебе всё и расскажу. Ага. Давай, пока.

-------

- Дедуль, привет. Ну что ж – да, ты был прав. Да. Да. Ну вот как раз… Ха, да кто ж в тебе сомневался, ты молодец. Ну разумеется. Не… не, ну так а я с ней двадцать два года живу, а вот – не знаю ничего. Э-эх, да, невнимательная. Да, исправлюсь. Да, конечно. А? Да всё, всё, к колдунам больше не пойдет, на четверг к врачу записалась. Да уж кое-как. Да-а… да понять-то она поняла, жаль, что поняла только двадцать пять тысяч спустя. Да, вот это точно. Ладно уж, все живы, почти здоровы, жизнь налаживается, жаловаться не будем. И это, ты бы приехал к нам на денёк, что ли? Тоже ей про семью расскажешь. Ага. Ой, ой, ой, да ладно, вот не надо! Мне такое рассказывать не придется. Да-да, никогда не придется, можешь не волноваться. Я не из таких.

-------

- Алло! Пашка? Здравствуй, здравствуй! Ты там… ой, да не благодари! Было бы за что, чесслово. Мне твой телефон давать не трудно. Пока руки слушаются. Ага. Да неплохо. М-м! Это самое… ты почем взял-то? Сколько? А-а! Ну и как? Н… не хватает? Опять?! Вот паскуды-то, а! И почем теперь? Не, ну ты смотри, а! А если б… да, да! Ой, не говори! Да сдох бы ты уже, на пенсию-то на свою! Ага! По две пятьсот за двенадцать штук – это на кого расчет, вот ты мне скажи? Олигархов такими лечить? Так они не у нас, они по Германиям лечатся… ага! Ага! Во-во, и я о том! Угу. Что? Ой, вот знал бы ты, знал бы ты Пашка, какую-то дурь сейчас сказал! И… и нет, и ничего не жаль, вот ни разу не жаль! Она бы тебе все мозги выела! И сердце твоё больное заодно. Да ты бы там от стрессу кони двинул! Никакие деньги такого не стоят! Бешеная сука. Черт знает, как они с матерью в одной квартире живут, и обе живы до сих пор.

@темы: Рассказ

---

[Merry Loony]

Хотел спросить у Интернета мнение насчет своего рассказа. Увидел, что в вашем сообществе за погрешности бьют сильно и с наслаждением, и решил, что это то, что нужно. Собственно, хочется критики, замечаний, советов по улучшению чего бы то ни было и т.д.

Полный текст в размер сообщения не уместился (или это я нуб и не знаю, как его правильно умещать), поэтому разрубил его пополам. Если меня отсюда не прогонят сразу же, то потом выложу вторую половину.

Всё, что я могу.

Глава 1

Елизавета Ивановна заходила на девятый круг. Позавчера этот дом казался ей не таким большим, но сегодня она не успела обойти его и пять раз, как уже почувствовала усталость. Возможно, дело было в том, что ей выдался трудный день на работе: отдел кредитов кипел с самого утра, все клиенты банка, будто сговорившись, спешили истратить еще не заработанные деньги, а Елизавета Ивановна должна была им в этом помогать – в итоге даже пообедать толком не успела.

Наконец, нудный ритуал был завершен. Подумав так, Елизавета Ивановна испугалась. Пожалуй, не стоит думать о ритуале как о нудном или скучном – чего доброго, еще не сработает. На всякий случай она трижды перекрестилась и набрала номер на домофоне.

- Да? – голос с той стороны был едва слышен из-за сильных помех.
- Павел Петрович, это Елизавета Ивановна.
- А, Елизавета Ивановна! Проходите, проходите!

Белый колдун жил на первом этаже. Поднимаясь по крошащейся гранитной лестнице, Елизавета Ивановна уже во второй раз думала о том, как это хорошо – жить низко. В их подъезде лифт работал по графику «неделя через две», и ей частенько приходилось идти все шесть пролетов пешком.

Дверь третьей квартиры открылась, и навстречу Елизавете Ивановне вышел он. Павел Петрович Заболоцкий был могущественным чародеем в четвертом поколении, джинсах и клетчатой рубашке. В свои пятьдесят два он выглядел весьма молодо – по его собственному признанию, угольно-черные волосы и усы хорошо сохранились отнюдь не с помощью краски, но благодаря его магии. В прошлый раз он по секрету рассказал это Елизавете Ивановне, но предупредил, что она должна хранить всё в тайне: слишком много развелось людей, предавших старинные знания предков и возводящих хулу на любого, обладающего ими. Но Елизавета Ивановна была не из таких. Павел Петрович подтвердил это: по его словам, он почти сразу понял, что взгляд Елизаветы Ивановны не замутнен предрассудками современности и потому её разум и её судьба открыты для магического вмешательства.

