[stih]

Однажды я познакомился с питерским художником; звали его Силин. Это было не то знакомство, когда два человека знают друг друга по именам, здороваются, могут легко поболтать, посидеть в кафе, если есть время; нет, между нами родилась дружба. Настоящая дружба двух человек.
Тогда я был подающим надежды автором, молодым человеком двадцати лет от роду, а Силину исполнилось двадцать четыре. Почти ровесники, мы привязались друг к другу как братья…
Силин располагал замечательной внешностью – быстрые карие глаза (казалось, они одним движением могут охватить всё, что окружало художника, отметив любой предмет и движение и запомнив его), темные волосы, тонкие губы, которые он любил кусать при работе, белый и чистый лоб. Пальцы его от многолетней дружбы с кистью стали сильными и длинными. Лоб прорезала длинная, доходящая до переносицы складка, и словно делила пополам его лицо. Происходил Силин из русских эмигрантов, с детства занимался живописью; не раз я застревал надолго в его мастерской, наблюдая, как он переносит на холст чьи-то образы. Мне нравилось бывать у него, и сейчас вижу в мыслях его мастерскую: два высоких незашторенных окна, и комната наполнена ясным светом, как налитый всклень стакан – белым вином; внизу под окнами ворочается пронизанный солнцем Петербург; мастерская пахнет краской, деревом и холодом. Я приходил ради того, чтобы втянуть легкими все эти запахи, столь любимые мною. Силин заваривал кофе в какой-то глиняной чаше, и тогда всё вокруг перекрывал торжествующий, сильный, могучий аромат сваренных зерен; он пропитывал тряпки и краски, золотистым уставшим оттенком ложился в тени картин, и тогда терракотовый закат обретал жизнь и начинал пылать. Мне казалось, что я нахожусь в удивительном месте, где собраны все чудеса мира; то я в серале вором подглядывал за купающимися в бассейне красавицами, то возносился на вершину горы и, словно бог, смотрел вниз на землю, свое творение. Мужские и женские, юные и дряблые лица вереницей проходили передо мной, улыбались, грустили, гневались; тела изгибались в танце или застывали в скорби; блик света, вихрь пламени, движение тела – Силин ловил доказательства жизни, тонкие, словно призрак или паутина, и в его руках они замирали навсегда. Я не могу осознать мастерства, что дает возможность оставить навечно то, что длится лишь миг, но чувствую невероятную его мощь; вот мимоходом улыбнулась Силину девушка, тут же опустив глаза и отвернувшись; сколько же длилась улыбка там, в жизни? Секунду? А на холсте - озорной поднимающийся взгляд темных глаз, и губы уже совершили движение, так и не закончив его. Годы пройдут, сто и тысяча лет, но губы никогда не закончат улыбку. Страшная сила богов, запертая в человеке, могла породить подобное!
Посреди картин, с чашкой кофе в руке, наблюдая лениво за летающей по холсту кистью, я уже знал, что Силин великий художник. Как и то, что он когда-нибудь прославится и откроет свою выставку. Я пил кофе, а его ароматная горечь ложилась на язык, сопровождая запечатленный миг рождения гения из пустоты. С тех пор я не пью кофе – чтобы не всколыхнуть зыбкий песок своей памяти, где я пропаду подобно глупцу, осмелившемуся опробовать песок на прочность.
**
Однажды Силин познакомился с девушкой. Не знаю, где, когда и как он встретил ее; я приходил к нему в мастерскую запросто, без звонка, поскольку художник не любил условностей. Я приходил и смотрел на художника, или доставал чернильницу и принимался исписывать бумагу – и нам было покойно друг рядом с другом. Часы текли в молчании; один работал за столом, другой у станка; он набирал красик на кисть, я окунал перо в чернила; у меня под рукой рождались рассказы, у Силина – картины. Но в один из дней я зашел, и, кроме Силина, в мастерской была она, Роза Заноза. Сидела на потертом диване с накинутым на него пледом, разрисованным пошлыми цветами, одной рукой опираясь на низкий подлокотник и подперев ею лоб. Другая рука свободно лежала на коленях, запутавшись в кружевах юбки. Силин стоял у станка и делал первый набросок. Когда я вошел, Роза не шевельнулась, только повела на меня громадными черными глазами и вновь устремила их на художника; никогда до того дня я не видел, чтобы у человека были такие большие, такие черные глаза.
Вот та минута, когда я влюбился в неё! Влюбился просто так, как влюбляются в летний дождь, в соловьиную трель, в каминный огонь. Мне не приходило в голову просить ответа у девушки или донимать её вопросами; возможно, она угадала мое к ней чувство, мне же было достаточно знать, что Роза живет на земле – как живут дождь и огонь. Большего было не нужно, я просто любил её.
