Рыба

[stih]

пишет  Snorri Sturluson
У одного человека была рыба.

Окунь? Не окунь. Ставрида? Не ставрида. Две головы, кружевные плавники, да улыбка из перламутровых раковин. Ничего особенного.
Но для человека рыба была, как для художника - холст, музыканта - скрипка, архитектора - циркуль. Рыба была значима.
Каждое утро человек ел пшенную кашу с тыквой в своей солнечной кухне, а рыба чистила раковины, прикрыв глаза, и щурясь от обилия оранжевого - в тарелке человека, на стенах и в отражениях.
Человек надевал водолазный костюм, и выходил в одну дверь, за которой простирался океан. Он собирал жемчуг и кораллы, и складывал их в сундук, а потом дарил рыбе, и обе её головы благосклонно склонялись.
А рыба надевала сюртук и шляпу, и выходила в другую дверь, за которой высился город. Она сидела в большой стеклянной коробке и промывала слова от плевел. А потом шла обратно и молчала, потому что рот её был наполнен сорными словами.
По ночам они слушали небытие, и смотрели тишину. Иногда - гуляли по выжженной пустыне, ловили молнии, и дарили их детям, завернув в яркие обертки, как большие горькие конфеты.
Однажды человек принес жемчужину, наполненную смехом. Он хотел подарить её рыбе, чтобы, сидя в большой стеклянной коробке, она не грустила.
Но рыба не вернулась.
Человек ждал долго, очень долго. Год, а может быть, и десять лет. Он сидел на полу, обняв жемчужину, его лицо обветшало и осыпалось, а веки заржавели.
Но рыба не вернулась.
Тогда человек снял водолазный костюм, запер дверь, ведущую в город, вышел в океан и пошел по дну. Он шел долго, очень долго. Год, а может быть, и десять лет. Океан становился непролазной топью, вязким болотом, умирал, и вот, человек идет по бескрайней пустоте.
Человек ни разу не оглянулся, он выкинул из головы все мысли, чтобы не осталось ничего, кроме размеренного шага, да немного звездной пыли в воздухе.
А все потому, что рыба была значима.