- Итак, на чем мы в прошлый раз остановились?

Елизавета Ивановна присела за стол напротив Павла Петровича. Между ними лежали несколько колод карт, свечи, зерна какого-то растения, маленькие баночки с прозрачными жидкостями и еще много всякой всячины.

- На свечах.
- Ага! Что ж, в таком случае, пришло время зерен. Сядьте прямо.
Елизавета Ивановна выпрямила спину и уставилась прямо перед собой, чуть выше лба Павла Петровича. Чародей взял одно из зерен и вложил его в раскрытую ладонь Елизаветы Ивановны.
- Теперь сожмите руку. Сильнее.

От напряжения у Елизаветы Ивановны побелели костяшки пальцев. Павел Петрович зажег свечу и поочередно капнул воском в каждую из маленьких баночек.

- Вспоминайте, Елизавета Ивановна. Были ли вы чем-то обижены на рабу Божию Марию?
- Да, много раз…
- Не торопитесь. На руку не смотрите, смотрите перед собой. Рассказывайте медленно, по порядку. Выберите что-нибудь одно и рассказывайте.
- Три месяца назад она намусорила на нашей площадке. Она мусор выносила, у неё мешок порвался, и половина вывалилась около наших дверей – моей и Нины Федоровны. Мы с Ниной Федоровной пошли к Маше, попросили её прибрать это всё. А она… ну, в общем, обзывала нас по-всякому и сказала, чтоб сами убирали. Ну нам и пришлось – а что делать?
- И вы много нехорошего думали о ней в тот день?
- Конечно, трудно не думать… но вы не подумайте, ничего особо… страшного или…
- Нет-нет-нет, Елизавета Ивановна, не нужно оправдываться. Чтобы обряд подействовал, вы должны честно во всем признаться. Господь не знает, за что именно вы просите прощения. Скажите, что вы подумали о ней, скажите всё, как было. И только тогда мы сможем уповать на Его помощь.

На глазах у Елизаветы Ивановны навернулись слезы.

- Я… я желала ей смерти. Но это был уже не первый раз, она посто…
- Нет-нет, свои мысли, только свои мысли!
- Да… да, извините. Я желала ей смерти. Я хотела, чтобы с ней случилось что-нибудь, чтобы она куда-нибудь пропала и больше не вредила нам.
- А представляли ли вы, как вам будет лучше без неё? Представляли себе, как наверх въезжают новые соседи? Добрые, порядочные люди? Некурящие и непьющие?

Елизавете Ивановне показалось, будто Павел Петрович прочитал её мысли. Это на секунду напугало её, но лишь на секунду.

- Да, да, много раз. Я и вслух это говорила.
- Разожмите руку.

На ладони Елизаветы Ивановны были мелкие крошки от раздавленного зерна. Павел Петрович улыбнулся.

- Вот видите?

Елизавета Ивановна улыбнулась ему в ответ, хотя еще не понимала, что произошло.

- Это хорошо?
- Безусловно! Ссыпьте всё сюда.

Павел Петрович подвинул к ней деревянную миску, наполненную водой. Крошки тут же пошли ко дну.

- Всё правильно. Елизавета Ивановна, в трудную минуту нам бывает сложно сдержать низменные порывы нашей души. Но мы должны стараться и ни в коем случае не поддаваться гневу. Поддайтесь ему однажды, и он зажжется пламенем внутри вас и будет разгораться всё сильнее, и вам будет всё сложнее его усмирять. Сейчас мы будем тушить ваш гнев этой водой. Один за другим вы будете вспоминать все те моменты, когда вас охватывала злость на вашу соседку, и один за другим мы будем снимать эти грехи с вашей души. Вы готовы продолжать?
- Да.

Сеанс длился два часа – как и в прошлый раз. По окончании всё дно чаши было усеяно черными крошками. Каждый раз, ссыпая в чашу остатки зерна и видя, как та заполняется, Елизавета Ивановна чувствовала, как на душе у неё становится легче. Она бросила туда всего пару десятков зерен, но ей казалось, будто вслед за ними в помутневшую воду свалилась гора с её плеч.

Павел Петрович накапал в чашу свечного воска и накрыл её льняной салфеткой.

- Что ж, мы сегодня отлично поработали, - сказал он и снова улыбнулся.

Улыбнувшись ему в ответ, Елизавета Ивановна достала кошелек из сумки и выложила на стол пять тысяч рублей.

- В следующий раз… напомните мне, если я забуду: это будет наш третий сеанс, значит нам нужно будет заняться зажиганием огней.
- Хорошо, я запомню. А что это значит?
- Узнаете, когда придет время, - ответил он, подмигнув, - Увидимся послезавтра.

