Мечта Игнатия
Когда муравей Игнатий проснулся, то сразу понял — у него появилась мечта. Причём вовсе не какая-нибудь ерунда вроде «пойти прогуляться до ближайшей ломехузы» или «перекинуться парой феромончиков с симпатичной кормилицей из родильной номер 17-НЗ». Нет, мечта Игнатия была самой настоящей. Трепетной и терпкой. Она звала в далёкие дали, от неё сладко сводило жвалы и чесалось брюшко. В общем, именно такой и полагается быть мечте.В общем, именно такой и полагается быть мечте.
И хотя Игнатий пока не понял, о чём же мечтает, он ничуть не беспокоился на сей счёт. Откуда-то он знал, что всё вскроется в своё время. А до тех пор можно расслабиться и получать удовольствие.
О, такого блаженства он давно не испытывал. Разве что давным-давно, когда ещё малышом, только-только из родильной, повстречал работницу Мию и влюбился по самые усики. У Мии была тонкая талия, прямо как у настоящей осы, и мощные лапы, которыми она могла обхватить и перевернуть любой камешек. Изящество и сила в одном флаконе. Мечта, а не женщина. Целую неделю Игнатий бродил как в розовом тумане. Не дышал в Её присутствии, зарывался в стены, стоило Ей приблизиться. И в то же время изо всех сил пытался подглядеть, как Та после трудового дня счищала с лапок землю. А потом Мию сожрал какой-то грач, и Игнатия быстро отпустило.
Но он знал — о, он знал! — что однажды всё возвратится. И не ошибся.
Счастье переполняло его, как соки — откормленную личинку. Счастьем просто надо было с кем-то поделиться, и вот Игнатий решил перед сменой заглянуть к Марфуше, своей давней знакомой.
Марфуша, муравьиха в самом расцвете сил, сидела в норе и старательно чистила и без того блестящие коготки. Гостя она встретила приветливо-снисходительной улыбкой и кивком головы указала на стул напротив.
— Ну, с чем пожаловал, милейший? — спросила она, уткнув жвала в пилку.
— Да вот, понимаешь, Марфа Васильевна, проходил я тут мимо и решил тебя навестить... порадовать, так сказать… — начал Игнатий, разваливаясь на стуле. В мечтательной позе, конечно. Самой мечтательной, какую только смог изобразить — чтобы муравьиха сразу поняла, о чём речь пойдёт.
— Ну-ну, уж порадовал так порадовал. Того и гляди в окно от радости выпрыгну, — беззлобно проворчала Марфуша. Она смотрела только в свои когти, и все телодвижения Игнатия пропали втуне.
— А ты послушай, чем порадовать-то я тебя собрался, — отмахнулся Игнатий. — У меня, вишь, Марфа, мечта завелась в груди.
— В груди так в груди, — пробормотала муравьиха, почёсывая подбородок свободной лапкой. — Когда ты там свободен, говоришь? Во вторник или в среду пойдёт?
— В сре… Э, Марфа, ты о чём это?
— Известно о чём. Потолок перебелить мне надо. Когда ты бессменный?
— Да ты меня слушаешь вообще?
Игнатий настолько опешил, что так в своей мечтательной позе едва на пол и не съехал. А Марфуша подняла голову и вопросительно пошевелила усиками.
— Так ты не за банкой?
— За какой ещё банкой?.. Э, за ломехузовской что ль? Марфа, да ты что, такое мне предлагать! В такую минуту-то… Я же… Я же…
Он задохнулся от гнева. Он, Игнатий, пришёл поделиться с ней самым сокровенным, а она… Так оскорбить мечту! Это ж надо суметь!
Марфуша молча смотрела на него и, судя по выражению красивого лица, видела собственную мечту — о белёном потолке, выменянном на банку ломехузового зелья. И мечта эта уплывала в голубые дали.
Пилка стукнула о стол.
— Так чего припёрся-то? — всякая улыбка сползла с напомаженных челюстей.
Оскорблённый до глубины души Игнатий молча встал и вышел вон.
Женщина, что с неё взять? Вечно мыслят матерьялистическими категориями. А Марфа поди ничего серьёзней «Работницы муравейника» и в лапах-то не держала. Да чего там одна Марфа. Муравьихи — они все такие. Ни словом переброситься, ни душу открыть. Бабы, одним словом. Не поймут они мужчин никогда.
Пётр Петрович жил за третьим поворотом в четвёртом тоннеле. Пётр Петрович был солидным муравьём, деловым и обстоятельным — не чета легкомысленной Марфе. Уж и не сосчитать, сколько вопросов мировой важности они с Игнатием обсудили за чашечкой сахарного сиропа. И ведь неизменно оставались довольны друг другом. А что может быть важнее в мире, чем мечта?
Пётр Петрович обнаружился у себя в гостиной за чтением последних новостей. В животе у него переваривались пара кружек кофе и десяток бубликов, и потому настрой у хозяина был самый благодушный и располагающий ко всякого рода разговорам. Как раз на это Игнатий и рассчитывал. Быстренько просочившись мимо толстой Аксиньи, Петра Петровича супруги, он присел на краешек дивана и загадочно улыбнулся.
— Э-э-э, привет тебе, Игнатий Потапыч, — Пётр Петрович мельком глянул на гостя и сразу вернулся к газете. — Сияешь ты весь, как я погляжу. Нешто в должности повысили?
— Нет! — счастливо сообщил Игнатий.
— Ну тогда, может, зарплату подняли?
— Не угадали опять!
— Эвона как… — Пётр Петрович почесал усик. — Может, отпуск тебе вне срока дали?
— А вот и нет!
— Хм-м-м… Ну-ка, ну-ка… — Пётр Петрович поднял глаза поверх бумаги и вид у него вдруг сделался самый что ни на есть прехитрый. — А никак ты жениться собрался, Игнатий!
— Ну-у-у!
Газета легла на диван.
— Неужто и впрямь собрался? Ах ты шельмец! А нам и не сказал ничего! Докуда тянуть думал?
— Ну, ну что вы, Пётр Петрович…
Пётр Петрович довольно потёр лапы.
— Так когда у вас свадьба? Стол-то не забыли заказать? Буфетчики сейчас сущие черти, скажу тебе. Глазом моргнуть не успеешь, как обсчитают и обвесят. А то и гнильцу подложат!
— Пётр Петрович…
— Если не заказали ещё, то давай я тебе своего шурина порекомендую. Он-то хоть и прохвост, да свой, а свои своим не пакостят.
— Пётр…
— А ещё он может сироп двухмесячной выдержки достать. И за бесценок, представь себе. Так и скажем ему: вот, дескать, молодые у нас жениться собрались, Игнатий Потапыч и… и… а как её зовут-то?
— Пётр Петрович! Не собрался я жениться!
— А… Вот как…
Газета вернулась к хозяину.
— Мечта у меня появилась, Пётр Петрович, понимаете? Мечта всамделишная.
— Мечта? Что ж, мечта — это хорошо, друг Игнатий. И о чём же ты мечтать надумал?
— Да вот как-то сам пока не знаю, Пётр Петрович.
Газета чуть приспустилась.
— Эт как же, Игнатий Потапыч? Мечтаешь — и не знаешь, о чём?
— Выходит, что так.
Повисло неловкое молчание. Длилось оно ровно полминуты, и все эти полминуты счастливая улыбка Игнатия медленно сползала куда-то вниз. А когда она почти доползла до пола, газета вдруг затряслась, и с ней бока Петра Петровича.
— Ну ты и шутник, Игнатий! Знатно повеселил!
— Пове… повеселил?..
— Да ещё как! Отлично вышло, скажу тебе. Хоть в телевизор отправляй.
— Позвольте, но я… я не шутил…
— Брось, Игнатий, хватит. Второй раз не смешно.
— Но я и в самом деле не думал…
Газета снова зашуршала вниз, и поверх неё глянул муравьиный глаз, озабоченный весьма.
