Take me home

[stih]

Пишет  blind_pilot:

So please be kind,
And take me home (c)

I never never want to go home,
Because I haven't got one anymore (c)

Аксель снова приходит домой за полночь. Увидев меня на пороге комнаты, он предостерегающе вскидывает руку. Сколько бы времени не прошло, у нас всё еще вроде как договорённость, и он не устаёт мне о ней напоминать, цепочкой вот таких жестов. Это его квартира, в которой я живу, его кровать, в которой я сплю, его жизнь, в которую я вломился без спроса – поэтому я не спрашиваю у него, где он бывает и что делает, а он взамен забывает, что я здесь всего лишь гость.
У Акселя стеклянные глаза, даже когда он не под кайфом. Я пожимаю плечами и ухожу на кухню ставить чайник.

- По радио передавали, что в нашем парке кого-то убили.
- Это был не я.
- А мог быть и ты.
- Мы сейчас явно смотрим на ситуацию с разных сторон.

(Помню, как мы познакомились. Я таскался за ним, как привязанный, по всему бару, а он не знал, куда от меня деться. Наша интернациональная компания уже разбрелась по разным углам: где-то зажимались, где-то курили дурь, а я остался один, почти без денег, без ночлежки. Час назад Ханна указала мне на высокого жилистого парня в армейской майке и сказала: у него есть то, что тебе нужно, расслабься. Она слиняла с кем-то из байкеров, а я протиснулся через толпу, встал рядом с ним и больше не отходил ни на шаг. Аксель однажды сказал, что ему никогда в жизни не было так страшно, как в тот вечер, когда я отключился у него на руках. Я смеюсь и не верю. Это же Аксель, как ему может быть страшно.
Мы вообще не часто это обсуждаем, познакомились – ну и бог с ним. По сути, единственной фразой, которую я услышал от него за пару часов, была: «Чужим не продаю. Тебе не продам». Аксель был дилером, и у него были принципы, а у меня было шило в известном месте и тонна красноречия. Уже не помню, какими уговорами я выцыганил у него эту злосчастную марку, но, впрочем, я не помню вообще ничего до следующего утра. И то, что он поддался на мои уговоры, совсем не сделало меня своим. Когда он приходит домой, я редко выхожу его встречать. Иногда мне кажется, он до сих пор не привык, что живёт не один.)

Мы пьём чай, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Сегодня он ничего не принимал, а значит, молчалив. Я грею босые ноги об старый радиатор, Аксель развалился на моем матрасе и считает фосфорные звезды на потолке. Их шестьдесят четыре, восемь упаковок по восемь звёзд, я знаю, я сам их клеил. Поворочавшись немного, он, так и не дойдя до своей комнаты, засыпает, голый до пояса, уткнувшись лицом в подушку. Веснушчатые плечи, безвольно вытянутые вдоль тела руки. Я вижу спящего Акселя так редко, что его неподвижность меня смущает. Все эти несколько часов до рассвета я пытаюсь его нарисовать – но в результате зависаю где-то в районе выступающих позвонков, и утром, когда солнце уже начинает заглядывать в окно, у меня в альбоме проступает только скалистый горный хребет, залитый холодным небесным неоном.

***

Аксель знает, что со мной что-то не так, с самой первой встречи. Даже с его рассеянностью это сложно не заметить.
- Как ты с этим живёшь? – однажды он спрашивает меня за завтраком, без какой-либо подводки. Это в его стиле, ляпнуть что-то между делом, в паузе между глотком чая и бутербродом, и очень удивиться, когда собеседник в ответ сделает квадратные глаза. – Ну, зная, что однажды что-то пойдёт не так, и ты умрешь?
Я не могу удержаться от улыбки, таким бестактным мне кажется его вопрос. Таким по-детски прямым.
- А ты сам собираешься жить вечно? Ты не умрёшь?
- В твоем случае вероятности больше, - пожимает плечами мой друг.