По пути домой Елизавета Ивановна решила зайти в магазин. Дома у них был полный холодильник продуктов, но с пустыми руками возвращаться туда было нельзя: Елизавете Ивановне нужно было как-то оправдаться, когда её просят, почему она так задержалась после работы. Срочным совещанием трехчасовое опоздание объяснить нельзя, а если она посмеет хотя бы заикнуться о том, что ходила к колдуну, Лена закатит ей очередной скандал.

Лена категорически отказывалась понимать маму. С её точки зрения пожар в квартире Маши был виной самой Маши – мол, нечего было напиваться и засыпать с зажженной сигаретой. Дочь Елизаветы Ивановны была еще слишком молодой и наивной. Она не понимала, насколько сложна жизнь на самом деле. Увы, у Елизаветы Ивановны не хватало слов, чтобы объяснить Лене, как именно их злые мысли, сплетни и поклёпы привели соседку Машу к смерти в огне. Ей казалось, что всё было предельно очевидно: негативная энергетика их помыслов оказалась столь сильной, что Господь покарал их за их зломыслие и послал им этот знак, чтобы они поняли, как грешно поступали. Объяснять что-то подобное казалось Елизавете Ивановне пустой тратой времени: если человек сам этого не понимает, то тут уж никак не поможешь.

Тем более это было невозможно с учетом возраста и характера Лены. Даже в свои двадцать два она продолжала подростковый бунт и всё так же спорила с матерью по любому поводу: и церковь у неё вся «продажная», и семья в жизни женщины – не главное, и майонез в салат класть не надо – в общем, ребенок говорил что угодно, лишь бы не соглашаться с родителем.

Елизавета Ивановна по рассказам подруг знала, что в этом случае нужно просто подождать. И Елизавета Ивановна ждала. Она оставила попытки объяснить дочери, как устроен мир, и просто ежедневно молилась за неё, надеясь, что однажды Лена образумится и начнет делать это сама.

-------

На лестничной клетке у раскрытого окна стояла Нина Федоровна и курила, стряхивая пепел на улицу.

- Нина Федоровна, здравствуйте!
- О! Лизка, привет.

Нина Федоровна выкинула в окно окурок.

- Ты от Павла Петровича что ли?
- Да, от него. Еще раз спасибо вам: он настоящий волшебник!

Нина Федоровна улыбнулась, показав свои гнилые зубы.

- А я ж те говорила! Он толковый мужик, всем помогает. Кстати, тут Ленка твоя мимо меня проскакала минуту назад, даже не заметила. Волосы в рыжий опять красит?
- Да, ей опять захотелось что-то…
- Ты за ней приглядывай, Лизка, приглядывай. Она у тебя всё по библиотекам да музеям шляется, насмотрится там всякого, не отмолишь потом.
- Ну ей же без этого нельзя, им по учебе нужно…
- По учебе! Кхм!

Нина Федоровна хрипло усмехнулась.

- Мужика ей нужно, по учебе! Или у них там в унирситете перевелись все?
- Не знаю, Нина Федоровна. Мы с ней об этом не разговариваем.

Елизавета Ивановна была не вполне честна. Она знала, что у её дочери есть молодой человек. Тот был всем хорош: и умный, и вежливый, и веселый, и из порядочной семьи. Но была одна проблема: он был кареглазым, черноволосым и с немного горбатым носом, отчего чуть-чуть напоминал не то армянина, не то грузина. Елизавета Ивановна знала, что если она скажет кому-либо из подруг, что у её дочери есть ухажер, то они непременно спросят, как он выглядит. А она понимала, какой портрет нарисует их воображение по её описанию. Нельзя было допустить, чтобы кто-то подумал, будто её дочь встречается с человеком, похожим на кавказца. И потому Елизавета Ивановна вот уже на протяжении полугода молчала, скрывая правду от родственников и знакомых.

- Нина Федоровна, я побегу, а то Лена волноваться будет.
- Беги, беги. А дочери всё-таки распуститься не давай, а то я своих навидалась: сначала учиться идут, а потом детей рожать отказываются.

По мере приближения к квартире хорошее настроение постепенно покидало Елизавету Ивановну. Она с сожалением вспоминала, какой счастливой уходила от Павла Петровича, и предчувствовала, что дома она уже не дождется такого сочувствия и понимания.

Дверь открылась прежде, чем Елизавета Ивановна коснулась ручки.

- Мама, ты где была? Только не говори, что в магазин ходила.

Глава 2

Наступил вечер четверга. Елизавета Ивановна спешила на очередной сеанс очищения души. И в этот раз она спешила туда даже с большим нетерпением, чем раньше: лишний час в пути и два часа в квартире Павла Петровича отсрочивали её возвращение домой на целых три часа в сумме, чему она была несказанно рада.

