ГОНЧИЕ
***
Ветер буянит снаружи. Бросает пучки капель то с одной стороны стрехи, то с другой – точно мокрым веником хлещет.
А здесь, на сеновале, тепло, сладко и душно. Запах полевого горошка и дикой мяты пропитал воздух под крышей старой конюшни. И словно сгусток прошедшего лета притаился за толстыми досками.
Колосок пшеницы, случайно попавший в охапку сена, назойливо щекотал плечо, и она хотела отбросить его, но боялась шевельнуться, потому что он спал. Спал как никогда раньше – бездумно и легко. Его голова со взъерошенными тёмными волосами, в которых запутался стебель клевера, лежала на её груди. Рука под его плечом затекла до онемения, но она знала, что не потревожит его сон. Она не двинется, даже если октябрьская буря сорвёт крышу, даже если под захолустным городком разверзнется пекло, даже если за ними придут.
читать дальше***
За ними пришли.
Сквозь вой разошедшейся стихии, сквозь душистую грёзу сна, до неё донёсся стук ворот и скрип ступеней приставной лестницы. Где-то далеко-далеко, в глубине сознания заголосило предчувствие, но было поздно. Дремотная тишина сеновала треснула от массы звуков: гул, топот, шорох раздавленных стеблей, говор и резкий окрик:
- Встать!
Их не тормошили, не связывали. Пока что. На них просто смотрели, глумливо усмехаясь, следя за тем, как они поднимались с примятого сена – потрясённые, пытающиеся осознать то, что с ними произошло.
Понимание случившегося вылилось в какую-то апатию. Нарочито небрежно, будто бы не ощущая ни малейшего смущения под ярким светом нефтяных ламп, они стали одеваться. Её дублет и его портупея оказались отброшены в другой угол сеновала, и легионеры подпихнули их сапогами к владельцам.
Центурион Иррелий скривил в ухмылке тонкий безгубый рот, глядя на арестованных, встающих с сена и озирающихся по сторонам. Но усмешка постепенно сползала с его лица, пока он наблюдал, с каким неестественным спокойствием и даже достоинством вели себя пленные. Как величественно стояла она, не скрывая матовой наготы, пока он искал рубашку, чтобы накинуть ей на плечи. Каким полным достоинства жестом он поправил на себе плащ и портупею, с которой предусмотрительно сняли всё оружие.
Челюсти свело судорогой от ненависти к этим двоим. «Матёрые!» - скаля мелкие желтоватые зубы, подумал Иррелий, - «Долго же мы их травили…». Вдруг ему стало нестерпимо холодно, словно мечущийся за стенами ветер проник в грудную клетку. И центурион съёжился в своём форменном чёрно-зелёном мундире.
Он ненавидел этих мужчину и женщину, которых сейчас спускали вниз по лестнице. Ненавидел и завидовал – да, именно так! – завидовал им. Вот уже скоро три года, как он во главе своей когорты, голодными гончими гонялись за повстанцами и их сподвижниками по всему побережью. Они гнали, настигали, упускали, рвали и вот, наконец, настал миг долгожданного торжества! Но почему же сейчас он чувствует себя таким опустошённым?
Неужели всё кончено? Он, наконец, поймал их – знаменитых преступников, повстанцев, выходцев из аристократических родов, замысливших переворот. И что дальше?
А ничего. Лишь камера, допрос с пристрастием, площадь да глашатай. «Повинны в предательстве, попытке низложить монарха и узурпировать власть». Идеалисты! Чего им не сиделось на месте? Им ли, благороднейшим из благородных, преступать законы престолонаследия? Хотели низложить тирана и облегчить жизнь простому люду. Да что они знают про жизнь плебеев, потомки древних родов! Пусть расплачиваются теперь.
Его обезглавят на центальной площади, и обыватели, чью жизнь они так безрассудно хотели изменить, с восторженным рёвом будут следить за головой, падающей в подставленную корзину. Её сошлют в далёкий монастырь, где она ещё несколько лет будет молить бога о проклятии собственного венценосного дяди, пока не умрёт от чахотки…
Центурион сплюнул на доски. Внизу пленных уже грузили в экипаж.
А ведь всё – три года жизни ушли. Этап пройден. Нет, конечно, они ещё пару-тройку месяцев будут ловить их последних приспешников по лесам, пустынным солончакам и заброшенным горным аулам. Нет, для центуриона королевских легионеров, метящего в консулы, найдётся ещё немало работы! Но почему же ему сейчас так тоскливо? Почему он ощущает себя псом, который загнал самую крупную дичь во всей своей собачьей жизни и знает, что всё оставшееся теперь – это сущая мелочь…
Центурион Иррелий плотнее запахнулся в плащ с игольчатой эмблемой королевского легиона и последним покинул сеновал, грустно пахнувший клевером и мятой.