Поймите, Розу нельзя было не любить. Я оказался не исключением, и мне с лихвой хватало знаний того, что она живет, смеется, ходит по улицам, что она существует в данный момент - чтобы стать счастливейшим из людей. Я сравнивал Розу с летней теплой ночью: в ней текла кровь молдавских цыган, подарившая ей удивительные глаза, волосы цвета сажи и смуглую кожу. Движения её были медлительными, словно она плыла под водой. Она часто вплетала в волосы цветок, чьё имя носила в груди. Её тело под одеждами было как укрытый покрывалом алтарь; алтарь из дорогого белейшего мрамора; я не смел коснуться его – это стало бы святотатством, даже мыски сбитых туфель Розы – и они имели в моих глазах особое таинство. Три месяца, всё лето, она прожила в мастерской, куда я приходил теперь ежедневно, и ни разу не оскорбил я Розу своим касанием, боясь неловко порушить покровы Изиды. Я писал рассказы, а она, подперев голову рукой, следила, как выводятся на бумаге мелкие буквы; иногда она брала в руки мое перо и что-то выводила сама или рисовала забавные карикатуры на нас. Писала Роза плохо, круглым почерком и с множеством грамматических ошибок, сказывалась нелюбовь её к учению; я пытался вначале исправлять ошибки, указывая их, но девушка сердилась, бросала перо и уходила к Силину. Я подбирал исписанные Розой листы и прятал в свою папку.
Я видел ясно, что ей нравится Силин, его ладная фигура, взлохмаченные надо лбом волосы, по которым он, когда работал, часто проводил пятерней. Роза была готова часами ему позировать; это было ее уловкой – замерев, она кожей чувствовала его сосредоточенные взгляды. Пусть он смотрел на нее как художник, но разве она не могла в мыслях дополнить всё остальное?
Любил он Розу? не знаю, но моделью она была идеальной, подчиняясь художнику во всём…
Так проходили недели, в теплом ощущении жизни. Мне казалось, что мои дни лишь начало чего-то нового, начало пути, по которому идти еще долго, и путь этот только для троих. Лето клонилось к закату, Силин писал лучшую свою картину, а Роза позировала ему целыми днями. Я оставлял их наедине, не мешая работе, и часами слонялся по запылившемуся Петербургу, в толпе праздных туристов; приезжал в Гавань и долго стоял на набережной, следя за погрузкой барж; вдыхал ветер, пахнущий солью и плавником, сидел в маленьких кафе под открытым небом, среди цветущих кустов. Дни пахли пылью, корицей и морем, сменяли друг друга чередой, на смену солнцу приходили дожди, мир вокруг меня дышал покоем и любовью; мне казалось, что так будет всегда: море, корабли, Петербург, мастерская и Роза Заноза. В те дни я не хотел понимать, что кончается всё, даже время.
**
И всё кончилось разом, не успев толком начаться и прожить, кончилось осенней ночью, когда умерли Силин и Роза. Мы мечтаем, но кто-то пишет за нас подлинную картину жизни, пока мы мечтаем. Та ночь была полна чудесами, но отвратительными до блевоты; ночь оставила за собой мертвецов. Я был еще жив, когда, поднявшись с земли, бросился к Силину и приподнял ему голову. Я отбросил с лица его чудесные волосы и склонился для дыхания – неживой он лежал у меня в руках. Самый счастливый из нас, он умер, не приходя в себя, как уснул. Оставив его, я метнулся к Розе – но и она уходила. В полном сознании, дрожа от ужаса, она вцепилась в меня, умоляя о жизни.
Тогда впервые я обнял ее, оскверненную, измазанную кровью святыню; кровь пропитала мою одежду, испачкала руки; я стирал кровь, но был не в силах вернуть Розе её невинность. Я исступленно целовал губы и щеки, пытаясь влить в них ту жизнь, которая билась во мне. Я лил щедро, горстями, но неумело, ни капли не перепало Розе; скоро наступила агония, и, когда она последний раз выдохнула, ток жизни ушел из меня.
И когда посерело небо, ночь явила ещё одно событие, словно мало ей показалось свершившегося, словно не переполнилась чаша: один из мертвецов открыл глаза, медленно встал и сделал первый свой шаг.
**
Когда это событие влилось в мир, он разом переменился - куда-то исчез Петербург с его мастерской и картинами, со старым диваном и Розой, будто никогда не было города. Силин лег в землю, и стал землей, а среди живых людей теперь бродит мертвец. Я закрыл чернильницу и больше не стану писать, потому что писатель погиб в ту ночь, когда умерли любовь и гений. Я дал клятву, и, если порушу её и возьму в руки перо, то зайдусь в лютой тоске.