За последние два дня общение с дочерью стало для Елизаветы Ивановны невыносимым: Лена критиковала все её действия, на чем свет стоит кляла «этого старого шарлатана» и угрожала, что уйдет из дома, если мать продолжит выкидывать деньги черт знает куда. Елизавета Ивановна пыталась вразумить свою дочь, изо всех сил старалась объяснить ей, что ради спасения души не может быть жалко ни пяти, ни десяти тысяч, однако та не желала её слушать и упорно настаивала на своём.

- Ох уж эти молодые! – говорила Нина Федоровна, выслушивая жалобы Елизаветы Ивановны, - Ни Бога у них нет, ни души нет, ничего нет! Потеряла ты свою дочку, Лизка! Теперь не перевоспитаешь!

Елизавета Ивановна не разделяла пессимизма соседки. Она по себе знала, что вера приходит отнюдь не через воспитание, но через испытание. Или через чудо. В конце концов, и она до недавнего времени даже в церковь ходила лишь изредка, да и икон дома почти не держала. Разумеется, в Бога она верила всегда – во всяком случае, теперь ей так казалось. Но только после пожара в квартире Маши Дараевой – их соседки сверху – вера пришла к ней в полной мере. Удивительно, как этот несчастный случай повлиял на неё: никогда прежде ей не хотелось славить Бога так сильно, никогда прежде ей не хотелось молиться два, три, да хоть десять раз в день, никогда прежде она столь щедро не тратилась на церковную литературу.

Елизавета Ивановна была уверена, что рано или поздно Господь пошлет знак и её дочери, а до тех пор она будет молиться за двоих.

Дверь квартиры отворилась, и на пороге возник Павел Петрович – как всегда бодрый и с улыбкой на лице. В третий раз он проводил Елизавету Ивановну на кухню, в третий раз разложил перед ней на столе кучу разных ёмкостей и приборов.

- Итак, что у нас сегодня?
- Вы говорили о «зажигании»… огней, кажется.
- О! Точно. А я сам чуть не забыл. Ну что ж, приступим!

Павел Петрович достал откуда-то несколько маленьких свечек и расставил их по кругу.

- Прежде, чем мы начнём, Елизавета Ивановна, вы должны рассказать мне кое-что. Чего хорошего вы желали Марии все те годы, что жили по соседству?
- Хорошего… даже не знаю.

Елизавете Ивановне стало неловко от того, что такой вопрос ставит её в тупик. Павел Петрович тут же пришел на помощь:

- Ну, может быть, вы хотя бы раз желали ей здоровья, когда она чихала?
- А… ну да, да, конечно же! И не раз. Кажется. Мы с ней встречались в подъезде время от времени, и как-то раз она чихнула. И я сказала: «будь здорова».
- Это замечательно. Теперь вы точно так же будете желать ей всего, чего сочтете нужным пожелать. Но не вслух – ведь вы обращаетесь не ко мне, а к ней, а она вас и так услышит. И при этом вам нужно будет держать в руках вот это.

Павел Петрович протянул Елизавете Ивановне тонкую деревянную палочку, похожую на очень длинную спичку, только без наконечника.

- Это называется «трость». Тростью вы будете зажигать на этих свечках огоньки каждый раз, когда будете чего-то желать Марии. Есть условие: мысленно вы должны договорить фразу до самого конца, прежде чем зажигать огонёк. Вы всё поняли?
- Да, кажется.
- Замечательно. Тогда приступим.

Павел Петрович подал Елизавете Ивановне большую свечу, от которой она подожгла конец трости и начала зажигать огоньки. Трудно передать словами, как много этот процесс – на первый взгляд, бессмысленный – заключал в себе на самом деле. Елизавета Ивановна чувствовала огромное облегчение каждый раз, когда вспыхивала очередная маленькая свечка. Никогда прежде простые пожелания всевозможных благ не приносили ей столько счастья. Елизавета Ивановна понимала, что всё это значит: она была несказанно рада тому, что наконец-то могла сделать для Маши что-то хорошее.

На столе засиял полный круг из маленьких огоньков.

- Отличная работа, - сказал Павел Петрович, улыбаясь, - Она будет вам очень благодарна.
- Вы уверены?
- Ну разумеется. Еще немного, и вы сможете ни о чем не беспокоиться.
- То есть порчи не будет?
- Если она и была, то теперь точно исчезнет. И вы сможете быть уверены, что если ваши слова и повлияли на судьбу Марии, то она по меньшей мере не причинит вам зла в ответ. У нас с вами еще два сеанса: нужно снять с вас тот поклёп, который она возводила на вас при жизни и упросить её не делать этого теперь, после смерти. Это вам задание: до субботы вспомните все те моменты, когда она говорила о вас плохое: в глаза, за глаза – не важно.
- Я постараюсь. А… - Елизавета Ивановна на минуту задумалась, - Павел Петрович, скажите, а ведь это могу быть не только я, правда?