— Э, так ты серьёзно?
— Серьёзнее некуда, Пётр Петрович. Это же мечта, она же…
Глаз скрылся за рядами чёрных иероглифов.
— Тогда и в самом деле брось, Игнатий. Не мужское это дело — невесть о чём фантазировать.
Игнатий хотел было возразить, но почувствовал, что язык провалился куда-то в желудок.
— Ты серьёзней некуда, вот и я тоже, — продолжал Пётр Петрович, потряхивая новостями для убедительности. — Это муравьихи пусть читают свои романы и хотят, сами не знают чего — то ли принцев им подавай, то ли бандюков с большой дороги. Мы же, мужики, должны мечтать конкретно и определённо. О должности повыше, о норе поширше, о тлях пожирней. Ловишь мысль? Потому что мы чего — мы должны действовать и добиваться. Каждая мечта должна быть осуществлена, и в кратчайшие сроки, так сказать. Иначе грош цена такому муравью. А бабы пусть фантазируют о своём. Мы-то с тобой знаем, чего им всем надо… Понимаешь меня, Игнатий?
Глаз выглянул снова, но Игнатия на диване уже не было. Разъярённая Аксинья запирала дверь — шляются разные туда-сюда: то ноги не вытрут, то с хозяйкой не простятся.
Савва Беспятников бегал по норе и докуривал вот уже двадцатую сигарету. Вид у него был всклокоченный и бессонный, но при этом весёлый. Даже когда под лапу ему в сотый раз попадала пустая бутылка, из муравьиных уст не вырывалось ни единого бранного слова. Глаза у Саввы алели в дыму, как светофор в грозовую ночь, и когда они через всю комнату кинулись на вошедшего Игнатия, тот, прямо скажем, немного опешил.
— О, друг Игнатий! Ответ мне дай: зачем пожаловал ко мне в сей час знамённый?
У Саввы было одно большое преимущество и перед Марфой, и перед Петром Петровичем. Савва был поэт. Причём, если верить ему самому, аж во втором поколении. А это о чём-нибудь да говорит. Игнатию вот сказало, что один только Савва и сможет его понять. Поэты, они ж этими мечтами живут и кормятся. Вот навернут борщику со сметаной — и сразу в мечты, в мечты.
Уж Савва-то в мечтах разбирался. Не зря числился в широко известных. Пусть и среди узких кругов. А что? Кто ж виновен, что истинное искусство — вещь непопулярная среди таких обывателей, как Петр Петрович и Марфуша? Уж точно не творцы.
— О, друг Игнатий! Как рад тебя я видеть в сей скромной конуре моей! — вещал Савва, закатив светофорные глаза к потолку.
— Хе-хе… а уж я-то вас как, Савелий… — отзывался Игнатий, изрядно оробевший от такого приветствия.
— Чу! То, верно, музы добрый дух тебя привёл ко мне!
Единственной, кого Игнатий встретил по дороге сюда, была старая дворничиха баба Надя. Но на всякий случай он кивнул. Кто этих муз знает?
— Уж слышу шелест крылий, которые уносят прочь сию богиню!
В левом ухе у Игнатия как-то подозрительно зазвенело.
— Пора, пора других ей навестить и милостью своей утешить! А ты, мой добрый друг, присядь с дороги, — предложил Савва и тут же плюхнулся на единственный стул в комнате.
Игнатий огляделся. С полу на него дружелюбно глянули окурки, фантики от ирисок, рваные обрывки газет и прочий мусор — унылая рутина жизни, которую Савва предпочитал не замечать со своих высот.
— Спасибо… — пробормотал муравей и решил постоять.
— Нет, муза и она одна, — задумчиво проронил Савва, созерцая потолок и одновременно доставая из кармана очередную сигарету. — Ведь что ещё тебя привесть могло в сей тихий дом? Да в час такой?
Игнатий оживился.
— Так ведь мечта, Саввушка. Я ж пришёл о мечте с тобой потолковать!
— Мечта… мечты-мечты! Несть им числа!
— Да у меня всего одна…
— Они прекрасны и ужасны, они — как звёзды в небесах! — и Савва принял такую позу, что Игнатий, вспомнив свои потуги у Марфуши, тут же устыдился.
— Они сияют и блестят, они терзают нас и мучат, они зовут в неясны дали! — продолжал поэт надрывным голосом.
Игнатий пришёл в восторг.
— Да, да, Саввушка! Зовут, и ещё как!
— Они — одна лишь наша сладость и они — великая болезнь, от коей нет спасенья.
— Д… да!
— Да и зачем оно? Коль крылья нам они дают и к небесам нас увлекают? То гении, то музы, то богини! И перед ними преклоняюсь я! — и Савва уронил голову на грудь.
Игнатий ликовал. И никак не мог поверить в свою удачу. После двух провалов — такой успех! Эх, надо было сразу к Савве заглянуть. Меньше, чем за минуту, выразил всё, что внутри у Игнатия жило, и слова какие подобрал — обомлеешь! Точно знает муравей, о чём речь ведёт.
— Всё так, Саввушка, всё так! И ещё — оно скребётся прям внутри. Аж с самого утра! И я ведь всех обошёл, всем всё рас…
— Скребётся, друг Игнатий! Мечта! Скребётся! Право же!
— Ну… ну да…
— Как кошки на душе скребутся мечты все эти. Зло они, Игнатий. Зло и тлен, как тленно всё в унылом мире нашем.
— Э?..
А Савва уже ссутулился на своём стуле — ни дать ни взять древний мыслитель с картинки в учебнике — и подпёр подбородок лапой.
— Всё ложь, мой друг. Всё ложь и заблужденье, в тупик ведут порывы наши. И нет спасенья нам нигде.
Игнатию вдруг сильно захотелось усесться на пол — невзирая на тамошнюю честную компанию.
— Ну а мечты — то лишь обман, то призрак, наважденье. Мираж в пустыне мирозданья. Обманка и ловушка для потерянной души. Забудь о них, мой друг, как ты забыл… забыл о сне… нет, не так. Какой сон, чёрт побери? Как ты забыл о… о чём ты мог забыть, друже?
— Кран закрыть, — просипел Игнатий.
— О любви! Вот оно, о любви! О далёкой и потерянной любви! — возопил Савва, вздымая лапы к потолку. — Забудь ты о мечтах, как позабыл ты о своей любимой. Ведь как она, неверны эти духи. Хоть и прекрасны, как изящная Камилла, которой посвятил ты души своей невинные порывы.
Игнатий облизнул пересохшие жвалы.
— Вот так! — весело сообщил Савва. Затянулся, как следует, выпустил Игнатию в лицо огромное сизое облако. И продолжил, как ни в чём не бывало: — А я ведь не зря о Камилле заговорил, дружок. Так я нарёк героиню своей новой поэмы. Драмы в стихах, если будет угодно. Всю ночь работал, да-с. Героиня-то — прекрасное создание, невинное и чистое, но — увы! — ему суждено разбиться о суровую жизнь. Вдребезги. А впрочем, что я вам рассказываю? Вот послушайте…
И не успел Игнатий вставить хоть полслова, как Савва надрывно затянул:
Осенняя пора — унылая пора,
Вот и начать мой стих уж мне пора,
И не со скуки, но с унынья начинаю
И на прекрасную музу свою уповаю…
Где-то после пятидесятой строфы Игнатий бесследно растворился в клубах сигаретного дыма, оставив Савву наедине с его музой.
Шут их разберёт, этих поэтов. С бабами и то проще.
Мрачный и унылый, как тридцать осенних пор, Игнатий шагал по коридору. Мимо него туда и сюда пробегали другие работники — до смены оставалась лишь пара минут, и опаздывать никому не хотелось. Задержишься — вычтут из получки, а то и в дело личное запишут. И не видать потом премии, как своего затылка.