(Помню наше первое лето. Мы сидели на крыше пятиэтажки, свесив босые ноги вниз, и солнце напекало нам макушки. Я зачем-то в порыве откровенности рассказывал ему о том, как меня в первый раз бросила девушка. С каждым моим словом выражение на лице Акселя становилось все более недоуменным.
- Зачем мне всё это знать?
- Потому что ты мой лучший друг, - растерянно ответил я.
- Я не твой друг, - холодно и с расстановкой, чтоб до меня наверняка дошло, - я твой сосед по квартире. Соседям по квартире бессмысленно рассказывать истории из своей прыщавой юности. Они их все равно не оценят, так что будь добр.
Акселю около тридцати. Он старше меня на пять лет, выглядит – ровесником. В ответ на его менторский тон, которым он раньше разговаривал с малолетними преступниками, я бы с удовольствием сказал что-то колкое, вроде «боишься ответственности?» или «конечно, у таких, как ты, друзей не бывает», но мне никогда не хватало на это бойкости.)

Вот и сейчас я не напоминаю ему о том, что умереть от передоза куда проще, чем переходя дорогу на красный свет или огрызаясь на пьяную компанию. О том, что где-то на заводе уже сейчас, может быть, сходит со станка тот самый шприц, который его убьет – не напоминаю тоже.
- В любом случае, я же знаю, что делаю, правда? – улыбаюсь Акселю поверх чашки той улыбкой, которая определенно призывает свернуть разговор.
- Когда ты просился ко мне жить, ты, наверное, тоже всё знал.
Аксель шумно отодвигает стул, нарочно топая ногами, выходит в коридор. При каждом шаге его штаны с низкой посадкой так и норовят сползти, и он неловко придерживает их за карман. Мне хочется думать, что он за меня волнуется. Но на самом деле он просто боится, что однажды к нему придут и спросят, кем ему приходился мой труп.

***

Прихожу в себя от того, что мне на голову течет ледяная вода. Долбит в затылок, стекает по шее холодной мерзкой удавкой, попадает в нос и рот. В голове загорается паническое – не захлебнуться бы. Я отшатываюсь и ударяюсь локтем об унитаз. Вроде бы только что я танцевал в клубе, а сейчас кулём валяюсь на холодном полу в чьей-то ванной, белой-белой, как приёмный покой. С трудом разгибая колени, поднимаюсь на ноги и выползаю наружу. Меня мутит.

Аксель стоит ко мне спиной и курит в приоткрытое окно. У него на кухне та же стерильная чистота, что и в ванной, словно здесь никто и не живёт. Я замечаю это даже в таком состоянии. Стол, два табурета, электрический чайник. В распахнутом настежь навесном шкафчике одиноко ютится пара чашек и, россыпью, груда блистеров с таблетками. Мне до сих пор страшно от того, что я мог захлебнуться. Я хочу заорать, но проглатываю слова еще на вдохе, потому что стоит мне хоть пикнуть - и звук разлетится по этой бесконечной кухне, начнет стучать молоточками по стенам, начнет звенеть, подпрыгивая на паркете, как металлические шарики ртути, и огромная белая кухня треснет изнутри, как трескается на торте сахарная глазурь. Но сколько бы я не давился тишиной, Аксель все равно меня слышит, вздрагивает - будто и не ожидал, и оборачивается. У него круглые глаза, как у диснеевской мыши. Меня так и подмывает взять грифель и пририсовать ему классические мышиные усы - по три черточки на каждой щеке. Кажется, наковальня в моей голове стихает. Кажется, начинается приход.

