[stih]

это так называемый "омегаверс", но знать о тонкостях сеттинга необязательно; можно читать просто как фантастическую антиутопию
Краткое содержание: Способные к воспроизводству особи ("альфы" и "омеги") содержатся как животные, исключительно чтобы продолжать род и служить Идеальному Обществу – стерильным и далеким от страстей бетам. Считается, что в альфах и омегах нет ничего человеческого.

Люди

Снотворное никак не отпускало Кеннета - словно висела над головой круглая желтая луна, и вела за собой долгий прилив, черные воды с жирным масляным блеском. Он захлебывался и пытался выплыть, а затем сдался, покачивался на прохладных водах забвения, повторяя какие-то старые, легендарные слова, что-то про реку Стикс, реку Лету (одно и тоже место или разные?); просил не забирать его память, его «я».
Его жизнь.
Жизни и не угрожало ничего: лежал Кеннет на удобной кровати – низкой, словно собачья лежанка, зато мягкой и упруго принимающей форму его худощавого мослатого тела. Иногда Кеннет пытался открыть глаза, и жмурился от электрического света. Зрачок болезненно сжимался. Кеннет снова закрывал глаза.
Он пытался снова – рассматривал пальцы ног, которые отодвинулись далеко-далеко – в Австралию, может быть, или к рекам Стикс или Лете; Кеннет путался в географии и собственном теле.
Он был обнажен. Ребра покачивались.
Вокруг сновали бело-черные тени, называли его имя и говорили «ценный экземпляр». Он пытался вспомнить о чем речь, но желтая луна-лампа приводила новый прилив, и Кеннет уплывал ко дну - ловить летучих рыбок, играть с русалками, искать жемчуг.
Снотворное действовало долго.
Он успел обрасти ракушками и запутаться в водорослях.
Потом Кеннету сказали, что он проспал трое суток – неудивительно; до последней облавы он больше полугода не позволял себе уснуть дольше, чем на три-четыре часа, настороженно вскакивая от цокота крысиных когтей по водосточным трубам, от шороха картона на свалке, от каждого взгляда и каждого голоса.
Скрываться от милости Идеального Общества бесполезно.
Предполагалось, Кеннету хватит нескольких суток сна, чистой кровати, душа и четырехразового питания, чтобы смириться.
К нему приходили: фигуры в темных одеждах, белокожие и безволосые, руки у них были гладкие и неживые, как хирургические перчатки; глядя со своей лежанки, Кеннет представлял – что у них под формой? За молнией ширинки? Латексные фаллосы?
Он не удивился бы.
Потом пришлось напоминать себе: они просто беты – элита бет, но, по сути, не отличаются от муравейника улиц, от пробок в трех слоях атмосферы, от перемигивания окон офисных небоскребов – по утрам и жилых – по вечерам.
Кеннету долго удавалось притворяться одним из них – бетой, серой массой, безликим и безымянным. Эти, элита, похоже, гордились своей безликостью – они сбривали все волосы, голые черепа поблескивали мертвенной белизной, напоминая мокрые бельма. Бескровные рты правильно открывались, исторгая ровные и невыразительные звуки. Черная одежда, мерещилось Кеннету, была прибита к нечувствительным телам скрепками.
Они приходили, измеряли температуру - ректально, Кеннет вздрагивал, когда в клоаку-анус погружался продолговатый прибор, царапал лежанку и периферийно, отстраненно размышлял: я ведь выдержу? Это только гребаный термометр. Они проверяли сердечный ритм, брали анализы мочи, кала, слюны и крови, мазок и сперму – тоже. Они трогали его бесцеремонно, но ни намека на неприязнь не ощущал Кеннет; он был вещью, животным, пустой бутылкой.
Пока пустой.
Они редко с ним говорили. Перебрасывались фразами между собой, а с ним – по слогам, медленно; проверяя его интеллект – подсунули пластиковые кубики, нужно было погрузить куб, треугольник и шар в соответствующие отверстия.
Кеннету захотелось прочитать лекцию по неэвклидовой геометрии. Вместо этого он просто оттолкнул дурацкую игрушку.
Кажется, он завалил тест.
Затем ему принесли стилус и голопроектор, попросили написать что-нибудь. Кеннет зажмурился, вспоминая свою бессмысленную игру, побег и укол снотворной пулей под лопатку. Стрелял такой же бета – крупный, высокий, и кукольно-бесполый.
Потом Кеннет подумал о приливе, все смешалось – игра, беты, охотники, снотворное.
Волны темны, подумал он, выводя:
«Чем отличаются
Боги от смертных?
Тем, что от первых
Волны исходят,
Вечный поток:
Волна нас подъемлет,
Волна поглощает -
И тонем мы».* (*Гете, Границы человечества)
У него забрали стилус – очередной лысый бета подошел и вынул из слабых тонких пальцев, Кеннет разжал хватку без битвы. На указательном пальце заживала ссадина. Он забыл, когда получил ее.
Беты переговаривались за энергобарьером. Кеннет рассматривал их, склонив голову набок. Один был старше, с брюшком, некрасиво обтянутым плотной тканью. Другой – молодой, ровный, как яйцо, кивал яйцеподобной же головой.
- Он вполне готов, - сказал старший.
