Главы 5, 6, 7.
читать дальше Глава 5
На шестой день пути, когда тенистый лес уже казался Меари бесконечным, высокий свод ветвей раскрылся, и перед путниками предстала слабо всхолмленная зеленая равнина, уходящая далеко на восток. Сердитый весенний ветер гнал над ней тучи, рвал их на клочки, заставляя их тени стремительно нестись по траве и стлаться под ноги людям. Вершина Белой Горы казалась отсюда белоснежным острием копья, вспарывающим брюхо нависшему небу.
Неукротимый поток теплого воздуха наполнял все существо Меари ощущением жгучего молодого счастья; он оглядывал ничем не стесненное пространство, и его гудящие от долгой ходьбы ноги снова просились в путь. Охотники с гиканьем понеслись за пятном тени и обогнали его.
Голову припекало даже сквозь покров облаков, и Меари коснувшись ладонью макушки, удивился, какие горячие у него волосы. На открытых пространствах весенних пастбищ всегда есть чему порадоваться: днем – тому, что ночь принесет прохладу, ночью – тому, что с восходом солнца согреешься и высохнешь от росы.
Здесь ничем не задерживаемые солнечные лучи давно изгнали последние следы долгой и холодной зимы. Из травы выглядывали красивые белые цветы, названия которых никто не знал. Иногда этих цветов было так много, что жужжание летающих над ними насекомых сливалось в негромкий гул.
Трава здесь росла и поднималась на глазах, как набирающее силу зеленое пламя, и были видны в ней алые и розоватые маки – осколки вчерашнего заката, догорающие на земле. Долину пересекали многочисленные ручейки, берущие начало где-то высоко в горах, прозрачные и мутноватые, что-то тихо лепечущие в траве и захлебывающиеся звоном на камнях.
Молодые Альвары с легкой тревогой поглядывали на узкую полосу, синеющую у края долины на юго-востоке, в целом дне пути отсюда. Это темнел хвойный лес - граница, за которой начинаются охотничьи угодья племени Лососей. Сегодня путники дойдут до этого леса и двинутся вдоль, не заходя в чащу, пока не выйдут к полноводной Наяле. И возможно, уже завтра они будут у логова зверя.
- Эй, Юм! А кому ты подаришь клыки зверя, если твое копье поразит его?
Юм, погруженный в свои мысли, вздрогнул и поднял глаза на Хушту.
- Нами, наверное. Я не знаю. Юмас давно ходит за ее сестрой, значит, я буду дарить ожерелье Нами осенью.
Такое положение вещей никого не удивило: на ком жениться братьям, как не на сестрах? Юм снова опустил голову и задумался. Ему было непривычно без брата; они никогда не разлучались дольше, чем на ночь и жили в одной землянке. Он стал молчалив и раздражителен, и даже Куви Росомаха не решался вступать с ним в обычные перепалки из-за куска печени, костного мозга или других вкусностей. На совете, когда решалось, кому идти к Наяле, жребий выпал обоим сыновьям старого Баса, но их отец сказал, что отпустит в опасный поход только одного. Не для того он растил их без матери целых девятнадцать весен. Тяжело ему было поднять сыновей, испугался, что потеряет обоих. Страх перед неведомым груамом был велик в племени. Решено было, что отправится Юм, как старший. А старше Юмаса он был на один протяжный стон матери – немало, по мнению Баса. Так, красный от негодования и обиды Юмас ушел в свою землянку и остался в стойбище, а вместо него отправился с отрядом рыжий долговязый Хушта.
Юм подкинул полено в костер, и свет выхватил из темноты стволы могучих сосен – безмолвных свидетелей ушедших веков. Наяла давала знать о своем близком присутствии неумолкаемым плеском и бормотанием волн. А еще назойливыми дрожащими голосами лягушек, певших свой извечный весенний гимн. Когда лягушачий крик усиливался, Юнике казалось, что от него по темноте ночи идет рябь, как по воде. Юника хотела поймать несколько лягушек и изжарить на костре, как часто делала у Безымянного Ручья, но они умолкли, стоило девушке подойти к воде, и Юника в темноте не отыскала ни одной.
Вечером со стороны реки наполз седой туман, воздух был промозглым и охотники поплотнее запахнули свои плащи и пододвинулись к огню. Давно был зажарен и съеден большой жирный заяц, а за ним последовали сочные сладковатые луковицы, запеченные в золе, и молодые побеги иби-иби, ароматные и золотистые после знакомства с огнем.
Ночь уже готовилась перевалить за вторую половину, но мужчинам не хотелось спать, им было весело и тревожно, а близость предстоящей охоты пьянила им головы, как Веселый Сок. Старые охотники всегда заставляли молодых ложиться спать рано, еще на закате, особенно перед большой охотой, ведь сон дает силу и выносливость. Но племя теперь далеко, и друзья считали, что они сами себе хозяева.
Долго сидели они у ночного костра, маскируя тревогу беззаботной болтовней. Только Юника лежала молча в своем спальном мешке, куда забралась сразу, как почуяла, что разговор может коснуться ее и Меари. Меари спросят, кому он подарит клыки, если те ему достанутся, и он ответит: «Юнике». И посмотрит на нее. Он так посмотрит на нее, что у нее слова застрянут в горле. И нужно будет что-то ответить! О, только бы никто не спросил про клыки у Меари! Но Юника быстро уснула и так и не узнала, называл Меари ее имя или нет.
Постепенно беседа угасла. Из глубины леса доносились унылые крики совы, а откуда-то еще дальше предсмертные вопли какого-то животного, терзаемого зубами ночного хищника, и заглушаемые шумом ветра высоко-высоко в верхушках сосен. Тогда Куви достал из-за пазухи тростниковую флейту и окликнул Меари:
- Спой, что ли?
- Давай про Серебряную, Меари. А мы подпоем. – Предложил Хойра.
Головы мужчин разом повернулись к Юнике: спит ли? Небрачным девушкам нельзя было слушать те мужские песни, которые они распевают в своих лесных лагерях в ожидании осеннего брачного пира, песни, посвященные невестам и возлюбленным.
Но Юника, с головой укрывшаяся в своем глухом спальном мешке из волчьего меха, не шевелилась, и тогда Куви набрал воздуха в грудь и выпустил его сквозь отверстия флейты, но уже не пустым, а наполненным звучной силой.
Меари тихо запел:
А быть бы мне мужем
Речки Серебряной,
Что несет свое тело
С Черного Севера
На Красный Юг.
Расчесал бы ей волосы,
Гладил бы волны кроткие
Ладьей, как ладонью.
Да мать все плачет,
И отец не велит.
Не ходи, говорят,
К Серебряной,
Не чеши ей волосы,
Не гладь ее волн.
Окунешься в нее,
Да не выплывешь.
Голос Меари окреп, став гортанным, к нему присоединились еще три негромких голоса, им вторил сипловатый стон флейты, от которого у Меари делалось томительно-пусто где-то в животе. Теперь он страстно проговаривал слова песни и они шли рядом с мелодией, соприкасаясь с ней, но не становясь ее частью. Он ощущал, как воздух тонко вибрирует вокруг его головы, подобно коже колдовского бубна. Глаза охотников были обращены в звездные небеса или в пламя костра, только Меари по-прежнему смотрел в сторону спящей, не в силах отвернуть головы.
А я взял бы в дружину
Свадебную
Лютых волков из лесу,
Желтоглазых, веселых,
Друзей моих.
Крикнул бы им
Громким голосом:
Эй, братцы!
Волки лютые,
Да не я ли жених
Речки Серебряной?
Да мать все плачет,
И отец не велит.
Не зови, говорят,
Волков из лесу,
Не накличь беды
Громким голосом,
Разорвут тебя,
Не помилуют.
Обернусь я ветром,
Бородатым, северным...
В этот момент Юника зашевелилась и села, и лицо ее было таким недоумевающим, что Меари рассмеялся.
- Много подслушала? – Спросил он строго, но глаза его были ласковыми.
Юника лукаво склонила голову к плечику и улыбнулась: - Да знаю я эту вашу песню. Еще с прошлой осени, когда вы пели ее в лесной хижине под кленом, а я неподалеку собирала коренья для похлебки. Ну, так получилось...
- Ах ты, сорока! – Вскричали несколько голосов, - недозволенное подслушивать!
У костра захохотали. Медленно вращалось черное колесо ночи, украшенное самоцветами созвездий.
- Плохо это, что ты, девка, песни мужские знаешь, - сказал Куви, пряча флейту в заплечный мешок. - Замуж тебе пора!
И Куви так выразительно посмотрел в сторону Меари, что остальные мигом смолкли: что же скажет Рысишка? Но Юника сделала вид, что не поняла намека.
- Уж, не за тебя ли, Росомаха? – воскликнула она.
Вечно Куви лезет не в свое дело! Вид у нее сделался надменный, ноздри дрогнули. Отбросила назад волосы и посмотрела в узкие глаза Куви свысока, даром, что сидела на корточках. В ее словах гордому Альвару послышалось невыносимое пренебрежение.
- За меня? Крылатый упаси! Моя жена будет кроткой и ласковой. А ты... Нужен ли тебе вообще мужчина?!
Меари, вскочивший с земли на ноги неуловимым движением, уже перешагнул через гаснущий костер и положил тяжелую руку на плечо Куви, и это жест был не столько дружеским, сколько предостерегающим.
Юника не изменилась в лице, но ей показалось, что она с размаху упала лицом в грязь. Ярость вспыхнула и тут же угасла, уступая обиде, вдвое болезненной от того, что Куви был не так уж и неправ. Юника и сама задавала себе такой вопрос. Но она не желала слышать его из уст мужчины, он не смеет так оскорблять ее!
- А зачем тебе-то жена?- прошипела Юника, скаля мелкие острые зубы в бесшабашной улыбке, за которой она попыталась спрятать свою обиду. – Ты и сам сварлив, как беременная женщина и ехиден, как сотня старух.
Хушта закусил мех своей безрукавки, чтоб не рассмеяться в голос, Хойра чертил что-то палочкой в золе у своих ног, пытаясь придать своему бледному лицу равнодушное выражение и борясь с неукротимой улыбкой. Женщина высмеивает охотника при других охотниках, немыслимо! Но, почему-то никому из них не хотелось заставить насмешницу прикусить язычок, быть может, потому что ядовитый нрав Куви всем порядком надоел за несколько дней пути, а может быть, потому что внушительная тень Меари неизбежно вырастала рядом с Юникой каждый раз, когда она вступала с кем-нибудь в перепалку, а случалось это довольно часто.
- Ты, Юника не знаешь, о чем говоришь, - веско сказал Куви, всем своим видом выражая презрение к ее словам, - ты сравнила меня с женщиной. Меня, убившего волка-людоеда еще тогда, когда мне не было и шестнадцати весен! А сама-то хоть знаешь, для чего нужны женщины? Может быть, ты - лесной дух, что прикинулся девкой, чтоб перессорить племя Альваров! Олениха, отрастившая рога!
Последние слова он бросил ей в лицо, уже валясь на землю. Меари и Хойра прижали его к земле и Куви вынужден был успокоиться в этом унизительном положении, как тогда, на совете, под кленом. В уголках его рта выступила пена и он вытирал губы тыльной стороной ладони, бешено озираясь по сторонам, словно в ожидании врага.
- Давайте спать, - сказал Юм, - а то вы...
Договорить начатую фразу он не успел, потому что откуда-то из-за реки донесся низкий раскатистый рев, глухой и отдаленный. Люди вскочили и насторожились, вглядываясь в непроницаемую ночную тьму, и вслушиваясь в несмолкаемые лесные шорохи. Звук повторился. Он не был похож на голос ни одного известного им животного, но ни у кого не было сомнений, что этот рев издает зверь, могучий и хищный.
Юнике казалось, что она слышит далекие раскаты грома, и от необходимости встречи с существом, обладающим таким громовым голосом, тяжелый комок страха лег на ее сердце.
- Это груам. – Уверенно сказал Меари, когда замолчавшие было речные лягушки подали голос вновь, а охотники перевили дух и снова уселись на землю. Он положил в костер несколько толстых веток. – Спать будем по очереди.
Рассвет был мутным, тихим; наползший за ночь туман еще не разогнало внезапно обессилевшее солнце, карабкающееся по небу, как серебристая черепаха. Воздух был словно наполнен водой напополам с кобыльим молоком. Стволы сосен, казалось, возникали из ниоткуда и пропадали почти сразу над головой, и Юнике представлялось, что так и тянутся они, как небывалые копья до самого неба, не имея ветвей. И только тихо упавшая к ее ногам шишка развеяла наваждение. Она подняла шишку, и вертя ее в руках, пошла к берегу, ориентируясь скорее благодаря внутреннему чутью, чем зрению и слуху.
На каменистом берегу Наялы горел костер, спутники Юники пекли рыбу. Завидев вышедшую и леса Юнику, Хойра толкнул локтем Меари и мотнул головой в ее сторону. На лице Меари было написано крайнее раздражение.
- Сказано же было тебе: не отходи от нас! Никто не знает, может ли груам переплыть через реку. В таком тумане ты наступишь ему на хвост и даже не разглядишь головы.
- Хорошо. – Кротко сказала Юника, чем немало удивила Меари, изготовившегося к перебранке. Она села на обомшелый камень, подтянув колени к груди, и слушала негромкие разговоры охотников.
- Как идти в такой туман? Вон, как клубится над рекой...
- Пойдем после полудня.
- А если он не рассеется? Он заберет наши силы, как забирает звуки и голоса! Мы не найдем дорогу к пещере!
- Да заткнись ты! Мы видели лодки Лососей. Они укажут нам место.
- Юника, ты готова идти сегодня через переброд? В некоторых местах даже мне будет по самое горло... – спросил рослый Хойра.
- Переплыву как-нибудь.
Юника разглядывала копья и палицы Альваров, прислоненные к валуну, на котором она сидела. Сегодня к некоторым из копий были прилажены перекладины, необходимые при охоте на самого крупного зверя.
Она стала просить Меари прикрепить перекладину и к ее копью, но охотники дружно вскричали, что ее, Юники, дело – только поговорить со зверем, как велел ей Тарс, и не лезть к груаму в пасть, а значит, перекладина ей не понадобится, да и копье тоже. Юнике было обидно это слышать: разве не она помогала мужчинам загнать в яму огромного баара прошлой осенью? Разве не она приняла на перекладину своего копья тяжесть кабана, когда он, удачно избегнув копий Альваров, ринулся на Юнику? Он был изранен и слаб, конечно, но весил как взрослый мужчина! Юника, правда несколько дней после этого не могла поднять рук, но охотники об этом не знали.