(Помню, как мы ездили на базу отдыха. Деревянные домики с яркими крышами, сауна, качели на берегу. Я сидел на них до поздней ночи, смотрел на звёзды и там же и заснул, а в семь утра Аксель схватил меня вместе с пледом в охапку и потащил к озеру. Я ненавижу холодную воду, я не умею плавать, я брыкался и упирался. Хотя, думаю, вздумай я отбиться всерьёз - просто врезал бы ему как следует, и всё. Длинные цепкие руки Акселя заключили меня в кольцо, своими лопатками я чувствовал его ключицы, кость об кость, слышал его смех и горячее дыхание у уха. Но даже если бы я бесславно утоп, то в их шведскую Вальхаллу все равно попал бы победителем - потому что обычно Аксель ненавидел прикасаться к людям, и людей, которые прикасались к нему. Но у кромки воды он меня всё-таки отпустил.
- Ладно, так и быть, живи. Мне вечером на работу, давай собираться домой?
Я не держался на ногах и, оступившись на скользких камнях, полетел в озеро сам, без посторонней помощи. Его реплика догнала меня в падении. Перехватило дыхание, то ли от резкого понижения температуры, то ли от этого случайно брошенного слова, которое на мгновение вернуло меня в детство – в голове почему-то всплыло мамино «Антон, домой», ежевечернее и звонкое.
- Домой?
Аксель посмотрел на меня, как на умалишенного.
- Нет, ты, если хочешь, можешь ехать в зоопарк.
Глупо было цепляться к простым определениям, но всё-таки я сидел по пояс в воде, улыбался и чувствовал, как в горле встаёт комок.)

А потом, когда обои на противоположной стене наконец прекращают изображать из себя телевизор, я начинаю плакать. Аксель уже успел увести меня из кухни, и мы сидим с ним рядышком на матрасе, и я почему-то держу себя за горло. Под ладонью ходит взад-вперед острый кадык, и, кажется, несколько минут назад я боялся, что моя кожа может прорваться как листок бумаги. Мы сидим, и я рыдаю. Вываливаю на него всё – начиная смертью отца и выброшенным паспортом, заканчивая тем, что он скотина, потому что продал мне ЛСД.
- Вот так новости, - задумчиво говорит Аксель. Я бы на его месте ударил. Но вместо этого он выходит из комнаты, возвращается с пачкой салфеток, протягивает одну мне – и только потом уже, когда я не обращаю на нее никакого внимания, бъёт, и так заканчивается мой первый и последний трип. Вкусом крови во рту. Ощущением стыда. Всепоглощающим чувством признательности к человеку, который сидит рядом со мной и материт меня на все лады.

***

Было сложно принять тот факт, что жизнь проста, как два цента, если ее специально не усложнять. Весь мир без границ. Нет ничего запретного. Делай всё, что тебе вздумается, если это не мешает другим. Мой самолет улетал из Арланды через полтора часа, и, по-хорошему, я еще успевал добраться до аэропорта, если бы вскочил с кровати сию минуту и поймал такси. Но я лежал на кровати в хостеле, бессмысленно смотрел в потолок и не шевелился. Хотя, если бы я умел, я бы подбрасывал монетку. В фильмах это выглядит многозначительно. Но мои монетки всегда падают, не успев толком взлететь, так что даже орёл-решка мне не были доступны. А было бы хорошо: орёл – лететь, решка – оставаться, зависнет в воздухе – и всё магическим образом наладится само собой. Я снова стану послушным домашним мальчиком из пригорода Парижа, закончу художественный колледж, отец проживет до ста лет и будет мной гордиться, у меня будет мягкий покладистый характер и собственная выставка в Же де Пом.
Отец умер три дня назад.
Отец умер.
А я лежал на кровати, бессмысленно смотрел в потолок и ждал, пока самолёт к нему улетит без меня.

(Помню, как мы идём по супермаркету. Я плетусь сзади, Аксель ловко фланирует впереди и ворчит, что мы не взяли тележку, и ему приходится тащить все продукты на себе. Кидаю в корзину банку брусничного варенья. В списке покупок варенья нет, поэтому Аксель, даже не спрашивая, выкладывает его обратно.
- Приступ шопоголизма? – бросает он мне через плечо и смеется.
Когда на выходе срабатывает сигнальная рамка, и охранник флегматично достаёт эту же банку из кармана моей куртки, ему уже не так смешно. Не знаю, какие сказки он рассказывает охране, но нас в конце концов отпускают с миром. Я выхожу из магазина, злосчастное варенье лежит в моём рюкзаке, Аксель злой, как тысяча чертей, а я понятия не имею, как объяснить самому себе, что мне сейчас не нужно идти на почту и слать отцу гостинец, как я делал это раньше - десяток раз из самых разных стран. Мне очень пусто от того, что приходится отказываться от этой привычки. Мы приходим домой, и я извожу весь купленный хлеб на сладкие бутерброды. Получасовая ругань, потом мы вдвоём съедаем бутерброды в знак примирения, и всё это так весело и беззаботно, что в какой-то момент я забываю, с чего всё началось.)

