Дождливый Лондон

[stih]

Выкладываю первый раз на данном сообществе, до этого, в принципе, сие творение рук моих почти нигде не публиковалось. Думаю шапка тут будет лишней так как ни рейтинга ни дисклейма нет и ориджиналом это не назвать в связи с кривоватым сюжетом. Скорее такая себе зарисовка на тему. Текст ползет одной сплошной, только иногда разделяясь на схематические куски, так что этот набор букв и слов можно назвать как очень длинным рассказом, так и сомнительной не разбитой на части повестью.

Писалось примерно года полтора-два назад. Грамматика/пунктуация хромает, так как бэты вовремя не нашлось а сейчас уже пожалуй смысла нет. Диалоги слабые - знаю, но к сожалению тогда моего творческого полета на больше не хватило. Большинство смысловых ляпов вижу сам, но мне все равно оно нравится и мнение ваше по этому поводу интересно. Надеюсь что вам не удастся меня в этом разубедить, а если удастся, то, что поделать?

заранее извиняюсь за все возможные ляпы, большая просьба не устраивать веселую, полную ироничных комментариев перловку, а дать адекватную оценку а еще лучше - конструктивную критику.
Текста много, может оказаться тяжелым к восприятию в связи с крайне и крайне своеобразной стилистикой. На высокое искусство не посягаю (писательство доя меня не более чем хобби звездной болезнью не болею)

заранее спасибо всем осилившим и дочитавшим до конца.(Все не влезло в пост, продолжение в комментариях)



Дождливый Лондон

читать

Финчь сегодня был такой удивительно улыбчивый, что это даже заражало, и мне тоже хотелось улыбаться и забывать дома зонт. Сегодня Дождливый Лондон лишь слегка накрапывал на плечи кожаных курток. У него было облачное настроение и смешные завитушки тумана где-то в укромных уголках.
Я был как всегда немного небрит, немного не выспавшийся, и держал в руках тяжелую печатную машинку, которой сбил почти все ногти на руках до черной корки. Финчь и не думал помогать мне, демонстративно не замечая моего усталого лица. Он вообще редко обращал внимания на что-то материальное и реально-существующее. Дождливый Лондон в очередной раз как старый приятель принял нас в свои холодные объятья.
Я всегда считал, что Дождливый Лондон был городом «для двоих». Здесь даже небо было такое свое, странное. Здесь нельзя было гулять шумными компаниями и с радостными пьяными воплями швырять бутылки в бездомных кошек. Просто нельзя. Не знаю, как это объяснить. Дождливый Лондон был городом для двоих. Говорят, его придумал какой-то безумный гений, но мне всегда хотелось верить, что его придумал я. С тех пор как я попал в Дождливый Лондон, мое время стало капать сквозь пальцы сахарным желе. Мне сложно это объяснить.
Я часто расспрашивал жителей Дождливого Лондона о том, как они сюда попали. Была масса версий и каждая смешней другой, но факт оставался фактом: в Дождливый Лондон приходили только те, кто в свое время не сумел сшить свое порванное сердце стальными клепками, но побоялся умереть, и бестолково прикрывал ладонью бьющую потоком воспоминаний аорту. Все мы здесь были неудачниками.
Только Финчь мне никогда не рассказывал. Он казался таким странным среди серых домиков и резных перил. Финчь, со своей неизменной бардовой шевелюрой, с отросшими подло-русыми корнями, в нелепой растаманской шапочке.
Финчь был мне не то, чтобы друг, а скорее сожитель. Мы нашли однажды с ним этот смешной дом, первый этаж которого по щиколотку был залит дождевой водой, крыши которого протекали и тяжелыми кусками штукатурки падали на гнилые матрасы. Мы назвали его «Тихий Дом», и дом был действительно тихим. В Дождливом Лондоне вещи всегда стараются соответствовать своим названиям. И только вечерами Финчь усаживался на залитый до середины ножек стул перед старой пианолой, и играл мне лунные сонаты. Мне казалось, что она давным-давно должна была прогнить, покрыться сизыми водорослями старости, перестать играть, но Финчь при этом неизменно каждый вечер садился перед пианолой и играл. Он часто рассказывал мне, что в детстве мать так сильно била его по рукам за неправильную ноту, что к вечеру его пальцы опухали и становились сизыми, а на следующий день почти не сгибались.
Чаще всего, я слушал его сонаты молча, только изредка позволяя себе вздохнуть. В Дождливом Лондоне было не скопище разбитых сердец, и даже не общество взрослых детей, отчаянных придурков и меланхоличных писателей. Нет-нет. В Дождливый Лондон попадали только те, кто больше не умел улыбаться глазами.
Моя история началась именно с этого города. Во всяком случае, мне хотелось так думать. О своей прошлой жизни я любил забывать почти на целые месяцы. Но прошлое все равно волочилось за мной. Дождливый Лондон никому не разрешал забывать. Порой я находил свои старые, пропаленные фотографии в Портсигарах Финча или утром спускаясь на первый этаж, я видел как к лестнице водой приносило отрывки моих писем или дневников.

Я правда был простым парнем. Таким простым, который никогда бы не приглянулся вам на улице. Таким как все, и совершенно непохожим на вас. Я в этом уверен.