Куви едко заметил, что Юника, наверное, хочет добыть груамовы зубы, сделать брачное ожерелье, и подарить Уне или Ильбе, как муж дарит жене. Юника замахнулась на него сосновой шишкой, которую по-прежнему сжимала в руке, и сверкнув глазами на упрямых Альваров, ушла в туманный прибрежный лес, напрочь позабыв, что обещала Меари этого не делать.
Видя это, Меари стиснул зубы и пошел за ней следом, стараясь не обращать внимания на веселое улюлюканье и подначки друзей. Он выгонит глупую девку из леса обратно к костру, даже если придется подгонять ее пинками! Потом, через несколько десятков шагов, он услышал Юнику и гнев его погас, как залитый водой.
Да, он не ошибся: Юника плакала. Ее всхлипывания, приглушенные и жалобные, так удивили Меари, что он остановился, не решаясь идти дальше. Он понятия не имел, что ему делать с плачущей Юникой, как не знал бы, что делать, если бы перед ним вдруг неожиданно разрыдался Куви или Хойра. Он по-прежнему не видел девушку в тумане и снова подумал, что кто угодно может близко подобраться к ней, а она и не заметит. Меари бесшумно опустился на корточки и подпер рукой голову. Неожиданно ему пришло на ум, что Юника прошла нелегкий путь ни на шаг не отставая от крепких мужчин и ни кто не слышал от нее жалоб, обычных для женщины. А ведь она такая тощая! И кожа у нее белая и нежная, как у прозрачных дев - водяниц, не покидающих теплых вод лесных озер. И вот, глянь, плачет как дитя, из-за того, что у нее нет перекладины на копье, как у других охотников.
Наконец Меари разглядел Юнику. Она стояла между деревьев с таким удрученным видом, словно сама не понимала, как она оказалась в этом тоскливом незнакомом лесу.
- Эй.- Негромко позвал Меари.
Юника развернулась всем телом, движение вышло мощным и не женственным, но оно успокоило Меари - теперь это была обыкновенная Юника, она больше не будет плакать.
Меари подошел и положил руку ей на плечо. Ему захотелось сказать слова, которые рвались с языка после того дня, как Тарс чуть было не отдал ее в жертву:
- Давай уйдем из племени, Юника... Своими силами будем жить, разве я не охотник, не воин?- Меари говорил торопливо, словно боялся, что Юника начнет возражать, не дослушав. - Я вижу: плохо тебе в племени. Вернемся, опять будешь выбирать, Рысью тебе быть или Лошадью. Но я знаю тебя, знаю, кто ты. Ты – человек, Юника. Что нам другие звери? Племенем Людей будем. Я и ты.
Его слова не сразу дошли до сознания Юники. Меари говорит, что она человек. Просто человек. Или не просто? Племя людей... На миг ей представились долгие зимние ночи, и как она прижималась бы к Меари под мягкими шкурами в уединенной лесной землянке, душновато-теплой, родной. Весной на ее сырой согретой солнцем крыше расцветали бы перелески и лютики. И безымянные белые цветы. Конечно, они будут цвести в тех краях, где они с Меари, они с Меари... И, конечно, в тех краях будет много непуганой дичи, и реки будут богаты рыбой, и, конечно, там она будет другой Юникой, не такой деревяшкой, как сейчас. Каково это – близость мужчины?
Она невольно посмотрела на его руки, словно ждала объятий, и руки эти, темные, жилистые, с запястьями, толще юникиных щиколоток, способные разорвать пасть медведю, показались ей надежным пристанищем. Насколько нежными могли быть эти жестокие руки охотника? Меари Эме... Сердце Юники забилось быстрей и в это мгновение река ее жизни готова была изменить курс и лечь в другое, новое русло.
Но покинуть племя!? Что будут делать они вдвоем сами по себе?
Несколько весен назад, когда Юника еще жила в землянке своей матери, в стойбище Ульмаров пришли двое людей. Мужчина и женщина. Точнее, людей было трое, если считать спящего в мешке младенца, чья грязная головка виднелась из-за спины матери. Женщина выглядела, да и была очень изможденной. На ее красном лице застыло выражение тупого равнодушия, длинные черные космы падали на видавший виды нагрудник, засаленный настолько, что уже было не разобрать, из меха какого зверя он сшит. От правого виска спускался к ключице уродливый шрам. Когда-то страшная рана зарубцевалась, стянув кожу, и теперь голова женщины постоянно клонилась к плечу, придавая странной гостье жалкий и в то же время какой-то зловещий вид.
Мужчина выглядел не намного лучше. Он был худ и грязен, и всем своим видом напоминал старого волка, хоть был и молод. Он держал копье в левой руке - на правой отсутствовал большой палец. Но в его ввалившихся глазах не было равнодушия, только усталость и какая-то подспудная обида, какая бывает во взгляде разочарованных и обманутых людей.
Лица пришедших показались Юнике смутно знакомыми, впрочем, она даже не успела их толком разглядеть, такая толпа обступила странную пару. Юника протиснулась вперед, расталкивая острыми локтями набежавших сверстников.
- Мея! Мея, дочь моя! – раздались сдавленные рыдания, и одна из ульмарок, грохнулась на землю, обняв голые ноги пришлой женщины.
- Мама. – Сказала Мея. – Мама. На, возьми... – она сняла заплечный мешок и протянула женщине спящего младенца. – Внук.
Старая ульмарка отняла лицо от ног дочери, где слезы уже успели прочертить светлые лучики на пыльной коже. Она неуклюже поднялась, и с любопытством поглядев на некрасивое личико ребенка, приняла ношу.
- Третий уже... – сказала Мея и на мгновение безразличие исчезло из ее глаз.
- А те где?
-Там... – Мея неопределенно махнула рукой в сторону весело зеленеющего леса. – Дух лесной прибрал.
Ее мать впервые встретилась глазами с мужчиной, мужем Меи: – У-у-у, шакал! Увел родимую-ю! – и запричитала, не зная, то ли горевать, увидев, во что превратилась ее любимица, то ли радоваться ее возвращению.
- Тьфу, карга. – Сказал мужчина, и круто развернувшись, зашагал к общинной мужской землянке, из которой уже высыпались встревоженные охотники.
Вспомнив о незадачливых Ульмарах, покинувших свое племя, а потом вернувшихся в столь жалком виде, Юника, там, в лесу у берега, ответила Меари отказом. Она сунула ему сосновую шишку в руку и сказала, что люди должны жить сообща, все вместе, как чешуйки в шишке. Она говорила, что давно приспособилась жить в чужом племени, хотя все внутри нее кричало об обратном.
О, как она ненавидит свою никчемную жизнь среди сварливых жизнерадостных Альваров, как она завидует им! Но как в этом признаться? Ведь затоскует Меари с ней, скучной и всегда настороженной. Будут сниться ему друзья-охотники и их выходки и песни и драки. Будет вспоминать девушек племени, что заглядывались на него, их улыбки, смех, их звенящие голоса и услужливые руки. Разве сможет он забыть о Мирэх? Разве не захочет Меари снова когда-нибудь ее увидеть?
И потом, разве не предаст она свой род, пойдя за Альвара? Ведь она последняя из Рысей, а значит, род ее должен прерваться только с ее смертью, но никак не по юникиной доброй воле! Это было бы неправильно, это оскорбило бы память ее предков. Как посмотрела бы в их лица, умерев Альваркой, и попав на западный склон Белой Горы?
Это невозможно, Меари.
Вошедшее в силу полуденное солнце победило туман, благоуханный весенний ветер выдул последние его клочья из частокола прибрежного леса, снова шумевшего сырыми темными кронами. Солнце разбивалось вдребезги в водах Наялы и осколки его попадали на сосредоточенные лица охотников, заставляя их прикрывать глаза и видеть пляшущие синие пятна с изнанки век. Широкий и медленный поток Наялы был столь же неостановим, как сама жизнь.
Глава 6
За переплетением ветвей дикого винограда, прикрывающих вход в пещеру, наметилось какое-то движение. Потом из тени появилась огромная голова. Лев понюхал воздух, щуря воспаленные желтоватые глаза, затем и вовсе закрыл их и положил косматую голову на скрещенные передние лапы. Лев был стар и ленив - его телу, прежде чудовищно сильному, теперь требовалось больше покоя. Солнечный свет выманил из щели в камнях серую ящерицу с голубыми пятнами на щеках и она, ничуть не смущаясь близостью хищника, замерла неподалеку, в той же мере наслаждаясь теплом, как и ее могучий сосед.
Лев потянулся с сопением и стоном, мелко задрожал всем телом и выпустил когти, каждый из которых был длиннее человеческого пальца, потом выгнулся, заклацал зубами, зарыв нос в шерсть над хвостом. Почесавшись вволю, он облизал переднюю лапу и принялся тереть ею широкую морду, совершая свой нехитрый туалет. Из пещеры послышался шорох, и лев, позабыв втянуть язык в пасть, несколько мгновений озабоченно всматривался в темноту, принюхиваясь и отрывисто рыкая с каждым коротким выдохом. Длинный хвост, похожий на бычий, свился в кольцо и замер, только кончик подрагивал.
Солнце стояло высоко. Поток света бесконечно дробился в кронах деревьев, бросающих мозаичные тени на молодую траву и золотистую спину хищника, отчего неяркие коричневые пятна вдоль его хребта казались частью пестрого растительного узора.
Движение воздуха принесло запах, заинтересовавший хищника. Лев вскочил и рысцой направился к берегу, двигаясь неслышно от куста к кусту и от дерева к дереву, пока не остановился у кромки воды.
Запах хищника, в свою очередь, почуяли другие существа – лошади, спустившиеся к реке чтоб напиться. Это было немногочисленное семейство: старый жеребец с длинной злой мордой, несколько коренастых кобыл и пара жребят, вытягивающих длинные шейки и прижимающихся к бокам своих матерей. Вожак резко поднял голову, всхрапнул, и вся его семья так быстро покинула берег реки, что галька, выброшенная в воздух их копытами долетела до места, где замер лев. Он проводил их взглядом. Казалось, они особо и не спешили, но хищник уже убедился, что если лошади его заметили, то догонять их бесполезно, даже самых маленьких, пронзительно верещащих и делающих невообразимые прыжки в стороны. Он потрусил обратно к пещере.
Еще издалека лев почуял чужеродный тревожащий запах, который был уже знаком ему – запах двуногих. Лев утробно заворчал и побежал быстрее, потом еще быстрее, а его тень стремительно прыгала за ним по камням – зловещая, как сама судьба.
Альвары были смелыми охотниками, но у них подкосились ноги, когда они увидели несущегося на них груама. Он был намного больше медведя, и когда бежал его передние лапы колотили землю так, будто она была его добычей. Охотники отпрянули назад, а Хушта еще и оглянулся в поисках дерева повыше.
- Стой! – невольно крикнула Юника.
Ее высокий голос, в котором чувствовалась повелительная сила, насторожил груама. Он еще не слышал таких голосов у двуногих. Груам остановился шагах в двадцати и сел, открыв пасть и прислушиваясь. Ему было жарко.
Двуногие имели при себе палки, странным образом удлиняющие их руки и это внушало груаму чувство опасности, прежде ему неведомое, так как ни в лесу, ни на равнинах у него не было врагов, способных сравнится с ним в силе.
- О, могучий груам! – говорила Юника дрожащим голосом, - мы просим тебя, покинь эту землю, не пугай наших лошадей!
- Груа-ам! – сказал груам и мотнул головой.
Замершие было охотники зашевелились и стали переговариваться, это вызвало в звере раздражение. Вид двуногих напоминал ему что-то давно забытое - образы других существ, размахивающих длинными лапами, сидя на деревьях, и доводящих его до бешенства своими криками.
Лев поднялся и его раскатистый рык прокатился над лесом и гладью Наялы, заставив всех лесных и речных обитателей в панике прятаться в зарослях между деревьями и скалами, в тростниках у воды, в норах и щелях. Птицы испуганно замолчали и лес затих.
Меари смотрел на морду, словно высеченную из камня, и его кровь, принадлежащая сотням поколений охотников и воинов, вскипела, а ноги начали дрожать, но не от страха а от предвкушения боя. Волосы встали дыбом. Он чувствовал себя странно окаменевшим, вросшим в землю, таким напряженным было его тело. А потом словно что-то горячее лопнуло в его груди и разлилось по венам, опьянив и окрылив его и он подался вперед не чувствуя своего тела и не помня себя от восторга и выкрикнул боевой клич, одновременно отталкивая назад Юнику и перехватывая древко копья поудобнее:
- Альва-а-аррр!
Он не услышал ответных выкриков своих товарищей - груам снова взревел так протяжно и громко, что казалось – небеса рвутся и скалы рушатся.
Лев бросился на людей и когда это произошло, люди уже не боялись его. Охотники рассыпались и окружили зверя, держась от него на расстоянии и направив в его сторону копья и палицы. Юника хотела вклиниться между Меари и Хойрой, чтоб оттуда метнуть свое копье, но Меари так рявкнул на нее, что она отбежала, опасаясь унизительного подзатыльника от него больше чем самого груама.
Груам завертелся, бросаясь из стороны в сторону, его широкая лапа уже не раз проносилась то на волосок от груди Хойры, то у лица Юма, лишь оторвав ему ухо и чудом не отхватив головы; Меари и Хушта метнули вои копья одновременно, и оба копья вонзились груаму в бок. Одно лишь скользнуло, оцарапав кость, и теперь болталось, застряв в шкуре, но второе попало зверю в плечо и вошло глубоко в плоть. Охотники издавали воинственные вопли и подбадривали друг друга. Обезумевший от боли груам бросился на того кто стоял ближе – это был Куви, чтоб подмять его под себя, но Куви с нечеловеческой ловкостью бросился в сторону и поместил свое копье на то место, где был он сам миг назад, и груам напоролся на острие, но древко не выдержало и разлетелось в щепки, и кремниевый наконечник не причинил груаму особого вреда. В этот момент в бедро животного вонзилось копье, пущенное Юмом, груам развернулся в прыжке как легкий лесной кот, и попытался пастью вытащить жалящее его копье из раны, крутясь на месте и бешено воя.
Воспользовавшись тем, что голова зверя была опущена, Меари и Хойра, не сговариваясь, обрушили свои тяжелые палицы на его череп. Груам покатился по земле, дико извиваясь и хрипя, его когти оставляли на земле глубокие борозды.
Хойра осторожно приблизился к нему, чтобы добить, держа свою дубовую палицу перед собой, Меари страховал его копьем, выхваченным у Юники, остальные переминались с ноги на ногу неподалеку, предпочитая, чтоб груам сдох от ран сам. Все уже поняли, что груаму и так конец, зачем еще сильнее портить его золотистую шкуру?