Отец умер от инфаркта в неполные пятьдесят. Мы разговаривали с ним за пару дней до этого, он был весел, шутил и давал мне наставления, и ничто не предвещало. Никогда не предвещает. И когда я умру, конечно же, тоже не будет. Всё это было полной бессмыслицей. Я закрыл глаза, раскинул в сторону руки и ноги и попытался представить себе, как это – смерть. Когда рвётся в сердце сосуд, когда перестаешь дышать, когда душа отделяется от тела, и ты видишь себя со стороны, а потом растворяешься в потоке белого света – и вот, тебя уже нет. Я закрыл глаза, а когда открыл, меня и в самом деле уже не было. Так получилось. Я никогда не был чьим-то братом и мужем. Я давно уже перестал быть учеником и художником. А теперь я не был даже сыном. Воздушный шарик, которому обрезали нитку и отпустили в небо.
И тут до меня дошло. Жизнь, на самом деле, проста как два цента. Делай, что хочешь – твоя жизнь, тебе её и жить. Я мог не прощаться с отцом. Я мог наплевать на наследство. Я мог спрыгнуть с моста, ограбить банк, поцеловать любую мимо проходящую девушку, уехать в Мексику, подраться с кем-то в подворотне, закурить, и сделать еще сотню безумных вещей, потому что это все равно ничего бы не изменило – рано или поздно, но однажды меня не станет. А если время не линейно, то значит, где-то – пусть и через пятьдесят лет - меня нет уже сейчас.
Меня просто не существует.
Я никто.
А значит, я могу быть кем угодно.
Я лежал на кровати, бессмысленно смотрел в потолок и ждал, пока мой самолет улетит без меня. А когда дождался, вышел на улицу и выбросил свой паспорт в первый попавшийся мусорный бак. В тот момент мне было так свободно, что казалось, я смогу подняться в небо без всяких самолетов.

***

Он выставляет меня за двери, сразу же, как я более-менее прихожу в себя. Когда через пару часов он выходит из квартиры, я сижу на лестничной клетке, там же, где он меня и оставил. Колупаю стену канцелярским ножом. На краске уже нацарапаны наши имена, Эйфелева башня, невнятные полоски, которые изображают лес. Мне было очень скучно его ждать.
Он проходит мимо меня, спускается вниз. Я слышу, как хлопает дверь парадного. Через полминуты хлопает снова. Аксель возвращается.
- Ты долго будешь тут сидеть? Тебя пинком с лестницы спустить?
У него воинственный вид, в этой куртке с поднятым воротником. Мне всё равно. Мне всё равно некуда идти. Может, сейчас он меня изобьёт, и я истеку кровью на этих ступеньках, хоть в этом и нет никакого смысла.
- Мы в ответе за тех, кого приручили, - говорю я ему по-французски. Аксель непонимающе хлопает глазами. Перевожу. Объясняю. Говорю ему, что он меня спас и теперь несёт ответственность, и, если уж поступаться принципами, то нужно быть готовым к тому, что это повлечет за собой последствия. Говорю: я твоё последствие. Меньше всего я ожидаю, что он начнет смеяться.
- Вот так и делай добрые дела. Я, значит, рискую тут своей репутацией… фиг с ней, с репутацией, я рискую своей спиной, пока тащу тебя на четвертый этаж, чтоб ты не сдох случайно на улице, выслушиваю твою истерику, а теперь ты еще собираешься у меня поселиться? Маленький французский ублюдок! Что я с тобой буду делать?
Аксель смеется, но глаза у него все равно холодные. К взмокшему лбу прилип светлый завиток. Закончив тираду, он улыбается мне так широко, что я невольно представляю себе кого-то вроде Джокера, с безумным, разорванным ртом, и уже во второй раз за сегодняшний день мне становится страшно. Весь этот разговор занимает не более пяти минут, и я не знаю, к чему это всё. Накручиваю волосы на палец и думаю, что если Аксель сейчас снова скажет мне уйти – я уйду. А то говорю что-то, лишь бы говорить, хватаюсь за незнакомого мне парня, как утопающий за последнюю соломинку. Мне бы вспомнить сейчас, что я уже не тону, что я утонул уже давно.
Я жду, что он мне скажет, и от предвкушения ноет в солнечном сплетении. Что бы Аксель не сказал – что-то закончится, что-то начнется, а мне только этого и надо. Только бы не останавливаться.

