Не забыть и не простить

[stih]

Рискну выложить, вроде бы правила никакие не нарушены. На всякий случай уберу под "море".
Да, сразу хочу оговориться - я не привязываю этот текст во Второй Мировой. Просто что-то совпало, но это случайность )

Враги бывают красивыми? Или точнее, можно ли признать, что враг может обладать каким-то добродетелями? Ну вот например, красотой. Ах, как смотрит, поганец, ну что за взгляд! Быстрее по ступенькам вверх, в избу, пока он не проделал своими чернющими глазами дыру на платье и пока румянец окончательно не залил щеки густой краской...

Стояло душное, сухое лето. Войска вошли в деревню тихо и спокойно, сопротивления оказано не было - то ли население не слишком понимало причины войны и не разделяло мнения правительства. То ли просто слишком ценило свои жизни и хозяйство, на которые оккупанты никак не покушались.
Они вообще вели себя очень цивилизованно и дружелюбно. Не шумели, никого не оскорбляли, расквартировались как-то очень мирно и в личные дела и хозяйство не вмешивались. По вечерам иногда собирались небольшими компания и, в свете ламп, на которые постоянно летели огромные ночные бабочки, играли в шашки, покер, нарды. Сдержанно и как-то очень... приятно. Со временем наблюдать за игрой повадилась ребетня, которую, кстати, всегда пускали и даже давали всякие мелкие безделушки. "За детьми присмотреть как бы чего не натворили" подтянулись и взрослые, не знавшие прежде таких забав и теперь живо впитывающих каждое слово и движение. Зарождающаяся было враждебность канула в неизвестность, оставив горьковатый привкус неловкости и недоумения - а почему мы должны их ненавидеть?
Деревенские девушки, лихо махнув косой, стали чаще ходить за водой и вообще чуть ли не полдня проводить во дворе. То ли серебряные знаки на черной форме так слепили им глаза, то ли просто работать вдруг захотелось... Никто конечно ничего не говорил и даже предположить, что о таком можно говорить уже было бы оскорблением, но невысказанный вопрос густым дымом висел в воздухе - "А может ли враг быть чем-то хорош?" Самые смелые перекидывались колкостями со степенно гуляющими по пыльным дорогам офицерами, те кто был поробее - бросали украдкой быстрые острые взгляды, стараясь запомнить сразу и все, чтобы потом, над кадкой с водой, сорняками или пшеном для куриц детально рассмотреть и обдумать.

Ташка не смотрела на офицеров. Она не качала намеренно длинной косой, выходя из избы, хвастаясь редким - черно-медовым - цветом или густотой волос. Не проводила весь день во дворе на солнце, покрываясь коричневым загаром и почти ловя солнечный удар. Быстро сделав все, что нужно было на улице, она возвращалась в избу - такую прохладную и желанную, такую родную в это изнурительно лето - и садилась в углу что-то шить или писать. Ее дом был единственным, который не выходил на контакт с чужаками, не приходил смотреть как они играют и резко осуждал все остальные дома в деревне. В итоге Ташка осталась без подруг.
- Это же предательство, форменное предательство!! - отец, нестарый еще мужчина с крепкой фигурой и горящими глазами, расхаживал по комнате туда-сюда, раскрасневшись от возмужения и молотя кулаком воздух. - Себя позабыли! Родину позабыли! Честь свою, род, гордость - все забыли! На поводу пошли у них! У захватчиков! У врагов!
- Успокойся. - мать, как всегда в темном и с убранными под странно завязанный платок волосами, сложила руки на груди и посмотрела куда-то вдаль, - Сделать ничего не сможешь, врагов наживешь и среди наших и среди них. Говоришь ты правильно, но... Надо ждать. И пытаться понять, зачем они так себя ведут. Что им нужно. А пока что, - она повернула голову в угол, где сидела, поблескивая расширенными от волнения глазами, дочь - чтобы во дворе дольше необходимого не задерживалась. Увижу, что с кем-то из них разговариваешь или красуешься - высеку.
Ташка только кивнула. Она понимала: суровые времена - суровые меры. Да она и сама бы никогда не подошла к ним - слишком ясно чувствовала холод, исходящий от так красиво сидящей формы и от приветливых лиц.