Моя «уникальность» не была на виду. Я не мог похвастаться ею на виртуальных дневниках и форумах, не мог написать о ней матери и рассказать младшей сестричке. Я болел астмой и искренне верил, что просто иногда этот мир начинает так сильно меня не любить, что нарочно сгущает воздух в моих легких.
Я был потеряшечкой. Мне часто очаровательно улыбались. В школьные годы я даже немного писал стихи как многие в свои славные шестнадцать, но я всегда внутренне чувствовал, что чем-то отличаюсь от других. Люди вокруг меня были такие разные. Один я – одинаковый. Какой-то несвойственный и совершенно не подходящий к окружающей меня обстановке.
И однажды я просто закрылся в комнате. Плотно-плотно закрыл дверь и окна, выключил одинокую, потрескивающую лампочку, зажмурился и стал молить о смерти. Только не о той смерти, о которой вы подумали, и мыслями о которой часто страдают депрессивные подростки в наплывах юношеского максимализма. Для меня она скорее представлялась на тот момент своеобразным забвением. Растворением в чем-то другом. Я был трусом и никогда бы не смог убить себя сам полностью. Мне больше нравилось растягивать это странное, диковинное удовольствие.
Чаще всего я наедался снотворного и ждал. Ждал «первого прихода». Если переждешь его и не проблюешься, начиналось самое интересное. Медленность. Так я называл вторую фазу.
В этот момент ты начинаешь очень остро чувствовать жизнь. Очень остро чувствовать жажду к ней. Твое сердце замедляется, лениво толкает кровь в вены, глаза закрываются и больше всего на свете хочется упасть на подушки и больше не вставать. Но ты знаешь, что если сделаешь это – то назад дороги уже не будет. Ты чувствуешь эту грань «смерть/жизнь», коротая отделяет тебя и кровать. Чувствуешь, как закрываются глаза, как обескровливаются губы и немеют пальцы на ногах. И тогда ты начинаешь карабкаться.
Самое главное – не уснуть. Ты понимаешь это так очевидно, будто эту простую истину тебе в голову вдалбливали с самого рождения. И чтобы не уснуть, ты начинаешь ходить по комнате кругами. Сперва ты держишься неплохо, но триумф не долог, и совсем скоро начинается самая мучительная вторая фаза, когда сопротивляться почти невозможно. Тогда ты опираешься плечом об стены и упорно продолжаешь.
Главное не делать передышку. Если ты прекращаешь двигаться, ты можешь упасть в обморок. Особенно легко ты можешь сделать это, если в комнате темно. А обычно в комнате темно, так как акт суицид мне всегда было проще начинать вечером. Я не знаю почему мне так всегда казалось, да и не решусь объяснять. Но люди, которые хоть раз пробовали, меня поймут.
И вот ты ходишь. Сперва ноги отдаются лишь легким покалыванием. Ты отчетливо понимаешь то, что ты делаешь, твои глаза открыты, хотя это и тяжело, и каждый шаг ты осмысливаешь и осознаешь как что-то действительно происходящее. Прощупываешь подовой ног ворсинки ковра или рельеф паркета.
А потом ты начинаешь выпадать. Это случается моментами. Мысли в голове смешиваются в кашу, картинка отпечатывается на сетчатке глаза и ты не видишь проходишь ли ты шкаф, или уже миновал стол, ты только отчетливо понимаешь, что надо идти, иначе случится что-то непоправимое. Ты уже не считаешь шаги, это ритмичная, повторяющаяся тяжесть у тебя в ступнях – все, что ты имеешь. И ты идешь-идешь, медленно ползешь вдоль стены с невидящими глазами. Ты чувствуешь, как отказывается от жизнедеятельности твое сердце. Как мозг выкидывает пачку успокоительного в кровь, чтобы замедлить твои действия. Сердцу тяжело, оно не осиливает. Твои скорбные шаги воспринимаются этой смешной мышцей как три километра бега что есть мочи. И оно начинает дрожать, сокращаться, но ты уже не видишь подушки и кровати, ты не думаешь о том, что нужно держаться, ты идешь. А в голове у тебя кто-то убежденно забивает гвозди в виски.
Рассвет – это финишная прямая. Если ты дотянул до рассвета – значит ты уже формально жив. Значит, организм победил яд, печень создала еще одну гвардию клеточек крови и твоему сердцу его работа уже не кажется надрывной и такой мучительной. В такие моменты в голове царит туман. Не единой мысли, только легкое покалывание в желудке, а после, преждевременная очистка. Склонившись над туалетным бочком, и чувствуя все новые и новые приступы тошноты, ты понимаешь, что в твоем желудке еще даже не успели до конца растворится пластиковые оболочки таблеток.
Я подвергал себе такому испытанию несколько раз. И каждый раз я делал все с надрывом и остервенением: глотал за раз по пачке снотворного, носился по комнате, ожидая первого прихода, а на утро чувствовал себя так спокойно и так удивительно пусто, что хотелось плакать.
После каждой процедуры «Очищения» я чувствовал себя смешной оболочкой от пилюли без содержимого. И эту пустоту теперь могли заполнить совсем другие чувства. Вчерашние разочарования и обиды, скандалы и нервы я смывал в канализацию.
Но все это было глупостями. Я никогда не доводил начатое до конца. Каждый раз я ночь напролет ходил по комнате в некотором предвкушении: убью ли я яд в своей крови или он убьет меня? Это было похоже на азартную игру в карты со смертью, и каждый раз я выигрывал.