(Помню, как было тяжело входить в колею. Я продолжал упорно переходить дорогу на красный свет и драться на улицах, потом дрался из-за этого с Акселем, потом он зашивал мне бровь. Вступил по интернету в клуб самоубийц, вышел из него. К наркотикам, правда, больше ни разу не притрагивался – умирать от них второй раз мне не хотелось. Иногда собирал рюкзак, чтоб уйти – но всегда оставался. Наверное, потому что меня никто не держал. Брился налысо, отращивал волосы, осветлял. Потом устроился барменом в тот самый бар – Аксель замолвил за меня слово. Привык прятать глаза, когда мимо на улице проходили полицейские. Привык ждать, когда на лестнице послышатся шаги. Снова привык жить, и остановиться было совсем не так страшно, как мне казалось, и никакие кандалы не натирали мне запястья.)

Но когда однажды что-то действительно заканчивается, я оказываюсь не готов. У меня всё так же тянет под ложечкой, и это то же самое предвкушение, что и всегда – только теперь внутри как будто что-то обрывается.
Аксель умирает – раньше меня. Аксель умирает – не от передоза, от пневмонии. Две недели я ухаживаю за ним, бегаю с мокрыми полотенцами, с таблетками, с уколами. Я учусь бодяжить героин, потому что у него начинаются ломки, а сам он не в состоянии поднять даже руку. Я не зову врачей, потому что он так просит. Я слушаю, как он в бреду зовёт мать – которая его предала, которая свидетельствовала против него в суде, которую он ненавидит. Я так сильно боюсь, что он умрёт у меня на руках, что не отхожу от него ни на шаг, потому что знаю: пока я рядом, я не дам ему умереть.
А потом он всё-таки умирает.
Я закрылся в ванной, я не слышал его хрипов, я не видел, как судорожно он комкал простыню. Мне приходится выдирать её из его кулака. Я расчесываю ему волосы. Мажу тональным кремом синяки от уколов. Спускаю в унитаз все шприцы, фольгу, порошок. Собираю свои вещи. Отправляю смс его матери, с его же мобильника – приезжай скорее. Целую его в остывающий лоб. Ненавижу его. Борюсь с внезапно нахлынувшим желанием вкатить себе дозу – вспоминаю, что ничего не оставил. Не закрываю ему глаза. Пусть смотрит. Пусть посмотрит на меня в последний раз. И я посмотрю на него. Когда закрываю за собой дверь, не захлопываю её, чтоб можно было войти – матери, полиции, хоть кому-нибудь.
Не мне.
Мне теперь, как и в тот вечер, когда мы встретились, идти некуда.
А значит, я могу идти куда угодно.
- Забери меня домой, - шепчу я, сидя на ступеньках у парадного, пока жду такси. – Пожалуйста, Аксель, забери меня домой.
Я продолжаю шептать это вслух и про себя в дороге.
Я шепчу эти магические слова, когда захожу в здание аэропорта.
И когда протягиваю девушке в униформе паспорт Акселя – тысячу раз залитый кофе и потрёпанный – тоже шепчу.
Только когда она возвращает мне паспорт и дежурно улыбается – хорошей вам дороги! – в моей голове больше не остаётся никаких слов.
Теперь я – Аксель.
Теперь я скоро буду дома.