Кеннет отвел взгляд. Его затрясло: он знал, что значат слова.
Омег не убивают – нет смысла убивать породистое животное из-за его дурного характера.
К омегам просто запускают альф. Природа возьмет свое, добавил старший, и Кеннет закрыл лицо обеими руками.

Кеннет сидел на бортике душевой кабины, поджав ноги. Из-за энергобарьера его могли рассмотреть во всех подробностях; санузел отделялся только невысокой перегородкой. В унитазе поблескивал слой-освежитель – единственная уступка брезгливости. В клетке не было места понятию интимности, и сейчас, голый, он прикрывался как мог, прятал в ладонях гениталии и быстро, рывками намыливался, так же смывал с себя землянично пахнущую пену.
Барьер тускло вспыхивал. Иногда мелькали силуэты.
Кеннет ощущал себя не просто обнаженным, но прозрачным: словно беты рассматривали не только тело, но и внутренние органы – биение сердца, работу почек и кишечника, набухание-выдох легких.
Они любили входить, когда он справлял естественные потребности.
Он думал, что никогда не смирится: будет закрываться полотенцем, руками, пускать слишком горячую воду, чтобы пар милосердно сомкнул седые объятия.
Вода обжигала до красных пятен. Как от побоев.
В зеркале повисло отражение: жалкий, тощий. Некрасивый. Долго подражал бетам – мимикрировал, словно муха-Syrphidae; вместо желто-черных полосок – белизна и отрезанные под корень волосы.
Волосы отрастали – коричневым пушком, тонкие, уязвимые. Кеннет трогал их с каким-то детским удивлением. Он отвык быть собой.
Он увлекся – и пропустил вспышку барьера, а затем одиночная камера переполнилась; сначала запахом – Кеннет вдохнул неосторожно, полной грудью; повело до пелены перед глазами. Он сполз на пол, неуклюже плюхнулся задом о гигиеническую клеенку. Ноги широко, непристойно раскинулись.
Кеннет закашлялся.
Запах остался.
«Вот оно», - и он поднял голову – в глади зеркала отразилось узкое измученное лицо и мутный серый взгляд.
«Альфа».
Альфа мялся на пороге – рыжий, взъерошенный, словно июльское солнце; Кеннет подумал о фавнах и сатирах, перворожденных самой Земли – многогрудой Женщины, Богини-Геи; о гигантских фаллосах как символе плодородия; рыжий солнечный альфа тоже был обнажен – узел на члене касался ляжки.
- Прикройся, - сказал Кеннет, устало думая: набросится. Большой, сильный. Сатир. Дикая тварь из дикого леса.
Альфа.
- Э… - косматая, вся в рыжей «шерсти» лапа легла поверх узла. – Я…
- Знаю. Меня зовут Кеннет.
- Джош.
Обожгло стыдом: не песья кличка, человеческое имя. Кеннет едва не забылся – таращился на шерсть и узел.
- Джош. Джошуа. Видоизмененное: Иисус. Ты читал Библию?
Широкоскулое лицо – крестьянское, назвали бы раньше, но мало кто помнит крестьян, когда вокруг фабрики по производству питательных веществ. Библию помнят еще меньше.
Вихрастая голова отрицательно мотнулась. Кеннет не винил парня.
- Возьми полотенце. Другой одежды здесь не дадут.

Рядом с матрацем-спальником Кеннета положили второй – вплотную. Беты пришли, как обычно, со стилусами и приборами, похлопали Джоша по плечу, пожелали удачной вязки – не им, друг другу.
Джош сопел, подпирая стенку. Полотенце опасно топорщилось; впрочем, пока только оттого, что он одергивал непривычную ткань.
- Тебя голым держали? – спросил Кеннет.
Плохое начало для светской беседы. Альфа может сорваться, хотя запаха почти нет – то есть, он сам не чувствует, а рыжий силен, чуток и звероподобен. Ему хватит.
- Угу, - сказал альфа.
- Понимаю. Нивелировать до первобытного состояния проще всего на сугубо физическом уровне.
Джош передернул лопатками. Кажется, не совсем понимал; да нет же, озлился на себя Кеннет, альфы неглупы – в конце концов, от их семени даже беты-элитники рождаются, только неразвит, необразован.
Все по-человечески.
- Если голоден, можешь взять тетрапак, вон на полке несколько штук лежат, - с деловитостью хозяина предложил Кеннет; он пытался придумать аналог для их совместного с альфой проживания – в голову лезли узники и сокамерники. Замок Ив, побег-подкоп, месть. Оцифрованные книги старых времен Идеальным Обществом отвергались, однако частный заводчик Лорвин – бывший владелец Кеннета, отличался старомодными вкусами и вольномыслием.
«Человек».
Альфа держался нервным зверем, раздувал ноздри.
- Скажи: спасибо, - терпеливо объяснил Кеннет, и поднялся с лежанки, куда альфа поглядывал желтым колючим взглядом, но не решался сделать шаг; и Кеннет был благодарен и восхищен этой его инстинктивной вежливостью. Может быть, у них получится.
- Спасибо, - сказал Джош.
Он взял плоскую упаковку, разодрал ногтями и стал загребать зеленых и коричневых «червяков»-корм.