Однако Хойра и Меари решили довести дело до конца. Подобравшись к агонизирующему животному на расстояние вытянутой руки, Меари хотел опустить палицу на его затылок, но груам, дергавшийся как лосось на суше, мотнул огромной головой и так боднул ею в живот Меари, что охотник покатился по земле. Хойра изловчился подхватить копье друга и глубоко, по самую перекладину, вогнал груаму в алую пасть, оборвав жизнь могучего зверя. Он дернул задней лапой и затих, его большое тело расслабилось и обмякло. Одно из копий, что торчало в его боку, с оглушительным треском сломалось, когда груам рухнул на землю, и теперь тишина больно ранила уши.
Охотники подошли к нему поближе, чтоб рассмотреть как следует свой небывалый трофей, Меари поискал глазами Юнику. Она подошла:
- Вот это чудовище!
Теперь охотников словно прорвало и они возбужденно заговорили все разом:
- Вот это удача, эгей!
- Это была не охота, а бой!
- Какой он огромный! Чудовище!
- Точно чудовище.
- Как легко мы с ним справились, а!? Отделались только ухом Юма, да парой царапин, да!?
- Ему без уха даже лучше! С Юмасом больше не спутаешь!
Юм стоял улыбаясь и прижимая окровавленную ладонь к ране:
- В стойбище целый год будут говорить только о нас, братья Альвары!
Меари хлопнул по спине Хойру:
- Вернемся героями, Рыбоглазый!
И Хойра впервые не рассердился на ненавистное прозвище, так он был счастлив.
Смыв кровь и напившись, охотники вернулись к костру. Они почти не устали и решили снять шкуру с туши прямо сегодня и разделить ее между охотниками вместе с клыками и когтями. Дележка обещала растянуться надолго. Один Меари остался в воде, стоя в ней по грудь и напряженно вглядываясь в искаженное рябью отражение своего лица, словно не узнавая его.
Битва с чудовищем выиграна, и шкура содрана с него, и съедены его печень и сердце, и рев хоть и стоит в ушах, но уже не так оглушительно. Но нечеловеческая ярость, овладевшая Меари, покидала его тело неохотно, с болью, перерождаясь в какое-то другое темное чувство, жгучее, как огонь. Это чувство заставляло Меари раз за разом отыскивать Юнику волчьими голодными глазами, мелькающую у костра, как ночная бабочка, вглядываясь пристально, словно желая наполнить глаза ее видом. Душная багровая пелена упала перед ним и он не замечал никого и ничего кроме Юники, ее светлый силуэт казался ему язычком пламени, колеблющимся в темноте. Ему хотелось схватить ее за волосы и бросить на землю у своих ног.
Меари с трудом отвел глаза и, опрокинувшись назад, лег спиной на воду. Течение приняло его и неспешно понесло вдоль берега прочь от лагеря. Он повернул голову и увидел удивленные лица друзей. Его манили серебристые косы Юники и теплая земля у костра, где он мог бы сидеть рядом с ней, но, не в силах бороться с переполнявшей его существо жаждой насилия, он инстинктивно увеличивал расстояние между собой и Юникой.
Наяла ворковала и нашептывала ему в уши свои тайны и что-то говорила ему вкрадчиво и невнятно, но Меари ничего не мог разобрать, а, впрочем, он и не сильно старался. Солнце завершало свой путь по небосклону, лукаво поглядывая на молодого охотника сквозь ветви прибрежных деревьев, и в его косых лучах золотистыми искорками мелькали мошки, а за ними - стремительные бирюзовые стрекозы, почти задевающие лицо Меари хрупкими крылышками. Но он не замечал упоительной красоты вокруг, образ Юники маревом плыл над водой – только протяни руки и поймаешь. Меари был готов утопиться, только бы избавиться от своей болезненной страсти.
Поняв, что в холодных водах реки его кровь не прекращает кипеть, он выбрался на галечный берег и ушел в лес, ломая кусты и не видя ничего перед собой.
Юника его не хочет. Никогда не хотела! О, сколько ночей он не спал, призывая ее в жестоком бреду! Сердце у нее тверже лошадиного копыта, а он готов был снять с себя кожу и положить у ее ног. Кровь ее – вода подо льдом, не согреть... Она никогда не придет к нему! Она за это ответит! За свое ленивое сердце. За то, что он, охотник, унижался перед ней. О, она ответит!
Вид его был страшен, лицо окостенело в гримасе гнева, брови сошлись на переносице, мокрые волосы напоминали птичье гнездо. Ему хотелось, чтоб живой осязаемый враг появился перед ним, и тогда Меари зарычал и завыл, подражая самцу оленя, трубящему во время гона. Услышав незнакомый звук, прежде не издаваемый ни одним животным в большом лесу, птицы, провожавшие весенний день своим щебетом, умолкли, а белый заяц, еще не перелинявший после зимы, а поэтому особенно осторожный, поспешно скрылся в зарослях можжевельника.
- О-о, тесно мне... – прошептал Меари, понимая, что внятная речь дается ему с трудом, и забывая удивиться этому. Почувствовав непреодолимое желание крушить все вокруг, он выломал какой-то здоровенный сук и раза разом обрушил его на невысокие деревца жасмина, а сладостный аромат разлетающихся во все стороны цветков еще больше дурманил ему голову. Вскоре яростные выкрики Меари сменились мучительными стонами, он упал на колени, отшвырнув бесполезное оружие, и обхватил голову руками. А потом поднял залитое потом лицо и выкрикнул имя своего истинного врага со всей силой, на которую были способны его легкие:
- Юника!!!
Ветер поднял крик в предзакатные небеса и ударил о скалы на другом берегу Наялы, отчего между камнями загуляло негромкое эхо, и казалось, что кто-то зовет печальным голосом:
- Ми-ка... Ми-ка...
Стая черных птиц, снявшаяся с верхушек сосен, направилась куда-то на север, оглашая темнеющий лес монотонным птичьим заклинанием:
- Кра-кра-кра-крао!
Где-то далеко заревел встревоженный баар, собирающий свое стадо на ночлег, и все стихло.
А потом раздался шорох и ступни Меари вжались в землю, как у волка перед прыжком. Высокие кусты раздвинулись, но никого не надо было убивать – это была Юника.
Она!
Меари не знал о том, что она пошла за ним вниз по течению, движимая любопытством. Меари знал только то, что он звал ее и она пришла. Она пришла и ее отделяет от него только несколько шагов.
- Юника. – Сказал Меари.
В первый же миг, когда Юника увидела его, она поняла, что с Меари что-то не так. Глаза Меари исторгают молнии, лицо его чужое и страшное! Это какая-то западня!
Ее ноги уже готовы были бежать обратно к костру, а сердце билось все тревожней.
- Ты как груам. – Она старалась не встречаться с ним взглядом, словно боясь ожога. – Что ты так смотришь? Тебе не напугать меня!
- Юника!
Их взгляды встретились.
И Юника поняла, что на этот раз ей не удастся сбежать от него.
- Я не груам, я Меари. Иди ко мне! – и он улыбнулся отчаянно и дико, и протянул руки в призывном жесте, - иди, Юника!
Но она отшатнулась, как под порывом ветра. Ответом было молчание. Лицо Юники было спокойно, как стоячая вода Ока Леса, но каждый мускул ее тела трепетал, и вся она была – рысь, почуявшая дым лесного пожара. Она подстерегала каждое движение Меари.
Меари решил, что она боится и хотел сказать ей что-нибудь нежное, а получилось:
- Лучше бы я убил тебя.
Она презрительно фыркнула и порскнула с места так быстро, что жасминовые лепестки, в изобилии усыпавшие землю, взвились под ее ступнями, как поземка. Вслед раздался полный разочарования и бешенства вопль, и проклятия пополам с бранью, которые немилосердно хлестали в спину Юнике. Она мысленно спросила себя, что мешало ей шагнуть в объятия Меари? Наверное, она совершает какую-то глупость, убегая от него, как от болотной чумы. Но, пока ее голова думала об этом, ноги отнюдь не замедляли бега.
Меари настиг ее быстро. Ему показалось, что для этого потребовалось сделать не более трех – четырех гигантских прыжков, и вот уже он разворачивает ее за плечо, чудом не оторвав ей руку, и оба они падают, не удержав равновесия.
Меари пригвоздил извивающуюся Юнику к земле, схватив ее рукой за горло и борясь с желанием задушить ее прямо сейчас. Его волосы упали по обеим сторонам ее лица, и теперь она могла видеть только Меари, словно весь мир вдруг исчез. Его глаза прожигали ее насквозь и страсть сделала их черными, как у Мирэх.
-Любишь меня?
-Нет!
-Любишь!
- Ненавижу!
- Пусть так. Ненависть твоя будет мне вином опьяняющим...
И он ударил Юнику по щеке наотмашь, так, что у нее сразу пол-лица отнялось, а в глазах заплясали белые молнии.
И сразу опомнившись, обнял ее за плечи осторожно и почтительно, прижав мотнувшуюся было голову к груди.
- Прости...
Он ждал слез, но она обняла его за шею, ослепленная, удивляясь тому, что не чувствует обиды и прижалась покрасневшей щекой к его губам.
И не устоял он, привлек ее тело к своему движением уверенным и нежным, и целый миг, неповторимый и вечный, чувствовал, как ее кровь стремится к его крови, жаждая соединения, и было это - счастье.
Но этот миг прошел.
И наступил следующий.
Над людьми взметнулась стремительная тень, скрыв поднявшийся в небо глаз луны, от чего тот испуганно моргнул, и обрушилась на спину Меари, придавив его, а под ним и Юнику, неожиданной тяжестью, и двадцатью своими когтями распорола обнаженную спину Меари, как много раз вспарывала шкуры оленей в лесах. Испуганно взвизгнула Юника, но этот слабый звук потонул в нечеловеческом вопле Меари, полном боли.
Груам, а это был именно груам, как теперь было видно оцепеневшей Юнике, отшвырнул Меари куда-то вбок, придавил лапой его лицо, словно играя, и оставил корчиться на земле, уже пропитавшейся обильной кровью, а сам, припадая брюхом к земле и топорща белые усы над чудовищной пастью, подошел к Юнике.
Ей запомнилось только: ужасная ощеренная морда с горящими глазами, возникшая из-за спины друга, и от близости своей казавшаяся огромной; рычание и крик, Меари, лежащий на земле; и страшный зверь, уже подошедший к ней вплотную и обнюхивающий ее помертвевшие руки.
Все случилось так быстро, так ошеломительно быстро, что какая-то тонкая звенящая струнка внутри тела Юники зашлась в дребезжании и лопнула, и Юника осела обратно на землю, с которой силилась подняться и потеряла сознание от ужаса.
Груам склонил голову и обнюхал Юнику. Потом, втянув когти, осторожно потрогал ее своей могучей лапой.
Груам был сыт и не стал есть этих странных слабых существ, лежащих на земле. Но запах, идущий от них, вызывал в нем любопытство, и он, улегшись рядом с Юникой, принялся вылизывать рысий юникин хаюм, фыркая и разевая пасть, словно собирался чихнуть.
Камень прилетел со стороны второго человека и несильно ударил зверя в бок. Груам бесшумно поднялся.
- Иди сюда... – сказал раненый человек, приподнимаясь на локте. В руке он сжимал еще один камень, побольше.
Звук его голоса привел зверя в ярость. Он раздраженно рыкнул, пригнув голову к земле и глядя на человека исподлобья.
В темноте глаза Меари горели почти так же ярко как у самого груама.
Откуда-то со стороны реки послышались человеческие голоса, и груам несколько мгновений настороженно вглядывался в просветы между соснами и кустарником, нюхая воздух и колотя себя длинным хвостом, а потом перемахнул через девушку и скрылся в ночном лесу, как злой дух.
Глава 7
Мать качала его на руках. Она прижимала его так крепко, что причиняла боль. Ему хотелось попросить, чтоб она отпустила его, но забыл, как говорить. Потом мать исчезла и стало горячо и страшно. Он хотел позвать мать, но забыл все слова, которые знал. Что-то мучило его, сдавливало, подобно намоченной и высыхающей коже, и мешало вспомнить о чем-то важном. Какой-то вопрос... Имя...
Ох, как мешает это давящее, красное, невыносимое! Огненная река несет его, швыряет на камни, шумит в ушах. Было что-то важное, и если бы он мог не смотреть в красное и не слышать оглушительное буханье, то смог бы вспомнить. Что-то случилось с этим именем. Юника! Что с Юникой?
Меари застонал и открыл глаза. Было темно, едва угадывался слабый свет костра. Он лежал лицом вниз на чьем-то плаще, от которого нестерпимо воняло кровью. Он пошевелился и почувствовал жгучую боль, такую, словно ему на спину щедро плеснули крутого кипятка.
О, что с его спиной?! И с лицом что то странное...
Тут же он увидел чьи-то ноги, потом над ним наклонился Юм с пучком какой-то травы в одной руке и сосудом с водой в другой.
- Меари! Держись, Меари! Все хорошо. Эй, там! Меари очнулся!
От его вопля в ушах раненого снова стало раздаваться размеренное буханье. Мысли путались. Он с трудом вспомнил, о самом главном:
- Где Юника? – Меари казалось, что он спросил громко, но Юм, не расслышав шепота, с готовностью приблизил лицо к губам друга, и Меари пришлось повторить: - Юника...
- Да здесь твоя Юника. За водой пошла. Ты пей. Давай... Вот так. Ну, еще... Ты ранен, Меари. – Кое-как напоив Меари, Юм стал жевать горькую траву и прикладывать жвачку к безобразным вздувшимся рубцам на теле друга. На раны даже смотреть было больно и, закончив, Юм поспешно закрыл их кожаными полосами, в надежде, что они задержат все еще сочащуюся кровь. Потом выдавил несколько капель травяного сока на щеку Меари, туда, где когтистая лапа оставила следы, чудом миновавшие глаз.- Придется нам остаться здесь, пока ты не... поднимешься. Ты поднимешься, Меари! Ты очень сильный! Раз жив еще...
Прибежала Юника.
Она всплеснула руками точно так же, как, бывало, разводила руками мать Меари, когда тот возвращался домой весь в грязи и засохшей крови, худой и обросший, но с пушистой шкурой за плечами...
И заголосила, как по мертвому, посмотрев в его лицо:
- Ай, Меари-и!
- Заткнись, дура! – раздалось откуда-то возмущенное шипение Куви, - все б вам только выть... Воду принесла?