Павел Петрович приподнял одну бровь.

- В смысле?
- Ну, ведь это не только я Машу последними словами за глаза ругала. Я сильнее всех, наверно… но моя дочь тоже иной раз такое о ней говорила, что и вслух повторять не хочется. А вдруг на ней тоже порча теперь?
При мысли об этом у Елизаветы Ивановны пошли мурашки. Павел Петрович несколько секунд сосредоточенно смотрел в потолок.
- Хм-м… вероятность есть. Хотите прийти на следующий сеанс вместе с ней?
- Ох-х... Знаете, она вряд ли согласится. У неё сейчас на уме только учеба да работа. Молодые, им о душе думать некогда.
- Да, да, это правда. Но, увы, я смогу помочь только в том случае, если она сама этого захочет. Вы же понимаете, бессмысленно проводить ритуал с человеком, который в этом не заинтересован.
- Да, конечно. Но, может быть, я попытаюсь её убедить?
- Попробуйте. Только не давите на неё ни в коем случае. Каждый, кто приходит сюда, должен приходить только по своему искреннему желанию.
- Что вы, да у меня и в мыслях не было! – ответила Елизавета Ивановна, ни капельки при этом не приврав.

Мысли о том, чтобы давить на Лену, не посещали её уже года четыре – тогда дочь впервые дала матери отпор и с того момента уже сама начала давить сперва на мать, а потом и на всех окружающих. Метаморфоза произошла неожиданно и очень быстро – Елизавета Ивановна не успела оглянуться, как перестала быть главной в собственной квартире.

Те две недели стали поворотным моментом в истории семьи Наргиных. Им предстояло решить, в чем Лена пойдет на свой выпускной, и Елизавета Ивановна полагала, что вопрос тут может быть исключительно в цвете и фасоне платья. Она готовилась к этому дню давно и заранее составила список запретов: платье не должно быть слишком открытым, не должно быть слишком ярким или, наоборот, слишком темным и мрачным и непременно должно сочетаться с цветом лениных голубых глаз.

Но реальность отвесила Елизавете Ивановне увесистую затрещину: оказалось, что Лена была категорически против того, чтобы надевать на выпускной хоть какое-то платье в принципе. Они с подругами собирались прийти на тот вечер в брючных костюмах – то ли чтобы выделиться, то ли просто чтобы всех удивить – причину Елизавета Ивановна теперь уже не помнила. Разумеется, она не могла позволить дочери пойти против всех традиций и испортить этот прекрасный день, так что у них завязался спор – да еще какой! В ход пошли все аргументы: и призыв соблюсти обычаи, вместо того, чтобы идти на поводу у изменчивой моды, и намеки на то, что их засмеют другие ребята из класса, и опасения, что их в таком виде просто не пустят на мероприятие. В какой-то момент Елизавета Ивановна даже стала апеллировать к авторитету уже десять лет как покойного отца: «Вот послушал бы он тебя, он бы тебе объяснил, почему нельзя!»

Однако ничто не возымело влияния, и решительность Лены подорвать все мыслимые и немыслимые устои оставалась непоколебимой. Много дней прошло в спорах, и в итоге Елизавета Ивановна решилась на крайние меры: она сама купила дочери то платье, которое считала нужным – благо, все размеры она знала, да и вообще в выборе вещей для своего ребенка она не ошибалась до этого ни разу в жизни.

В решающий момент мать поставила дочери ультиматум: «В таком виде я тебя из дома не выпущу. Я запираю дверь на второй ключ и жду, пока ты не наденешь платье. Иначе ты отсюда не выйдешь!» Елизавета Ивановна не любила поступать таким образом, но теперь у неё просто не оставалось иного выбора, кроме как угрожать. Она оценила риски: по её мнению, после такого они с дочерью могли на время разругаться, возможно, Лена сейчас расплакалась бы, и тогда пришлось бы её успокаивать – ко всему этому Елизавета Ивановна была готова.

Но вот к чему она была не готова, так это к тому, что в ответ на её ультиматум Лена откроет окно, высунется из него на три четверти и скажет, что сейчас спустится вниз по пожарной лестнице, если мать немедленно не отдаст ей ключ. Как оказалось после, эта победа в битве характеров закрепило лидерство за Леной навечно.

Вновь вспомнив этот день, Елизавета Ивановна в очередной раз пообещала себе ни в коем случае не давить и действовать максимально осторожно.

