[stih]

Дети.

На сердце как будто наливался огромный багровый синяк с царапиной. «Надо обеззаразить», - отстраненно подумала Света и на автопилоте пошла на кухню, к холодильнику, где еще с нового года стояла початая бутылка водки «Абсолют». Нет, ничего не было на душе, никаких эмоций, голая пустыня - это и пугало. Она оценивала себя как-то со стороны - вот, мол, как ведет себя особь, брошенная мужиком. Слоняется по квартире, глушит водку из горла, и даже не плачет. Но скоро - она это знала наверняка - уже вот-вот, что-то должно было вырваться, сломать, пробить эту стену, которую ради ее же безопасности выстроил мозг, чтобы не свихнуться от горя. И тогда особь начнет кидаться на стены с криком "Ненавижу тебя, ублюдок!". Хотя это было бы, конечно, враньем, потому что эмоцию она испытывала прямо противоположную: никого она так еще не любила, как этого гребаного хорошего Васю.
То, что Вася был хорошим, она воспринимала, как аксиому. Земля крутится вокруг Солнца. Вася хороший. Параллельные прямые не пересекаются. Вася хороший. Если ты хочешь быть независимой одинокой карьеристкой, ты обязательно влюбишься в двадцать два. Вася хороший.
"Десять лет, - с каким-то холодным удивлением подумала она, - десять лет прошло. Боже!" - она сделала глоток из бутылки и поморщилась. В их маленькой бездетной и безродительной семье водку никто никогда не пил, ведь Вася хороший. Нет, водка стояла чисто для гостей, ну и так, на всякий пожарный. На черный день. "Если припасаешь что-то на черный день, он обязательно наступит", - почему-то вспомнила Света слова матери и молчаливо сползла вниз по стеночке. Оно подступало; глухое рыдание рождалось где-то в низу живота и медленно, горячей волной, поднималось к горлу, сковывая все тело. Это была жалость, паническая, возведенная в квадрат жалость к самой себе. Тут же возникли мысли о том, что ей тридцать два, тридцать два чертовых года - и тут уже сложно что-то выдумывать. Больше двадцати пяти, ей, конечно, никогда не давали, но она-то знала. Она-то помнила... По российским медицинским меркам она уже была бы старородящей, если бы ей вздумалось рожать. И это слово - "старородящая" - как-то совсем выбило из-под нее почву, и она, наконец, зарыдала, громко и беспомощно, как оставленный без внимания младенец.
Вот, значит, как. Вася хороший, а она теперь нет. Вася был на два года старше, еще неделю назад они безмятежно праздновали его тридцатичетырехлетие, заперевшись на балконе с бутылкой дорогого шампанского и коробкой конфет, и все было хорошо. Он давно уже не говорил ей, что любит ее, но Света думала, что это само собой разумеется. Оказывается, нет. Оказывается, он не говорил ей этого, потому что давно уже любил другую. "В жизни мужчины есть только одна любимая женщина, - любил говорить он, когда был моложе и зеленее. - И это ты". "Сейчас ты, а потом она", - додумала Света, ухмыляясь.
Эта другая, как водится, была на десять лет младше. Света знала ее, вот в чем парадокс. Это была одна из ее студенток, которым она преподавала зарубежную литературу.
Голос в ее голове повторял слова Карлсона из известного мультика: "Малыш, ведь я же лучше собаки!". Только вместо "собаки" Света подставляла слово "сука". Суть от этого почти не менялась. Чай, детство кончилось, можно и пошалить на крышах.
И как это было унизительно, ведь даже не хороший Вася сообщил ей эту радостную весть. Она позвонила, эта девочка Вероника, похожая на девятиклассницу, и дрожащим, то ли от волнения, то ли от возмущения голосом, попросила ее собрать васины вещи и отпустить его в новую жизнь, как будто она его цепями к батарее приковывала... Вы, мол, должны понимать, говорила девочка. Вам уже за тридцать, продолжала она, а мне двадцати еще нет. Вы должны понимать. И детей у вас нет. Ну что вы, Светлана Игоревна, вы только не обижайтесь.
Светлана Игоревна остро жалела всех тех пятерок, которые она наоставляла в зачетке у маленькой падлы. Она не обижалась - эта детская эмоция резко была забыта ею в те минуты - ей хотелось вцепиться в шевелюру юной профурсетки и повыдирать ей все волосы. Выцарапать глаза или что еще... "А Вася?" - вдруг вспомнила она. Но с Васей ничего делать не хотелось.