- Вот. Больно тебе, Меари? – шептала она над черной головой, бессильно поникшей на окровавленных руках, но Меари уже не мог ее слышать, он снова упал в красную реку, и она несла его все дальше и дальше, то выплескивая ему в лицо воспоминания, то затекая ему в уши какими-то бессвязными разговорами, голосами. Потом река текла внутри него и ее воды становились все горячее и горячее и Меари казалось, что он кричит надрываясь, а Юм и Юника, всю ночь тихо сидевшие рядом с ним говорили друг другу:
- Опять что-то шепчет...
- Жар у него какой! Горит он...
И склоняли над ним обеспокоенные лица.
Второй груам был заметно меньше первого, и теперь, при свете дня, с нелепо подвернутыми лапами и высунутым языком он казался даже жалким.
Это самка, - сказал Хойра, тыкая копьем в светлое брюхо. – Груама.
Зверь был мертв и густой запах его крови, вытекшей из многочисленных ран на спине и боках, смешанный с запахом крови лежащего неподалеку человека, привлек из глубины леса стаю волков. Ночью они приблизились настолько, что охотники могли разглядеть их лукавые морды в свете двух ярких костров. Когда кто-нибудь из людей запускал в них горящей головешкой, волки отбегали на несколько шагов назад, потом возвращались, садились на задние лапы и смотрели с изматывающим душу тоскливым терпением, слегка поскуливая в ожидании, когда двуногие покинут свой лагерь и можно будет приступить к трапезе.
Утром стая рассеялась, но Альвары знали, что она недалеко. Четверо вооруженных охотников легко бы перебили немногочисленную по весне стаю, но они не могли оставить Меари, лежащего в беспамятстве под кедром. И Юнику рядом с ним. Разделиться охотники никак не могли: о, сохрани, Крылатый, вдруг появится и третий груам!
- Жена того, первого. – Сказал Хушта. – Мстить приходила.
Хойра оттянул вверх черные сухие губы зверя, обнажив клыки, прикусившие шершавый язык, осмотрел внимательно, потом отпустил, но мертвая плоть уже потеряла эластичность и возвращалась на место медленно, и неподвижная груама словно улыбалась скомканной безумной улыбкой. Если Меари умрет, груаму похоронят вместе с ним, чтоб она служила ему на его последнем пути. Сердце и печень зверя вложат ему в руки и сила зверя будет его силой, и охотник будет хозяином своему убийце.
В глазнице, обращенной к небу, торчала сломанная стрела – неожиданная помощь от кого-то из Лососей, стрелами выгнавших разъяренную львицу к преследовавшим ее Альварам. Сами Лососи так и не вышли из-за стволов деревьев, хотя Альвары предложили им разделить добычу, наверное, их вождь Рул Лосось вообще запретил им вмешиваться.
- Если бы мстила, подрала бы и Юнику. Молодая она, играла просто. Да и сытая была, а то б объела мясо с обоих.
- Может быть, не жрут они человечину.
- Может, и не жрут.
День, последовавший после страшной ночи, не принес Меари ничего, кроме боли и полчищ мух. Боль была такой огромной, что по сравнению с ней, вся его жизнь казалась Меари какой-то маленькой и далекой, словно он жил давным-давно и уже не помнил подробностей. Он не видел своей изуродованной спины, но понимал, что с такими ранами не живут.
Всю ночь и утро он почти все время был без сознания, но днем пришел в себя и долго смотрел на сгорбившуюся Юнику, сидевшую перед ним на корточках и отгонявшую мух. Когда она не давала им сесть на голову Меари, они садились на ноги, а когда прогоняла с ног, лепились к его волосам и это продолжалось бесконечно. Она что-то бормотала себе под нос, слегка раскачиваясь.
...А я взял бы в дружину
Свадебную
Лютых волков
Из лесу... – разобрал Меари.
Теперь его свадебная дружина поджидает в лесу, где-то там, за стволами сосен и кедров. Он слышал их голоса, они звали его. Скорее бы умереть и уйти с ними.
Только Юника... Он уйдет, а другой мужчина будет глядеть на нее, будет прикасаться к ней! Он чувствовал Юнику как нечто ему не принадлежащее, но совершенно от него неотделимое, близкое, как стук сердца. Меари хотел взять ее за руку и никогда не отпускать, чтобы она пошла за ним и была только его. Несбывшаяся... Не в жизни, так хоть в смерти...
Но он только смотрел на нее мутными обессмыслившимися глазами, а она следила за его лицом, подмечая малейшие изменения, и смотреть ей было страшно, а не смотреть – еще страшнее.
Вечером долго не спавшая Юника не выдержала и уснула, и ее место занял Хойра. Меари чувствовал какое-то странное онемение во всем теле и на лице, но боль поутихла и сознание его прояснилось. Он разжал непослушные губы и медленно произнес:
- Хойра, брат... Воину пристало уходить с достоинством, а не валяться в ожидании конца... как падаль в ожидании шакалов. – Меари замер, собираясь с силами. Лицо его исказилось и Хойра непроизвольно повторил гримасу. Повременив, Меари продолжил, - если смерть моя не придет до рассвета... ты поторопи ее. – И слабо кивнул на оружие, лежавшее здесь же, под кедром.
- Да. – Только и сказал Хойра, смаргивая невольно набежавшие горячие слезы.
Вечернее небо, где уже густела лиловая тьма, поднявшаяся с востока, смотрело на друзей сквозь кедровые ветви, так, словно хотело запомнить их навеки.
Меари хотел что-то добавить, но с удивлением обнаружил, что больше не видит Хойру, и вообще ничего вокруг не видит, только странные разноцветные точки быстро-быстро замелькали перед глазами, а потом оглушительная тьма обрушилась на него и все исчезло.
Это была та самая продолговатая сумка для дротиков, сделанная из медвежьей кожи. Целую жизнь назад Юника видела ее на поясе у Меари, там, под ивами у ручья. Меари еще сказал тогда, что потом покажет, что в ней, в этой сумке. Не довелось.
Куви распустил шнурок, стягивающий горловину и вытащил что-то длинное и пушистое, сначала показавшееся Юнике неведомым зверем, телом длинным как хорек. Но в следующий миг она смекнула, что это свадебный подарок женщине – ожерелье, да какое богатое! Рысьи ушки, казавшиеся заостренными из-за черных кисточек, перемежались с рысьими же зубами и когтями, разделенными замысловатыми узелками, и кончиками хвостов, как разглядела Юника – тоже рысьими. И как только сумел? Такое не каждому под силу, ох не каждому! Сколько же нарядных пятнистых шкур накопилось в землянке у Меари, и сколько дней и ночей провел он в лесу, выслеживая и затаиваясь, и сколько шрамов оставили на его теле эти клыки и когти? Ох и далеко в лес и за болото приходилось уходить Меари, чтоб добыть все это!
Место в середине было свободным, видно, Меари хотел заполнить его чем-то уж совсем необыкновенным.
- 0! – восхищенно выдохнула Юника. И тут же застонала, поняв, кому предназначался брачный дар, - о-ох...
Куви, памятуя о том, что женщина не должна принимать брачные дары из рук постороннего, повесил ожерелье на сук, и Юника сняла его и прижала к груди, чувствуя, что не имеет никакого права надеть его на шею.
- Он говорил, что даже пошел бы в твой род, если бы ты села у его очага и назвала мужем. Чтоб ты не горевала, что род твой рысий прервется.
- О- о, разве я знала!? Это против законов отцов ваших.
- А что ему были законы... Он хотел, чтобы ты его полюбила.
«Я любила!» - почти выкрикнула Юника, но что-то в лице Куви заставило ее проглотить не родившиеся слова вместе с комом в горле. И непроизнесенные, слова эти стали тяжелы, как камни, они упали глубоко в душу и никогда больше Юнике не избавиться от них. Никогда Меари их не услышит, никогда они его не обрадуют – слова мертвы и Меари тоже.
Как она могла спать, когда он умирал? Она должна была почувствовать. Надо было сказать ему, как он ей дорог! Надо было сказать ему об этом еще давно! Как теперь скажешь, кому говорить?
Так, наверное, чувствует себя женщина, в чреве которой погибло дитя, не познав рождения... Или змея, отравившаяся собственным ядом.
Чувство потери было огромным. Юника и сама не отдавала себе отчета в том, как сильно она любила Меари. Она готова была отдать жизнь за то, чтоб сказать ему об этом. Но он не услышит. А ее никчемная жизнь никому не нужна, чтоб ее отдавать. Вчерашний день ушел и все, что от него осталось – только отзвуки ее криков, когда она упала на землю около Меари, извиваясь от боли как ящерица, которой придавили голову, и нечеловеческим голосом повторяя его имя. Ей казалось тогда, что если она будет кричать достаточно громко, он откроет глаза и с удивлением посмотрит на нее.
А сегодня его закопали в неглубокой яме, и никогда ей больше его не увидеть! Нигде теперь его нет, ни в лесу, ни на лугах, ни в стойбище, не найти его, не окликнуть.
Неожиданная мысль ослепила ее: а как же западный склон Белой Горы!? Вот! Вот где Меари услышит ее!
Но приближаться к Белой Горе – разве не святотатство, не преступление? Живым нет туда дороги. Утопиться в реке, стать мертвой... А вдруг ее тень после смерти забудет о своих намерениях, как забываешь о заботах, провалившись в сон. Нет, быть живой как-то надежней!
Те же вечером, когда охотники решили с рассветом отправиться домой, Юника сказала, ни к кому не обращаясь, но так, чтоб слышали все, что обратно в стойбище она с ними не вернется. Альвары сперва не приняли ее слова всерьез, решив, что она немного тронулась умом после недавно пережитого страха и смерти друга. А когда девушка заговорила о Белой горе, убедились окончательно – Юника не в себе.
Они принялись ругать ее и угрожали притащить в стойбище силой.
Тогда она взяла за руку самого спокойного из них – Хойру, и отвела его в сторону:
- Он когда был живой, я ему кое-чего сказать не успела. Теперь скажу!
- Ты не можешь туда идти, Юника. Волки в лесу! Чужие люди! А чума на болотах? А баары?
- А я пойду!
- Ты хоть понимаешь, куда собралась, дура!?
- Куда, куда... сказала же – на западный склон!
Хойра понял, что спорить с ней бесполезно. Он замолчал, молчала и Юника. Где-то надрывно кричал коростель.
Наконец Хойра собрался с мыслями:
- Юника, Меари мертвый лежит в своей могиле. Ты же сама видела. Он там. Куда ты пойдешь? Нет больше Меари. Он умер и мы его похоронили. Нет его на Горе, он там, в могиле.
- Заткнись! Вы глупое племя! Племя дураков! Вы всё забыли, во что верили! Я не ваша! Не Альварка! Мне мать говорила, что все, кто умер, будут там, на Горе.
- А если это не так?
- Это так.
- Ты погибнешь, даже не дойдя туда.
- Тем короче будет мой путь.
Снилась Мирэх. Юника, знавшая в этом сне, что спит, с раздражением подумала: « что ни сон – все про Мирэх!».
Дочь колдуна стояла у могилы Меари, вглядываясь в темную землю так пристально, словно хотела разглядеть под ней умершего. Потом повернула белое лицо к Юнике:
- Решила, значит?
- Решила.
- Тогда иди.
- Я пойду.
- Он ждет тебя.
- Правда!? – С Юники мгновенно слетела вся ее закоренелая неприязнь к Мирэх. Надежда – алая точечка во мгле, то разгорается, то гаснет.
- Правда, – повторила Мирэх, опустив голову. Голос ее был горек, как настой рвотного корня. Она снова подняла глаза на Юнику и были они как черные дырки на лице – скорбные и пугающие. - Правда, сестрица.
- Сестрица... – эхом отозвалась Юника.
Далекие вершины вспыхнули изломанной огненной линией, и многозвездное небо над ними поблекло, из синего став золотистым. Грубые нагромождения лесных теней посветлели и съежились, воздух пришел в движение, а за ним затрепетала и листва на деревьях, стряхивая сны вместе с росой.
Юника торопилась – теперь она должна покрывать большие расстояния засветло. Сегодня, завтра и много-много последующих дней она будет идти вниз по течению реки, переправляясь через впадающие в нее ручьи и обходя болота, затем повернет на запад и двинется сквозь бесконечные луга в сторону гор, продираясь сквозь заросли и стараясь не попадаться на глаза случайным охотникам. День уже начался, и ей предстоит заняться важными делами: починить одежду, позаботиться о пище. Пустота внутри нее постепенно начала заполняться, теперь это была не пустота конца, а пустота начала. Цель выбрана и, помоги Пятнистый, она постарается ее достигнуть. А не достигнет, ну что ж, она пыталась...
Юника не боялась сбиться с пути – далекая Белая Гора хорошо видна на равнинах, а в лесу достаточно взобраться на дерево, чтоб увидеть ее. Юника часто искала глазами ее вершину – щемяще знакомую, как лицо матери и такую же недосягаемую.
Когда горы из угрожающе – алых стали розоватыми и день вступил в свои права, Юнике, бредущей погруженной в свои мысли, показалось, что кто-то ее зовет. Она с тревогой оглянулась и заметила Куви, спешившего к ней через луг.
Догнав Юнику, он сложился, уперев ладони в бедра, чтоб отдышаться, и поглядывал на нее непроницаемыми черными глазами.
Оглушительно стрекотали кузнечики.
- Юника, ты... – он перевел дух. – Ты...
- Я.
- Ты хорошая девушка. Будь мне женой! Вернемся домой. Я тебя не обижу ни едой, ни шкурами, я удачлив на войне и охоте! И бить тебя не буду.
Юника вытаращилась на его лицо, заглядывая прямо в рот, словно не веря словам, которые оттуда раздаются. А потом рассмеялась весело и необъяснимо, задрав лицо и зажмурившись, словно бы от удовольствия. Вернуться в стойбище с Росомахой и жить с ним, как жена живет с мужем! О, Куви! Ты показал, что нет дороги назад и сомневаться больше не в чем: ну что ей делать с Альварами, зачем ей с ними оставаться? Поистине, незачем...
Кровь Юники стала звонкой, как струя Веселого Сока, бьющая из сосуда с узким горлом. Все сомнения пропали. Юника никогда не вернется, она свободна!
Куви на всякий случай рассмеялся тоже, хоть это и не пристало жениху. Может, это с ней от радости? Женщины порой ведут себя странно...
- Так что? – спросил он.
Юника положила руку ему на плечо, впервые заметив, что немного превосходит его ростом и сказала с признательностью:
- Прощай.
И зашагала быстро и размашисто, на ходу поправляя заплечный мешок, хлопающий пониже спины и улыбаясь весеннему небу.
И небо было искренним-искренним, а улыбка – почти счастливой.