Когда покалывания в сердце стали частыми, я понял, что если я опять соглашусь на партию, то проиграю свою жизнь, и с таблетками пришлось завязать.
Тогда я осознал красоту лоснящегося, тонкого-тонкого, как будто из жидкого металла, лезвия.
Я резал вены медленно и со вкусом, если конечно такие слова вообще уместны к подобным вещам. Не вдоль а поперек, чтобы не потерять много крови. В конце концов, это была лишь очередная партия, и я не решался ставить на кон все.
Сперва я лишь пугливо царапал кожу. Синие провода вен у меня на запястья были такими толстыми, что у мене казалось, что если сильнее надавить лезвием, то они разойдутся как резиновые канатики, и кровь уже будет невозможно остановить. Но совсем скоро я понял что никакого голливудского фонтана крови не будет. Стоило мне царапнуть чуть глубже, как на моем запястье набухли крупные бусинки капель вдоль ниточки тонкого пореза, и просто медленно покатились вниз. Я пугливо перевязал руку, но это медленное чувство вытекающей жизни опьянило меня. Я снова почувствовал себя абсолютно пустым. Как будто с этими тремя каплями из меня опять выпотрошили все дерьмо. После таких сеансов я снова мог улыбаться.
В следующий раз, сразу после горячей ванны я царапнул распаренную кожу еще глубже, и очень удивился, когда она стала выворачиваться наизнанку розоватой пастью, совсем без крови. И я повторил. Царапнул еще глубже и еще, и только через пару минут почувствовал всю глубину раны и просто закричал от какого-то нестерпимого ужаса. У меня не было крови. Не было крови. Не было, хотя я распорол, кажется, до самого сухожилия. Мне стало страшно
Лезвие вошло в мою руку до середины.
Так глубоко. Мне казалось, я влез лезвием в самую душу. Кровь пошла только спустя две минуты, медленной, непрекращающейся струйкой, решительной, не сдерживаемой ни одним полотенцем. И перед обмороком я запомнил только до пошлятины банальную картину залитой кровавыми разводами белой раковинными и кафеля в ванной.
Тогда я впервые проиграл. Я сдался. Я отказался продолжать партию. Родители суетливо везли меня в больницу, обмотав руку какой-то тряпкой, а я сидел, и снова чувствовал это смешное покалывание в кончиках пальцев и мерную пульсацию крови.
Смерть смеялась мне в спину.
После этого я пообещал матери что больше никогда-никогда так не сделаю. Она рыдала так громко и так надрывно, винила отца, винила себя, говорила, мол, плохие родители, чего-то не дали, и прочие до глупости банальные вещи, которые в такие моменты всегда зачем-то накручивают себе окружающие, и которые никоим образом не соответствовали действительности. Они расспрашивали меня о моих проблемах, о моей эфемерной, так называемой «личной жизни», и все время звучало это тошнотворное «Почему ты это сделал». Почему, почему, почему. Как я мог объяснить им?
После этого случая я больше не играл в карты со смертью. И жизнь опять стала наполнять меня будничными серыми «вынеси мусор», «дай списать курсовую», «мне кажется, или я опять пополнела?».
Я чувствовал как моя голова набивается всем этим до отказа. Меня мучили ужасные мигрени.
Знаете такое состояние абсолютной смертной скуки? Когда ты уверен, что даже если сейчас перед тобой разобьется лайнер из него выбегут 12 карликов и станцуют чечетку – тебя это совершенно не удивит. Когда время тянется как резиновая жвачка. В институте, дома, на лекциях, в гостях. Шум телевизора и пылесоса сливаются в один мерный, мерзкий гул, которой зажеванной пленкой въедается в мозг. И ты сидишь, слышишь как протекает кран, как ругается мать с соседкой, как отец хрустит своими отвратительными чипсами, и понимаешь, что больше всего на свете хочется сдохнуть.
И вот в один из дней я сорвался. Я сорвался, съехал с катушек, сошел с ума, двинулся, называйте как хотите.
Я улыбнулся вечером матери, прошел мимо клокочущего в кружку пива отца, неизменно сидящего перед телевизором, зашел в свою комнату, плотно закрыл дверь, и, проветрив помещения, закрыл и окна тоже. Выключил свет, сел на кровать, подтянув к себе колени обтянутые новыми узкими джинсами, которые, по словам матери, она выбирала «с большой любовью» и в которых мои тонкие ножки казались хрупкими конечностями какого-то особенно мерзкого насекомого, и, закрыв глаза, подумал о том, что хочу умереть. Я молча просил кого угодно: Бога, дьявола, Будду, космические силы во главе с шушпаничками: «пожалуйста, дайте мне умереть. Прямо сейчас прямо тут. Спокойно и незаметно как умирают старики». Я молил о забвении.
Я сидел и ждал, когда хоть что-то произойдет. Моя комната дышала пылью и сомкнула вокруг меня холодные объятья не отапливаемого поздней осенью помещения. Оно дышало на меня изморозью, облепившей прогнившие старые оконные рамы, и облепиховым чаем, чаинки которого плавали в забытой мной возле компьютера кружке.