Она поднялась с пола и вялым движением закинула бутылку обратно на полку в холодильник. Вошла в комнату, которую они ремонтировали с мужем все время, пока жили вместе, и открыла шкаф. Достала сумку эту дурацкую, китайскую, пластиковую, еще с девяностых годов лежала, никто на нее не мог руку поднять и выбросить, и лениво начала кидать туда все мужнино добро. Когда она добралась до ящика с бельем и носками, она почему-то снова заплакала - до того трогательным ей показалось зрелище этих черных, свернутых в трубочки пар. Вася всегда был аккуратен до педантичности. И вот на них-то Света и не смогла покуситься. Нет, не было сил. Так она сидела над этим треклятым ящиком, пялилась бездумно в его разверстое, раскуроченное нутро и плакала. Почему-то при виде носков этих больше всего было жаль себя. И его. И их обоих. Потому что жизнь вот так, на раз-два, взяла и кончилась. Эта жизнь, в которой им все время по двадцать два, каждый год, и летом велосипеды и Испания без всяких турагентств - потому что Вася всегда знал, куда идти, чтобы было весело и интересно, а зимой уютные объятия и чтение друг другу выдержек из книг перед сном, и никаких детей...
Это было так хорошо - не иметь детей, на самом деле. Это давало свободу. И отбирало гарантии, что мужика при себе можно чем-то удержать, если он внезапно западет на чужие двадцатилетние ноги. Света громко и грубо ругнулась и со злости все-таки принялась зашвыривать носки в сумку. Легче не становилось.
В 19:52, через три минуты, как все носки были зашвырнуты, в пустой квартире звонко раздался звук повернувшегося в скважине ключа. Света замерла и подняла голову от колен, уже мокрых от слез. Откуда-то со дна начала подниматься кипучая злоба; потом она благодарила всех и вся, что рядом не оказалось ничего тяжелого, что она могла бы опустить мужу на голову. Она встала на ноги, пошатываясь, но смогла ровной, уверенной походкой подойти к дверям. Вася в это время своим обыденным жестом стаскивал с ног вычищенные до блеска ботинки. Он посмотрел на нее, собираясь что-то сказать, и замер с открытым ртом.
- Что... что случилось? - растерянно спросил он и кинулся к ней, протягивая руки.
Света брезгливо отшатнулась.
- Ты что, пьяная? - продолжил Вася, и брови его поползли вверх так быстро, что на лбу образовалось три складочки, и он стал походить на шарпея.
- "Ты что, пьяная?" - передразнила Света. - Ты что, спал с малолеткой? - добавила она тем же тоном. - Я собрала твои вещи, все, как она просила. Мог бы и сам позвонить, храбрец хренов, - выплюнула она и ушла обратно в комнату. Вася торопливо вбежал за ней следом.
- Какие вещи? Какая малолетка, Света?! Что, блин, происходит? Как знал, что не надо идти в твою дурацкую кондитерскую... Полчаса простоял в очереди.
- Какая очередь?! - завопила Света, повернувшись к нему лицом. - Какая кондитерская?! - она вдруг снова начала плакать, вспомнив, что в кондитерскую он ходил только за ее любимыми венскими вафлями, а сам он сладкое не любил и почти не ел. - Твоя дура звонила! Сказала, что беременна от тебя!
- Какая дура, Света, какая дура? Нет никакой дуры! - он пытался ее обнять и успокоить ее истерику, но Света только неловко и вяло отбивалась, впрочем, особенно не стараясь.
- Как нет! Как нет, если есть! - внезапно Света поймала себя на мысли, что изучение Сервантеса и Петрарки вовсе не помогает сохранять лексический запас в такие минуты, и в голове находила только один великий и могучий русский мат. - Вероника со второго курса!
Вася резко замолчал и отпустил ее.
"Значит, правда" - пронеслась в голове Светы одна громкая мысль.
- Синицкая? - спросил он. - Ее сегодня отчислили. Не сдала у меня экзамен. Отчислили. Закатила истерику в деканате, - он говорил тихо, размеренно, почти без интонаций, и с каждым предложением в душе Светы что-то обрывалось. - Даже хотели вызвать врачей... Просто ужасно. Полная идиотка. Лезла ко мне на стол в короткой юбке во время экзамена, деньги совала... Вот сука...
Света обессиленно упала в кресло, чувствуя огромную вину пополам с облегчением. Вот и все. Ей стоило огромных трудов снова поверить в то, что жизнь не кончена и следующим летом они все еще будут вместе. И все в порядке. Никто не беременный. Никто не спал с малолетками. Теперь она не могла понять, почему так легко и слепо поверила какой-то дуре из телефона. Наверное, стоило подумать об этом. Потом.
Вася сел рядом с ней на подлокотник и по-отечески погладил ее по голове.
- Что ты у меня за курица-то такая? – любовно спросил он. – Тридцать два, а всему веришь.
Она уткнулась лицом ему в бок, в мокрый после дождя плащ, и затихла.
- А я тебе вафли купил, - бездумно сказал Вася.
Света в это время подумала, что все носки надо будет сложить обратно в ящик, и от этой мысли на сердце, казалось, уже остывшем, нестерпимо потеплело.