Но Игнатия это не волновало. Его вообще теперь мало что волновало — кроме свербящего чувства в груди. Всё такого же смутного и настойчивого, как и с утра. И странное дело — чем сильнее там, в груди, зудело, тем уверенней таяли в памяти встречи с Марфушей, Петром Петровичем и Саввой. Прямо как хлебные крошки в супе.
Он уже немного приободрился, когда, сворачивая за очередной тоннельный угол, вдруг нос к носу столкнулся с Инночкой.
— Ах, Игнатий Потапыч! — запищала муравьишка, поправляя прическу и одёргивая платьишко. — Я прямо откуда-то знала, что встречу вас сегодня! Прямо с утра, как встала!.. Ах! Какой у вас измученный вид!
Игнатий устало улыбнулся своей знакомой и опёрся плечом о стену.
— Здравствуйте, Инночка. Тоже на смену?
— Конечно, Игнатий Потапыч!.. Ах, но почему вы мне не ответили? Неужели… неужели что-то стряслось?
Игнатий знал Инночку вот уже без году неделю. Их познакомили на очередной свадьбе кого-то из родственников Петра Петровича. Инночка тогда очаровалась с первого взгляда. И пусть Игнатий не знал толком, что именно её покорило — гордая стать, тонкая душа или суровая мужественность, — он даже ни разу не задумался на сей счёт. А зачем? Женское внимание — штука приятная сама по себе, безо всяких размышлений. И неизбежная для таких муравьёв, как он.
— Ничего не стряслось, Инночка! — отозвался Игнатий, отточенно-небрежным движением смахивая пот со лба.
— Игнатий, вы мне лжёте? Не надо, я же… я же всё пойму!
— Эх, ну что мне с вами делать? Ничего не скроешь! Ну, слушайте. У меня, Инночка, мечта появилась.
— Ах! — муравьишка восхищённо сложила ручки на груди. — Мечта? Это же так прекрасно, Игнатий Потапыч!
— Прекрасно — это не то слово, Инночка! Это как… — он задумался на пару секунд, — как… как звезда в небесах!
— Ах!
— Она страшна! И крылья дает! И на душе скребется!
— Ох!
— Она как госпожа… в смысле, как богиня. И муза. Всё сразу.
— Ах! Это невероятно, Игнатий Потапыч! Но о чём же? О чём же вы мечтаете?
Игнатий закашлялся и как-то сразу весь осунулся. Потом почесал затылок. Посмотрел налево. Направо. И, наконец, ответил:
— Да так, Инночка... о всяком... о всяком разном…
Но его перебили.
— Ах, Игнатий! Не продолжайте, я поняла. Вы не можете мне этого раскрыть?
— Ну… ну да, не могу.
— Я так и знала, Игнатий! Ах! — Инночка закатила глазки, совсем как Савва. — Это, должно быть, что-то очень личное… или нет! Что-то очень серьёзное! Что-то, в чём вы сами себе не можете признаться!
Игнатий кивнул. Признаться себе он и впрямь не мог. Ибо не знал, в чём признаваться. А Инночка глянула на него столь серьёзно, будто видела его насквозь и всё-всё понимала — и мечту, и Игнатия самого целиком.
— Как это восхитительно!
Игнатий смущённо улыбнулся. Надо же. Неужто и впрямь понимает?
Инночка меж тем нахмурила бровки, будто задумалась над чем, и помусолила пальчик. И когда она достала его изо рта, в муравьишкиных глазах мелькнуло просветление.
— Да вы же… вы же гений, Игнатий! — выдохнула она.
— Кто? Я?
— Конечно! Ведь только гении…
Но Игнатий так и не успел узнать, что отличает «только гениев» от простых смертных, потому что Инночку прервал раскатистый гудок. Сирена пронеслась по коридорам и стихла звоном в ушах. Начиналась смена. Инночка быстро попрощалась и убежала на дойку, а Игнатий медленно побрёл к своим строительным тоннелям.
Сама того не зная, Инночка вернула ему веру в женщин. И в мир вообще.
Гений, надо же. Он и не задумывался прежде, а ведь этим всё объясняется. Испокон веков никто гениев не понимает, все только смеются и камни кидают. Так и живут они в муравейниках неприкаянными. А ещё у них, у гениев этих, всё великое. Особенно мечты — вот прямо как у него. И пусть не знает он пока, что со своей делать — это ладно. Не каждый гений сразу раскрывался. И у него всё вскроется — в своё время.
На смену он, конечно же, опоздал — всю дорогу протащился улиточьим шагом. Пару раз об него споткнулись те работяги, что пошустрей, раза три его отругали на чём свет стоит, но Игнатий великодушно простил всех. Что с них взять, таких простых и негениальных? Простил он и начальника смены, который страшно кричал и размахивал перед носом какими-то бумажками. И своего напарника Гошу, который всё это время стоял за углом и ржал, как кузнечик в пивной. И Клавдию Семёновну, вахтершу, которая трижды проверила документы, прежде чем пустить в тоннели. И Витю-водителя, который облил грязью на полном ходу и не извинился. И Бориса, у которого каждое слово перемежалось с бранью. И Славку, который за работой всё судачил и судачил о рыбалке и борщах своей жёнушки.
Всех простил Игнатий. От чистого сердца. За какую-то жалкую смену стало оно таким большим и просторным, что без труда вместило каждого. Даже самую маленькую тлю. Даже самую захудалую ломехузу. И над всем миром, как большое золотое солнце, сияла мечта. Она не ослабла за день, о нет — напротив, разрослась и окрепла и теснила теперь игнатиеву грудь.
Работал он, конечно, спустя рукава. Да и о какой работе может идти речь, когда в тебе живёт такое бескрайнее счастье? Вот только никому это почему-то не нравилось. Кричали на него, ярились — и всё из-за какой-то ерунды. Подумаешь, ненароком выдернул провод из сварочного аппарата — никто ж не пострадал. И балку едва не уронил на голову Димке — в шлеме же тот оказался. Ну, по бетону свежему прошёлся, ну опоры толкнул, ну в инженера врезался. Мелочи, проза жизни, как сказал бы Савва. Всё-таки кое в чём поэт разбирался.
Ни одно из этих происшествий не стёрло с лица Игнатия счастливой улыбки.
Улыбался он, и когда за спиной принялись шептаться. И когда к начальнику позвали. И когда начальник морщился, на него, работника, глядючи. В конце концов, отправили Игнатия домой — отсыпаться. Только Клавдия Семёновна бросила вслед — «ломехузники драные, шелупонь».
Что она знала о жизни?
Домой Игнатий не пошёл — не тянуло его туда совсем. Вместо этого отправился бродить по коридорам и переходам, куда глаза глядят и куда лапы несут. А вокруг всё пустовало — муравейник трудился от мала до велика. Одни только нянечки и кормилицы прогуливались с личинками, да пара бездельников слонялась около пивной. Никогда прежде Игнатий не видел свой родной дом таким. И только теперь, когда вокруг не теснились толпы и никто не толкал в плечи и не наступал на ноги, он понял, насколько муравейник огромен. И велик. Сотни муравьиных поколений воздвигали эти стены, чтобы потомкам было где пахать с утра до ночи и где прожигать свои вечера. То тут, то там замечал Игнатий незримое присутствие строителей — вот здесь балка в непонятном узоре: видать, трещина по ней пошла, но её вовремя заметили и скрепили. А там в потолке дыра для вентиляции, чтобы плесень в коридоре не завелась. А тут ниша в стене и там детская площадка для личинок. Просто удивительно, что никогда прежде не обращал он на это внимание.
И чем дольше Игнатий смотрел, тем явственней ощущал, как идея собственной гениальности отходит куда-то на задний план. А на передний выходит тоска. Да, да, тоска. Самая настоящая. Почти как «унылая пора» Саввы. Вот только стихов писать Игнатий не умел, чтоб её выразить.