читать дальше Глава 5
На шестой день пути, когда тенистый лес уже казался Меари бесконечным, высокий свод ветвей раскрылся, и перед путниками предстала слабо всхолмленная зеленая равнина, уходящая далеко на восток. Сердитый весенний ветер гнал над ней тучи, рвал их на клочки, заставляя их тени стремительно нестись по траве и стлаться под ноги людям. Вершина Белой Горы казалась отсюда белоснежным острием копья, вспарывающим брюхо нависшему небу.
Неукротимый поток теплого воздуха наполнял все существо Меари ощущением жгучего молодого счастья; он оглядывал ничем не стесненное пространство, и его гудящие от долгой ходьбы ноги снова просились в путь. Охотники с гиканьем понеслись за пятном тени и обогнали его.
Голову припекало даже сквозь покров облаков, и Меари коснувшись ладонью макушки, удивился, какие горячие у него волосы. На открытых пространствах весенних пастбищ всегда есть чему порадоваться: днем – тому, что ночь принесет прохладу, ночью – тому, что с восходом солнца согреешься и высохнешь от росы.
Здесь ничем не задерживаемые солнечные лучи давно изгнали последние следы долгой и холодной зимы. Из травы выглядывали красивые белые цветы, названия которых никто не знал. Иногда этих цветов было так много, что жужжание летающих над ними насекомых сливалось в негромкий гул.
Трава здесь росла и поднималась на глазах, как набирающее силу зеленое пламя, и были видны в ней алые и розоватые маки – осколки вчерашнего заката, догорающие на земле. Долину пересекали многочисленные ручейки, берущие начало где-то высоко в горах, прозрачные и мутноватые, что-то тихо лепечущие в траве и захлебывающиеся звоном на камнях.
Молодые Альвары с легкой тревогой поглядывали на узкую полосу, синеющую у края долины на юго-востоке, в целом дне пути отсюда. Это темнел хвойный лес - граница, за которой начинаются охотничьи угодья племени Лососей. Сегодня путники дойдут до этого леса и двинутся вдоль, не заходя в чащу, пока не выйдут к полноводной Наяле. И возможно, уже завтра они будут у логова зверя.
- Эй, Юм! А кому ты подаришь клыки зверя, если твое копье поразит его?
Юм, погруженный в свои мысли, вздрогнул и поднял глаза на Хушту.
- Нами, наверное. Я не знаю. Юмас давно ходит за ее сестрой, значит, я буду дарить ожерелье Нами осенью.
Такое положение вещей никого не удивило: на ком жениться братьям, как не на сестрах? Юм снова опустил голову и задумался. Ему было непривычно без брата; они никогда не разлучались дольше, чем на ночь и жили в одной землянке. Он стал молчалив и раздражителен, и даже Куви Росомаха не решался вступать с ним в обычные перепалки из-за куска печени, костного мозга или других вкусностей. На совете, когда решалось, кому идти к Наяле, жребий выпал обоим сыновьям старого Баса, но их отец сказал, что отпустит в опасный поход только одного. Не для того он растил их без матери целых девятнадцать весен. Тяжело ему было поднять сыновей, испугался, что потеряет обоих. Страх перед неведомым груамом был велик в племени. Решено было, что отправится Юм, как старший. А старше Юмаса он был на один протяжный стон матери – немало, по мнению Баса. Так, красный от негодования и обиды Юмас ушел в свою землянку и остался в стойбище, а вместо него отправился с отрядом рыжий долговязый Хушта.
Юм подкинул полено в костер, и свет выхватил из темноты стволы могучих сосен – безмолвных свидетелей ушедших веков. Наяла давала знать о своем близком присутствии неумолкаемым плеском и бормотанием волн. А еще назойливыми дрожащими голосами лягушек, певших свой извечный весенний гимн. Когда лягушачий крик усиливался, Юнике казалось, что от него по темноте ночи идет рябь, как по воде. Юника хотела поймать несколько лягушек и изжарить на костре, как часто делала у Безымянного Ручья, но они умолкли, стоило девушке подойти к воде, и Юника в темноте не отыскала ни одной.
Вечером со стороны реки наполз седой туман, воздух был промозглым и охотники поплотнее запахнули свои плащи и пододвинулись к огню. Давно был зажарен и съеден большой жирный заяц, а за ним последовали сочные сладковатые луковицы, запеченные в золе, и молодые побеги иби-иби, ароматные и золотистые после знакомства с огнем.
Ночь уже готовилась перевалить за вторую половину, но мужчинам не хотелось спать, им было весело и тревожно, а близость предстоящей охоты пьянила им головы, как Веселый Сок. Старые охотники всегда заставляли молодых ложиться спать рано, еще на закате, особенно перед большой охотой, ведь сон дает силу и выносливость. Но племя теперь далеко, и друзья считали, что они сами себе хозяева.
Долго сидели они у ночного костра, маскируя тревогу беззаботной болтовней. Только Юника лежала молча в своем спальном мешке, куда забралась сразу, как почуяла, что разговор может коснуться ее и Меари. Меари спросят, кому он подарит клыки, если те ему достанутся, и он ответит: «Юнике». И посмотрит на нее. Он так посмотрит на нее, что у нее слова застрянут в горле. И нужно будет что-то ответить! О, только бы никто не спросил про клыки у Меари! Но Юника быстро уснула и так и не узнала, называл Меари ее имя или нет.
Постепенно беседа угасла. Из глубины леса доносились унылые крики совы, а откуда-то еще дальше предсмертные вопли какого-то животного, терзаемого зубами ночного хищника, и заглушаемые шумом ветра высоко-высоко в верхушках сосен. Тогда Куви достал из-за пазухи тростниковую флейту и окликнул Меари:
- Спой, что ли?
- Давай про Серебряную, Меари. А мы подпоем. – Предложил Хойра.
Головы мужчин разом повернулись к Юнике: спит ли? Небрачным девушкам нельзя было слушать те мужские песни, которые они распевают в своих лесных лагерях в ожидании осеннего брачного пира, песни, посвященные невестам и возлюбленным.
Но Юника, с головой укрывшаяся в своем глухом спальном мешке из волчьего меха, не шевелилась, и тогда Куви набрал воздуха в грудь и выпустил его сквозь отверстия флейты, но уже не пустым, а наполненным звучной силой.
Меари тихо запел:
А быть бы мне мужем
Речки Серебряной,
Что несет свое тело
С Черного Севера
На Красный Юг.
Расчесал бы ей волосы,
Гладил бы волны кроткие
Ладьей, как ладонью.
Да мать все плачет,
И отец не велит.
Не ходи, говорят,
К Серебряной,
Не чеши ей волосы,
Не гладь ее волн.
Окунешься в нее,
Да не выплывешь.
Голос Меари окреп, став гортанным, к нему присоединились еще три негромких голоса, им вторил сипловатый стон флейты, от которого у Меари делалось томительно-пусто где-то в животе. Теперь он страстно проговаривал слова песни и они шли рядом с мелодией, соприкасаясь с ней, но не становясь ее частью. Он ощущал, как воздух тонко вибрирует вокруг его головы, подобно коже колдовского бубна. Глаза охотников были обращены в звездные небеса или в пламя костра, только Меари по-прежнему смотрел в сторону спящей, не в силах отвернуть головы.
А я взял бы в дружину
Свадебную
Лютых волков из лесу,
Желтоглазых, веселых,
Друзей моих.
Крикнул бы им
Громким голосом:
Эй, братцы!
Волки лютые,
Да не я ли жених
Речки Серебряной?
Да мать все плачет,
И отец не велит.
Не зови, говорят,
Волков из лесу,
Не накличь беды
Громким голосом,
Разорвут тебя,
Не помилуют.
Обернусь я ветром,
Бородатым, северным...
В этот момент Юника зашевелилась и села, и лицо ее было таким недоумевающим, что Меари рассмеялся.
- Много подслушала? – Спросил он строго, но глаза его были ласковыми.
Юника лукаво склонила голову к плечику и улыбнулась: - Да знаю я эту вашу песню. Еще с прошлой осени, когда вы пели ее в лесной хижине под кленом, а я неподалеку собирала коренья для похлебки. Ну, так получилось...
- Ах ты, сорока! – Вскричали несколько голосов, - недозволенное подслушивать!
У костра захохотали. Медленно вращалось черное колесо ночи, украшенное самоцветами созвездий.
- Плохо это, что ты, девка, песни мужские знаешь, - сказал Куви, пряча флейту в заплечный мешок. - Замуж тебе пора!
И Куви так выразительно посмотрел в сторону Меари, что остальные мигом смолкли: что же скажет Рысишка? Но Юника сделала вид, что не поняла намека.
- Уж, не за тебя ли, Росомаха? – воскликнула она.
Вечно Куви лезет не в свое дело! Вид у нее сделался надменный, ноздри дрогнули. Отбросила назад волосы и посмотрела в узкие глаза Куви свысока, даром, что сидела на корточках. В ее словах гордому Альвару послышалось невыносимое пренебрежение.
- За меня? Крылатый упаси! Моя жена будет кроткой и ласковой. А ты... Нужен ли тебе вообще мужчина?!
Меари, вскочивший с земли на ноги неуловимым движением, уже перешагнул через гаснущий костер и положил тяжелую руку на плечо Куви, и это жест был не столько дружеским, сколько предостерегающим.
Юника не изменилась в лице, но ей показалось, что она с размаху упала лицом в грязь. Ярость вспыхнула и тут же угасла, уступая обиде, вдвое болезненной от того, что Куви был не так уж и неправ. Юника и сама задавала себе такой вопрос. Но она не желала слышать его из уст мужчины, он не смеет так оскорблять ее!
- А зачем тебе-то жена?- прошипела Юника, скаля мелкие острые зубы в бесшабашной улыбке, за которой она попыталась спрятать свою обиду. – Ты и сам сварлив, как беременная женщина и ехиден, как сотня старух.
Хушта закусил мех своей безрукавки, чтоб не рассмеяться в голос, Хойра чертил что-то палочкой в золе у своих ног, пытаясь придать своему бледному лицу равнодушное выражение и борясь с неукротимой улыбкой. Женщина высмеивает охотника при других охотниках, немыслимо! Но, почему-то никому из них не хотелось заставить насмешницу прикусить язычок, быть может, потому что ядовитый нрав Куви всем порядком надоел за несколько дней пути, а может быть, потому что внушительная тень Меари неизбежно вырастала рядом с Юникой каждый раз, когда она вступала с кем-нибудь в перепалку, а случалось это довольно часто.
- Ты, Юника не знаешь, о чем говоришь, - веско сказал Куви, всем своим видом выражая презрение к ее словам, - ты сравнила меня с женщиной. Меня, убившего волка-людоеда еще тогда, когда мне не было и шестнадцати весен! А сама-то хоть знаешь, для чего нужны женщины? Может быть, ты - лесной дух, что прикинулся девкой, чтоб перессорить племя Альваров! Олениха, отрастившая рога!
Последние слова он бросил ей в лицо, уже валясь на землю. Меари и Хойра прижали его к земле и Куви вынужден был успокоиться в этом унизительном положении, как тогда, на совете, под кленом. В уголках его рта выступила пена и он вытирал губы тыльной стороной ладони, бешено озираясь по сторонам, словно в ожидании врага.
- Давайте спать, - сказал Юм, - а то вы...
Договорить начатую фразу он не успел, потому что откуда-то из-за реки донесся низкий раскатистый рев, глухой и отдаленный. Люди вскочили и насторожились, вглядываясь в непроницаемую ночную тьму, и вслушиваясь в несмолкаемые лесные шорохи. Звук повторился. Он не был похож на голос ни одного известного им животного, но ни у кого не было сомнений, что этот рев издает зверь, могучий и хищный.
Юнике казалось, что она слышит далекие раскаты грома, и от необходимости встречи с существом, обладающим таким громовым голосом, тяжелый комок страха лег на ее сердце.
- Это груам. – Уверенно сказал Меари, когда замолчавшие было речные лягушки подали голос вновь, а охотники перевили дух и снова уселись на землю. Он положил в костер несколько толстых веток. – Спать будем по очереди.
Рассвет был мутным, тихим; наползший за ночь туман еще не разогнало внезапно обессилевшее солнце, карабкающееся по небу, как серебристая черепаха. Воздух был словно наполнен водой напополам с кобыльим молоком. Стволы сосен, казалось, возникали из ниоткуда и пропадали почти сразу над головой, и Юнике представлялось, что так и тянутся они, как небывалые копья до самого неба, не имея ветвей. И только тихо упавшая к ее ногам шишка развеяла наваждение. Она подняла шишку, и вертя ее в руках, пошла к берегу, ориентируясь скорее благодаря внутреннему чутью, чем зрению и слуху.
На каменистом берегу Наялы горел костер, спутники Юники пекли рыбу. Завидев вышедшую и леса Юнику, Хойра толкнул локтем Меари и мотнул головой в ее сторону. На лице Меари было написано крайнее раздражение.
- Сказано же было тебе: не отходи от нас! Никто не знает, может ли груам переплыть через реку. В таком тумане ты наступишь ему на хвост и даже не разглядишь головы.
- Хорошо. – Кротко сказала Юника, чем немало удивила Меари, изготовившегося к перебранке. Она села на обомшелый камень, подтянув колени к груди, и слушала негромкие разговоры охотников.
- Как идти в такой туман? Вон, как клубится над рекой...
- Пойдем после полудня.
- А если он не рассеется? Он заберет наши силы, как забирает звуки и голоса! Мы не найдем дорогу к пещере!
- Да заткнись ты! Мы видели лодки Лососей. Они укажут нам место.
- Юника, ты готова идти сегодня через переброд? В некоторых местах даже мне будет по самое горло... – спросил рослый Хойра.
- Переплыву как-нибудь.
Юника разглядывала копья и палицы Альваров, прислоненные к валуну, на котором она сидела. Сегодня к некоторым из копий были прилажены перекладины, необходимые при охоте на самого крупного зверя.
Она стала просить Меари прикрепить перекладину и к ее копью, но охотники дружно вскричали, что ее, Юники, дело – только поговорить со зверем, как велел ей Тарс, и не лезть к груаму в пасть, а значит, перекладина ей не понадобится, да и копье тоже. Юнике было обидно это слышать: разве не она помогала мужчинам загнать в яму огромного баара прошлой осенью? Разве не она приняла на перекладину своего копья тяжесть кабана, когда он, удачно избегнув копий Альваров, ринулся на Юнику? Он был изранен и слаб, конечно, но весил как взрослый мужчина! Юника, правда несколько дней после этого не могла поднять рук, но охотники об этом не знали.