Я ждал. Ждал чего угодно: молнии, грома, божественного света, но ничего не происходило. В моей комнате стояла оглушающая тишина. Я не слышал ничего, даже характерного рева телевизора, маминого фена, хруста отцовских тошнотворных чипсов. Тишина, которая давила на барабанные перепонки и крошила череп. Врезалась пальцами в бугристую субстанцию мозга, и со вкусом раздирала ее ногтями.
Я, как и все люди, никогда не замечал того переломного момента, когда заканчиваются твои мысли и начинается сновидение. И на этот раз я тоже не заметил этого. Я думал о том, как мучительно больно тишина заливает в уши свинцовую тяжесть, думал о том, что за все то время, которое я играл в карты со смертью мои родители поймали меня на этом только сейчас, думал о том, что так хотел бы, чтобы у меня в душе опять стало пусто-пусто. Только толку с этой пустоты, если она все равно никогда не заполнялась чем-то толковым? Ведь опять будут отцовские чипсы, шум телевизора, нервный сон на лекциях, бестолковые одногрупницы с лишним весом и какие-то сомнительные пьянки.
Когда я проснулся утром, все еще находясь в состоянии полусна, я с замиранием сердца ждал чего-то. Стука в дверь, маминых криков, и просьб «Открой немедленно!», отцовского низкого баса, треска дверного проема или щелчка замка от запасного ключа.
Но ничего не было. И, как ни странно, ушла куда-то давящая на барабанные перепонки тишина. Я чувствовал себя легко, и дыхание мое, обычно мерзкое и тошнотворное по утру, казалось мне легким.
Я впервые за долгое время почувствовал себя заполненным чем-то еще, кроме будничных вещей, разрушающих мозг. Я почувствовал это странное, летящее чувство «бабочек в моей голове». От привычных мигреней не осталось и следа. Я чувствовал тотальную тщетность в моих попытках найти следы от грязных, половых тряпок повседневности у меня в душе.
Все пропало, и даже не хотелось себя жалеть. Не хотелось написаться и снова банально и тошно плакать в ванной, уверяя себя в том, что по щекам текут горячие капельки хлорированной воды.
Я открыл глаза не сразу. Мне казалось, что если я сделаю это, все пойдет прахом. Все исчезнет к чертям. Это летящее чувство. Что я увижу унылые стены своей комнаты со старыми, пузырящимися у потолка от вечных «потопов у соседей», обоями. Увижу трещину на плохозаштукатуренном потолке, увижу свой письменный стол, печально урчащий компьютер и старый, савдеповский, лакированный шкаф, с отражающимся в нем омерзительным силуэтом светящейся лампочки, забитый кучей разного хлама. И все повторится опять.
Набраться мужества открыть глаза было куда тяжелее, чем в свое время набраться мужества глотнуть первые восемь таблеток.
Когда я сделал это, мне в зрачки впился пронзительный, но все равно как-то холодный и туманный, свет. Я очнулся в «Дождливом Лондоне»

Дождливый Лондон был городом мечты каждого неудачного поэта. Здесь не было правил, сводки законов, скучных новостей, бездарных американских комедий. Здесь были только мечты. Казалось, воздух наэлектризован ими. Мечты жили в каждом кирпичике каждой сырой стены, в каждой покинутой когда-то комнате, в каждом сломанном стуле, выброшенной кукле, грязной, кислой тряпки, которая когда-то была вечерним платьев.
Вещи тут хранили тепло душ своих владельцев. Боги, так много хлама, как в Дождливом Лондоне я не видел нигде!
Старые шкатулки, разбитые зеркала, сломанные тумбочки, детские игрушки, лопнувшие фарфоровые куклы, ветхие книги, старые наряды, венчики сухих полевых цветов. Все это можно было найти в каждом заброшенном домишке, в каждой сырой комнатушке.
Дождливый Лондон умел хранить секреты своих жителей. Он давал каждому лишь маленький кусочек тепла чужих рук, но никогда не дарил полностью. Дождливый Лондон знал: чужие мечты не приносят счастья. Их можно делить напополам с любимым человеком, и только тогда они становятся общими. Дождливый Лондон каждому давал плато для мыслей, для фантазий. Он воплощал в реальность все то, что ты хотел, но о чем давно перестал мечтать, но давал тебе понять, как бесполезны твои мечты в его пределах, и как важны чужие. Дождливый Лондон существовал до тех пор, пока были те, кто мог по нему скучать.
Я познакомился с Финчем совершенно случайно. В Дождливом Лондоне вообще все события – исключительно случайности. Теория вероятности тут не действует. Кинь монетку десять раз по двадцать заходов, и, если тебе этого очень хочется, все эти десять на двадцать выпадет решка. Обыденности здесь приобретали форму чуда.
Дождливый Лондон был городом грёз. Люди здесь не были обязаны проходить «период отработки собственной вежливости». Ты мог просто подойти к человеку, и, даже не зная его имени, пригласить погулять, попросить помочь или даже поцеловать. Все эти придуманные людьми «правила приличия» – формальности. А формальности не действовали в Дождливом Лондоне, также как и кредитки, мобильные телефоны, карточки и даже деньги. В Дождливом Лондоне вещи становились тем, чем они были на самом деле. Деньги в дождливом Лондоне были просто бумажками. Городом свободных художников, мечтательных поэтов и потерявшихся ассоциативных отшельников. И каждый был до такой степени одинаковый внутри себя и до такой степени разный для реальности, что не мог представить себя еще где-то, кроме Дождливого Лондона.