А была эта тоска простой-препростой. Понял вдруг Игнатий, что ему безумно жаль все эти муравьиные души, которые живут в своих серых норках, работают, работают и работают день ото дня и кормятся, чем бог пошлёт. И жизни у них у всех незатейливые и простые, похожие одна на другую, как личинки в родильной. И мечты тоже — потолок побелить да на свадьбе погулять. Стих написать. С муравьем приличным познакомиться. Личинку вырастить. Нору выкопать. В пивную заглянуть вечерком. Все не чета игнатьевой — такой огромной, чистой и сияющей. От которой разве что колени не подкашиваются. Которая затмевает всё.
— Эй… эй, приятель! Дру-жи-ще! — окликнули Игнатия из какой-то подворотни.
Тот остановился и медленно повернулся. Подземелье плыло в радужном тумане, и толстый бурый жук в ближнем тоннеле становился то сиреневым, то лиловым, то розовато-перламутровым.
— Не хочешь? Не хочешь, а? — спрашивал он, приглашающе подняв брюшко. — У меня лучшее, самое лучшее, отвечаю. А? А?
Игнатий молчал. Стены качались и сияли. Ломехуза начал нервничать.
— У тебя есть? Есть чё? А? Ну? Чё молчишь? Или ты уже?
Игнатий улыбнулся — тепло, светло, нежно.
— Эх. Эх. А может всё ж ещё разок? А? А?.. А, да ну тя.
Жук тяжело поворотился и скрылся во тьме коридора.
А Игнатий дальше пошёл.
Вот бы и с ломехузой поделиться. Хоть капелькой золота.
Да хоть с кем-нибудь бы.
Вечерело. Отгудела сирена, и коридоры вновь заполнились муравьями. Но вокруг Игнатия образовалось пустота — видно, все принимали его за пьяницу или за ломехузника. Но Игнатий на них не обижался. В былые дни он и сам бы держался подальше от муравья, который едва на ногах стоит и улыбается в никуда.
Если б они только знали…
А тоннель вокруг вдруг расширился, и потолок его убежал куда-то в недосягаемую высь. Игнатий и сам не заметил, как лапы вынесли его к выходу наружу.
Прежде ему даже в голову бы не пришла мысль о том, чтобы выйти наружу, да ещё под вечер. Это удел исследователей и путешественников, которые открывают и открывают новые тропы для кормёжки, а никак не скромного строителя тоннелей. Но теперь Игнатий чувствовал, что способен на всё. Буквально — на всё.
Парочка охранников уже замуровывала выход. И проводила долгими взглядами одинокого муравья на дрожащих лапах. Потом один из стражей сплюнул, и оба вернулись к работе.
И почему он раньше никогда не гулял по вечерам? Даже в молодости. А ведь Митька, закадычный друг ещё с родильной, звал его когда-то на ночёвку в гнилой пень. Эх, Митя, где ты сейчас? С тех пор, как переехал в муравейник у ели, ни слуху от тебя, ни духу.
Надо будет заглянуть к нему, подумал Игнатий. И сразу — может быть, сегодня и загляну.
Сегодня он мог всё. Не пугали его ни ночные хищники, ни птицы, ни ежи. И даже Чёрная Божья Коровка, которой нянечка стращала всех в родильной, казалась какой-то далёкой и совершенно нестрашной. Как крошечная тёмная точка в море света и тепла.
Мечта дышала в груди. Мечта грела и успокаивала, мечта говорила, что всё будет хорошо и всё непременно получится.
Игнатий обернулся на муравейник. Странно, вроде и недолго полз, а вход уже едва и виднеется: тёмный проем в горе хвои и прошлогодних листьев. В голове промелькнула мысль, что было бы неплохо глянуть на эту гору сверху — чтобы всё рассмотреть, как следует. Игнатий с охотой покорился.
Удивляясь тому, как такая замечательная идея не приходила к нему раньше, он карабкался вверх по стволу ближайшего дерева — то ли осины, то ли берёзы, не разобрать в темноте. Это всё мечта, думал он, она, родимая. Она лучше всего, что с ним случалось. И жизнь его к лучшему изменяет. Вот разве мог представить ещё вчера, что уже сегодня отправится в путешествие и будет так счастлив? Нет, не мог. Потому что не знал. И не предчувствовал. Правду говорят, что самое замечательное приходит внезапно.
За такими размышлениями он добрался до первой веточки — тоненькой и хрупкой, прямо как Инночка. Но не остановился, и двинулся дальше. Следующая ветка была уже потвёрже, вот только скручивалась в спираль — как Савва с его сложным ходом мысли. Третья напомнила Игнатию Петра Петровича — такая же прочная и обстоятельная, хоть дом на ней строй. А четвёртая — Марфу: листья на ней отчего-то завяли и окрасились прямо в тон её коготкам.
Жалко, что они не увидят. А даже если и увидят, то не оценят.
Чем выше поднимался Игнатий, тем чудеснее вид ему открывался: вот раскачивается колос сорной травы, а вот сворачивают лепестки незабудки. А вот открывает бутон какой-то ночной цветок — Игнатий не знал, как тот называется, но бутон этот красиво белел во мраке и пахло от него чем-то пьяняще-сладким.
Надо бы сводить сюда Инночку, подумал муравей. Каким-нибудь солнечным днём. Взять внеочередной отпуск и отдохнуть вместе. И о мечте поговорили бы, и о гениальности, и обо всём на свете.
Он выбрал, наконец, одну ветку и двинулся по ней в сторону муравейника. Вокруг молчал лес, высились сумрачные деревья-великаны. Где-то высоко-высоко кричали птицы. В ночи пахло свежей травой и сыростью, а в глазах у Игнатия мерцали радужные сполохи. Муравейник чернел внизу мрачной громадой, и если прислушаться, то можно было уловить смех и гомон жителей верхних этажей. Игнатий улыбался всем этим незримым муравьям, которые коротали вечер, как могли, покуда он сидел один в центре вселенной. Один — со своей верной мечтой наедине.
А муравьи продолжали веселиться и кутить, а сердце — сжиматься. И вдруг понял Игнатий, что мечта его точно так же любит всех этих крошечных насекомых, как и он сам. И даже больше того — это её любовь и жила в нём, и это её он испытывал и переживал. От такого откровения Игнатий едва не забыл, что нужно дышать. В груди что-то сладко закололо и зашевелилось пуще прежнего.
Ну конечно! Это она — и вправду муза, и вправду богиня! Та, что стоит над всеми. Та, что нисходит к каждому. Она пришла осветить мир серых муравьев, ничтожных в своей суете. А его выбрала среди прочих. Да, гений он или нет, но избранный — без сомнения. Мечта оказала ему великую честь: поделилась с ним частицей своей любви и теперь… теперь он просто обязан что-то с этим сделать.
— Но что? — спросил он в ночь. — Что я могу?
И тогда шевеление в груди стало невыносимым. Игнатий припал к листу, на котором сидел, и впился в него всеми лапами и всеми жвалами, какие у него только были. А потом, как девятый вал, нахлынул восторг. И смыл всё. Всё, чем когда-то Игнатий был. Осталась крошечная оболочка, ничтожная песчинка во вселенной перед лицом великой и прекрасной Мечты. Единственной. Единственной, ради которой стоило жить. И умереть.
Затаив дыхание, Игнатий ощутил, как оно вскрывается в нём. Как грудная клетка распахивается, и оттуда вверх, к незримому ночному свету, растут его собственные крылья. «Невероятно», — подумал он.
И умер.
...на заре затылок мёртвого муравья раскрылся и разошёлся в стороны. Тонкая ножка гриба выросла оттуда и робко потянулась вперёд, к молодому свету. Здесь, в десятке дюймов над землёй, для него было самое место — не слишком жарко, и не слишком холодно.
К вечеру этого же дня на верхушке усика назреет крошечная коробочка.
Когда она лопнет, новые мечты отправятся в полёт.
К сердцам, которые ждут их и трепещут в ожидании.