Куви едко заметил, что Юника, наверное, хочет добыть груамовы зубы, сделать брачное ожерелье, и подарить Уне или Ильбе, как муж дарит жене. Юника замахнулась на него сосновой шишкой, которую по-прежнему сжимала в руке, и сверкнув глазами на упрямых Альваров, ушла в туманный прибрежный лес, напрочь позабыв, что обещала Меари этого не делать.
Видя это, Меари стиснул зубы и пошел за ней следом, стараясь не обращать внимания на веселое улюлюканье и подначки друзей. Он выгонит глупую девку из леса обратно к костру, даже если придется подгонять ее пинками! Потом, через несколько десятков шагов, он услышал Юнику и гнев его погас, как залитый водой.
Да, он не ошибся: Юника плакала. Ее всхлипывания, приглушенные и жалобные, так удивили Меари, что он остановился, не решаясь идти дальше. Он понятия не имел, что ему делать с плачущей Юникой, как не знал бы, что делать, если бы перед ним вдруг неожиданно разрыдался Куви или Хойра. Он по-прежнему не видел девушку в тумане и снова подумал, что кто угодно может близко подобраться к ней, а она и не заметит. Меари бесшумно опустился на корточки и подпер рукой голову. Неожиданно ему пришло на ум, что Юника прошла нелегкий путь ни на шаг не отставая от крепких мужчин и ни кто не слышал от нее жалоб, обычных для женщины. А ведь она такая тощая! И кожа у нее белая и нежная, как у прозрачных дев - водяниц, не покидающих теплых вод лесных озер. И вот, глянь, плачет как дитя, из-за того, что у нее нет перекладины на копье, как у других охотников.
Наконец Меари разглядел Юнику. Она стояла между деревьев с таким удрученным видом, словно сама не понимала, как она оказалась в этом тоскливом незнакомом лесу.
- Эй.- Негромко позвал Меари.
Юника развернулась всем телом, движение вышло мощным и не женственным, но оно успокоило Меари - теперь это была обыкновенная Юника, она больше не будет плакать.
Меари подошел и положил руку ей на плечо. Ему захотелось сказать слова, которые рвались с языка после того дня, как Тарс чуть было не отдал ее в жертву:
- Давай уйдем из племени, Юника... Своими силами будем жить, разве я не охотник, не воин?- Меари говорил торопливо, словно боялся, что Юника начнет возражать, не дослушав. - Я вижу: плохо тебе в племени. Вернемся, опять будешь выбирать, Рысью тебе быть или Лошадью. Но я знаю тебя, знаю, кто ты. Ты – человек, Юника. Что нам другие звери? Племенем Людей будем. Я и ты.
Его слова не сразу дошли до сознания Юники. Меари говорит, что она человек. Просто человек. Или не просто? Племя людей... На миг ей представились долгие зимние ночи, и как она прижималась бы к Меари под мягкими шкурами в уединенной лесной землянке, душновато-теплой, родной. Весной на ее сырой согретой солнцем крыше расцветали бы перелески и лютики. И безымянные белые цветы. Конечно, они будут цвести в тех краях, где они с Меари, они с Меари... И, конечно, в тех краях будет много непуганой дичи, и реки будут богаты рыбой, и, конечно, там она будет другой Юникой, не такой деревяшкой, как сейчас. Каково это – близость мужчины?
Она невольно посмотрела на его руки, словно ждала объятий, и руки эти, темные, жилистые, с запястьями, толще юникиных щиколоток, способные разорвать пасть медведю, показались ей надежным пристанищем. Насколько нежными могли быть эти жестокие руки охотника? Меари Эме... Сердце Юники забилось быстрей и в это мгновение река ее жизни готова была изменить курс и лечь в другое, новое русло.
Но покинуть племя!? Что будут делать они вдвоем сами по себе?
Несколько весен назад, когда Юника еще жила в землянке своей матери, в стойбище Ульмаров пришли двое людей. Мужчина и женщина. Точнее, людей было трое, если считать спящего в мешке младенца, чья грязная головка виднелась из-за спины матери. Женщина выглядела, да и была очень изможденной. На ее красном лице застыло выражение тупого равнодушия, длинные черные космы падали на видавший виды нагрудник, засаленный настолько, что уже было не разобрать, из меха какого зверя он сшит. От правого виска спускался к ключице уродливый шрам. Когда-то страшная рана зарубцевалась, стянув кожу, и теперь голова женщины постоянно клонилась к плечу, придавая странной гостье жалкий и в то же время какой-то зловещий вид.
Мужчина выглядел не намного лучше. Он был худ и грязен, и всем своим видом напоминал старого волка, хоть был и молод. Он держал копье в левой руке - на правой отсутствовал большой палец. Но в его ввалившихся глазах не было равнодушия, только усталость и какая-то подспудная обида, какая бывает во взгляде разочарованных и обманутых людей.
Лица пришедших показались Юнике смутно знакомыми, впрочем, она даже не успела их толком разглядеть, такая толпа обступила странную пару. Юника протиснулась вперед, расталкивая острыми локтями набежавших сверстников.
- Мея! Мея, дочь моя! – раздались сдавленные рыдания, и одна из ульмарок, грохнулась на землю, обняв голые ноги пришлой женщины.
- Мама. – Сказала Мея. – Мама. На, возьми... – она сняла заплечный мешок и протянула женщине спящего младенца. – Внук.
Старая ульмарка отняла лицо от ног дочери, где слезы уже успели прочертить светлые лучики на пыльной коже. Она неуклюже поднялась, и с любопытством поглядев на некрасивое личико ребенка, приняла ношу.
- Третий уже... – сказала Мея и на мгновение безразличие исчезло из ее глаз.
- А те где?
-Там... – Мея неопределенно махнула рукой в сторону весело зеленеющего леса. – Дух лесной прибрал.
Ее мать впервые встретилась глазами с мужчиной, мужем Меи: – У-у-у, шакал! Увел родимую-ю! – и запричитала, не зная, то ли горевать, увидев, во что превратилась ее любимица, то ли радоваться ее возвращению.
- Тьфу, карга. – Сказал мужчина, и круто развернувшись, зашагал к общинной мужской землянке, из которой уже высыпались встревоженные охотники.
Вспомнив о незадачливых Ульмарах, покинувших свое племя, а потом вернувшихся в столь жалком виде, Юника, там, в лесу у берега, ответила Меари отказом. Она сунула ему сосновую шишку в руку и сказала, что люди должны жить сообща, все вместе, как чешуйки в шишке. Она говорила, что давно приспособилась жить в чужом племени, хотя все внутри нее кричало об обратном.
О, как она ненавидит свою никчемную жизнь среди сварливых жизнерадостных Альваров, как она завидует им! Но как в этом признаться? Ведь затоскует Меари с ней, скучной и всегда настороженной. Будут сниться ему друзья-охотники и их выходки и песни и драки. Будет вспоминать девушек племени, что заглядывались на него, их улыбки, смех, их звенящие голоса и услужливые руки. Разве сможет он забыть о Мирэх? Разве не захочет Меари снова когда-нибудь ее увидеть?
И потом, разве не предаст она свой род, пойдя за Альвара? Ведь она последняя из Рысей, а значит, род ее должен прерваться только с ее смертью, но никак не по юникиной доброй воле! Это было бы неправильно, это оскорбило бы память ее предков. Как посмотрела бы в их лица, умерев Альваркой, и попав на западный склон Белой Горы?
Это невозможно, Меари.
Вошедшее в силу полуденное солнце победило туман, благоуханный весенний ветер выдул последние его клочья из частокола прибрежного леса, снова шумевшего сырыми темными кронами. Солнце разбивалось вдребезги в водах Наялы и осколки его попадали на сосредоточенные лица охотников, заставляя их прикрывать глаза и видеть пляшущие синие пятна с изнанки век. Широкий и медленный поток Наялы был столь же неостановим, как сама жизнь.
Глава 6
За переплетением ветвей дикого винограда, прикрывающих вход в пещеру, наметилось какое-то движение. Потом из тени появилась огромная голова. Лев понюхал воздух, щуря воспаленные желтоватые глаза, затем и вовсе закрыл их и положил косматую голову на скрещенные передние лапы. Лев был стар и ленив - его телу, прежде чудовищно сильному, теперь требовалось больше покоя. Солнечный свет выманил из щели в камнях серую ящерицу с голубыми пятнами на щеках и она, ничуть не смущаясь близостью хищника, замерла неподалеку, в той же мере наслаждаясь теплом, как и ее могучий сосед.
Лев потянулся с сопением и стоном, мелко задрожал всем телом и выпустил когти, каждый из которых был длиннее человеческого пальца, потом выгнулся, заклацал зубами, зарыв нос в шерсть над хвостом. Почесавшись вволю, он облизал переднюю лапу и принялся тереть ею широкую морду, совершая свой нехитрый туалет. Из пещеры послышался шорох, и лев, позабыв втянуть язык в пасть, несколько мгновений озабоченно всматривался в темноту, принюхиваясь и отрывисто рыкая с каждым коротким выдохом. Длинный хвост, похожий на бычий, свился в кольцо и замер, только кончик подрагивал.
Солнце стояло высоко. Поток света бесконечно дробился в кронах деревьев, бросающих мозаичные тени на молодую траву и золотистую спину хищника, отчего неяркие коричневые пятна вдоль его хребта казались частью пестрого растительного узора.
Движение воздуха принесло запах, заинтересовавший хищника. Лев вскочил и рысцой направился к берегу, двигаясь неслышно от куста к кусту и от дерева к дереву, пока не остановился у кромки воды.
Запах хищника, в свою очередь, почуяли другие существа – лошади, спустившиеся к реке чтоб напиться. Это было немногочисленное семейство: старый жеребец с длинной злой мордой, несколько коренастых кобыл и пара жребят, вытягивающих длинные шейки и прижимающихся к бокам своих матерей. Вожак резко поднял голову, всхрапнул, и вся его семья так быстро покинула берег реки, что галька, выброшенная в воздух их копытами долетела до места, где замер лев. Он проводил их взглядом. Казалось, они особо и не спешили, но хищник уже убедился, что если лошади его заметили, то догонять их бесполезно, даже самых маленьких, пронзительно верещащих и делающих невообразимые прыжки в стороны. Он потрусил обратно к пещере.
Еще издалека лев почуял чужеродный тревожащий запах, который был уже знаком ему – запах двуногих. Лев утробно заворчал и побежал быстрее, потом еще быстрее, а его тень стремительно прыгала за ним по камням – зловещая, как сама судьба.
Альвары были смелыми охотниками, но у них подкосились ноги, когда они увидели несущегося на них груама. Он был намного больше медведя, и когда бежал его передние лапы колотили землю так, будто она была его добычей. Охотники отпрянули назад, а Хушта еще и оглянулся в поисках дерева повыше.
- Стой! – невольно крикнула Юника.
Ее высокий голос, в котором чувствовалась повелительная сила, насторожил груама. Он еще не слышал таких голосов у двуногих. Груам остановился шагах в двадцати и сел, открыв пасть и прислушиваясь. Ему было жарко.
Двуногие имели при себе палки, странным образом удлиняющие их руки и это внушало груаму чувство опасности, прежде ему неведомое, так как ни в лесу, ни на равнинах у него не было врагов, способных сравнится с ним в силе.
- О, могучий груам! – говорила Юника дрожащим голосом, - мы просим тебя, покинь эту землю, не пугай наших лошадей!
- Груа-ам! – сказал груам и мотнул головой.
Замершие было охотники зашевелились и стали переговариваться, это вызвало в звере раздражение. Вид двуногих напоминал ему что-то давно забытое - образы других существ, размахивающих длинными лапами, сидя на деревьях, и доводящих его до бешенства своими криками.
Лев поднялся и его раскатистый рык прокатился над лесом и гладью Наялы, заставив всех лесных и речных обитателей в панике прятаться в зарослях между деревьями и скалами, в тростниках у воды, в норах и щелях. Птицы испуганно замолчали и лес затих.
Меари смотрел на морду, словно высеченную из камня, и его кровь, принадлежащая сотням поколений охотников и воинов, вскипела, а ноги начали дрожать, но не от страха а от предвкушения боя. Волосы встали дыбом. Он чувствовал себя странно окаменевшим, вросшим в землю, таким напряженным было его тело. А потом словно что-то горячее лопнуло в его груди и разлилось по венам, опьянив и окрылив его и он подался вперед не чувствуя своего тела и не помня себя от восторга и выкрикнул боевой клич, одновременно отталкивая назад Юнику и перехватывая древко копья поудобнее:
- Альва-а-аррр!
Он не услышал ответных выкриков своих товарищей - груам снова взревел так протяжно и громко, что казалось – небеса рвутся и скалы рушатся.
Лев бросился на людей и когда это произошло, люди уже не боялись его. Охотники рассыпались и окружили зверя, держась от него на расстоянии и направив в его сторону копья и палицы. Юника хотела вклиниться между Меари и Хойрой, чтоб оттуда метнуть свое копье, но Меари так рявкнул на нее, что она отбежала, опасаясь унизительного подзатыльника от него больше чем самого груама.
Груам завертелся, бросаясь из стороны в сторону, его широкая лапа уже не раз проносилась то на волосок от груди Хойры, то у лица Юма, лишь оторвав ему ухо и чудом не отхватив головы; Меари и Хушта метнули вои копья одновременно, и оба копья вонзились груаму в бок. Одно лишь скользнуло, оцарапав кость, и теперь болталось, застряв в шкуре, но второе попало зверю в плечо и вошло глубоко в плоть. Охотники издавали воинственные вопли и подбадривали друг друга. Обезумевший от боли груам бросился на того кто стоял ближе – это был Куви, чтоб подмять его под себя, но Куви с нечеловеческой ловкостью бросился в сторону и поместил свое копье на то место, где был он сам миг назад, и груам напоролся на острие, но древко не выдержало и разлетелось в щепки, и кремниевый наконечник не причинил груаму особого вреда. В этот момент в бедро животного вонзилось копье, пущенное Юмом, груам развернулся в прыжке как легкий лесной кот, и попытался пастью вытащить жалящее его копье из раны, крутясь на месте и бешено воя.
Воспользовавшись тем, что голова зверя была опущена, Меари и Хойра, не сговариваясь, обрушили свои тяжелые палицы на его череп. Груам покатился по земле, дико извиваясь и хрипя, его когти оставляли на земле глубокие борозды.
Хойра осторожно приблизился к нему, чтобы добить, держа свою дубовую палицу перед собой, Меари страховал его копьем, выхваченным у Юники, остальные переминались с ноги на ногу неподалеку, предпочитая, чтоб груам сдох от ран сам. Все уже поняли, что груаму и так конец, зачем еще сильнее портить его золотистую шкуру?
