[stih]

I'm fine, thanks.

Любовь настигает меня подобно товарному поезду. Огромный, бесконечный, пахнущий мокрым, проржавевшим, но все еще крепким железом; вагоны, вагоны, буквы белые трафаретные на каждом - в одну бесконечную серую линию пульса.
Я не хотела. Я не нарочно. Это единственное, что меня успокаивает; впрочем, разве когда-нибудь я влюблялась целенаправленно?
Снег уже слегка подтаял и с вкусным влажным хрустом ломается под ногами. По обочинам дорог твердая корка грязи, наросшей на сугробы, напоминает кораллы. Солнце в зените.
Все это кажется мне очередной глупой американской мелодрамой про подростков. Причем (самое смешное, самое странное) я даже не главный персонаж моей! собственной, личной! неразберихи.
Меня сложно переубедить, а еще меня тошнит от волнения.
Все эти тонкие очертания едва возникших во мне чувств, и нежность, черт побери, откуда во мне столько нежности?
Я чувствую в нем столько непризнанного, хрупкого великолепия, как будто я гребаный Пигмалион, сознание - моя мастерская, а он - Галатея.
Мои активные мысли (ох, уродливые гномы мастерской санта-клауса) лепят его со всей ответственностью. Его ключицы и внутренний мир созданы мной идеальными. На самом деле, я не знаю, какие они у него. Не моим зрением разглядывать эти (такие важные!) мелочи.
Я иду на английский. Сейчас около четырех и я обхожу ярковитринный магазин игрушек. За стеклами прямо-таки россыпь медведей разной степени мохнатости и всех оттенков коричневого.
Я останавливаюсь совсем невольно. В прошлый раз их не было; а сегодня? А сегодня пятое марта, конечно.
Как порой много объясняет одна лишь дата.
"Почему, интересно, мисс и мадам не любят плюшевых обезьянок? - думаю я, огибая магазин. Подошвы ботинок с омерзительным чавканьем утопают в талом грязном снегу. - Та же коричневость. Наверное, и обезьянку можно сделать симпатичной. Ведь и настоящие медведи не слишком милы".
Воображение услужливо представило мне картинку с дружелюбно осклабившимся медведем. С клыков его стекала густая ("Венозная", - поняла я) кровь, а в руках он держал голову - чудную голову моей нынешней пассии. Голова улыбалась.
"Да ты даже с оторванной башкой будешь больше счастлив, чем со мной", - с горькой насмешкой подумала я, хватаясь за длинную металлическую ручку двери школы.
"Фрейда на меня нет", - промелькнуло вдруг в голове.
***
Откуда пошла чушь про кошек, в марте орущих? Ни разу они не кошки.
Засыпала я в тот день с чувством, что в моей темной черепной коробке медленно и с удовольствием помирают серые клеточки мозга. Я представила одну такую: она была почему-то квадратная и с глазами вроде тех, что рисуют на плакатах по профилактике кариеса у Здоровых Зубов. Клеточка заливалась шипучим шампанским, слизывала белый порошочек с запястья и подыхала счастливая.
"Это точно любовь", - зачарованно подумала я и повернулась на другой бок.
Нравится мне это чувство приближающегося канзасского урагана, который тебе снесет не только крышу, но весь фургончик, вместе с Элли и ее визгливой собачкой.
Часы как-то смущенно и нехотя мигнули ноль семнадцать и замерли в ожидании.
Show (of freaks) must go on.
Сегодня, как и всегда, впрочем, у меня на ночь целая порция жирной и сладкой мечты. Вот она стоит, на белом плоском блюде, полупрозрачная, неясная, мутноватая и такая приторная; вся соткана из банальщины, мелодраматичных сцен, четко выговариваемых слов и правильно построенных предложений.
Вы чувствуете, как начинает пахнуть жалким гниловатым душком? Так пахнут мои мечты. Jedem das Seine, как говорится. Мне не то чтобы нравится, но я без этого уже не могу; клетки моего мозга приспособлены умирать целыми партиями еженощно.
Картинки представляются мне очаровательно неяркими, в такой дешевой фотоаппаратной сепии. Размытость по бокам, главные герои в фокусе показывают фокусы.
Вот у меня из носа капает темная кровь. Я испугана и бледна; натурально лесная подстреленная лань.
Ой, что с тобой? Тебе помочь?
В его глазах я вижу неподдельную озабоченность этой моей крохотной проблемкой, которая уже оставила след из пары круглых аккуратных темных капель на сером кафеле пола.
Да, спасибо, мне что-то нехорошо…
Дешево, дешево, некрасиво, но как есть и лучше уж не придумается.
Пустынные коридоры, его теплые пальцы на моем оголенном, покрасневшем и суховатом локте; старой курицы, конечно, нет в медкабинете.
Он бледен, напуган не меньше моего; oh, dear, меньше стресса, у меня все продумано.
Я, все еще бледная и с остаточным испугом в расширенных зрачках стряхиваю с ладоней розовую раскровленную водичку; он за моей спиной и отражение в зеркале показывает мне его озлобленное смущение. Ох, милый, милый, тебе не по себе в женском туалете?
Он дает мне пару ценных советов («Не запрокидывай голову»), спрашивает, не давление ли это; я говорю, да, давление, (мой хороший, я слишком долго думала о тебе), конечно, давление.
Он молчит.
Мои глаза, наверное, светятся, и кровь начинает идти снова. Как неловко.
Или вот еще, прекрасный кусок от моего сегодняшнего бисквитного торта (розочка, шоколадный крем).
Я вижу (очень близко, и в этом есть своя, определенная прелесть каждой из моих мечт), как с глухим треском лопается ремешок его сумки. О, да, я тут как тут, как будто всю жизнь ждала этого момента; юный измученный Сфинкс.
Сумка, конечно, летит вниз по лестнице, оставляя после себя след из пухлых тетрадей с разрисованными полями, учебников без обложек, сломанных ручек и одного затупившегося карандаша.
Тебе помочь, конечно, да без проблем, о, да нет, бывает, вот, держи, на, вот и все, пожалуйста, пожалуйста.
К счастью, прежде чем кончикам наших пальцев суждено столкнуться над ручкой (белая с синим колпачком, истертое «брауберг» на боку), я куда-то проваливаюсь.
Мой личный вход в Зазеркалье с кованой «Jedem das Seine», втиснутой в решетку…

Есть ли в этом что-то достойное внимания?