Кеннет подошел, протягивая ему бутылку воды:
- «Червяки» соленые.
- Спасибо, - повторил Джош. Глубоко в зрачке зажегся и потух огонек.
«Может быть».
- Я могу надеяться, что ты меня выслушаешь? Понимаю, тебя всю жизнь подсаживали к омегам исключительно для… совокупления…
- Трахать, - сказал Джош и шмыгнул носом. Светлая кожа заалела румянцем, заставив сердце Кеннета подпрыгнуть то ли от страха – «не сдержится», то ли в пароксизме счастливой надежды: стыдится, снова человеческое; он словно Адам после грехопадения, еще не полностью осознавший наготу, но уже отыскавший пару фиговых листьев.
Конечно, Джош не знал, кто такой Адам.
О Еве – тем более.
- Да, именно. Но я сейчас…
- Не течный, - альфа опять шмыгнул носом и запрокинул голову, парой великанских глотков опустошил бутылку, после чего звучно рыгнул, но прикрыл рот ладонью.
Кеннет наблюдал, чувствуя себя бетой.
- Верно. Не течный. У нас есть несколько дней, чтобы попытаться стать друзьями. Понимаешь? Друзьями. Это когда общаются, едят из одного тетрапака или пьют общую воду, рассказывают о себе, но не «трахают», - Кеннет выговорил грубое слово, будто морскую осу выплюнул. – Ты когда-нибудь общался с кем-то помимо омег?
- Дрался. С другими альфами. Эти, - Джош нахмурил мохнатые брови. – Не любят. Джошу говорили: хочешь омегу – дерись. Джош бил. Кусался. Хотел.
Зубы у него были треугольные, ровные – и он явно гордился собой. Кеннет испытал противоестественное желание потрепать по рыжим вихрам; но усомнился – по-дружески ли? Или предлагая себя? Или словно животное?
Второе и третье: недопустимо.
- Ничего страшного, Джош. Беты поступают так со всеми нами – альфами и омегами, мы две стороны одной медали, - в желтых глазах мелькнуло недоумение, Кеннет вздохнул, потер подбородок и выставил вперед ладонь.
- Или руки. Смотри, - перевернул зажившими шрамами от ссадин вверх, загрубелая кожа пока не сменилась. – Это ты.
Альфа дотронулся. Кеннет вздрогнул – лапищей мог накрыть обе кеннетовы, еще и на ступню бы осталось, но этот неразвитый большой ребенок пока всего лишь пытался понять, и полотенце его болталось на бедрах спокойно.
Пока.
«Прекрати», - приказал себе Кеннет.
Не так: начни с себя.
Он попытается, уверил ухо и кусок щеки – зеркальное отражение.
- А это я, - продемонстрировал он изнанку ладони, нежную и розовую, как устрица без панциря. – Но мы одно целое. И знаешь, беты тоже рождаются из наших тел, хотя они и стремятся забыть об этом, превращая способных к воспроизводству… трахать и рожать, Джош, - в животных. Но мы люди. Ты - человек.
Альфа зачерпнул новую пригоршню «червяков». Два или три с тихим стуком упали на бетонный пол. Он босой, и, наверное, ноги мерзнут, отметил Кеннет, но пока не решался пригласить на «жилую» половину – где был ковролан и лежанка, две лежанки.
- Человек. Джош слышал слово. Беты так говорят.
- Беты называют себя людьми, но в их отношении это не совсем правда. Они бесполы и бесплодны. Они ничего не хотят, кроме стабильности, поэтому держат нас в клетке. Джош, мне нужно многое тебе рассказать…
«Потому что это единственный шанс – не забыть».
- …только обещай слушать. И обещай бороться.
Перед мысленным взором Кеннета встало узкое, похожее на перевернутый треугольник, лицо Лорвина. Обыкновенный бета, он сумел сохранить нечто человеческое – и привить омеге.
Кажется, у него отобрали лицензию на частное разведение.
Идеальное Общество не терпело отклонений от нормы, а теория Лорвина о «внутриутробном развитии интеллектуальных способностей посредством усиления оных у альф и омег» рухнула, как колосс на глиняных ногах, а может быть, как Вавилонская башня; Лорвин и Кеннет мечтали добраться до Неба и посмотреть на выбеленное безбородое лицо Бога – главного беты.
Кеннет не сбежал.
Лорвин отпустил его.
- Бороться с инстинктами, понимаешь? У старых людей они тоже были. Но они могли бороться с ними, и тогда инстинкты превращались в нечто большее. В любовь, о которой писали стихи и пели песни.
Корм сыпался между массивных пальцев. Джош открыл рот, с усилием проглотив не до конца пережеванную пищу.
- Что такое любовь? Что такое стихи?
Кеннет потер виски. Он прочитал столько книг у Лорвина, он перелистывал электронные страницы и выл от невозможности выцарапать их у себя на коже, кляня несовершенство памяти. Но объяснить?
«Любовь – это…»
«Стихи».
Он был всего лишь омегой, неспособным выдумать новое. Но мог повторить.
- Ее голодный взгляд
Сегодня утолен до утомленья,
А завтра снова ты огнем объят,
Рожденным для горенья, а не тленья**. (**Шекспир, Сонет 56) - продекламировал Кеннет, и прикусил язык до крови; однажды у него отобрали стилус, но наверняка, наблюдали и сейчас.