Однако Хойра и Меари решили довести дело до конца. Подобравшись к агонизирующему животному на расстояние вытянутой руки, Меари хотел опустить палицу на его затылок, но груам, дергавшийся как лосось на суше, мотнул огромной головой и так боднул ею в живот Меари, что охотник покатился по земле. Хойра изловчился подхватить копье друга и глубоко, по самую перекладину, вогнал груаму в алую пасть, оборвав жизнь могучего зверя. Он дернул задней лапой и затих, его большое тело расслабилось и обмякло. Одно из копий, что торчало в его боку, с оглушительным треском сломалось, когда груам рухнул на землю, и теперь тишина больно ранила уши.
Охотники подошли к нему поближе, чтоб рассмотреть как следует свой небывалый трофей, Меари поискал глазами Юнику. Она подошла:
- Вот это чудовище!
Теперь охотников словно прорвало и они возбужденно заговорили все разом:
- Вот это удача, эгей!
- Это была не охота, а бой!
- Какой он огромный! Чудовище!
- Точно чудовище.
- Как легко мы с ним справились, а!? Отделались только ухом Юма, да парой царапин, да!?
- Ему без уха даже лучше! С Юмасом больше не спутаешь!
Юм стоял улыбаясь и прижимая окровавленную ладонь к ране:
- В стойбище целый год будут говорить только о нас, братья Альвары!
Меари хлопнул по спине Хойру:
- Вернемся героями, Рыбоглазый!
И Хойра впервые не рассердился на ненавистное прозвище, так он был счастлив.
Смыв кровь и напившись, охотники вернулись к костру. Они почти не устали и решили снять шкуру с туши прямо сегодня и разделить ее между охотниками вместе с клыками и когтями. Дележка обещала растянуться надолго. Один Меари остался в воде, стоя в ней по грудь и напряженно вглядываясь в искаженное рябью отражение своего лица, словно не узнавая его.
Битва с чудовищем выиграна, и шкура содрана с него, и съедены его печень и сердце, и рев хоть и стоит в ушах, но уже не так оглушительно. Но нечеловеческая ярость, овладевшая Меари, покидала его тело неохотно, с болью, перерождаясь в какое-то другое темное чувство, жгучее, как огонь. Это чувство заставляло Меари раз за разом отыскивать Юнику волчьими голодными глазами, мелькающую у костра, как ночная бабочка, вглядываясь пристально, словно желая наполнить глаза ее видом. Душная багровая пелена упала перед ним и он не замечал никого и ничего кроме Юники, ее светлый силуэт казался ему язычком пламени, колеблющимся в темноте. Ему хотелось схватить ее за волосы и бросить на землю у своих ног.
Меари с трудом отвел глаза и, опрокинувшись назад, лег спиной на воду. Течение приняло его и неспешно понесло вдоль берега прочь от лагеря. Он повернул голову и увидел удивленные лица друзей. Его манили серебристые косы Юники и теплая земля у костра, где он мог бы сидеть рядом с ней, но, не в силах бороться с переполнявшей его существо жаждой насилия, он инстинктивно увеличивал расстояние между собой и Юникой.
Наяла ворковала и нашептывала ему в уши свои тайны и что-то говорила ему вкрадчиво и невнятно, но Меари ничего не мог разобрать, а, впрочем, он и не сильно старался. Солнце завершало свой путь по небосклону, лукаво поглядывая на молодого охотника сквозь ветви прибрежных деревьев, и в его косых лучах золотистыми искорками мелькали мошки, а за ними - стремительные бирюзовые стрекозы, почти задевающие лицо Меари хрупкими крылышками. Но он не замечал упоительной красоты вокруг, образ Юники маревом плыл над водой – только протяни руки и поймаешь. Меари был готов утопиться, только бы избавиться от своей болезненной страсти.
Поняв, что в холодных водах реки его кровь не прекращает кипеть, он выбрался на галечный берег и ушел в лес, ломая кусты и не видя ничего перед собой.
Юника его не хочет. Никогда не хотела! О, сколько ночей он не спал, призывая ее в жестоком бреду! Сердце у нее тверже лошадиного копыта, а он готов был снять с себя кожу и положить у ее ног. Кровь ее – вода подо льдом, не согреть... Она никогда не придет к нему! Она за это ответит! За свое ленивое сердце. За то, что он, охотник, унижался перед ней. О, она ответит!
Вид его был страшен, лицо окостенело в гримасе гнева, брови сошлись на переносице, мокрые волосы напоминали птичье гнездо. Ему хотелось, чтоб живой осязаемый враг появился перед ним, и тогда Меари зарычал и завыл, подражая самцу оленя, трубящему во время гона. Услышав незнакомый звук, прежде не издаваемый ни одним животным в большом лесу, птицы, провожавшие весенний день своим щебетом, умолкли, а белый заяц, еще не перелинявший после зимы, а поэтому особенно осторожный, поспешно скрылся в зарослях можжевельника.
- О-о, тесно мне... – прошептал Меари, понимая, что внятная речь дается ему с трудом, и забывая удивиться этому. Почувствовав непреодолимое желание крушить все вокруг, он выломал какой-то здоровенный сук и раза разом обрушил его на невысокие деревца жасмина, а сладостный аромат разлетающихся во все стороны цветков еще больше дурманил ему голову. Вскоре яростные выкрики Меари сменились мучительными стонами, он упал на колени, отшвырнув бесполезное оружие, и обхватил голову руками. А потом поднял залитое потом лицо и выкрикнул имя своего истинного врага со всей силой, на которую были способны его легкие:
- Юника!!!
Ветер поднял крик в предзакатные небеса и ударил о скалы на другом берегу Наялы, отчего между камнями загуляло негромкое эхо, и казалось, что кто-то зовет печальным голосом:
- Ми-ка... Ми-ка...
Стая черных птиц, снявшаяся с верхушек сосен, направилась куда-то на север, оглашая темнеющий лес монотонным птичьим заклинанием:
- Кра-кра-кра-крао!
Где-то далеко заревел встревоженный баар, собирающий свое стадо на ночлег, и все стихло.
А потом раздался шорох и ступни Меари вжались в землю, как у волка перед прыжком. Высокие кусты раздвинулись, но никого не надо было убивать – это была Юника.
Она!
Меари не знал о том, что она пошла за ним вниз по течению, движимая любопытством. Меари знал только то, что он звал ее и она пришла. Она пришла и ее отделяет от него только несколько шагов.
- Юника. – Сказал Меари.
В первый же миг, когда Юника увидела его, она поняла, что с Меари что-то не так. Глаза Меари исторгают молнии, лицо его чужое и страшное! Это какая-то западня!
Ее ноги уже готовы были бежать обратно к костру, а сердце билось все тревожней.
- Ты как груам. – Она старалась не встречаться с ним взглядом, словно боясь ожога. – Что ты так смотришь? Тебе не напугать меня!
- Юника!
Их взгляды встретились.
И Юника поняла, что на этот раз ей не удастся сбежать от него.
- Я не груам, я Меари. Иди ко мне! – и он улыбнулся отчаянно и дико, и протянул руки в призывном жесте, - иди, Юника!
Но она отшатнулась, как под порывом ветра. Ответом было молчание. Лицо Юники было спокойно, как стоячая вода Ока Леса, но каждый мускул ее тела трепетал, и вся она была – рысь, почуявшая дым лесного пожара. Она подстерегала каждое движение Меари.
Меари решил, что она боится и хотел сказать ей что-нибудь нежное, а получилось:
- Лучше бы я убил тебя.
Она презрительно фыркнула и порскнула с места так быстро, что жасминовые лепестки, в изобилии усыпавшие землю, взвились под ее ступнями, как поземка. Вслед раздался полный разочарования и бешенства вопль, и проклятия пополам с бранью, которые немилосердно хлестали в спину Юнике. Она мысленно спросила себя, что мешало ей шагнуть в объятия Меари? Наверное, она совершает какую-то глупость, убегая от него, как от болотной чумы. Но, пока ее голова думала об этом, ноги отнюдь не замедляли бега.
Меари настиг ее быстро. Ему показалось, что для этого потребовалось сделать не более трех – четырех гигантских прыжков, и вот уже он разворачивает ее за плечо, чудом не оторвав ей руку, и оба они падают, не удержав равновесия.
Меари пригвоздил извивающуюся Юнику к земле, схватив ее рукой за горло и борясь с желанием задушить ее прямо сейчас. Его волосы упали по обеим сторонам ее лица, и теперь она могла видеть только Меари, словно весь мир вдруг исчез. Его глаза прожигали ее насквозь и страсть сделала их черными, как у Мирэх.
-Любишь меня?
-Нет!
-Любишь!
- Ненавижу!
- Пусть так. Ненависть твоя будет мне вином опьяняющим...
И он ударил Юнику по щеке наотмашь, так, что у нее сразу пол-лица отнялось, а в глазах заплясали белые молнии.
И сразу опомнившись, обнял ее за плечи осторожно и почтительно, прижав мотнувшуюся было голову к груди.
- Прости...
Он ждал слез, но она обняла его за шею, ослепленная, удивляясь тому, что не чувствует обиды и прижалась покрасневшей щекой к его губам.
И не устоял он, привлек ее тело к своему движением уверенным и нежным, и целый миг, неповторимый и вечный, чувствовал, как ее кровь стремится к его крови, жаждая соединения, и было это - счастье.
Но этот миг прошел.
И наступил следующий.
Над людьми взметнулась стремительная тень, скрыв поднявшийся в небо глаз луны, от чего тот испуганно моргнул, и обрушилась на спину Меари, придавив его, а под ним и Юнику, неожиданной тяжестью, и двадцатью своими когтями распорола обнаженную спину Меари, как много раз вспарывала шкуры оленей в лесах. Испуганно взвизгнула Юника, но этот слабый звук потонул в нечеловеческом вопле Меари, полном боли.
Груам, а это был именно груам, как теперь было видно оцепеневшей Юнике, отшвырнул Меари куда-то вбок, придавил лапой его лицо, словно играя, и оставил корчиться на земле, уже пропитавшейся обильной кровью, а сам, припадая брюхом к земле и топорща белые усы над чудовищной пастью, подошел к Юнике.
Ей запомнилось только: ужасная ощеренная морда с горящими глазами, возникшая из-за спины друга, и от близости своей казавшаяся огромной; рычание и крик, Меари, лежащий на земле; и страшный зверь, уже подошедший к ней вплотную и обнюхивающий ее помертвевшие руки.
Все случилось так быстро, так ошеломительно быстро, что какая-то тонкая звенящая струнка внутри тела Юники зашлась в дребезжании и лопнула, и Юника осела обратно на землю, с которой силилась подняться и потеряла сознание от ужаса.
Груам склонил голову и обнюхал Юнику. Потом, втянув когти, осторожно потрогал ее своей могучей лапой.
Груам был сыт и не стал есть этих странных слабых существ, лежащих на земле. Но запах, идущий от них, вызывал в нем любопытство, и он, улегшись рядом с Юникой, принялся вылизывать рысий юникин хаюм, фыркая и разевая пасть, словно собирался чихнуть.
Камень прилетел со стороны второго человека и несильно ударил зверя в бок. Груам бесшумно поднялся.
- Иди сюда... – сказал раненый человек, приподнимаясь на локте. В руке он сжимал еще один камень, побольше.
Звук его голоса привел зверя в ярость. Он раздраженно рыкнул, пригнув голову к земле и глядя на человека исподлобья.
В темноте глаза Меари горели почти так же ярко как у самого груама.
Откуда-то со стороны реки послышались человеческие голоса, и груам несколько мгновений настороженно вглядывался в просветы между соснами и кустарником, нюхая воздух и колотя себя длинным хвостом, а потом перемахнул через девушку и скрылся в ночном лесу, как злой дух.
Глава 7
Мать качала его на руках. Она прижимала его так крепко, что причиняла боль. Ему хотелось попросить, чтоб она отпустила его, но забыл, как говорить. Потом мать исчезла и стало горячо и страшно. Он хотел позвать мать, но забыл все слова, которые знал. Что-то мучило его, сдавливало, подобно намоченной и высыхающей коже, и мешало вспомнить о чем-то важном. Какой-то вопрос... Имя...
Ох, как мешает это давящее, красное, невыносимое! Огненная река несет его, швыряет на камни, шумит в ушах. Было что-то важное, и если бы он мог не смотреть в красное и не слышать оглушительное буханье, то смог бы вспомнить. Что-то случилось с этим именем. Юника! Что с Юникой?
Меари застонал и открыл глаза. Было темно, едва угадывался слабый свет костра. Он лежал лицом вниз на чьем-то плаще, от которого нестерпимо воняло кровью. Он пошевелился и почувствовал жгучую боль, такую, словно ему на спину щедро плеснули крутого кипятка.
О, что с его спиной?! И с лицом что то странное...
Тут же он увидел чьи-то ноги, потом над ним наклонился Юм с пучком какой-то травы в одной руке и сосудом с водой в другой.
- Меари! Держись, Меари! Все хорошо. Эй, там! Меари очнулся!
От его вопля в ушах раненого снова стало раздаваться размеренное буханье. Мысли путались. Он с трудом вспомнил, о самом главном:
- Где Юника? – Меари казалось, что он спросил громко, но Юм, не расслышав шепота, с готовностью приблизил лицо к губам друга, и Меари пришлось повторить: - Юника...
- Да здесь твоя Юника. За водой пошла. Ты пей. Давай... Вот так. Ну, еще... Ты ранен, Меари. – Кое-как напоив Меари, Юм стал жевать горькую траву и прикладывать жвачку к безобразным вздувшимся рубцам на теле друга. На раны даже смотреть было больно и, закончив, Юм поспешно закрыл их кожаными полосами, в надежде, что они задержат все еще сочащуюся кровь. Потом выдавил несколько капель травяного сока на щеку Меари, туда, где когтистая лапа оставила следы, чудом миновавшие глаз.- Придется нам остаться здесь, пока ты не... поднимешься. Ты поднимешься, Меари! Ты очень сильный! Раз жив еще...
Прибежала Юника.
Она всплеснула руками точно так же, как, бывало, разводила руками мать Меари, когда тот возвращался домой весь в грязи и засохшей крови, худой и обросший, но с пушистой шкурой за плечами...
И заголосила, как по мертвому, посмотрев в его лицо:
- Ай, Меари-и!
- Заткнись, дура! – раздалось откуда-то возмущенное шипение Куви, - все б вам только выть... Воду принесла?
- Вот. Больно тебе, Меари? – шептала она над черной головой, бессильно поникшей на окровавленных руках, но Меари уже не мог ее слышать, он снова упал в красную реку, и она несла его все дальше и дальше, то выплескивая ему в лицо воспоминания, то затекая ему в уши какими-то бессвязными разговорами, голосами. Потом река текла внутри него и ее воды становились все горячее и горячее и Меари казалось, что он кричит надрываясь, а Юм и Юника, всю ночь тихо сидевшие рядом с ним говорили друг другу:
- Опять что-то шепчет...
- Жар у него какой! Горит он...
И склоняли над ним обеспокоенные лица.
Второй груам был заметно меньше первого, и теперь, при свете дня, с нелепо подвернутыми лапами и высунутым языком он казался даже жалким.
Это самка, - сказал Хойра, тыкая копьем в светлое брюхо. – Груама.
Зверь был мертв и густой запах его крови, вытекшей из многочисленных ран на спине и боках, смешанный с запахом крови лежащего неподалеку человека, привлек из глубины леса стаю волков. Ночью они приблизились настолько, что охотники могли разглядеть их лукавые морды в свете двух ярких костров. Когда кто-нибудь из людей запускал в них горящей головешкой, волки отбегали на несколько шагов назад, потом возвращались, садились на задние лапы и смотрели с изматывающим душу тоскливым терпением, слегка поскуливая в ожидании, когда двуногие покинут свой лагерь и можно будет приступить к трапезе.
Утром стая рассеялась, но Альвары знали, что она недалеко. Четверо вооруженных охотников легко бы перебили немногочисленную по весне стаю, но они не могли оставить Меари, лежащего в беспамятстве под кедром. И Юнику рядом с ним. Разделиться охотники никак не могли: о, сохрани, Крылатый, вдруг появится и третий груам!
- Жена того, первого. – Сказал Хушта. – Мстить приходила.
Хойра оттянул вверх черные сухие губы зверя, обнажив клыки, прикусившие шершавый язык, осмотрел внимательно, потом отпустил, но мертвая плоть уже потеряла эластичность и возвращалась на место медленно, и неподвижная груама словно улыбалась скомканной безумной улыбкой. Если Меари умрет, груаму похоронят вместе с ним, чтоб она служила ему на его последнем пути. Сердце и печень зверя вложат ему в руки и сила зверя будет его силой, и охотник будет хозяином своему убийце.
В глазнице, обращенной к небу, торчала сломанная стрела – неожиданная помощь от кого-то из Лососей, стрелами выгнавших разъяренную львицу к преследовавшим ее Альварам. Сами Лососи так и не вышли из-за стволов деревьев, хотя Альвары предложили им разделить добычу, наверное, их вождь Рул Лосось вообще запретил им вмешиваться.
- Если бы мстила, подрала бы и Юнику. Молодая она, играла просто. Да и сытая была, а то б объела мясо с обоих.
- Может быть, не жрут они человечину.
- Может, и не жрут.
День, последовавший после страшной ночи, не принес Меари ничего, кроме боли и полчищ мух. Боль была такой огромной, что по сравнению с ней, вся его жизнь казалась Меари какой-то маленькой и далекой, словно он жил давным-давно и уже не помнил подробностей. Он не видел своей изуродованной спины, но понимал, что с такими ранами не живут.
Всю ночь и утро он почти все время был без сознания, но днем пришел в себя и долго смотрел на сгорбившуюся Юнику, сидевшую перед ним на корточках и отгонявшую мух. Когда она не давала им сесть на голову Меари, они садились на ноги, а когда прогоняла с ног, лепились к его волосам и это продолжалось бесконечно. Она что-то бормотала себе под нос, слегка раскачиваясь.
...А я взял бы в дружину
Свадебную
Лютых волков
Из лесу... – разобрал Меари.
Теперь его свадебная дружина поджидает в лесу, где-то там, за стволами сосен и кедров. Он слышал их голоса, они звали его. Скорее бы умереть и уйти с ними.
Только Юника... Он уйдет, а другой мужчина будет глядеть на нее, будет прикасаться к ней! Он чувствовал Юнику как нечто ему не принадлежащее, но совершенно от него неотделимое, близкое, как стук сердца. Меари хотел взять ее за руку и никогда не отпускать, чтобы она пошла за ним и была только его. Несбывшаяся... Не в жизни, так хоть в смерти...
Но он только смотрел на нее мутными обессмыслившимися глазами, а она следила за его лицом, подмечая малейшие изменения, и смотреть ей было страшно, а не смотреть – еще страшнее.
Вечером долго не спавшая Юника не выдержала и уснула, и ее место занял Хойра. Меари чувствовал какое-то странное онемение во всем теле и на лице, но боль поутихла и сознание его прояснилось. Он разжал непослушные губы и медленно произнес:
- Хойра, брат... Воину пристало уходить с достоинством, а не валяться в ожидании конца... как падаль в ожидании шакалов. – Меари замер, собираясь с силами. Лицо его исказилось и Хойра непроизвольно повторил гримасу. Повременив, Меари продолжил, - если смерть моя не придет до рассвета... ты поторопи ее. – И слабо кивнул на оружие, лежавшее здесь же, под кедром.
- Да. – Только и сказал Хойра, смаргивая невольно набежавшие горячие слезы.
Вечернее небо, где уже густела лиловая тьма, поднявшаяся с востока, смотрело на друзей сквозь кедровые ветви, так, словно хотело запомнить их навеки.
Меари хотел что-то добавить, но с удивлением обнаружил, что больше не видит Хойру, и вообще ничего вокруг не видит, только странные разноцветные точки быстро-быстро замелькали перед глазами, а потом оглушительная тьма обрушилась на него и все исчезло.
Это была та самая продолговатая сумка для дротиков, сделанная из медвежьей кожи. Целую жизнь назад Юника видела ее на поясе у Меари, там, под ивами у ручья. Меари еще сказал тогда, что потом покажет, что в ней, в этой сумке. Не довелось.
Куви распустил шнурок, стягивающий горловину и вытащил что-то длинное и пушистое, сначала показавшееся Юнике неведомым зверем, телом длинным как хорек. Но в следующий миг она смекнула, что это свадебный подарок женщине – ожерелье, да какое богатое! Рысьи ушки, казавшиеся заостренными из-за черных кисточек, перемежались с рысьими же зубами и когтями, разделенными замысловатыми узелками, и кончиками хвостов, как разглядела Юника – тоже рысьими. И как только сумел? Такое не каждому под силу, ох не каждому! Сколько же нарядных пятнистых шкур накопилось в землянке у Меари, и сколько дней и ночей провел он в лесу, выслеживая и затаиваясь, и сколько шрамов оставили на его теле эти клыки и когти? Ох и далеко в лес и за болото приходилось уходить Меари, чтоб добыть все это!
Место в середине было свободным, видно, Меари хотел заполнить его чем-то уж совсем необыкновенным.
- 0! – восхищенно выдохнула Юника. И тут же застонала, поняв, кому предназначался брачный дар, - о-ох...
Куви, памятуя о том, что женщина не должна принимать брачные дары из рук постороннего, повесил ожерелье на сук, и Юника сняла его и прижала к груди, чувствуя, что не имеет никакого права надеть его на шею.
- Он говорил, что даже пошел бы в твой род, если бы ты села у его очага и назвала мужем. Чтоб ты не горевала, что род твой рысий прервется.
- О- о, разве я знала!? Это против законов отцов ваших.
- А что ему были законы... Он хотел, чтобы ты его полюбила.
«Я любила!» - почти выкрикнула Юника, но что-то в лице Куви заставило ее проглотить не родившиеся слова вместе с комом в горле. И непроизнесенные, слова эти стали тяжелы, как камни, они упали глубоко в душу и никогда больше Юнике не избавиться от них. Никогда Меари их не услышит, никогда они его не обрадуют – слова мертвы и Меари тоже.
Как она могла спать, когда он умирал? Она должна была почувствовать. Надо было сказать ему, как он ей дорог! Надо было сказать ему об этом еще давно! Как теперь скажешь, кому говорить?
Так, наверное, чувствует себя женщина, в чреве которой погибло дитя, не познав рождения... Или змея, отравившаяся собственным ядом.
Чувство потери было огромным. Юника и сама не отдавала себе отчета в том, как сильно она любила Меари. Она готова была отдать жизнь за то, чтоб сказать ему об этом. Но он не услышит. А ее никчемная жизнь никому не нужна, чтоб ее отдавать. Вчерашний день ушел и все, что от него осталось – только отзвуки ее криков, когда она упала на землю около Меари, извиваясь от боли как ящерица, которой придавили голову, и нечеловеческим голосом повторяя его имя. Ей казалось тогда, что если она будет кричать достаточно громко, он откроет глаза и с удивлением посмотрит на нее.
А сегодня его закопали в неглубокой яме, и никогда ей больше его не увидеть! Нигде теперь его нет, ни в лесу, ни на лугах, ни в стойбище, не найти его, не окликнуть.
Неожиданная мысль ослепила ее: а как же западный склон Белой Горы!? Вот! Вот где Меари услышит ее!
Но приближаться к Белой Горе – разве не святотатство, не преступление? Живым нет туда дороги. Утопиться в реке, стать мертвой... А вдруг ее тень после смерти забудет о своих намерениях, как забываешь о заботах, провалившись в сон. Нет, быть живой как-то надежней!
Те же вечером, когда охотники решили с рассветом отправиться домой, Юника сказала, ни к кому не обращаясь, но так, чтоб слышали все, что обратно в стойбище она с ними не вернется. Альвары сперва не приняли ее слова всерьез, решив, что она немного тронулась умом после недавно пережитого страха и смерти друга. А когда девушка заговорила о Белой горе, убедились окончательно – Юника не в себе.
Они принялись ругать ее и угрожали притащить в стойбище силой.
Тогда она взяла за руку самого спокойного из них – Хойру, и отвела его в сторону:
- Он когда был живой, я ему кое-чего сказать не успела. Теперь скажу!
- Ты не можешь туда идти, Юника. Волки в лесу! Чужие люди! А чума на болотах? А баары?
- А я пойду!
- Ты хоть понимаешь, куда собралась, дура!?
- Куда, куда... сказала же – на западный склон!
Хойра понял, что спорить с ней бесполезно. Он замолчал, молчала и Юника. Где-то надрывно кричал коростель.
Наконец Хойра собрался с мыслями:
- Юника, Меари мертвый лежит в своей могиле. Ты же сама видела. Он там. Куда ты пойдешь? Нет больше Меари. Он умер и мы его похоронили. Нет его на Горе, он там, в могиле.
- Заткнись! Вы глупое племя! Племя дураков! Вы всё забыли, во что верили! Я не ваша! Не Альварка! Мне мать говорила, что все, кто умер, будут там, на Горе.
- А если это не так?
- Это так.
- Ты погибнешь, даже не дойдя туда.
- Тем короче будет мой путь.
Снилась Мирэх. Юника, знавшая в этом сне, что спит, с раздражением подумала: « что ни сон – все про Мирэх!».
Дочь колдуна стояла у могилы Меари, вглядываясь в темную землю так пристально, словно хотела разглядеть под ней умершего. Потом повернула белое лицо к Юнике:
- Решила, значит?
- Решила.
- Тогда иди.
- Я пойду.
- Он ждет тебя.
- Правда!? – С Юники мгновенно слетела вся ее закоренелая неприязнь к Мирэх. Надежда – алая точечка во мгле, то разгорается, то гаснет.
- Правда, – повторила Мирэх, опустив голову. Голос ее был горек, как настой рвотного корня. Она снова подняла глаза на Юнику и были они как черные дырки на лице – скорбные и пугающие. - Правда, сестрица.
- Сестрица... – эхом отозвалась Юника.
Далекие вершины вспыхнули изломанной огненной линией, и многозвездное небо над ними поблекло, из синего став золотистым. Грубые нагромождения лесных теней посветлели и съежились, воздух пришел в движение, а за ним затрепетала и листва на деревьях, стряхивая сны вместе с росой.
Юника торопилась – теперь она должна покрывать большие расстояния засветло. Сегодня, завтра и много-много последующих дней она будет идти вниз по течению реки, переправляясь через впадающие в нее ручьи и обходя болота, затем повернет на запад и двинется сквозь бесконечные луга в сторону гор, продираясь сквозь заросли и стараясь не попадаться на глаза случайным охотникам. День уже начался, и ей предстоит заняться важными делами: починить одежду, позаботиться о пище. Пустота внутри нее постепенно начала заполняться, теперь это была не пустота конца, а пустота начала. Цель выбрана и, помоги Пятнистый, она постарается ее достигнуть. А не достигнет, ну что ж, она пыталась...
Юника не боялась сбиться с пути – далекая Белая Гора хорошо видна на равнинах, а в лесу достаточно взобраться на дерево, чтоб увидеть ее. Юника часто искала глазами ее вершину – щемяще знакомую, как лицо матери и такую же недосягаемую.
Когда горы из угрожающе – алых стали розоватыми и день вступил в свои права, Юнике, бредущей погруженной в свои мысли, показалось, что кто-то ее зовет. Она с тревогой оглянулась и заметила Куви, спешившего к ней через луг.
Догнав Юнику, он сложился, уперев ладони в бедра, чтоб отдышаться, и поглядывал на нее непроницаемыми черными глазами.
Оглушительно стрекотали кузнечики.
- Юника, ты... – он перевел дух. – Ты...
- Я.
- Ты хорошая девушка. Будь мне женой! Вернемся домой. Я тебя не обижу ни едой, ни шкурами, я удачлив на войне и охоте! И бить тебя не буду.
Юника вытаращилась на его лицо, заглядывая прямо в рот, словно не веря словам, которые оттуда раздаются. А потом рассмеялась весело и необъяснимо, задрав лицо и зажмурившись, словно бы от удовольствия. Вернуться в стойбище с Росомахой и жить с ним, как жена живет с мужем! О, Куви! Ты показал, что нет дороги назад и сомневаться больше не в чем: ну что ей делать с Альварами, зачем ей с ними оставаться? Поистине, незачем...
Кровь Юники стала звонкой, как струя Веселого Сока, бьющая из сосуда с узким горлом. Все сомнения пропали. Юника никогда не вернется, она свободна!
Куви на всякий случай рассмеялся тоже, хоть это и не пристало жениху. Может, это с ней от радости? Женщины порой ведут себя странно...
- Так что? – спросил он.
Юника положила руку ему на плечо, впервые заметив, что немного превосходит его ростом и сказала с признательностью:
- Прощай.
И зашагала быстро и размашисто, на ходу поправляя заплечный мешок, хлопающий пониже спины и улыбаясь весеннему небу.
И небо было искренним-искренним, а улыбка – почти счастливой.
@темы: Рассказ
