Трое на дороге

[stih]

Дорога шла под гору. Километры поворотов, кривых обочин, камней, об которые так легко сбить ноги. Луна то и дело прятала за вуалью туч стыдливое лицо, не освещала дорогу, а лишь мешала и намекала на отсутствие всякой надежды. Вдалеке светили манящим, но недоступным светом окна домов. Они казались призраками, что светили глазами в темноте, говоря о далеком тепле, об отогревшихся руках, сытом желудке и покое. А домам, наверное, показалось бы, что призраки - это те трое сумасшедших, что идут вниз по дороге тёмной ночью. Если бы дома могли думать и видеть так же далеко, как кидают свой свет из жёлтых глазниц, то они бы, должно быть, задумались о путниках, которые, спотыкались, шли сквозь темноту. Двое шли впереди; они о чём-то еле слышно переговаривались. Третий - немного выше их ростом и с мрачным лицом - плёлся сзади, шагах в шести... О чём он думал? На нём были чёрные одежды и силуетом он сливался с темнотой. Он думал о том, что когда отстанет, его спутники пройдут вперед ещё много километров и не скоро заметят его исчезновения. Ему хотелось сесть на землю, среди луж от дождя, который они не застали; хотелось будто бы случайно свернуть на случайной дороге и наконец-то заблудиться, безнадежно отстать. Только бы прекратился этот разговор, смысла которого он не мог уловить. Только бы закончилось это дурацкое одиночество, когда он идёт со своими друзьями, но в то же время и отдельно от них...

Мысли его прервал стук копыт за спиной. Шедшие впереди остановились, и, обернувшись, стали всматриваться в темноту. Он молча подошёл ближе. Мимо неспеша прошла лошадь, тащившая за собой телегу. Возница, должно быть, не обратил на них никакого внимания; его спина выражала абсолютное безразличие к путникам. Они дождались, пока не стихло цоканье и тогда кто-то из них предложил закурить.

Они даже не спросили его, будет ли он, и ему пришлось напоминать о себе. Закурив, понял, что ему не хочется. Возможно, всё, что ему было нужно - не доза никотина, а хотя бы немного внимания, жалкого внимания, когда кто-то закрывает для него своими ладонями пламя от ветра. Он поправил старомодный берет на голове и решил думать о чём-нибудь другом, чтобы не впадать в отчаянье. Следующие пару километров он прошёл, напевая себе под нос грустную песенку, сочиненную человеком, умершим ещё в прошлом веке.

И вот он снова безнадёжно отстал. Его друзья наконец заметили, что сзади давно уже не раздаётся звук его шагов; остановившись, они стали напряжённо всматриваться в темноту. Он вынырнул из неё, и, тяжело дыша, подошёл к ним. Возможно, они выбрали слишком быстрый темп, а его, художника, человека, далёкого от подобного образа жизни, это слишком быстро выматывало. Его бледное лицо выражало отчаянье. Они отвернулись от него, и пошли вперёд, сказав, чтобы он не отставал. Им безразличо, - думал он. - Если я сейчас отстану, они, конечно, подождут; если потеряюсь - они будут искать. Но сейчас они про меня даже не помнят. Должно быть жалеют, что взвалили на себя такую обузу...

Тут он споткнулся в очередной раз и чуть не упал. Промозглый и тёмный декабрь, затянувшийся пеший поход, болевшие ноги - всё действовало ему на нервы. Догнав своих спутников, он спросил:

- Ну что, может быть, будем стопить?

- Давай.

Через несколько минут они уже сидели в тесном салоне автомобиля, в тепле, прижавшись к друг другу плечами и глядя на стриженый затылок водителя. Жизнь казалась ему прекрасной.