«И что? Я омега. Я неприкосновенен».
Альфа почесал за ухом, шумно дыша – грудная клетка ходила, а на лбу выступил пот.
- Джош не любит огня, - сказал, наконец. А затем пожал руку – мощно, до резкой боли в запястном суставе. – Джош не тронет Кеннета. Кеннет сам попросит, коль захочет. Хорошо?
- Хорошо, Джош.
Его немного пошатывало.

В голове Кеннета тикали воображаемые часы, которые на самом деле были бомбой с часовым механизмом. Оба этих образа он почерпнул из книг Лорвина, однако лучших придумать не мог.
Около пары месяцев. Плюс-минус несколько дней.
Пока Джош, спокойный и мирный настолько, насколько бывают спокойны и невозмутимы уверенные в своей мужественности сильные существа, уступал ему. Кеннет отмечал в его поведении и «биологическое», но интерпретировал в свою пользу: у старых людей был культ Прекрасной Дамы, например. Рыцари с мечом и в доспехах (нередко окровавленным мечом и в примятых чужой булавой доспехах) уступали хрупкой женщине.
Омега не был женщиной, Джош отродясь не видел меча, а еще старые люди порой насиловали своих женщин, но об этом Кеннет тоже старался не думать.
Пока Джош обнюхивал его с затаенной нежностью. Терся носом о плечо или утыкался в сгиб локтевой ямки, а когда Кеннет строго говорил «это не по-человечески», - отдергивался.
В нем по-прежнему было много животного, но и обучался быстро. Первым делом Кеннет объяснил ему грамматику местоимений.
«Я. Говори: я».
«Джош», - рыжие глаза бегали, крупный кадык на шее дергался.
Кеннет не углублялся в понятия «первого лица, единственного числа», но когда Джош произнес «можно я возьму твое полотенце», - подпрыгнул, захлопал в ладоши и показал в сторону барьера длиннопалый кукиш.
«Я» - это не просто слово, но самосознание.
Дальше стало проще.
Джош с открытым ртом слушал Кеннета – а тот рассказывал, болтал не умолкая, кажется, даже ночью; много долгих месяцев он провел в обществе крыс и страха – здорово было сейчас почувствовать себя значимым, умным, образованным, как бета. Огромное дитя-Джош был благодарным слушателем. Больше всего он любил сказки.
«Мифологическое мышление», - подсказывали Кеннету строчки работ по психологии. Лорвин особенно увлекался девятнадцатым-двадцатым веком: Фрейд, Юнг – классика психоанализа, где двуногий зверь орудовал щитом суперэго, а колыбель коллективного бессознательного мерно убаюкивала, не позволяя скатиться в первобытную тьму.
Джош обучался быстро, и хоть спал, обняв Кеннета, это было сродни тому, как обнимали плюшевых мишек дети старых людей.
Кеннет надеялся.
Почти доверял альфе. Узел на члене и перестроенная физиология не означает перерождения в безмозглую тварь.
«Ты человек. Я человек. Мы люди», - повторял Кеннет ежедневно, до и после унизительных осмотров – беты приходили по-прежнему, трогали, засовывали внутрь приборы и стимулировали Джоша, чтобы он возбудился; якобы для теста спермы, но Кеннет понимал: он воюет с бетами не за несколько миллиграммов семени.
За душу; прямо как в самых древних человеческих книгах.
И он ухмылялся, злобный и счастливый, когда Джош стал смущенно отворачиваться, а однажды рявкнул на бету: «Я сам!», забрал пробирку и отошел онанировать к унитазу, сокрывшись хотя бы от прямых взглядов.
В тот день они чокнулись бутылками воды. Кеннет объяснил: так старые люди праздновали победу. Правда, они пили вино, а в лаборатории вина не давали – алкоголь вреден способным к воспроизводству особям.
«Я мечтаю напиться до одурения», - сказал Кеннет. Джош почесал ухо и хмыкнул: «Хорошая идея. Я б тоже попробовал».
Они рассмеялись одновременно. Джош хлопнул Кеннета по плечу, и тот подумал о дружбе – вот так друзья и вели себя, наверное. Жаль, не спросишь: беты не дружат, только сотрудничают, выполняют свои функции, их одежда и жилища похожи на непрозрачные пластиковые пакеты с дырочкой для дыхания; уж это Кеннет знал – пытался изображать из себя равнодушную ко всему, кроме ежедневного ритуала работа-дом, личинку.
Джош сказал: но ко мне беты были добры, и Кеннет нарочито-громко фыркнул – на камеры:
- Ерунда. Они вроде унитаза – если засорится, воняет, если чистый – приятно пахнет, но самому-то унитазу плевать.
Джош снова расхохотался, и Кеннет почувствовал себя миссионером, обратившим в свою веру аборигена.
Еще он показал бликам барьера средний палец, что было некультурно, но тоже вполне по-человечески.
Джошу понравилось.

Они продвинулись к философским задачам, и в тот вечер, моргая от яркого света люминесцентных ламп, Кеннет рассказывал о знаменитом парадоксе всемогущего Бога. Он заключил:
- Бог создал такой камень, который не может поднять сам. Этот камень – человек, - подобным образом он заканчивал почти все «сказки», превратившиеся в лекции о гуманизме.
Благо интеллект Джоша позволял скакать семимильными прыжками. «Назло бетам» превратилось в нечто большее: душа освобождалась из темных застенков примитивности; сатир-альфа сделался немного наивным, но умным и интересным собеседником. Они действительно подружились.
- Беты пытаются заменить бога, - заметил Джош, а потом зевнул, прикрывая рот кулаком, и устроился на лежанке, поджав колени под подбородок.
- Ни хрена у них не выйдет, - заключил он, а Кеннет кивнул, думая: Лорвин бы гордился мной.
Лорвин оставался его богом, от которого Кеннет, маленький камешек из тех, что попадают в ботинок и больно впиваются, укатился совсем не по своей воле. Беги, сказал ему бета, потому что они превратят тебя в ничто, сотрут твою личность первым же попавшимся альфой, который затрахает тебя если не до комы, то до деменции – точно.
«Но что, если попадусь?» - спросил тогда Кеннет; у него дрожали губы и плечи, а шеей ощущал холодный ветер с улицы.
«Тогда тебе придется вытаскивать альфу на свой уровень».
У него получилось. Почти.
В тот вечер, намыливаясь химически-земляничным гелем (Джош деликатно отворачивался), Кеннет ощутил скользкое тепло между ног – вроде плесневого нароста на трубах в канализации, отвратительно-бахромистую недо-влагу. На белый поддон кабинки упало несколько капель темной густой крови.
Течка.
У него всегда начиналась внезапно – и без предварительных изменений, до часа «икс» Кеннет ничем не пах, не привлекал даже самых орангутангоподобных альф. Лорвин поначалу сводил его «по правилам», дабы Кеннет выучил свою физиологию, справился с нею; где-то по миру были раскиданы трое его детей. Их судьбой Кеннет интересовался, но ничего не мог сделать, чтобы отыскать.
Капли утекали в канализацию вместе с водой. Кеннет задрожал – глубоко, нутряно, ноги подогнулись и он сполз под горячую воду. Он засунул внутрь пальцы, яростно отскребая жирный «налет» особой крови, готовности к оплодотворению. Он был созревшей землей, жаждущей семени – в животе мучительно и сладко сжалось. Анус-клоака открывался зазывной раной.
Эрос и Танатос, думал Кеннет, ненавидя себя.
Водяная дымка прятала его, но рыжим солнцем проступали очертания Джоша – встревоженного, смущенного.
Он дышал громко, как раненая собака.
Он брел пошатываясь, словно зараженный чумой.
Кеннету хотелось сказать: прости. Ты умный, способный, инстинкты – не твоя вина. Просто сделай что должно.
- Кен?
- Д-да… началось. Я предупреждал, что…
Дыхание трепетало за пологом воды. Джош облизывал покрасневшие губы, закусывал нижнюю.
Полотенце-одежда оттопыривалось. Прятаться было трусливо, и к тому же вода не помешает альфе – «Джош дрался за омег», вспомнились слова. Кеннет выключил воду. Из него выползало сгустками, и собственный член набухал от резкого запаха альфы.
Он зажмурился.
- Джош.
Дыхание повисло где-то возле пяток; потом Джош слизнул с пластика почти черную каплю.
Полотенце сползло, заголяя пульсирующий член.
- Мы люди, - сказал Кеннет. – Мы должны бороться. Помнишь, я говорил?
Джош вылизывал его щиколотку – щекотно до пыточной мучительности; древнекитайская казнь – бамбуковые палки и гусиные перья. Кеннет изогнулся и застонал.
- Пожалуйста. Остановись.
В шафранно-желтых глазах расплылись зрачки, словно колотые раны – Джош казался в одночасье ослепшим, с языка капало слюной – прозрачное смешивалось с кровью Кеннета.
Он лизал теперь под коленкой, и от этого хотелось широко раскинуть ноги, выгибаться задом кверху, повизгивать, требовать.
«Черт».
- Джош, пожалуйста. Мы сможем. Мы справимся,
Кеннет убрал ногу.
Зрачки сузились на мгновение – Джош скалился почти угрожающе. «Он просто схватит меня в охапку и трахнет», - подумал Кеннет, каждая мысль была длинной и тягучей, словно течная кровь. – «И, что самое мерзкое, я буду подмахивать и требовать «еще!»
- Это только инстинкты. Мы сильнее. Мы люди! – последнее он выкрикнул, потому что Джош подхватил его на руки, забрал в рот ухо и шершаво вылизывал, а затем понес на лежанку – свою законную добычу.
Кеннет выгибался в его объятиях. Живот сводило спазмами, а член полностью встал и упирался в бок Джошу.
«Вперед. Нам нечего терять».
- Мы люди, - повторял вслух, выгибаясь от ощущения пальцев на спине, от того, как ложился на кожу терпкий альфий запах. По ногам текло.
Джош положил его на лежанку, снова вылизывая – изнанку бедер, взял в рот и пососал член, обслюнявил запачканные течными выделениями яички. Кеннет вздрагивал, мутно и обрывисто думал: все кончено.
Мы кончим и мы кончимся.
Это называется: каламбур.
Джош ткнулся носом в подмышку, вдыхая омежий запах. Он прижался так, что набухшая головка с полуоткрытым бутоном узла ткнулась чуть выше отверстия. Кеннет изогнулся, всхлипнув — на самом деле, хотелось выть от отчаяния.
Это не будет больно, думал он, совсем наоборот. Душа умирает в пароксизме оргазма.
- Мы люди, - повторил Кеннет. Джош проталкивал в мокрое отверстие пальцы. Кеннет не надеялся. Кеннету было все равно.
Глаза текли вместе с анусом — он чувствовал себя слабым, и больше ничего, и сам уже не верил своим словам.
«Люди».
Они ошиблись, наверное.
А потом Джош отстранился – так резко и так явно-болезненно, что затуманенное сознание Кеннета сравнило движение с выдернутым из раны ножом.
- Я. Человек, - сказал Джош.
Он вцепился в собственные плечи и спину, расцарапывая до крови, покатился по голому полу – подальше от лежанки. На миг почудилось: оторвет с мясом собственный член.
«Если око твое искушает тебя - вырви его».
«Не надо», - Кеннет приподнялся на локтях, кусая губы. Мечущийся альфа был соблазнителен. Хотелось подползти, прижаться и выставить зад.
Джош добрался до душа, включил воду – ледяную, судя по долетавшим брызгам. Член по-прежнему стоял, а по белой спине текла пронзительно-яркая кровь.
- Я человек, - повторял он.
- Я человек, - откликнулся Кеннет, словно два слова были паролем.
Стоя под ледяными струями, он то царапал себя, хлестал полотенцем, затем превратил полотенце в веревки и стягивал ткань в мокрые узлы. Он привязал себя к унитазу, и это смотрелось почти унижением.
Или героизмом? Кеннет не мог отличить – зато разрыдался.
- Тебе придется… держаться подальше, - ноздри по-прежнему раздувались. Джош уткнулся лбом в сверкающий чистотой ободок. – С-сколько?..
- Дней пять.
Джош швырнул ему кусок мокрого полотенца – внизу был узел, словно на члене, и Кеннет тоже ударил себя.
Хорошо. Боль обуздает возбуждение. Старые люди именно так боролись с искушением. Он размахнулся изо всех сил, передернулся всем костлявым телом, мокрое полотенце из жесткой синтетической ткани превратилось в полноценный кнут; теперь кровью ран пахло сильнее, чем течной.
Джош скалился.
- Мы справимся, - пробормотал Кеннет.

Они не притрагивались ни к еде, ни к воде. Кеннету было проще: Джош не подпускал его даже к душу и туалету, приходилось мочиться в углу. Сам альфа облизывал потрескавшиеся пересохшие губы, но по-прежнему не был уверен, что вода манит его больше запаха омеги. Инстинкт продолжения рода, бормотал он, и Кеннет согласно мотал головой.
Он закрывал глаза, воображая стаи рыб – серебристых лососей в быстром течении реки, рыбы рвали белое мясо брюха, метались с единственной безмозглой целью – нерест, икра, мальки.
«Мы люди», - повторял он вместо молитвы. Джош тоже.
Они били и царапали себя. Джош располосовал спину до багряных в черноту полос. Кеннет распотрошил лежанку и нитями перетягивал себе пальцы до синевы, вскрикивал от боли.
Они были измучены, Кеннета тошнило от собственного запаха – скорее вони теперь; он сидел в углу и мерно бился головой об стену, повторяя молитвы и мерное «люди-люди-люди».
Прежде он готовил Джоша к чему-то подобному, рассказывал о монахах – святых, отшельниках, что носили вериги и занимались самобичеванием, дабы усмирить плоть, звериную и могущественную во все времена. Теперь он думал: мы сильнее тех монахов, и хотя в подобных мыслях было больше гордыни, чем смирения, Кеннет торжествовал.
Беты подходили к экрану – черно-белые, внимательные. Кеннет провожал их невидящим взглядом, сил не хватало даже на злобу. В первый день бунта они попытались отвязать Джоша, но тот скалился и угрожал утробным рычанием.
Они считают нас животными, сказал потом, и в этом преимущество – пока.
Они убедятся: мы люди.
Впрочем, повторял Кеннет, мы делаем это не для бет – бунт двоих останется только бессмысленным и незамеченным никем, кроме пары-тройки наблюдателей, бунтом.
«Для себя».
Приходил пузатый бета со своим молодым помощником, качал головой. До Кеннета долетели обрывки фраз о «нетипичном поведении особей», «странной аномалии», и он показал обоим средний палец.
После этого камера наполнилась резким ароматом альфьих и омежьих феромонов – искусственных, синтезированных; Джош и Кеннет морщились – голодные, обезвоженные и раненые тела реагировали скорее отвращением, чем желанием. Собственные запахи пробивались сквозь назойливый фон, и вот они – беспокоили, только реальность сдвинулась, и ощущения тоже.
- Ты знаешь, - сказал Джош, лежа на полу и пялясь в потолок, - у меня башка хреново варит, а вообще… я бы хотел прочитать тебе стихи.
Кеннет потерся ноющей задницей о комковатые остатки лежанки:
- Стихи.