Что же ему надо? Почему не ходит с остальными к дальнему берегу - там так красиво видна река и многие ходят туда. Почему целыми днями стоит неподалеку, не смотря на жару и палящее солнце, в своей застегнутой на все петельки форме, сверкающей лейтенантскими значками? Она недавно - пару дней назад - все-таки бросила на него быстрый взгляд. Какой-то высокий белобрысый военный подошел к нему, что-то говоря на своем непонятном, но красивом журчащем языке, по интонации было понятно, что подшучивал. Он, ее, как она уже мысленно его называла, что-то ответил, осветив смуглое лицо белозубой улыбкой, и высокий подавился своими словами.
Нет, она не заговорит с ним. Не посмотрит. Не задержится лишнюю минуту. Ни-за-что. Это просто обман, она же знает. Не повернуть голову, поднимаясь по крыльцу домой. Но боковым зрением видно, как он поворачивает голову вслед за ней и смотрит-смотрит-смотрит.

Он снова стоял там же - облокотясь на уже стершиеся верхушки кольев забора, и смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд - как крохотная льдинка бежала от завитка на виске к лопаткам, спускалась по косе, чиркала по узкой талии и обвивалась вокруг запястья. Сколько же можно? Она уже настолько привыкла ощущать на себе это взгляд, что иногда не замечала, что делает - и курицам доставались листья и морковки, а кроликам - пшено. Внутри казалось что-то сейчас разорвется. Она чувствовала, как под его взглядом щеки наливаются румянцем, как колотится сердце и как штурмует голову кровь, и повторяла про себя, чуть шевеля губами "Враг. Враг. Враг"
Из-за спины вдруг раздался сдавленный вскрик - она узнала голос - и Ташка резко обернулась, рассыпая из миски пшено. Он стоял, там за забором, зажав одной рукой запястье другой, рядом на песке валялся нож и недоструганная деревяшка - а между пальцев струилась и посверкивала на солнце кровь. Несколько тяжелых капель упали в пыль дороги, он чуть вынес руку вперед, чтобы не запачкать форму, но кровь все не останавливалась, все шла и шла, окрашивая руки и желтую пыль.
Она как-то случайно вспомнила, что там - вены. И что если ничего не сделать, он может просто умереть. Может он не знает, насколько опасен его порез? Она обнаружила себя уже у забора с уже оторванным от падола куском платья. Быстро перетянула, не поднимая головы и стараясь не прикоснуться. Но это было почти невозможно, когда он убирал вторую руку, чтобы освободить ей место и когда придерживал повязку. Прохладные сухие пальцы. Как глиняная кружка молока в жаркий день.
- Сшпасибро... - произнес он с дикий акцентом. Она кивнула, не поднимая глаз и, быстро высыпав остатки пшена курам, бросилась в избу.
По лбу бежал холодный пот, в ушах все еще стоял отзвук его крика, а в голове раз за разом повторялось неуклюжее "Сшпасибро". В ту ночь она почти не спала, ей все казалось, что в темноте он так и стоит у забора и смотрит в ее высокое окно. А когда она наконец заснула - за час до того, как надо было вставать - ей приснились его руки - смуглые тонкие запястья, аккуратные пальцы, яркая, будто радующаяся чему-то, кровь.

На следующее утро ее, трясущуюся от холода и недосыпа, ждал цветок. Он был просто засунут между кольев и капельки росы на нем напоминали льдинки. Ташка залюбовалась и не хотела его трогать, но если увидят родители - беды не миновать. Она со вздохом сняла его, скомкала и кинула в курятник. И очень надеялась найти из-за чего расстроиться, чтобы с лица сошла широкая и глуповатая улыбка.
Теперь она выходила во двор медленно, чтобы со ступеней успеть бросить в его сторону короткий, деланно-колючий взгляд. Он всегда улыбался ей. Сначала нерешительно, потом - заговорщицки, а теперь - приветствующе. С этой улыбки начинался ее день, ей же он обычно и заканчивался, когда вечером, уже в сумерках, она находила повод выйти из дому, чтобы еще разок украдкой посмотреть на него.
Однажды она услышала тихое "Баррышняа" и остановилась как вкопанная. Она подняла руку и стала вытаскивать из волос соломинку несколько рваными движениями.
- Я кхотел скацарть сшпасибро. Вы мнэ жирдь сшпасши. - А голос такой ласковый, что можно утонуть. Такой мягкий и перекатывающийся, как любимое одеяло, что хочется закрыть глаза и ни о чем больше не думать. - Я носшу это с сшоброй теперрь, - он вынул здоровой рукой (перебинтованная была аккуратно положена в расстегнутый воротник формы) из кармана кусочек ее платья и нежно перехватил пальцами. Ташка вспыхнула и почти убежала домой.