Финчь был фотографом. Он был фотографом-неудачником, потому, что он отказывался фотографировать на свадьбах, для школьных альбомов и для гламурных девиц в безвкусных сарафанах, которым нечем толковым было заполнить альбомы на виртуальных серверах для общения с такими же бестолковыми девицами и мужчинами, и срочно требовалось так называемое «портфолио». Финчь фотографировал исключительно душу. Души случайных прохожих, души встречных. Даже друзьями он пренебрегал. Он утверждал, что поймать за хвост саму сущность можно только того человека, которому незнакомо твое лицо. Друг на друга незнакомые люди всегда смотрят слегка удивленно, немного растеряно и так по-человечески. Финчь однажды поймав глаза одного незнакомца, больше не мог фотографировать кого бы то ни было из своих друзей. Все их взгляды и улыбки в камеру казались ему сплошь фальшивыми и пустыми.
С тех пор как он перестал фотографировать и друзей тоже, дела у него пошли особенно худо, и Дождливый Лондон нашел его. Так же, как в свое время нашел меня.
Те, кто попадали в Дождливый Лондон, никогда не удивлялись, очутившись в совершенно незнакомом, и таком знакомом одновременно, месте. Некоторые приезжали сюда на случайных трамваях или поездах, кто-то поворачивал в знакомый тупик и с удивлением обнаруживал, что вышел на какую-то улицу, а кто-то вроде меня, просто однажды утром просыпался в этом месте. В любом случае, Дождливый Лондон всегда заранее находил своих жителей и бережно собирал их в свои тонкие грани.

Сегодняшнее утро в Дождливом Лондоне было таким чудесным, что у меня перехватывало дыхание. В груди поселилось чувство полного, детского восторга и счастья. Дождливый Лондон поймал нас в свои узкие улочки – венозные потоки, и разрезал мягкое брюхо туч редкими солнечными лучами. Я дышал глубоко и часто, чувствуя это резкое и такое острое чувство полного эйфорического счастья. Мое сердце с каким-то особым рвением разгоняло кровь по тонким, закупоренным никотиновым венкам. В Дождливом Лондоне я начал курить. Не потому, что мне было желание что-то кому-то оказывать. Просто начал. Как можно не курить в Дождливом Лондоне? И даже полюбил каким-то образом кофе. Мили до Франции стали для меня короче. Иногда я забывал в Тихом Доме зонт, и с удовольствием мок под Лондонским дождем. Он ничуть не напоминал мне дождь в моих родных землях. Хотя бы потому, что прикосновение ледяных тонких капель не раздражало тонкие кожные покровы. Я ловил их пальцами и зажмуривался от удовольствия, отчаянно промокая под Лондонским дождем. Мои волосы охотно впитывали влагу и начинали едва-едва кучерявиться на концах. Мягкими колечками они обрамляли затылок и сворачивали челку на одну из сторон, и я начинал казаться себе каким-то смешным одуванчиком.
Финчь стоял на крыльце и ждал меня, белозубо улыбаясь. Он вообще был очень странным, этот Финчь. В своем потертом, лоснящимся на манжетах пиджачке и растаманской шапочке. На нем всегда были просто безобразно порванные джинсы, протертые до зверских дыр на коленях и швах у ступни, висящие на нем как на бестолковой вешалке, и собранные низко-низко на выпирающих тазобедренных косточках грубым, тугим ремнем из бечевки и кожи.
- Трудные подростки нынче в хорошем настроении?
Я улыбнулся ему кончиками губ. Это было так в его духе. Он часто придумывал мне все новые и новые прозвища, и каждый раз попадал в точку.
- Я хотел поздороваться с городом.
.. и он понимающе кивнул. Знаете, за что я больше всего любил Дождливый Лондон, так это за то, что здесь людям ничего не надо было объяснять. Понимающий. Город понимания. Ты мог сказать любую чушь, главное – вкладывать в нее, хотя бы для себя, какой-то смысл. Какие-то чувства. И тебя всегда поймут. Даже бессвязный поток пьяной речи.
Я разматывал в руках метры липкой пленки. Фотоснимки Финча. Смешные, непонятные фотоснимки Финча, на которых оставались в вечность опущенные, отпечатки моих пальцев на масляной поверхности пленки.
- Мне они все равно не нравились – спокойно сказал он. И я не увидел в его глазах не капли сожаления, даже, отчасти, какие-то смешинки. В Дождливом Лондоне нельзя было уничтожить что-то действительно красивое. Город просто не разрешил бы мне этого. Дождливый Лондон умел хранить свои реликвии.
Я обернулся назад, вглядываясь в трещины на нашей скрипучей двери, в пустоту коридора с черно-белыми обоями, и думал о том, что случайности не случайны.
И мы побежали. Просто, не сговариваясь, сорвались с места и побежали. У меня в ушах свистел ветер. Я мог поспорить, что в жизни никогда так не бежал как сегодня. Под ногами жалобно плескались лужи, до меня долетал едва-едва различимый смех Финча. Он бежал позади, как-то разлаписто брызгая грязной водой. Я чувствовал, как промокают насквозь мои кеды в Лондонских лужах, и бежал все быстрее и быстрее. Бежал и смеялся как обезумевший.