Справка: кордицепс однобокий – вид грибов, паразитирующий на муравьях. Известен тем, что манипулирует своим носителем, выделяя в его тело особые вещества. Заражённый муравей уходит от сородичей и забирается на ветку, где вскоре погибает. Тогда гриб прорастает через него и принимается выпускать споры. Встречается на земле вот уже 48 миллионов лет.
И хотя Игнатий пока не понял, о чём же мечтает, он ничуть не беспокоился на сей счёт. Откуда-то он знал, что всё вскроется в своё время. А до тех пор можно расслабиться и получать удовольствие.
О, такого блаженства он давно не испытывал. Разве что давным-давно, когда ещё малышом, только-только из родильной, повстречал работницу Мию и влюбился по самые усики. У Мии была тонкая талия, прямо как у настоящей осы, и мощные лапы, которыми она могла обхватить и перевернуть любой камешек. Изящество и сила в одном флаконе. Мечта, а не женщина. Целую неделю Игнатий бродил как в розовом тумане. Не дышал в Её присутствии, зарывался в стены, стоило Ей приблизиться. И в то же время изо всех сил пытался подглядеть, как Та после трудового дня счищала с лапок землю. А потом Мию сожрал какой-то грач, и Игнатия быстро отпустило.
Но он знал — о, он знал! — что однажды всё возвратится. И не ошибся.
Счастье переполняло его, как соки — откормленную личинку. Счастьем просто надо было с кем-то поделиться, и вот Игнатий решил перед сменой заглянуть к Марфуше, своей давней знакомой.
Марфуша, муравьиха в самом расцвете сил, сидела в норе и старательно чистила и без того блестящие коготки. Гостя она встретила приветливо-снисходительной улыбкой и кивком головы указала на стул напротив.
— Ну, с чем пожаловал, милейший? — спросила она, уткнув жвала в пилку.
— Да вот, понимаешь, Марфа Васильевна, проходил я тут мимо и решил тебя навестить... порадовать, так сказать… — начал Игнатий, разваливаясь на стуле. В мечтательной позе, конечно. Самой мечтательной, какую только смог изобразить — чтобы муравьиха сразу поняла, о чём речь пойдёт.
— Ну-ну, уж порадовал так порадовал. Того и гляди в окно от радости выпрыгну, — беззлобно проворчала Марфуша. Она смотрела только в свои когти, и все телодвижения Игнатия пропали втуне.
— А ты послушай, чем порадовать-то я тебя собрался, — отмахнулся Игнатий. — У меня, вишь, Марфа, мечта завелась в груди.
— В груди так в груди, — пробормотала муравьиха, почёсывая подбородок свободной лапкой. — Когда ты там свободен, говоришь? Во вторник или в среду пойдёт?
— В сре… Э, Марфа, ты о чём это?
— Известно о чём. Потолок перебелить мне надо. Когда ты бессменный?
— Да ты меня слушаешь вообще?
Игнатий настолько опешил, что так в своей мечтательной позе едва на пол и не съехал. А Марфуша подняла голову и вопросительно пошевелила усиками.
— Так ты не за банкой?
— За какой ещё банкой?.. Э, за ломехузовской что ль? Марфа, да ты что, такое мне предлагать! В такую минуту-то… Я же… Я же…
Он задохнулся от гнева. Он, Игнатий, пришёл поделиться с ней самым сокровенным, а она… Так оскорбить мечту! Это ж надо суметь!
Марфуша молча смотрела на него и, судя по выражению красивого лица, видела собственную мечту — о белёном потолке, выменянном на банку ломехузового зелья. И мечта эта уплывала в голубые дали.
Пилка стукнула о стол.
— Так чего припёрся-то? — всякая улыбка сползла с напомаженных челюстей.
Оскорблённый до глубины души Игнатий молча встал и вышел вон.
Женщина, что с неё взять? Вечно мыслят матерьялистическими категориями. А Марфа поди ничего серьёзней «Работницы муравейника» и в лапах-то не держала. Да чего там одна Марфа. Муравьихи — они все такие. Ни словом переброситься, ни душу открыть. Бабы, одним словом. Не поймут они мужчин никогда.
* * *
Пётр Петрович жил за третьим поворотом в четвёртом тоннеле. Пётр Петрович был солидным муравьём, деловым и обстоятельным — не чета легкомысленной Марфе. Уж и не сосчитать, сколько вопросов мировой важности они с Игнатием обсудили за чашечкой сахарного сиропа. И ведь неизменно оставались довольны друг другом. А что может быть важнее в мире, чем мечта?
Пётр Петрович обнаружился у себя в гостиной за чтением последних новостей. В животе у него переваривались пара кружек кофе и десяток бубликов, и потому настрой у хозяина был самый благодушный и располагающий ко всякого рода разговорам. Как раз на это Игнатий и рассчитывал. Быстренько просочившись мимо толстой Аксиньи, Петра Петровича супруги, он присел на краешек дивана и загадочно улыбнулся.
— Э-э-э, привет тебе, Игнатий Потапыч, — Пётр Петрович мельком глянул на гостя и сразу вернулся к газете. — Сияешь ты весь, как я погляжу. Нешто в должности повысили?
— Нет! — счастливо сообщил Игнатий.
— Ну тогда, может, зарплату подняли?
— Не угадали опять!
— Эвона как… — Пётр Петрович почесал усик. — Может, отпуск тебе вне срока дали?
— А вот и нет!
— Хм-м-м… Ну-ка, ну-ка… — Пётр Петрович поднял глаза поверх бумаги и вид у него вдруг сделался самый что ни на есть прехитрый. — А никак ты жениться собрался, Игнатий!
— Ну-у-у!
Газета легла на диван.
— Неужто и впрямь собрался? Ах ты шельмец! А нам и не сказал ничего! Докуда тянуть думал?
— Ну, ну что вы, Пётр Петрович…
Пётр Петрович довольно потёр лапы.
— Так когда у вас свадьба? Стол-то не забыли заказать? Буфетчики сейчас сущие черти, скажу тебе. Глазом моргнуть не успеешь, как обсчитают и обвесят. А то и гнильцу подложат!
— Пётр Петрович…
— Если не заказали ещё, то давай я тебе своего шурина порекомендую. Он-то хоть и прохвост, да свой, а свои своим не пакостят.
— Пётр…
— А ещё он может сироп двухмесячной выдержки достать. И за бесценок, представь себе. Так и скажем ему: вот, дескать, молодые у нас жениться собрались, Игнатий Потапыч и… и… а как её зовут-то?
— Пётр Петрович! Не собрался я жениться!
— А… Вот как…
Газета вернулась к хозяину.
— Мечта у меня появилась, Пётр Петрович, понимаете? Мечта всамделишная.
— Мечта? Что ж, мечта — это хорошо, друг Игнатий. И о чём же ты мечтать надумал?
— Да вот как-то сам пока не знаю, Пётр Петрович.
Газета чуть приспустилась.
— Эт как же, Игнатий Потапыч? Мечтаешь — и не знаешь, о чём?
— Выходит, что так.
Повисло неловкое молчание. Длилось оно ровно полминуты, и все эти полминуты счастливая улыбка Игнатия медленно сползала куда-то вниз. А когда она почти доползла до пола, газета вдруг затряслась, и с ней бока Петра Петровича.
— Ну ты и шутник, Игнатий! Знатно повеселил!
— Пове… повеселил?..
— Да ещё как! Отлично вышло, скажу тебе. Хоть в телевизор отправляй.
— Позвольте, но я… я не шутил…
— Брось, Игнатий, хватит. Второй раз не смешно.
— Но я и в самом деле не думал…
Газета снова зашуршала вниз, и поверх неё глянул муравьиный глаз, озабоченный весьма.
— Э, так ты серьёзно?
— Серьёзнее некуда, Пётр Петрович. Это же мечта, она же…
Глаз скрылся за рядами чёрных иероглифов.
— Тогда и в самом деле брось, Игнатий. Не мужское это дело — невесть о чём фантазировать.