Когда она проходила мимо, он что-то шептал ей тихое, едва уловимое с его ужасным шуршащим акцентом, делающим слова почти непонятными, но все равно такими желанными. Она никогда не отвечала и уже смирилась с тем, что не может спокойно заниматься делами, если с утра не увидит, как он улыбается ей. Что находит любую причину чтобы выбежать наружу, как только видит его в окно. И шептать себе "Враг. Враг" уже не получалось. Ну как может быть плохим человек, который вот так, день за днем стоит у ее забора просто чтобы видеть ее и иногда шепнуть несколько слов? Не может он быть плохим. Это просто жизнь так сложилась, просто стечение обстоятельств. Не будь этой дурацкой войны - теперь Ташка тоже считала, что война абсолютно дурацкая - они вполне могли бы встретиться этим же летом на ярмарке в Заречье. И все было бы по-другому...
Как-то вдруг получилось, что она ответила ему. Просто проходила мимо, а он улыбнулся и указал пальцем ей на волосы:
- Баррышняаа, у васш сшороминкя в воросшах... - она нащупала соломинку, убрала ее и автоматически сказала "Спасибо". И замерла, поняв, что первый раз заговорила с ним. Дышать было тяжело, при одной мысли л том, что будет, если узнает отец кружилась голова.
- Деметрус, - он улыбнулся, прижал руку к сердцу и чуть поклонился, смотря на нее искрящимися смеющимися глазами.
- Анатриция, - прошептала она сдавленным от волнения голосом и бросилась внутрь - остужать в прохладной комнате пылающее лицо.

Единственное, что ему удавалось говорить без акцента было ее имя. От полного они быстро отказались, это было слишком сложно, а вот "Ташка" получалось очень нежно и мягко, будто кот лапой клубок шерсти гоняет. "Таш-ка" - говорил он каждое утро, разделяя ее имя на два слога и улыбался, чуть закинув голову назад и смотря на нее прищуренными глазами. Она улыбалась ему в ответ, одними губами шептала "Деметрус" и уходила куда-нибудь вглубь двора, изредка бросая на него оттуда долгие радостные взгляды.
В каком-то смысле ей повезло: отец с утра уходил в поле и возвращался только вечером, мать из дома не выходила вообще - сильно болела - а вокруг все девушки уже открыто гуляли с "оккупантами", которые так же открыто говорили, что не видят в войне смысла, а в них - врагов. Что все случилось так по чистой случайности и скоро должно кончится. И вот тогда, - здесь они все делали паузу и многозначительно поднимали вверх палец или поправляли челку или касались усов залихвацким жестом - тогда они вернутся сюда, но уже не военными, а женихами. Родители приняли такой оборот событий. Все, кроме Ташкиных. Когда она как-то робко завела разговор о том, что может они и правда не враги, отец так зыркнул на нее, да так хватил рукой об стол, что столешница чуть не развалилась.
- И думать забудь!! Они все враги, гады!! Родину нашу забрать хотят, землю всю нашу, скот, даже солнышко наше все!! - прогремел он и ушел в их с матерью комнату - второй раз в жизни напиться.
Они разговаривали, когда рядом никого не было. Пусть вокруг все ходят вместе - так спокойнее. Она учила его правильно произносить слова, а он рассказывал ей о мире, которого она не видела никогда. Но который, он обещал, она увидит - с ним. Как только кончится война. Эта безумная война, которую развязал непонятно кто из сторон и непонятно зачем. Кому-то просто надо набраться смелости и сказать, что это была обоюдная глупость. И все кончится. И сотни людей станут счастливыми.

Она как раз наблюдала за новорожденными цыплятами, когда он наклонился через забор и тихонько прошептал:
- Даврай сегодя ночрю встрертимсшя и пойдем на рречцку? Там долдро быть кррасшиво.
Ее бросило в жар, а потом в холод. Она подняла на него испуганные глаза:
- Деметрус, ты с ума сошел! Меня же родители хватятся - и просто убью наверное!
- А мы ненадролка. На часшик, неброльше. А потром я верн тепфя домрой, Таш-ка, - он улыбнулся и коснулся кончиками пальцев ее локона у виска. Она опустила глаза, постаралась успокоить дыхание и шепнула "Я подумаю".
Думала она очень недолго. Уже к вечеру, когда солнце начало кряниться к западу, все вокруг стало красным, а тени - длинными, она знала, что пойдет. Чего бы ей это ни стоило. Внутри вдруг поселилось ощущение, что этот шанс побыть с ним - просто побыть наконец рядом без этого дурацкого забора - может окзаться не только первым, но и единственным. В стране все-таки шла война, хоть и вот так странно, тихо и будто шепотом. А если она кончится, его могут отозвать домой и кто знает, когда он приедет снова...
Помахивая тяпкой она договорилась о встрече.

Ташка лежала на прохладной кровати и смотрела на часы. Стрелки ползли еле-еле, каждая отвоеванная ими у бесконечности минута, казалось, была пропитана потом тяжких усилий. