Берта

[stih]

Такой вот рассказ, написанный в плохом настроении. Прошу оценить и заодно посоветовать - стоит ли его дописывать?



…По выходным старуха Берта включала все конфорки древней газовой плиты. Это был своеобразный ритуал. Она садилась на кухне и наблюдала за синими цветами с черной сердцевиной, лепестки которых нежно трепетали на сквозняке. Берта жила в большой квартире с одной комнатой и высокими гулкими потолками. Здесь всегда было холодно, а из узкой прихожей дул зябкий ветер.

Старуха водружала тучное тело на табуретку, жалобно трещавшую под дородной фигурой. Все в ее доме было отображением ее самой, увядающей и болезненной. Несмотря на необъятность серого платка, покрывшего спину и плечи, щеки ее иссохли, впав в глубь желтой челюстной кости. Берта прятала жалкие пучки седеющих волос под синий платок, чтобы не видеть в них отражение роскошных темно-каштановых волн прошлого. Когда прочный здоровый волос мелькал среди убогой седины, она обрезала его под самый корень. Когда же эти волосы собирались в недобитые серебром шелковистые пряди, Берта повязывала на голову тот самый платок, завесив пыльное зеркало простыней.

Иногда старуха поднималась со своего облупленного трона, набирала в мощную грудь затхлый воздух, испуская из глубин грудной клетки высокий клокочущий звук, сплетавшийся в величественную гордую мелодию. Эта мелодия была единственным отголоском былого величия души, чьим жилищем стало полуотмершее тело, и заплесневелой квартиры, служившей достойным жилищем достойному дому величественной души. И, тем не менее, Берта пела. О, да, она и вправду пела, упиваясь, жадно глотая знакомые божественные звуки своих голосовых связок. На какие-то секунды она даже слышала восторженные рукоплескания обитого бархатом оперного зала, но, открыв глаза, узнавала в аплодисментах только хлопанье сломанной форточки. Униженная, пристыженная собственным окном собственной квартиры, старуха Берта вся скукоживалась, превращаясь в чудовищный колючий ком, и возвращалась на прежнее место. Было в этих хлопках что-то до боли оскорбительное, насмешливое. Квартира, злорадствуя и печалясь, саркастично рукоплескала, нашептывая старухе о безвозвратности ушедшего.

Позволить себе включать конфорки Берта могла только по выходным, так как старая метла дворничихи не давала жечь драгоценный газ ежедневно. Дети прозвали старуху ведьмой-Бертой за злобный затравленный взгляд, растрепанную метлу и покореженный временем нос. Она выходила по утрам, в неизменных варежках и пуховом сером платке. К полудню в толстую ткань варежек забивались щербатые осколки деревянной ручки метлы. Злобные детские лица мелькали в дымке раннего утра перед ее крючковатым носом с криками «Ведьма! Ведьма!», и так же убегали, таща на спинах большие портфели. Веснушчатые щекастые рожицы сменялись одна за другой, пока Берта не подбирала последний лист с тротуара. Старуха так же молча скрывалась за дверью подъезда, ртом помогая себе стянуть колючие варежки.

Она поднималась по широкой пыльной лестнице к своей двери и ставила метлу в углу прихожей. Там она снимала резиновые сапоги, заменяя их грязно-фиолетовыми безразмерными тапочками. Шаркающей, горбатой походкой двигалась она к кухне. Переступив порог, все ее неприлично рыхлое тело подавалось к плите, но Берта зло одергивала руку, приказывая себе ждать выходных. По выходным наступал праздник огня и газа, когда веселились эти синие конфорки, моргая черными зрачками.

Редко ветхий покой одной комнаты и кухни нарушался чужим вторжением. Была еще прихожая, которая видела гостей немного чаще. Пожилой почтальон некогда стучал в эту дверь, лишенную звонка, чтобы вручить старухе скопившиеся за месяц газеты. И всякий раз Берта различала этот непроизвольный испуг, смесь отвращения и жалости в водянистых глазах, окруженных мелкими солнечными морщинами. Газетами старуха забивала щели в рамах на зиму, но вскоре почтальон покинул место работы, а новая разговорчивая разносчица испытала недобрый взгляд ведьмы-Берты на себе.