В Дождливом Лондоне меня часто посещали бессонницы. Но они были не тягуче-мерзким состоянием между бодрствованием и сновидениями. Бессонницы в Дождливом Лондоне были похожи на действие Героина. Я лежал на спине, на нашем старом матрасе, повторял про себя тексты моих любимых песен и улыбался. А в голове – полная пустота, и пепельница полная тлеющих окурков. Бессонницы в Дождливом Лондоне были лучше чем все что я в свое жизни испытывал. Полная, осознанная релаксация. Для меня это состояние было сравни самым лучшим оргазмам и симуляторам. В такие моменты моя голова полностью пустела. Никаких воспоминаний, никаких мыслей. Я – большая черная воронка. Большая черная влюбленная в жизнь воронка. Я засасываю случайных прохожих в своих жизнелюбивые, оргазмирующие объятья. Я дышу, я качаю кровь по венам, я улыбаюсь. Чудесные. Лондонские. Бессонницы.
В дождливом Лондоне я научился спать на подоконниках и писать письма.

Через несколько часов мы с Финчем сидели в каком-то смешном местечке, которое местные почему-то называли библиотекой, хотя я бы скорее назвал его «кладбищем книг», и пили Кофе. Здесь пахло пылью, пол был покрыт сантиметровым слоем дождевой воды, в котором плавали отрывки из страниц, и вовсе не обязательно было тихо говорить. А еще напротив сидела совершенно незнакомая девушка в фиолетовом берете, и держала в тонких пальцах томик Булгакова. Тоненькая девушка с полупрозрачными пальцами и ранками от ногтей на щеках. Ее губы были обветрившимися, нос веснушчатым а глаза такими проникновенно-внимательными, что мне стало больно и хрупко смотреть на нее, и я повернулся обратно к Финчу.
- А напиши-ка мне сказку, Золотой Мальчик – вдруг заявил Финчь. Я удивленно посмотрел на него, после некоторой задержки – улыбнулся, и уронил на пол кружку. Нет, я не был ошарашен. Такие заявления были вполне в душе Финча, просто мне вдруг мучительно захотелось услышать этот странный гулкий звук «чашки которая ударяется об пол одетый в старый ковер». Остатки кофе зернистой кашицей теперь виднелись на ковровых ворсинках маленького, незатопленного островка пола, который я себе выделил. Я заворожено смотрел на это и думал о девушке с прозрачными пальцами.
- Так что там со сказкой? – Финчь был удивительно невозмутим. Его глаза с голубыми радужками внимательно смотрели на меня, из-под полуопущенных, прозрачных век в сеточке хрупких капилляров.
- Я плохой сказочник, Финчь.
- Зато ты хороший поэт.
Он одобрительно похлопал меня по плечу. Я еще раз взглянул на девушку с полупрозрачными пальцами и вздохнул.
- У меня все сказки грустные – жалобно протянул я, усаживаясь на скрипучий стул с подгнившими ножками. Подошвы моих кедов утопали в воде.
- А я люблю грустные сказки. Точнее сказки с грустным концом.
- А если сказки с грустным началом?
Финчь всерьез задумался, подняв горе очи к потолку, и через некоторое время изрек:
- И такие сойдут.
Я тихо рассмеялся. Не знаю что меня так позабавило, но в этот момент девушка в фиолетовом берете оторвалась от книги, внимательно заглянула мне в душу, и снова опустила глаза. Я так четко уловил этот момент, что у меня вдруг даже сердце ёкнуло, от ее проникновенных глаз, и мне показалось, что ее полупрозрачные пальцы за это мгновение успели запустить острые ногти мне прямо в грудную клетку, с усилием раздвигая бледные прутья ребер и хватаясь за самое мое естество.
- Хорошо Финчь.
Мой голос звучал на удивление сухо, а мысли кружили совершенно в другом направлении. Жизнь казалась двойной зеркальной призмой. Вот я сижу, смотрю на девушку, которая уткнулась в Булгакова, и одновременно с этим вижу со стороны себя. У меня на удивление бледное, спокойное лицо, с черными пластиковыми дужками моих любимых очков, уходящих в ворох волос куда-то за уши. Губы мои пересушены и покусаны, глаза спокойны, на сгибах носа мелкие черные точки забитых пор, а глаза широко открыты. Рядом маячит Финчь, но это формальные глупости. Я смотрю на девушку с полупрозрачными пальцами, которая меня совершенно не замечает.
- Так что там c сказкой?
Внимательные глаза ловят меня в любопытные сети. Я перевожу взгляд на Финча и слышу, как мое сердце пропускает пару ударов. Как будто я снова заглотал пачку снотворного. Как будто снова внутри меня растет сосущее чувство полной пустоты.
Я – огромная черная воронка. Я ловлю в свои объятья случайных прохожих. Я большая, черная, влюбленная в девушку с легкими пальцами, воронка.
- Ты слышал когда-нибудь сказку о Снежной Королеве? – спокойно спрашиваю я. Финчь довольно быстро припоминает и начинает кивать.
- Это про Кая и Герду?
- Да, это про Кая и Герду.
- Но эту сказку не ты придумал.
Я задумчиво хмыкаю, не отрывая взгляда от легких пальцев. Мне кажется, они вот-вот растают.