По дороге домой пришлось зайти в супермаркет – на сей раз действительно нужно было купить продуктов. Через четверть часа Елизавета Ивановна подошла к кассе с наполненной тележкой и вдруг, совершенно случайно заметила на правой боковой витрине полочку, на которой были разложены маленькие иконы. Второй раз за день Елизавета Ивановна искренне и сильно обрадовалась: наконец-то кроме химических конфет и жвачек на эти витрины стали класть что-то действительно нужное и полезное! Ассортимент был широкий: здесь были и сам Спаситель, и его мать, и Николай Чудотворец, и Великий Князь Владимир, и Равноапостольная Нина, и многие другие.

Елизавета Ивановна выбрала Николая Чудотворца – его в её красном углу еще не было – и положила его в тележку.

-------

Дойдя до двери своей квартиры, Елизавета Ивановна долго стояла в нерешительности: она никак не могла придумать, с чего начать разговор с дочерью. Наконец, кое-что сообразив, она сделала глубокий вдох и вставила ключ в скважину.

Проходя из прихожей на кухню, она случайно встретилась взглядом с Леной, которая выглянула из своей комнаты. Дочь, не здороваясь и вообще не произнося ни слова, смотрела на неё исподлобья, и в этом взгляде не было ничего обнадеживающего.

Когда Елизавета Ивановна начала укладывать продукты в холодильник, на кухню зашла Лена и села за стол.

- Мам, нам нужно поговорить.
- Да, я тоже так думаю.

«Хорошо, - подумала Елизавета Ивановна, - по крайней мере, у неё есть желание общаться. Быть может, всё получится».

- Мам, сколько еще денег ты собираешься отдать этому уроду?

Елизавета Ивановна знала, что разговор простым не будет.

- Лена, ты его не знаешь, не надо так о нём говорить.
- Я знаю, что он забирает у людей деньги, ничего не давая взамен. Скажи еще, что он после этого честный человек.
- Можно подумать, что ты забираешь мои нервы и что-то даешь взамен.
- Не надо на меня переводить. Мы сейчас о нём говорим. Зачем ты ходишь туда? Я бы поняла, если бы ты в пять лет верила в Деда Мороза, русалок, домовых, честных президентов, колдунов, но в сорок пять – это же просто смешно!
- Лена, прекрати судить о вещах, в которых ничего не понимаешь! Все деньги, которые я трачу, я сама зарабатываю. Я ни у кого их в долг не беру, не ворую, не подделываю, я их честно зарабатываю, и я буду их тратить на то, на что захочу.
- Мама, это глупо! Почему из нас двоих ты ведешь себя как ребенок? Ты не насмотрелась передач про все эти секты, экстрасенсов и колдунов-разводил?
- Причем тут секты, Лена? Не сравнивай Павла Петровича со всякими безбожниками…
- Да черт возьми, а кто он по-твоему? Воцерковленный колдун? Ты вроде по церквям часто бегать стала – ты там ни разу не спрашивала, можно ли тебе к колдунам обращаться? Ничего, что эта ваша церковь всех оккультистов ненавидит, потому что они клиентов уводят? Но ты, видимо, особый случай: ты хочешь и тем, и этим отмолиться, чтобы наверняка…
- Заткнись!

Елизавета Ивановна впервые за очень долгое время подняла на Лену голос. Для Лены это оказалось так же неожиданно, как и для её матери, отчего девушка невольно вздрогнула и замолчала. Елизавету Ивановне показалось, что раз инициатива в её руках, то самое время идти в атаку.

- Лена, хоть раз в жизни – подумай о своей душе! – говоря это, Елизавета Ивановна изо всех сил старалась не терять твердость в голосе, - Или, если сама не хочешь думать, я это могу за тебя сделать. Павел Петрович говорит, что из-за твоего сквернословия на тебе тоже порча может быть.

Лена слушала мать, не пытаясь вставить ни слова.

- Он говорит, - продолжала Елизавета Ивановна, воодушевляясь, - что если ты плохо говорила о Маше, то это значит, что ты тоже немножко виновата в её смерти. А такой грех на душе держать нельзя, его нужно смывать! Лена, ты должна в субботу пойти со мной. Павел Петрович и тебе поможет, снимем с тебя этот грех и заживем, как раньше.

Лена встала из-за стола и, поджав губы, молча продолжала смотреть на мать.

- Значит договорились? Идем в субботу?
- Ты… совсем рехнулась?
- Ч-что?

Голос, которым Лена произнесла эту фразу, был словно отлит из металла и едва напоминал голос живого человека.

- Ты говоришь мне, что я виновата в смерти Марии Георгиевны? Я виновата в том, что какая-то алкоголичка нажралась водяры и сигаретой подпалила ковер? Ты что несешь? Ты себя слышишь вообще? Как ты умудрилась выжить из ума, не дожив до старости?

У Елизаветы Ивановны перехватило дыхание и потемнело в глазах. Она поспешила присесть на ближайший стул, опасаясь, что сейчас упадет.