Игнатий хотел было возразить, но почувствовал, что язык провалился куда-то в желудок.
— Ты серьёзней некуда, вот и я тоже, — продолжал Пётр Петрович, потряхивая новостями для убедительности. — Это муравьихи пусть читают свои романы и хотят, сами не знают чего — то ли принцев им подавай, то ли бандюков с большой дороги. Мы же, мужики, должны мечтать конкретно и определённо. О должности повыше, о норе поширше, о тлях пожирней. Ловишь мысль? Потому что мы чего — мы должны действовать и добиваться. Каждая мечта должна быть осуществлена, и в кратчайшие сроки, так сказать. Иначе грош цена такому муравью. А бабы пусть фантазируют о своём. Мы-то с тобой знаем, чего им всем надо… Понимаешь меня, Игнатий?
Глаз выглянул снова, но Игнатия на диване уже не было. Разъярённая Аксинья запирала дверь — шляются разные туда-сюда: то ноги не вытрут, то с хозяйкой не простятся.
* * *
Савва Беспятников бегал по норе и докуривал вот уже двадцатую сигарету. Вид у него был всклокоченный и бессонный, но при этом весёлый. Даже когда под лапу ему в сотый раз попадала пустая бутылка, из муравьиных уст не вырывалось ни единого бранного слова. Глаза у Саввы алели в дыму, как светофор в грозовую ночь, и когда они через всю комнату кинулись на вошедшего Игнатия, тот, прямо скажем, немного опешил.
— О, друг Игнатий! Ответ мне дай: зачем пожаловал ко мне в сей час знамённый?
У Саввы было одно большое преимущество и перед Марфой, и перед Петром Петровичем. Савва был поэт. Причём, если верить ему самому, аж во втором поколении. А это о чём-нибудь да говорит. Игнатию вот сказало, что один только Савва и сможет его понять. Поэты, они ж этими мечтами живут и кормятся. Вот навернут борщику со сметаной — и сразу в мечты, в мечты.
Уж Савва-то в мечтах разбирался. Не зря числился в широко известных. Пусть и среди узких кругов. А что? Кто ж виновен, что истинное искусство — вещь непопулярная среди таких обывателей, как Петр Петрович и Марфуша? Уж точно не творцы.
— О, друг Игнатий! Как рад тебя я видеть в сей скромной конуре моей! — вещал Савва, закатив светофорные глаза к потолку.
— Хе-хе… а уж я-то вас как, Савелий… — отзывался Игнатий, изрядно оробевший от такого приветствия.
— Чу! То, верно, музы добрый дух тебя привёл ко мне!
Единственной, кого Игнатий встретил по дороге сюда, была старая дворничиха баба Надя. Но на всякий случай он кивнул. Кто этих муз знает?
— Уж слышу шелест крылий, которые уносят прочь сию богиню!
В левом ухе у Игнатия как-то подозрительно зазвенело.
— Пора, пора других ей навестить и милостью своей утешить! А ты, мой добрый друг, присядь с дороги, — предложил Савва и тут же плюхнулся на единственный стул в комнате.
Игнатий огляделся. С полу на него дружелюбно глянули окурки, фантики от ирисок, рваные обрывки газет и прочий мусор — унылая рутина жизни, которую Савва предпочитал не замечать со своих высот.
— Спасибо… — пробормотал муравей и решил постоять.
— Нет, муза и она одна, — задумчиво проронил Савва, созерцая потолок и одновременно доставая из кармана очередную сигарету. — Ведь что ещё тебя привесть могло в сей тихий дом? Да в час такой?
Игнатий оживился.
— Так ведь мечта, Саввушка. Я ж пришёл о мечте с тобой потолковать!
— Мечта… мечты-мечты! Несть им числа!
— Да у меня всего одна…
— Они прекрасны и ужасны, они — как звёзды в небесах! — и Савва принял такую позу, что Игнатий, вспомнив свои потуги у Марфуши, тут же устыдился.
— Они сияют и блестят, они терзают нас и мучат, они зовут в неясны дали! — продолжал поэт надрывным голосом.
Игнатий пришёл в восторг.
— Да, да, Саввушка! Зовут, и ещё как!
— Они — одна лишь наша сладость и они — великая болезнь, от коей нет спасенья.
— Д… да!
— Да и зачем оно? Коль крылья нам они дают и к небесам нас увлекают? То гении, то музы, то богини! И перед ними преклоняюсь я! — и Савва уронил голову на грудь.
Игнатий ликовал. И никак не мог поверить в свою удачу. После двух провалов — такой успех! Эх, надо было сразу к Савве заглянуть. Меньше, чем за минуту, выразил всё, что внутри у Игнатия жило, и слова какие подобрал — обомлеешь! Точно знает муравей, о чём речь ведёт.
— Всё так, Саввушка, всё так! И ещё — оно скребётся прям внутри. Аж с самого утра! И я ведь всех обошёл, всем всё рас…
— Скребётся, друг Игнатий! Мечта! Скребётся! Право же!
— Ну… ну да…
— Как кошки на душе скребутся мечты все эти. Зло они, Игнатий. Зло и тлен, как тленно всё в унылом мире нашем.
— Э?..
А Савва уже ссутулился на своём стуле — ни дать ни взять древний мыслитель с картинки в учебнике — и подпёр подбородок лапой.
— Всё ложь, мой друг. Всё ложь и заблужденье, в тупик ведут порывы наши. И нет спасенья нам нигде.
Игнатию вдруг сильно захотелось усесться на пол — невзирая на тамошнюю честную компанию.
— Ну а мечты — то лишь обман, то призрак, наважденье. Мираж в пустыне мирозданья. Обманка и ловушка для потерянной души. Забудь о них, мой друг, как ты забыл… забыл о сне… нет, не так. Какой сон, чёрт побери? Как ты забыл о… о чём ты мог забыть, друже?
— Кран закрыть, — просипел Игнатий.
— О любви! Вот оно, о любви! О далёкой и потерянной любви! — возопил Савва, вздымая лапы к потолку. — Забудь ты о мечтах, как позабыл ты о своей любимой. Ведь как она, неверны эти духи. Хоть и прекрасны, как изящная Камилла, которой посвятил ты души своей невинные порывы.
Игнатий облизнул пересохшие жвалы.
— Вот так! — весело сообщил Савва. Затянулся, как следует, выпустил Игнатию в лицо огромное сизое облако. И продолжил, как ни в чём не бывало: — А я ведь не зря о Камилле заговорил, дружок. Так я нарёк героиню своей новой поэмы. Драмы в стихах, если будет угодно. Всю ночь работал, да-с. Героиня-то — прекрасное создание, невинное и чистое, но — увы! — ему суждено разбиться о суровую жизнь. Вдребезги. А впрочем, что я вам рассказываю? Вот послушайте…
И не успел Игнатий вставить хоть полслова, как Савва надрывно затянул:
Осенняя пора — унылая пора,
Вот и начать мой стих уж мне пора,
И не со скуки, но с унынья начинаю
И на прекрасную музу свою уповаю…
Где-то после пятидесятой строфы Игнатий бесследно растворился в клубах сигаретного дыма, оставив Савву наедине с его музой.
Шут их разберёт, этих поэтов. С бабами и то проще.
* * *
Мрачный и унылый, как тридцать осенних пор, Игнатий шагал по коридору. Мимо него туда и сюда пробегали другие работники — до смены оставалась лишь пара минут, и опаздывать никому не хотелось. Задержишься — вычтут из получки, а то и в дело личное запишут. И не видать потом премии, как своего затылка.
Но Игнатия это не волновало. Его вообще теперь мало что волновало — кроме свербящего чувства в груди. Всё такого же смутного и настойчивого, как и с утра. И странное дело — чем сильнее там, в груди, зудело, тем уверенней таяли в памяти встречи с Марфушей, Петром Петровичем и Саввой. Прямо как хлебные крошки в супе.