-Кто знает? Кстати…
Я нахожу в себе силы перевести взгляд. Не смотреть на прозрачные пальцы маленькой Герды. Не смотреть.
У Финча на лице скучающее выражение. Он ковыряет широким ногтем трещинку в лаковом покрытии стола. Он ее совсем не видит.
- Финчь, ты никогда не думал, что маленькие девочки отдают свои сердца первым встречным куда охотней, чем маленькие мальчики? А маленькие мальчики куда охотней идут на помощь к маленьким девочкам, и наоборот? И что втаптывать букеты роз в землю могут только маленькие капризные девочки, а маленькие мальчики редко отходят от теплых каминов?
Мой сожитель пару раз моргнул, на лице его отобразилось совершенно обескураживающее счастье. Я знаю, Финчь любил такие игры в «додумай за меня»
- Думаешь, это не Геда спасала Кая, а наоборот? – задумчиво протянул он, облизнув пересохшие губы. Он как будто пробовал эту теорию на вкус, и, судя по выражению лица, она ему понравилась.
- Твоя теория интересная, но зачем тогда Снежной Королеве понадобилась маленькая капризная девочка? Дамы бальзаковского возраста предпочитают молодых юношей бледных со взором горячим. Они вообще, знаешь ли, поклонницы пафосной художественной литературы.
Я ловлю себя на том, что опять улыбаюсь.
- А если она была просто одинока? А может, она уже давно разочаровалась в любви и именно поэтому заперла свое сердце в ледяном замке? Говорят, материнские инстинкты куда сильнее, чем какие-то там фимиамные, сомнительные чувства к бледным юношам. Может Снежная Королева просто очень хотела дочку, когда-то. А потом она сделала аборт своему счастью и сковала сердце льдом. Знаешь, не все маленькие девочки к бальзаковскому возрасту становятся Снежными Королевами, но что можно сказать с точностью, так это то, что все Снежные Королевы в свое время были маленькими девочками.

В Тихий Дом мы вернулись только к вечеру, когда накрапывающий дождь окончательно перерос в такой сформировавшийся, уверенный ливень. Я еще на пороге сбросил промокшее пальто на тумбочку, и влез ногами в мерзкие, холодные и мокрые тапки. Пол первого этажа опять покрывал двухсантиметровый слой дождевой воды. Мокрые. Замерзшие ноги быстро дали о себе знать, и уже через пару минут я сидел на столе в кухне с соплями, и выразительно чихал. Иногда мне казалось, что Дождливый Лондон – город хронического насморка.
Финчь в свою очередь выглядел очень живо и даже как-то вдохновлено. Он бегом поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж бубня про себя что-то про бездарно написанные сказки. Я не решался его отрывать. Люди, которые жили в Дождливом Лондоне, в определенный момент ловили за хвост вдохновение, и в такие минуты им ни в коем случае нельзя было мешать. Дождливый Лондон не ловил в свои объятья тех, кто не знал этого простого правила.
Остаток вечера и предстоящую ночь я провел в безглазых мечтах о моей Герде. Ее образ теперь стоял перед глазами как какой-то параноидальный заир. Всю ночь меня терзали холодными, солеными губами странные галлюцинации, в которых моя Герда опять и опять приходила ко мне. Ее скулы были такими синими, что казалось, будто они сделаны изо льда, и стоит только неосторожно коснуться их, и хрупкая оболочка треснет, обнажая связки мышц.
В моих странных ведениях Герда улыбалась треснувшими губами и касалась кончиками пальцев моих висков, и мочек ушей. Ее руки были такими холодными, что в тех местах, где она прикасалась ко мне, на моей коже оставались синеватые следы ее льдинок.
А к утру она начинала плакать, роняя ледяные, тающие на ходу алмазные сосульки слез, и медленно таяла прямо у меня на глазах. С тех пор она являлась ко мне каждую ночь.

Я не предпринимал попыток снова найти ее, потому что знал: если Дождливому Лондону будет угодно, он непременно сведет нас снова. А если нет, то ни в коем случае не допустит нашей встречи. На следующий день Финчь взял с собой свой старенький палароид, заправленный картриджами квадратиков для оттиска фотографий – каждый по пять штук, и потащил меня в сердце города.
По дороге, я поймал себя на том, что мое собственное сердце вздрогнуло, когда мы прошли мимо той самой странной библиотеки. Но я не позволил себе оборачиваться. В Дождливом Лондоне можно оборачиваться только тогда, когда тебя зовут. Иначе, случайно обернувшись, ты рискуешь встретиться глазами с прошлым, которое непременно волочится позади, поджидая нужной минуты. Я знал это.
К тому времени как мы добрались до сердца города, у меня уже начала кружится голова. Морозный, колючий осенний воздух опьянял, и врезался упругими толчками в легкие и альвеолы. Я, кажется, почти физически чувствовал, как моя кровь наполняется микроскопическими молекулами кислорода. Свежим дыханием мокрых улиц.
Со скользкой черепицы крыш на нас падали редкие капли – летчики камикадзе. Они преодолевали долгий путь по рельефам каменных плит лишь для того, чтобы потом на последней сорваться, и капнуть случайному прохожему на щеку, напоминая о ночном дожде. На перекладинах труб свисали порванные телефонные шнуры/провода. Дождливый Лондон не любил пустых разговоров. Лишь изредка он звонил проходящим мимо телефонных будок, пронзительно и громко, и, после, долго и томительно молчал в трубку голосом самых сокровенных человеческих тайн.