- Ни к каким колдунам и гадалкам я не пойду, пока не впаду в маразм. А тебе, мама, пойти нужно, только не к астрологу и не к колдуну, а к врачу. Сначала свою больную душу вылечи, а потом о моей думай.

Лена вышла из кухни, оставив свою мать в наихудшем расположении духа, что было у неё за последние много лет.

Глава 3

- Алло, Павел Петрович?
- М-м… да…
- Это Елизавета Ивановна Наргина.
- А, Елизавета Ивановна! Здравствуйте, чем могу помочь?
- Извините, что я так рано звоню…
- Да ничего страшного, не беспокойтесь! У вас что-то случилось?
- Да. Мне сейчас приснился сон – совершенно жуткий.
- Про Марию?
- Да, про неё. Я как проснулась, сразу же всё записала, чтобы не забыть. Потом решила вам позвонить, потому что мне теперь очень страшно.
- Елизавета Ивановна, не волнуйтесь. Перескажите мне сон, и я скажу, что можно сделать.
- Я была в каком-то коридоре, очень длинном. Я пошла по нему, дошла до конца, и в конце открылась дверь. Я постучала в неё, дверь открылась, и на пороге стояла Маша. И Маша мне говорит: «Лизавета Ивановна, здрасте! Пойдемте ко мне, чайку попьем!» И тут я вспомнила, что Маши-то уже нет! «Нет, - говорю, - я к тебе не пойду!» А сама назад попятилась. И тут она ко мне рукой потянулась и чуть за плечо не схватила. Я развернулась и побежала в обратную сторону, а потом споткнулась, упала и проснулась.

Павел Петрович молчал почти полминуты.

- Хм-м… это очень странно. Она не должна была угрожать вам после того, что мы сделали.
- Т-то есть вы думаете, что она по-прежнему желает мне зла?
- Ну, Елизавета Ивановна, тут нельзя сказать наверняка. Но чаще всего такие сны – плохой знак.
- И… и что мне делать?
- Не могу ничего гарантировать, но обычно в таких случаях помогает ответный визит. Вы должны пойти к ней и сообщить о своих благих намерениях.
- К ней – в смысле, на кладбище?
- Да. Вы знаете, где она похоронена?
- Да, конечно, я была на похоронах.
- Ну вот и отлично! Сходите к ней на днях, поговорите, покажите, что вы настроены доброжелательно.
- Павел Петрович, а может, я что-то делаю не так?
- Нет-нет, Елизавета Ивановна, вашей ошибки тут быть не может, ритуалы исполняются идеально. Возможно, я в чем-то ошибался. Давайте так: вы съездите в гости к Марии, а в остальном делаете все точно так же, как мы условились. А завтрашний сеанс я тогда проведу немного по другому плану. Договорились?
- Да, хорошо. Спасибо вам, Павел Петрович.
- Не за что, Елизавета Ивановна. До свидания.
- До свидания.

Елизавета Ивановна решила действовать незамедлительно: закончив разговор с Павлом Петровичем, она сразу же позвонила на работу и сказала, что плохо себя чувствует и не сможет сегодня прийти. В своём отделе она считалась одним из самых ответственных и честных работников, а потому на её просьбу предоставить отгул отреагировали не с подозрением, но с искренним беспокойством о её здоровье.

Кладбище находилось довольно далеко за городом, так что путь туда занял почти два часа. В придорожной палатке Елизавета Ивановна купила несколько гвоздик и пару свечек – чтобы не приходить в гости с пустыми руками.

Участок, на котором покоились останки Марии Георгиевны, был маленьким, да и всё захоронение было оформлено очень скромно, если не сказать больше. Затраты взяли на себя какие-то далекие родственники – кажется, это были троюродный брат и его жена. В день похорон Елизавета Ивановна всё еще пребывала в страхе и беспокойстве из-за произошедшего и поэтому не обратила на это внимания, но теперь, когда она могла мыслить ясно, она смотрела на могилу и понимала, что родственники совсем не любили Машу. Как, впрочем, и соседи, которые только тем и занимались, что без конца жаловались на дебоши в её квартире. Как и её друзья, которые устраивали эти дебоши, а потом даже не пришли на её похороны.

На глазах Елизавета Ивановны выступили слезы. Только теперь она осознала, насколько одинок этот человек, несмотря на то, что днём и ночью он был окружен шумной компанией. И ей стало - уже в который раз – невыносимо стыдно из-за того, что в своё время и она была одной из тех, кто шептался у Маши за спиной. И кто знает, какие еще постыдные поступки могла бы совершить Елизавета Ивановна, не пошли ей Господь вовремя этот знак.

