"Один посредственный джазмен жил в Нью-Йорке, на пересечении Лексингтон и сорок второй. Сначала - в съемной квартире, а потом и на улице. Звали его... не важно, как его звали. Он подрабатывал грузчиком, ел всякую дрянь, а в промежутках пытался пробиться - ходил в звукозаписывающие компании, на киностудии - словом, искал работу.
И вот, один раз, не то на вокзале, не то в порту - простудился.
На следующий день было назначено прослушивание - сотое, а может - сто первое... Он точно не знал, но давно хотел отметить юбилей своих неудачных попыток. И напился.
Очень блюзовый юбилей.
Так вот, он пришел на студию, спел парням несколько нот, и вдруг увидел у них в глазах нечто. Странное выражение. Такое бывает у священников, когда они молятся по-настоящему, сжимая крестики в кулаке.
Суть...
- В чем дело? - спросил он хрипло.
И седой звукач за пультом ответил ему:
- Ты бог.
Прошло время. Посредственный джазмен стал известным.
Вылечил горло. Пришел на студию - и его не узнали. Сначала. А потом строго рекомендовали простудиться снова, и как можно быстрее - в пятницу, к вечеру, будь в форме, братан, будь в форме.
И он простудился. Напился. Вышло это легко. Голос снова стал хриплым и обрел краски, тембр разбогател дополнительными тонами.
Так повторялось снова и снова. Он мог работать только тогда, когда был больным, а
здоровым не нужен был никому. Без хрипа, трезвый, он ощущал муки совести - люди любили его за те интоннации, которых не было у здорового человека.
Известный джазмен стал великим.
На девятой простуде он спился. На тринадцатой - умер.
Всю жизнь ему было плохо, он пел блюзы, и все-таки - улыбался в гробу.
Это чего-то стоит".