В сердце города было не слишком людно. Лишь несколько прохожих, таких же, как и мы, неудавшихся художников/мечтателей/писателей и просто влюбленных. Город приветливо шуршал обрывками пакетов и остатками опавших, гнилых листьев. Я поймал пальцами пролетающую мимо паутинку. Дождливый Лондон был городом вечной, поздней осени.
Финчь кутался в свой смешной пиджак. Я совершенно не понимал, почему он так упорно носил его, хотя погода давно обязывала к тяжелым пальто. В этом был весь Финчь. Он никогда не шел на поводу у обстоятельств. И, как ни странно, Дождливый Лондон все равно принимал и любил его. Порой он даже позволял ему какие-то вольности. Даже в таком странном месте, как Дождливый Лондон Финчь умудрился сохранить индивидуальность.
В сердце города я освоился достаточно быстро, хотя был тут впервые. В центре стоял мраморный, огромный и холодный фонтан, который по виду заржавевших железных стержней, уже давно не работал, что не мешало скапливаться в нем дождевой воде, которая не успевала бежать по заполненным водостокам. На ее поверхности плавали редкие, не сгнившие еще кленовые листья. Ярко-красные, с выпуклыми прожилками и острыми, не завернувшимися еще кончиками. Один из них я ловко поймал пальцами, и покрутил в руках.
- Эй, Финчь, ты никогда не думал заниматься гербарием? Знаешь, в детстве я собирал такие вот листья и сушил в…
Договорить я не успел. Меня на секунду ослепило вспышкой, и в это же мгновение перед носом возник маленький прямоугольник фотографии, зажатый между широких, с покусанными ногтями, пальцев Финча. С фотоснимка на меня смотрел забавный на первый взгляд паренек, подросток, в ярком, полосатом шарфе, пластиковыми дешевыми очками и каштановыми, засаленными кудряшками на голове. Глаза у него были перепуганные, удивленные, а рот приоткрытый, как будто он вот вот собирался что-то сказать. С фотографии на меня смотрел Кай, безнадежно влюбленный в свою Герду. С фотографии на меня смотрел я.
- Говорят снимки – это пойманные за крылья бабочки души – спокойно сказал Финчь.
Я растеряно моргнул, наблюдая за тем, как это невероятный тип бережно засовывает фотографию в кармашек свой почтовой сумки, и, перехватив фотоаппарат в другую руку, дружелюбно подмигивает мне.
- Я давно хотел это сделать. Я редко фотографирую тех, с кем знаком, ты сам прекрасно знаешь. Но если и фотографирую, то только в тот момент, когда они меньше всего ожидают этого. Неожиданность делает лицо человека точным отражением его души. Его настроения. Это как будто подписка о неразглашении, и я рад, что твоя душа получилась такой растерянной и забавной. Куда хуже, когда на случайных снимках лица людей становятся уродливыми, скривившимися, как будто сделанные из пластилина и случайно задетые неумелыми пальцами. Порой даже озлобленными, или мерзкими. И это самое ужасное.
Я согласно кивнул. Я совершенно ничего не смыслил в фотографии, но то, как об этом рассуждал Финчь, мне всегда очень нравилось. Он вообще был толковым парнем, этот Финчь. Только немного грустным, но вполне толковым.
Он вдруг неожиданно рассмеялся, и махнул рукой.
- И все-то ты понимаешь, Золотой Мальчик. Ладно. Пошли в вон тот кривой сквер. Я всегда мечтал о том, что когда-нибудь наткнусь там на шоколадницу, и надеюсь, что сегодня это все таки случится.
Когда мы завернули в тот самый сквер, я заметил, что на так понравившийся мне фонтан уселось сразу четыре человека. Два парня и две девушки. Все один были такими живыми, веселыми и реальными, что я усомнился в том, что они действительно могут существовать в этом месте. Они смеялись так искренне, и у них были такие искренне-человеческие, раскрасневшиеся от холода носы и щеки, что я на секунду снова почувствовал себя законченным параноикам. Ибо мои смешные галлюцинации теперь отражали что-то, что я, наверное, навсегда потерял, с тех пор как стал играть со смертью в карты.
Организм человека должен вырабатывать вещества - маленькие тельца счастья, для того, чтобы даже в самых тяжелых жизненных ситуациях у человека не возникало мысли о суициде. Саморазрушение противоестественно человеческой сущности, это - неправильно. Если организм не вырабатывает эти вещества и молекулы чистой, светлой и искренней радости не заполняют кровь, не поступают в мозг, значит, что-то сломалось. Что-то не так. Сейчас я чувствовал эту разницу, эту грань между «ими» и «мной». Я казался себе маленьким кусочком тотального, генно-биологического провала. Пробный, неудачный образец нового человека. Я глотал снотворное пачками, чтобы чувствовать как замедляется сердце. Молекулы «близости смерти» заменяли моему мозгу молекулы счастья. Я глупо симулировал его. Я был болен и принимал за счастья любые, немного выбивающиеся из повседневной жизни, вещи. Я ловил их губами, и трепетно складывал в маленький ящичек своего сознания «только для меня». Это как онанизм и секс. И я онанировал свое счастье.