Он уже немного приободрился, когда, сворачивая за очередной тоннельный угол, вдруг нос к носу столкнулся с Инночкой.
— Ах, Игнатий Потапыч! — запищала муравьишка, поправляя прическу и одёргивая платьишко. — Я прямо откуда-то знала, что встречу вас сегодня! Прямо с утра, как встала!.. Ах! Какой у вас измученный вид!
Игнатий устало улыбнулся своей знакомой и опёрся плечом о стену.
— Здравствуйте, Инночка. Тоже на смену?
— Конечно, Игнатий Потапыч!.. Ах, но почему вы мне не ответили? Неужели… неужели что-то стряслось?
Игнатий знал Инночку вот уже без году неделю. Их познакомили на очередной свадьбе кого-то из родственников Петра Петровича. Инночка тогда очаровалась с первого взгляда. И пусть Игнатий не знал толком, что именно её покорило — гордая стать, тонкая душа или суровая мужественность, — он даже ни разу не задумался на сей счёт. А зачем? Женское внимание — штука приятная сама по себе, безо всяких размышлений. И неизбежная для таких муравьёв, как он.
— Ничего не стряслось, Инночка! — отозвался Игнатий, отточенно-небрежным движением смахивая пот со лба.
— Игнатий, вы мне лжёте? Не надо, я же… я же всё пойму!
— Эх, ну что мне с вами делать? Ничего не скроешь! Ну, слушайте. У меня, Инночка, мечта появилась.
— Ах! — муравьишка восхищённо сложила ручки на груди. — Мечта? Это же так прекрасно, Игнатий Потапыч!
— Прекрасно — это не то слово, Инночка! Это как… — он задумался на пару секунд, — как… как звезда в небесах!
— Ах!
— Она страшна! И крылья дает! И на душе скребется!
— Ох!
— Она как госпожа… в смысле, как богиня. И муза. Всё сразу.
— Ах! Это невероятно, Игнатий Потапыч! Но о чём же? О чём же вы мечтаете?
Игнатий закашлялся и как-то сразу весь осунулся. Потом почесал затылок. Посмотрел налево. Направо. И, наконец, ответил:
— Да так, Инночка... о всяком... о всяком разном…
Но его перебили.
— Ах, Игнатий! Не продолжайте, я поняла. Вы не можете мне этого раскрыть?
— Ну… ну да, не могу.
— Я так и знала, Игнатий! Ах! — Инночка закатила глазки, совсем как Савва. — Это, должно быть, что-то очень личное… или нет! Что-то очень серьёзное! Что-то, в чём вы сами себе не можете признаться!
Игнатий кивнул. Признаться себе он и впрямь не мог. Ибо не знал, в чём признаваться. А Инночка глянула на него столь серьёзно, будто видела его насквозь и всё-всё понимала — и мечту, и Игнатия самого целиком.
— Как это восхитительно!
Игнатий смущённо улыбнулся. Надо же. Неужто и впрямь понимает?
Инночка меж тем нахмурила бровки, будто задумалась над чем, и помусолила пальчик. И когда она достала его изо рта, в муравьишкиных глазах мелькнуло просветление.
— Да вы же… вы же гений, Игнатий! — выдохнула она.
— Кто? Я?
— Конечно! Ведь только гении…
Но Игнатий так и не успел узнать, что отличает «только гениев» от простых смертных, потому что Инночку прервал раскатистый гудок. Сирена пронеслась по коридорам и стихла звоном в ушах. Начиналась смена. Инночка быстро попрощалась и убежала на дойку, а Игнатий медленно побрёл к своим строительным тоннелям.
Сама того не зная, Инночка вернула ему веру в женщин. И в мир вообще.
Гений, надо же. Он и не задумывался прежде, а ведь этим всё объясняется. Испокон веков никто гениев не понимает, все только смеются и камни кидают. Так и живут они в муравейниках неприкаянными. А ещё у них, у гениев этих, всё великое. Особенно мечты — вот прямо как у него. И пусть не знает он пока, что со своей делать — это ладно. Не каждый гений сразу раскрывался. И у него всё вскроется — в своё время.
На смену он, конечно же, опоздал — всю дорогу протащился улиточьим шагом. Пару раз об него споткнулись те работяги, что пошустрей, раза три его отругали на чём свет стоит, но Игнатий великодушно простил всех. Что с них взять, таких простых и негениальных? Простил он и начальника смены, который страшно кричал и размахивал перед носом какими-то бумажками. И своего напарника Гошу, который всё это время стоял за углом и ржал, как кузнечик в пивной. И Клавдию Семёновну, вахтершу, которая трижды проверила документы, прежде чем пустить в тоннели. И Витю-водителя, который облил грязью на полном ходу и не извинился. И Бориса, у которого каждое слово перемежалось с бранью. И Славку, который за работой всё судачил и судачил о рыбалке и борщах своей жёнушки.
Всех простил Игнатий. От чистого сердца. За какую-то жалкую смену стало оно таким большим и просторным, что без труда вместило каждого. Даже самую маленькую тлю. Даже самую захудалую ломехузу. И над всем миром, как большое золотое солнце, сияла мечта. Она не ослабла за день, о нет — напротив, разрослась и окрепла и теснила теперь игнатиеву грудь.
Работал он, конечно, спустя рукава. Да и о какой работе может идти речь, когда в тебе живёт такое бескрайнее счастье? Вот только никому это почему-то не нравилось. Кричали на него, ярились — и всё из-за какой-то ерунды. Подумаешь, ненароком выдернул провод из сварочного аппарата — никто ж не пострадал. И балку едва не уронил на голову Димке — в шлеме же тот оказался. Ну, по бетону свежему прошёлся, ну опоры толкнул, ну в инженера врезался. Мелочи, проза жизни, как сказал бы Савва. Всё-таки кое в чём поэт разбирался.
Ни одно из этих происшествий не стёрло с лица Игнатия счастливой улыбки.
Улыбался он, и когда за спиной принялись шептаться. И когда к начальнику позвали. И когда начальник морщился, на него, работника, глядючи. В конце концов, отправили Игнатия домой — отсыпаться. Только Клавдия Семёновна бросила вслед — «ломехузники драные, шелупонь».
Что она знала о жизни?
Домой Игнатий не пошёл — не тянуло его туда совсем. Вместо этого отправился бродить по коридорам и переходам, куда глаза глядят и куда лапы несут. А вокруг всё пустовало — муравейник трудился от мала до велика. Одни только нянечки и кормилицы прогуливались с личинками, да пара бездельников слонялась около пивной. Никогда прежде Игнатий не видел свой родной дом таким. И только теперь, когда вокруг не теснились толпы и никто не толкал в плечи и не наступал на ноги, он понял, насколько муравейник огромен. И велик. Сотни муравьиных поколений воздвигали эти стены, чтобы потомкам было где пахать с утра до ночи и где прожигать свои вечера. То тут, то там замечал Игнатий незримое присутствие строителей — вот здесь балка в непонятном узоре: видать, трещина по ней пошла, но её вовремя заметили и скрепили. А там в потолке дыра для вентиляции, чтобы плесень в коридоре не завелась. А тут ниша в стене и там детская площадка для личинок. Просто удивительно, что никогда прежде не обращал он на это внимание.
И чем дольше Игнатий смотрел, тем явственней ощущал, как идея собственной гениальности отходит куда-то на задний план. А на передний выходит тоска. Да, да, тоска. Самая настоящая. Почти как «унылая пора» Саввы. Вот только стихов писать Игнатий не умел, чтоб её выразить.
А была эта тоска простой-препростой. Понял вдруг Игнатий, что ему безумно жаль все эти муравьиные души, которые живут в своих серых норках, работают, работают и работают день ото дня и кормятся, чем бог пошлёт. И жизни у них у всех незатейливые и простые, похожие одна на другую, как личинки в родильной. И мечты тоже — потолок побелить да на свадьбе погулять. Стих написать. С муравьем приличным познакомиться. Личинку вырастить. Нору выкопать. В пивную заглянуть вечерком. Все не чета игнатьевой — такой огромной, чистой и сияющей. От которой разве что колени не подкашиваются. Которая затмевает всё.
