[stih]

Когда придёт счастье?..

Я очень хотел туда попасть.
В снег, метель, стужу и праздники я обязательно приходил и стоял у заиндевевшего стекла и смотрел туда, внутрь, где искрился желтоватый свет, улыбались люди, смеялись дети и были куклы в малиновых платьях, красные машинки и разноцветные упаковки конфет. За прилавком всегда стоял высокий продавец в белом накрахмаленном фартуке и бардовом галстуке, с лицом, никогда не увиденным мной, — мешали блики и широкая, с потрескавшейся коричневой краской полка, на которой громоздились кремовые часы и большие книги в бархатном переплёте, с крупными золотистыми буквами...
Когда люди входили или выходили из магазина, всегда звенел колокольчик, который представлялся мне прекрасным, сказочным, серебристым голоском, звавшим в неведомые дали к разноцветным игрушкам и мягкому счастью. Нет, тогда я не знал слова «счастье», ведь дети, скажем, любовь понимают, как набор жестов: тебя причёсывают, тебя обнимают, тебя целуют... Вот примерно это мне и представлялось, когда я стоял у витрины магазина всех моих несбыточных радостей.
Время шло — наступала весна. Мокрый снег. Проталины. Лужи... На деревьях виднелись первые почки, похожие на дождевые капли. Время шло, и весна сменялась жарким, для многих без привкуса грусти, летом. Запускались фонтаны — красивые и не очень — цвели сады, шептались парочки... А я всё так же приходил к тому магазину и подолгу стоял у витрины, и смотрел на выходящих довольных родителей, смеющихся детей, и всё ждал-ждал-ждал, ну когда же меня кто-то возьмёт за руку, тёплой уверенной ладонью легко распахнёт дверь в другой, совершенно другой мир, и проведёт меня туда. Я всё ждал, когда же придёт счастье.
Оно не приходило. Оно не приходило в пасмурную погоду, не приходило в солнечный ветер, не приходило в будни и праздники, не приходило, не приходило… Дни сменялись днями, игрушки игрушками, люди в магазине другими людьми.... А счастье всё где-то о ком-то мечтало, но точно не обо мне. Иногда казалось, что оно разлито в воздухе и только стоит протянуть руку, почувствовать на кончиках пальцев покалывание и сжать кулак — как счастье тут же появится, улыбаясь, кланяясь и извиняясь за столь долгую задержку.
Нет-нет-нет. Ничего не происходило. Капризные лица. Колокольчик. Тёплый воздух. Громкий, бархатный голос. Улыбка. Тёплый воздух. Колокольчик. Счастливые лица.... А я — у витрины. Скольжу пальцами по чистому стеклу.
Время шло. Жёлтые листья. Жухлая трава. Свинцовое небо. Я уже не был маленьким мальчиком, но всё равно часто приходил к магазину и смотрел вглубь, в блестящую мутность лавки сквозь прозрачное, не стареющее стекло, и видел всё ту же картину, что и раньше: высокий продавец, довольные лица, разноцветные игрушки. Только с той массивной полки краска ещё больше слезла. А торговля по-прежнему шла очень бойко, словно для хозяина магазинчика не существовало ни времени, ни забот: он ничуть не изменился в походке, не сгорбился, не устал…
А счастье так и не приходило. Мне удавалось поймать лишь его слабые отзвуки, остатки великолепного, богатого аромата радости, но я всё никак не мог заставить себя поверить, что это и есть — моё долгожданное, самое настоящее счастье. Всегда во рту ощущался привкус горечи, всегда оставалась грусть на донышке недели и всегда в теле инстинктивной памятью трепетал страх перед возможностью вновь почувствовать пустые, обнажённые ночи сотни ожиданий у витрин.
А я всё мечтал, всё надеялся попасть в тот магазин: вдвоём с кем-то, кто взял бы меня за руку и... Время шло-шло-шло.
Была зима. Был вечер. Почти ночь. Тусклые фонари, белый несвежий снег, тёмные прохожие... Я набрался смелости и, когда продавец ушёл из магазина (я не мог попасться ему на глаза вот так, каким был: одиноким… по лицу, по глазам, по неровному стуку сердца он бы сразу понял, что я преступник, чужой, неправильный, не «свой»...), то разбил стекло входной двери, открыл изнутри замок, бездумно рванулся затхлым, стылым небом в тепло, в тонкий запах почерневшего колокольчика...
Тусклый цвет. Серые, невзрачные игрушки стыдливо прятались в складках поднявшейся пыли; массивные облезшие полки медленно растворялись в застоявшемся воздухе и тащили за собой в безвременье и слепоту стены, обвешанные всевозможными безделушками, стены, постепенно становившиеся прозрачными и через несколько мгновений полностью исчезнувшие, словно их никогда и не было. Седой свет фонарей ложился на старый грязный паркет, уходивший в бесконечную тёмную глубину, в которой непрестанно рождались метели, вьюги, простуды, сотни чёрных, едва различимых силуэтов закутанных в кашель и зиму, в скрип собственных тяжелых кожаных сапог, в непроницаемую тишину бессмысленности и бесцельности, в порывы холодного ветра, от которого страшно щемило загнанное, подстреленное сердце; и ничего, ничего не было видно, кроме раздавшегося на все виды реальности и снов заснеженного поля, непрекращающейся череды прячущихся за высокие шерстяные воротники людей, ничего, кроме замершей, застывшей и промёрзшей насквозь пустоты, в которой лишь изредка, случайным, заблудившимся, пропустившим нужный поворот прохожим оказывался осенний, чуть тёплый ветер…
Мне тогда впервые стало страшно. И жалко себя. Через несколько минут я вышел на улицу и закрыл за собой дверь...
Нет, надо это забыть. Необходимо, неотложно, навечно забыть. И снова ждать счастье. Ждать-ждать-ждать! Как раньше, как давно-давно, как миллиарды бесплотных дней и ночей назад, в другой жизни, в другой Вселенной, где было место для высокого продавца в белом накрахмаленном фартуке за чистым прозрачным стеклом, за сеточкой долгих мечтаний.
Иначе... откуда, с какой стороны, из какого угла, из какого неведомого мира, с какого конца света или неизвестного, ещё неоткрытого материка мне ждать заслуженного, пронзительно нежного, упоительного счастья, в которое можно вот так запросто упасть, зарыться с головой и рас-та-ять?..