- Ага. Про звезды, небо и прочую чушь… Я уже и трахать тебя не очень хочу. Просто обнять. Сколько тебе осталось?
- Дня три, - Кеннет не выдержал, всхлипнул. Он тоже хотел под бок Джошу – и не знал, по-людски это или альфо-омежье.
Лорвин бы ответил. Наверное.
Потом Кеннет забывался призрачным хрупким сном, и ему снился зеленый луг – весь в бело-желтых крапинках ромашек, и они с Джошем просто шли рядом, цветов не рвали – жалко, завянут. Солнце путалось в буйной рыжине джошевых волос, а Кеннет любовался украдкой.
Он просыпался каким-то очень теплым, согретым изнутри – и всхлипывал.
Осталось немного, повторял вслух, чтобы Джош слышал. Оба ждали не просто конца течки, но чего-то большего, и Кеннет вспомнил слово «надежда» - безумное и тоже человеческое, как стихи и несорванные ромашки.

Пузатый бета и молодой помощник отключили барьер и переступили порог. Кеннет только вяло пошевелился, а Джош вместо того, чтобы вздернуть губу в оскале – отмахнулся, точно от пары черных мух.
- Продолжают упорствовать, - сказал молодой бета. Пузатый скривился:
- Ну и вонь здесь.
Он приблизился и потыкал Кеннета носком лощеного ботинка – тот перекатился с правого бока на спину, но ответить мог только ненавидящим взглядом. Где-то поодаль зашипел Джош.
- Что прикажете делать с ними? – спросил молодой.
Белая голова крутилась из стороны в сторону. Кеннет не удивился бы, провернись она на 180 градусов, словно у совы.
Он видел сов, когда прятался в лесополосе, а потом его поймали. Или это случилось в канализации? Кеннет рассказывал Джошу в подробностях, а сам позабыл.
В горле горело, тело казалось тяжелым и бескостным, точно слизняк. Мысли цеплялись за имя Джоша.
Что с ним сделают?
Альфа ценнее омеги? Кеннет надеялся, что да.
- Вы двое, - толстяк сел на корточки, бесцветные губы пластиково растянуло гримасой. – Чего вы устроили? Корм дурной попался? Лежанка неуютная.
Когда он говорил, колыхались складки подбородка, а еще Кеннету все мерещилось – оползет жирная белая кожа, и из-под нее выступит нечто отвратительное – выгнившее мясо, набухшие гноем язвы.
- За-ба-стов-ка, - по слогам выговорил Кеннет, слишком высохший, чтобы плюнуть в лицо бете.
Визгливо расхохотался молодой. Потом зашипел и выругался: «Ах ты…» - из чего Кеннет сделал удовлетворенный вывод: Джош способен еще постоять за себя.
- Ничего смешного, - нахмурился толстяк, и отстранился от Кеннета. – Взбесились.
- Прикажете пристрелить?
Кеннет вздрогнул: из-под слоев блестяще-черной одежды появились аккуратные пистолеты – те, что стреляют иглами с ядом и убивают милосердно и безболезненно; в конце пути каждого альфу и каждого омегу ждала ласковая эвтаназия. Когда заканчивался беспросветный Эрос – встает тень Танатоса.
Кеннет сглотнул горлом-наждаком.
Беты отступили – их взгляды сделались одинаковыми, полными жалости и сочувствия, словно у пары богов, словно у крестьянина, чья любимая курица перестала нестись.
Особенной жалостью веяло от темноты дул.
- Может, оклемаются еще? – предположил молодой, а старый пожал плечами:
- Ценные экземпляры, верно, но у омеги почти закончилась течка, а альфа его так и не повязал. Атрофия первичных инстинктов – показание к забою.
Кеннет слушал длинное объяснение урывками: он полз к Джошу по заляпанному собственной кровью и испражнениями полу. Он ослабел настолько, что приходилось дергаться, как раздавленной лягушке; его мутило и дрожало где-то в диафрагме.
Джош – грязный, с потухшим взглядом и выступившими из-под когда-то глянцевых мышц костями, вопросительно вскинул непропорционально-большую по сравнению с исхудавшим телом, голову:
- Обними.
Джош моргнул: мы сдаемся? Но ты говорил, что люди должны умирать за свои идеи и идеалы, если придется.
Кеннет улыбнулся тем, что осталось от его рта. Он не отказывался.
- Вместе, - сказал он, и тогда Джош обнял его – рука казалась по-прежнему сильной и тяжелой.
Когда старый бета произнес «на счет три», он закрыл глаза и прижался к Джошу.
Ему было хорошо.

Ранку – место входа ключичного катетера - дергало. Длинная пластиковая трубка тянулась к прозрачным резервуарам, похожие на раздутые муравьиные или пчелиные брюшки – если только бывают прозрачные муравьи. Кеннет все пытался вспомнить: да или нет, но в голову лезли только какие-то мутные обрывки.
Ярким был только Джош.
Он выкрикивал имя, дергался – привязанный к кровати, к настоящей кровати, не лежанке в камере за бликующим барьером, он едва не выкорчевал катетер и не захлебнулся собственными воплями.
Он звал Джоша, а тот не откликался.