— Эй… эй, приятель! Дру-жи-ще! — окликнули Игнатия из какой-то подворотни.
Тот остановился и медленно повернулся. Подземелье плыло в радужном тумане, и толстый бурый жук в ближнем тоннеле становился то сиреневым, то лиловым, то розовато-перламутровым.
— Не хочешь? Не хочешь, а? — спрашивал он, приглашающе подняв брюшко. — У меня лучшее, самое лучшее, отвечаю. А? А?
Игнатий молчал. Стены качались и сияли. Ломехуза начал нервничать.
— У тебя есть? Есть чё? А? Ну? Чё молчишь? Или ты уже?
Игнатий улыбнулся — тепло, светло, нежно.
— Эх. Эх. А может всё ж ещё разок? А? А?.. А, да ну тя.
Жук тяжело поворотился и скрылся во тьме коридора.
А Игнатий дальше пошёл.
Вот бы и с ломехузой поделиться. Хоть капелькой золота.
Да хоть с кем-нибудь бы.
Вечерело. Отгудела сирена, и коридоры вновь заполнились муравьями. Но вокруг Игнатия образовалось пустота — видно, все принимали его за пьяницу или за ломехузника. Но Игнатий на них не обижался. В былые дни он и сам бы держался подальше от муравья, который едва на ногах стоит и улыбается в никуда.
Если б они только знали…
А тоннель вокруг вдруг расширился, и потолок его убежал куда-то в недосягаемую высь. Игнатий и сам не заметил, как лапы вынесли его к выходу наружу.
Прежде ему даже в голову бы не пришла мысль о том, чтобы выйти наружу, да ещё под вечер. Это удел исследователей и путешественников, которые открывают и открывают новые тропы для кормёжки, а никак не скромного строителя тоннелей. Но теперь Игнатий чувствовал, что способен на всё. Буквально — на всё.
Парочка охранников уже замуровывала выход. И проводила долгими взглядами одинокого муравья на дрожащих лапах. Потом один из стражей сплюнул, и оба вернулись к работе.
* * *
И почему он раньше никогда не гулял по вечерам? Даже в молодости. А ведь Митька, закадычный друг ещё с родильной, звал его когда-то на ночёвку в гнилой пень. Эх, Митя, где ты сейчас? С тех пор, как переехал в муравейник у ели, ни слуху от тебя, ни духу.
Надо будет заглянуть к нему, подумал Игнатий. И сразу — может быть, сегодня и загляну.
Сегодня он мог всё. Не пугали его ни ночные хищники, ни птицы, ни ежи. И даже Чёрная Божья Коровка, которой нянечка стращала всех в родильной, казалась какой-то далёкой и совершенно нестрашной. Как крошечная тёмная точка в море света и тепла.
Мечта дышала в груди. Мечта грела и успокаивала, мечта говорила, что всё будет хорошо и всё непременно получится.
Игнатий обернулся на муравейник. Странно, вроде и недолго полз, а вход уже едва и виднеется: тёмный проем в горе хвои и прошлогодних листьев. В голове промелькнула мысль, что было бы неплохо глянуть на эту гору сверху — чтобы всё рассмотреть, как следует. Игнатий с охотой покорился.
Удивляясь тому, как такая замечательная идея не приходила к нему раньше, он карабкался вверх по стволу ближайшего дерева — то ли осины, то ли берёзы, не разобрать в темноте. Это всё мечта, думал он, она, родимая. Она лучше всего, что с ним случалось. И жизнь его к лучшему изменяет. Вот разве мог представить ещё вчера, что уже сегодня отправится в путешествие и будет так счастлив? Нет, не мог. Потому что не знал. И не предчувствовал. Правду говорят, что самое замечательное приходит внезапно.
За такими размышлениями он добрался до первой веточки — тоненькой и хрупкой, прямо как Инночка. Но не остановился, и двинулся дальше. Следующая ветка была уже потвёрже, вот только скручивалась в спираль — как Савва с его сложным ходом мысли. Третья напомнила Игнатию Петра Петровича — такая же прочная и обстоятельная, хоть дом на ней строй. А четвёртая — Марфу: листья на ней отчего-то завяли и окрасились прямо в тон её коготкам.
Жалко, что они не увидят. А даже если и увидят, то не оценят.
Чем выше поднимался Игнатий, тем чудеснее вид ему открывался: вот раскачивается колос сорной травы, а вот сворачивают лепестки незабудки. А вот открывает бутон какой-то ночной цветок — Игнатий не знал, как тот называется, но бутон этот красиво белел во мраке и пахло от него чем-то пьяняще-сладким.
Надо бы сводить сюда Инночку, подумал муравей. Каким-нибудь солнечным днём. Взять внеочередной отпуск и отдохнуть вместе. И о мечте поговорили бы, и о гениальности, и обо всём на свете.
Он выбрал, наконец, одну ветку и двинулся по ней в сторону муравейника. Вокруг молчал лес, высились сумрачные деревья-великаны. Где-то высоко-высоко кричали птицы. В ночи пахло свежей травой и сыростью, а в глазах у Игнатия мерцали радужные сполохи. Муравейник чернел внизу мрачной громадой, и если прислушаться, то можно было уловить смех и гомон жителей верхних этажей. Игнатий улыбался всем этим незримым муравьям, которые коротали вечер, как могли, покуда он сидел один в центре вселенной. Один — со своей верной мечтой наедине.
А муравьи продолжали веселиться и кутить, а сердце — сжиматься. И вдруг понял Игнатий, что мечта его точно так же любит всех этих крошечных насекомых, как и он сам. И даже больше того — это её любовь и жила в нём, и это её он испытывал и переживал. От такого откровения Игнатий едва не забыл, что нужно дышать. В груди что-то сладко закололо и зашевелилось пуще прежнего.
Ну конечно! Это она — и вправду муза, и вправду богиня! Та, что стоит над всеми. Та, что нисходит к каждому. Она пришла осветить мир серых муравьев, ничтожных в своей суете. А его выбрала среди прочих. Да, гений он или нет, но избранный — без сомнения. Мечта оказала ему великую честь: поделилась с ним частицей своей любви и теперь… теперь он просто обязан что-то с этим сделать.
— Но что? — спросил он в ночь. — Что я могу?
И тогда шевеление в груди стало невыносимым. Игнатий припал к листу, на котором сидел, и впился в него всеми лапами и всеми жвалами, какие у него только были. А потом, как девятый вал, нахлынул восторг. И смыл всё. Всё, чем когда-то Игнатий был. Осталась крошечная оболочка, ничтожная песчинка во вселенной перед лицом великой и прекрасной Мечты. Единственной. Единственной, ради которой стоило жить. И умереть.
Затаив дыхание, Игнатий ощутил, как оно вскрывается в нём. Как грудная клетка распахивается, и оттуда вверх, к незримому ночному свету, растут его собственные крылья. «Невероятно», — подумал он.
И умер.
...на заре затылок мёртвого муравья раскрылся и разошёлся в стороны. Тонкая ножка гриба выросла оттуда и робко потянулась вперёд, к молодому свету. Здесь, в десятке дюймов над землёй, для него было самое место — не слишком жарко, и не слишком холодно.
К вечеру этого же дня на верхушке усика назреет крошечная коробочка.
Когда она лопнет, новые мечты отправятся в полёт.
К сердцам, которые ждут их и трепещут в ожидании.
Справка: кордицепс однобокий – вид грибов, паразитирующий на муравьях. Известен тем, что манипулирует своим носителем, выделяя в его тело особые вещества. Заражённый муравей уходит от сородичей и забирается на ветку, где вскоре погибает. Тогда гриб прорастает через него и принимается выпускать споры. Встречается на земле вот уже 48 миллионов лет.
19.08.2014