[stih]

Три

A\N: полусюрное нечто, написано на SmallOriginal Fest

У фруктов темно-оранжевая, как сгущенное солнце, кожа. Крупные бугорки с россыпью пор дышат кисловатой свежестью, рассветом южных плантаций, тропической дикостью, криками обезьян и птиц. Фрукты помнят, наверняка, раскаленное марево и оглушающие стены дождя, клейкую зелень листьев. Руки хозяев они помнят тоже.
Все три – священное, магическое число.
Я сижу рядом с этой святой, несвятой, оранжевой и кисло-дышащей троицей и боюсь прикоснуться. Смуглые руки, думаю я, смуглые руки хозяйки – у нее черные волосы, миндалевидный разрез глаз, а сами глаза похожи на загустелый в темноту янтарь, мои не сравнятся.
Эта святая, несвятая троица помнит пришествие тропической ночи, помнит хозяйку, что могу предложить им я?
У меня обгрызенные пальцы, заусенцы и обломанные ногти. У меня есть нож, но его я стыдливо прячу. Я не насильник. Я не могу взять их силой.
Троица равнодушна. Концентрированное солнце бросает вызов мне, бросает вызов блеклой скатерти, тарелке, кухне. Блеклому, как крылья моли, электрическому свету.
Надо мной смеется смуглая ночь. Тремя рыжими глазами, рыжими ртами, кислой дышащей яркостью.
Это игра.
Мне не выиграть.
У меня припасен нож, помню я, однако хожу мимо, делая вид, будто не замечаю троицу. Они, в свою очередь, делают вид, будто им все равно. Под бугристым закатом искрится кислинка. Порой мне кажется, будто они перекатываются с боку на бок, лениво демонстрируя свои прелести. В этом больше чувственности, чем во всех эротических шоу мира.
Они знают, что я не решусь взять их. Я недостоин, я могу только вскрыть их ножом. С грубостью патологоанатома ворваться в спелое нутро, вывернуть прозрачные мышцы и клетки, переполненные капсулы сока – разбрызгать, залить белизну чужим кисло-сладким солнцем.
Человек, у которого был золотой гусь, убил и зарезал его. Я умнее. Я не повторю ошибки. Мне достаточно смотреть на них.
Сдаюсь я на второй день. Взглядов и прикосновений недостаточно. Долго объясняю, что не сделаю им больно или плохо; они молчат. Бессветие моих рук и моего дома забирает у них голоса. Я объясняю.
Первый, самый крупный, откатывается по золотистой кромке блюдца. Два других, чуть продолговатый и маленький, зато самый яркий, подумав, прижимаются к ладоням. Бугристая шкурка тыкается в изнанку ладони, словно щенячьи носы. Они спрашивают: не прячу ли я за спиной ножа, готовый убить их, взрезать и сожрать.
Я знаю, что это самый простой способ познать троицу, святую, несвятую – троицу; поглотить и сделать частью. Ты – то, что ты ешь.
Они слишком доверяют мне, и я уступаю. В Библии описаны и другие способы познания.
У троицы неудобная форма. Они хрупкие, несмотря на твердость рыжей кожи; я обнимаю их аккуратно, боясь сжать сильнее. Старший фыркает, откатывается. Может быть, просто неудачно расположил…
Младший покорен, как покорны четырнадцатилетние девочки. Наверное, он девочка. Я целую прохладную кожуру, спрашивая, не ожидая ответа.
Плоть к плоти, живое к живому. Я желаю их. Я желаю познать их.
Но мое тело не предназначено для принятия сразу троих. В паху сияет только одно солнце из троих, губами я мусолю второе, а третье располагаю на груди. Я чувствую возбуждение, и потом долго отмываю теперь уже точно не-святую троицу от белесой прозрачной грязи.
Они приняли меня, а я принял их. Я прошу прощения, униженно ползаю на коленях. Старший по-прежнему насуплено молчит, словно оскверненная весталка. Среднему пришлось побывать внутри меня, но он задумчив и игрив. Ему понравилось.
Младший ждет продолжения. Четырнадцатилетние девочки легко превращаются в шлюх.
Они уже знают, что у меня нет ножа.
Я наслаждаюсь ими несколько дней. От рассвета до заката, изредка прячась на кухне – там все-таки приходится орудовать ножом, но нельзя, чтобы троица заметила. Впрочем, я почти не нуждаюсь в еде. Я отключил телефон, запер дверь и остался наедине с тропическими призраками солнца.
Солнце снаружи и внутри, и я счастлив.
…первым заболевает младший, чувственное дитя, он тускнеет, густеет разбитым карамельным стеклом, а потом проклевывается отпечатками моих блеклых пальцев сероватый налет. Я не верю.
Средний присоединяется черными пятнами. Провалами-глазницами мертвой головы.
В старшем копошится что-то тоже бесцветное и вьются мухи-дрозофилы. Я ненавижу блеклый налет, я ненавижу мух и черные пятна. Я пытаюсь мыть и очищать свою троицу – мы ведь единое целое, мы ведь не можем…
Они расползаются под моими пальцами и утекают вместе с водой. Томные тропические лучи, ускользают медленной игривой смертью, наполняя дом запахом приторной гнили, уже без следа свежести и кислинки. Они не дышат, но смерть их прекрасна.
Я раздавливаю младшего – прости, дитя, - и размазываю оранжево-коричневую с белыми вкраплениями массу по коже.
Смерть никогда не была помехой любви.
А на следующий день у меня заканчиваются продукты и я вновь иду в тот самый магазин, где познакомился со своей троицей.
Возвращаюсь… не один.
Да, я клялся им в вечной любви, так и что? Да, они догнивают теперь в мусорном пакете, так и что?
Да, я предатель… и?
Бананы гораздо удобнее апельсинов.