Но потом его привезли… или Кеннету приснилось, что привезли? – бледного, выбеленного, словно последняя бета-клерк, даже рыжие волосы поседели, и все-таки по сравнению с палатой, кроватью, муравьиными лекарствами и трубочками, он казался восхитительно ярким.
Как солнце, подсолнух, ромашка, зеленый луг…
Кеннет перечислял долго. Джош теперь лежал на соседней кровати: грудная клетка поднималась и опускалась, и в его ключице тоже торчала толстая игла.
Джош лежал близко – и ужасно далеко, Кеннет больше не чувствовал запаха – только стерильную пустоту. Джош просыпался, хлопал глазами и надувал мускулы, пытаясь высвободиться из резиновых оков.
Их наказали.
Их разлучили. Как Ромео и Джульетту, Тристана и Изольду, как… ох, Кеннет расхохотался бы – беты повторяли все ошибки человеческие, и сами они с Джошем стали героями драм, комедий и любовных романов.
Любовь – это человеческое.
Лорвин бы не спорил, но теперь Кеннету было все равно.
Джош тянулся к нему. В прозрачных желтоватых глазах блестели слезы.
Когда белая камера-палата раскрыла сопло округлой двери и впустила нового посетителя, Кеннет решил: умер.
На том свете душа встречается с богами… или с теми, кто был значим в жизни; Джош – на соседней кровати, потому что альфа стал невыносимо-близким, несмотря на несостоявшуюся близость.
А навестил теперь – отец.
Кеннет не знал биологических, но своим отцом считал Лорвина.
И Лорвин пришел.
- Кен, - сказал он, и погладил «сына» по лбу. Кеннет неверяще вжался в подушку, а Лорвин – высокий, тонкий, в отличие от большинства бет – не совсем лысый, но с блеклым пушком на черепе, почти того же оттенка, что и волосы «сына», - приблизился к Джошу:
- Значит, вот вы какой, мистер Джош.
«Мистер».
Кеннет сделал попытку подняться на локтях. Боль вернула на место.
- Вы оба превзошли мои ожидания, - продолжил Лорвин. Он остановился между кроватями – то самое расстояние, недостаточное, чтобы прикоснуться друг к другу, позволяло ему быть рядом с обоими.
- Я пытался доказать, что альфы и омеги не безмозглые производители и инкубаторы. Я пытался доказать, что вы люди. Но теория без практики мертва… вам удалось добиться признания вас…
- Людьми, - сказал Кеннет.
Лорвин – великолепный, сияющий, как ангел на старинных полотнах, - медленно качнул головой.
- Именно. Скажите, для вас обоих это было важно? Протест против системы, или…
- Нет, - перебил его Джош. – У-ва-же-ни-е, - проговорил по слогам, запинаясь. Катетер подергивался. – Я не мог пойти против желания Кена. Я…
- Любил, - подсказал Кеннет, купаясь в облаках и светлом лазурном море. Лорвин вернулся, Джош рядом, а они победили; все хорошо, словно наркотический сон – но проще поверить, чем проснуться. – Нет. Люблю Я люблю Джоша. Секс… ну, мы, наверное, можем без этого обойтись…
Залитая солнцем кровать тихонько задрожала от смеха. Светлые плечи и спина хранили отметины от ногтей, запястья – «вериг», но Джош хихикал, как мальчишка.
А потом Лорвин склонился над обоими – сначала над Кеннетом, потом над Джошем и поцеловал в лоб, будто благословляя:
- Поздравляю: у вас получилось.

- «Эксперимент по исследованию самосознания у способных к оплодотворению и вынашиванию потомства особей»? – толстый Гарольд пробежался стилусом по ярко-синему гало, и скривился, будто ему на шею повесили дохлую белку на веревочке. – Лорвин, вы же понимаете: само название звучит бредово.
- И все-таки я доказал.
Лорвин поправил прическу: у жирного урода Гарольда в лощеном красно-коричневом кабинете висело шикарное зеркало с блестящей серебряной амальгамой – ростовое зеркало, которое отражало и тонкие андрогинные черты лица, и прическу, и идеально сидящий костюм.
- Что они не просто биологические едининцы? Но…
Гарольд грузно обрушился в кожаное кресло.
- Хорошо, Идеальное Общество признает ваши исследования. Что дальше?
Лорвин подмигнул зеркалу, и только потом Гарольду.
- То, что я доказывал с самого начала. Настоящее содержание альф и омег недопустимо. Мы сидим на пороховой бочке…
- Лорвин, оставьте ваши архаичные фразеологизмы.
- …на ядерном реакторе, если угодно. Последние исследования пары «Джош и Кеннет» доказывают, что настоящее положение угрожает самой системе воспроизводства и Идеальному Обществу.
Лорвин присел на кресло напротив стола и Гарольда, с привычным интересом ученого наблюдая, как пыхтит и краснеет толстяк.
- Хорошо, - сказал тот. – Общество рассмотрит вашу работу. А пока…
- Да, - кивнул Лорвин. – Химическая лоботомия обоим экземплярам назначена на завтра. Только…
Он сделал паузу, сложив ладони «домиком».
- Сначала я съезжу куда-нибудь за границу цивилизации… Привезу Кеннету и Джошу ромашки.