Уважаемые дамы, если я что-то переврал, не пинайте сильно. я старался не трогать основу рассказа, только обработал художественно, как мне показалось правильным. это мои сильнейшие впечатления. даже не предполагал, как вам бывает... трудно.
читать дальше
«Проявленная любовь Абсолюта». Земля.
Как много на ней ярких точек – частиц дыхания Божиего. А поближе – и не точки вовсе. Шары. Огромные, искристо- голубые. Большие, мерцающие золотистыми искрами. И шары поменьше, многочисленные, многоцветные, переливчатые. И тоже искрятся.
Есть и красные. Проданные.
Ещё ближе – и не шары. Маленькие солнца. А два солнца особенные.
Я хочу туда. Мне нужно туда. И я отпущен.
Два солнца особенные – я выбрал их. Я близко, я рядом с ними. И когда они сольются в одно, я смогу придти к ним.
* * *
«Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других. Голова его – чистое золото; кудри его волнистые, черные… Глаза его – как голуби при потоках вод… Щеки его – цветник ароматный…; губы его – лилии, источающие текучую мирру…Уста его – сладость, и весь он – любезность.»
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные… Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои… Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе.» «О, как прекрасны ноги твои… Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями… Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!» «Пленила ты сердце мое… О, как любезны ласки твои…; о, как много ласки твои лучше вина… Сотовый мед каплет из уст твоих…; мед и молоко под языком твоим…»
«Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.» «О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен!» «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный.»
* * *
Я соединился с ними.
Я летел, пробирался, толкался во влажной мгле. Со мной что-то произошло. Я стал не я? Я прислонился к чему-то теплому, и оно поглотило меня, объяло. Рядом живая душа – мама. Но мне неспокойно.
Я знаю – я буду мальчиком.
* * *
Час ночи.
Она склонилась над раковиной, пристроившись на краю ванны. Пирожки с повидлом, жадно съеденные в обед с молоком, некрасивой массой стекали по стенкам раковины. Усилиями воли она боролась с тошнотой днем. С утра до вечера. Две недели с утра до вечера. Потом ещё две недели, когда глоток простой воды рождал позывы на рвоту, но было нечем, потому что всякая мысль о еде, малейший запах еды, принесенный слабым сквозняком, разбивали ее вдребезги, и что-то мерзкое и ужасное вцеплялось в горло изнутри, вставало комом, и ком этот рвался на волю, и ей казалось, что вместе с ним устремляются жалкие остатки ее существа. И она изо всех сил удерживала мучительный ком. С утра до вечера. И даже ночью, сквозь мягкие лапы сна, она чувствовала тошноту, и невозможно было уснуть, как раньше, когда, засыпая, она словно попадала в таинственный кинотеатр, где неспешно шли цветные фильмы, в которых часто она проживала главную роль и в тоже время видела все как бы со стороны, и можно было в любой момент уйти, но не всегда можно было изменить ход событий…
А сегодня в голодном отчаянии она приготовила пирожки. И съела. И весь день убеждала себя, что не тошно, весь день воля, как баба на чайнике, сидела где-то на выходе из нутра. Но в час ночи настырница-тошнота одержала победу, - ночью воля спит.
Она чувствовала, что тупеет. Шумная четырехлетняя дочь, плачущий полуторагодовалый сын, - они хотят есть, и потому одну невозможно унять, а другого невозможно утешить. Подозрительно-внимательный муж. Голодный. И тошнота, надоедливая, не проходящая, подавляющая. И пытки кухней, её интерьером и запахами. И неотвязные мысли: что делать? Неужели придется?
Придется. Муж – за. И она ещё не забыла, как её ненавидела и терзала свекровь за то, что она ждала второго ребёнка, как беззащитна была в присутствии мужа и как необъяснимо тот себя вёл. Она старалась не думать, что будет теперь, если она будет ждать третьего, что её снова ждёт кесарево. Она устала от несытого детского плача, от растерянности мужа, от себя самой.
Это всё ерунда! «Милый мой, прости мне, что я собираюсь сделать, я должна любить тебя и беречь, а я позволю убить тебя, прости меня.»
…
Грустно сеял сентябрьский дождь. Она шла под зонтиком по мокрому асфальту, словно проданная на торгах невольница, влекомая арканом. Внутри всё противится, но продана. В сумке справки, анализы, направление, паспорт. Бумажки… Тапочки, рубашка, халат. Тряпки…
Трамвай догромыхал до нужной остановки. Несколько минут пешком. И вот она в безликой комнате. Не одна, их здесь двенадцать. Тихо оформляются медкарты, тихо роняются слова. Тихо… Что она тут делает?
Красивая акушерка развела всех по этажам. Последние формальности и:
- Кто передумает, уходите сейчас, не стесняйтесь. Потом будет поздно.
«Передумает». Может, правда передумать, вернуться? Что она здесь делает?
Нервное ожидание, никчемные разговоры, последние приготовления и – «следующая», «следующая», «следующая»…
Следующая она. Грубая женщина перетянула жгутом руку и приложилась клыкастым шприцем – внутривенный наркоз:
- Закрывай глаза, закрывай.
И кресло пришло в движение. Как центрифуга для тренировки космонавтов. Она видела в каком-то научно-популярном фильме. Только эта центрифуга состояла из нескольких капсул, как карусель, и вращалась неспешно, с мерным металлическим звуком: цак… цак… цак… И в одной капсуле была она. А вокруг беззвучно двигались белые квадратные роботы, и всё у них было белое и квадратное – и головы, и тела, и конечности. Не было только лиц. И ей стало страшно. Неужели всё теперь так и будет, так и останется?
Она выпала из тьмы в хрупкий стеклянный свет и душа её остро ощутила себя покинутой, нестерпимо одинокой, словно потеряла нечто, чему замены нет и никогда не будет. Слёзы горели в самой серединке. Украли. И никогда не вернут. И пожаловаться нельзя. Почему? Украли ведь. Кто? Сама разрешила. Ой, плохо мне.
О-о-ой…
* * *
«Все рождаются с парой» - говаривала бабушкина мать. И эти слова семья донесла до неё, маленькой девочки. «Тогда почему же бывают одинокие люди?» - думала она, глядя на свою тётю.
Потом, казалось, поняла.
«На пёстром карнавале, на фестивале лет» всегда выбирают Королеву бала. Или Короля. И никогда не выбирают Скромную Маску. Никогда не скажут даже себе:
моя пара – золушка. Или:
моя пара – пьяница. Или:
моя пара – брюзга…
Потом она выросла, вышла замуж, забеременела, и у неё случился выкидыш. Она рыдала и думала: почему? Я молода, здорова, сильна, я хочу ребёнка. Почему именно у меня?
* * *
Наконец она нашла в себе силы выбраться из стеклянного света и придти в себя. И услышала бодренький разговор:
- …в соседнюю палату двух с выкидышами привезли. Операционную снова готовят.
- А ты думала, мы тут последние?
На улице всё так же уныло шёл дождь.
А в соседней палате тихо плакала женщина…