Распределив цветы и свечи по Машиному участку, Елизавета Ивановна встала напротив деревянного креста и взглянула на прикреплённую к нему фотографию. Маша смотрела на неё с улыбкой и совершенно беззлобно – полная противоположность тому, что было во сне. Елизавета Ивановна не знала, с чего нужно начинать разговор. Более того, она даже не знала, нужно ли вести беседу вслух или произносить слова про себя.

Елизавета Ивановна открыла сумочку и принялась было искать там мобильник, но вспомнила, что оставила его в машине. Возвращаться пришлось бы очень далеко – стоянка была в десяти минутах ходьбы от Машиной могилы. Спросить совета ни у кого не получится. Елизавета Ивановна решила импровизировать.

- Маш, привет. Маш, прости мне всё, что было, а? Не мучай меня, Маш!

Слезы полились еще быстрее.

- Маша, грешила против тебя, каюсь, но теперь я тебе только добра желаю! Я всё, что хочешь, могу для тебя сделать, всё, что попросишь!

Маша молча смотрела на Елизавету Ивановну с фотографии.

- Маш, приходи ко мне во сне опять, а? И чаю с тобой попьём, и чего хочешь сделаем!

Где-то неподалеку послышались шаги. Елизавета Ивановна быстро достала платок и вытерла слёзы. Слева мимо неё, тихо о чем-то беседуя, проходили две старушки. Снова посмотрев на Машу, Елизавета Ивановна решила, что вряд ли сможет сказать что-то еще – нервы её уже и так были на пределе.

-------

Дома Елизавету Ивановну ждало то, чего она боялась больше всего – разговор между Леной и Ниной Федоровной. Слышен он был, как обычно, уже с первого этажа, хотя происходил на шестом. Лифт не работал, и потому Елизавете Ивановне предстояло подниматься пешком, всю дорогу слушая, как её дочь и соседка обмениваются любезностями.

Нина Федоровна в это время дня по своему обыкновению курила у раскрытого окна на лестнице, с ненавистью глядя на копошившихся во дворе смуглых юношей, которые укладывали асфальт. За этим делом она была застигнута Леной, которая шла выносить мусор, – мусоропровод в их доме поддерживал забастовку, объявленную лифтом.

- И что? – доносился сверху возмущенный голос Лены, - Теперь из-за того, что вы наркоманка, здоровым людям по домам сидеть нужно?
- Чего-о-о?! – визжала в ответ Нина Федоровна, - Ты кого наркоманкой назвала, а?! Это ты, сука, будешь мне говорить?! В мужское наряжается, мать ни во что не ставит, допоздна каждый день где-то шляется, да еще вякает тут!
- Да, допоздна. Потому что я работаю. В отличие от вас.
- Я своё уже отработала! Тебе до моего еще пахать и пахать!
- Тогда поучились бы чему-нибудь. Вежливости, например. А то до шестидесяти дожили, а манер не знаете.
- Не ты учить меня будешь, хамло ты такое!
- Хамите тут только вы.
- Иди, иди отсюда, куда шла! Я твою мать увижу – всё ей про тебя расскажу! Она-то тебя воспитает! Я б на её месте треснула бы тебя разок, чтоб знала, как старших уважать!
- А вы не дотрескались еще? Ваши-то дети, как от вас сбежали, теперь только раз в три года на чай заезжают. К счастью, моя мать не идиотка. В отличие от вас.

Ответа от Нины Федоровны не последовало – вместо этого Елизавета Ивановна услышала только, как громко хлопнула дверь. Пару секунд спустя из-за поворота лестницы появилась Лена с огромным черным мешком в руке.

- Мама?

Елизавета Ивановна думала, что дочь будет, по меньшей мере, удивлена встрече, но выражение на лице Лены осталось таким же веселым, а тон – абсолютно спокойным.

- Привет, а ты что так рано?

Елизавета Ивановна даже не подумала об этом раньше. Меньше всего она могла ожидать, что оправдываться в итоге придется ей.

- Так… пятница же, короткий день.
- А, точно. Нина Федоровна опять всю площадку обкурила. И она тебе там что-то рассказать хочет.

Лена побежала дальше, вниз по лестнице.

Елизавета Ивановна решила к соседке не заходить. В конце концов, ей сегодня и так предстояло пережить несколько трудных разговоров. В частности, нужно было объяснить, почему она не сможет поехать вместе с Леной на дачу, чтобы помочь дедушке. Сперва Елизавета Ивановна думала, что заодно стоит еще раз предложить Лене пойти на сеанс вместе, но в итоге решила не рисковать.

@темы: Рассказ

---

[polina-kolpakova]

Метель ночная расправляла крылья,
Дрожи и плачь, оконная свеча!

А утром снег изысканной мантильей
Лежал на склонах, словно на плечах.

И ветер был подобен антилопе,
Он падал с гор, в прыжке неустрашим.

И белый бык, похитивший Европу,
Был не белее девственных вершин.

@темы: Стихи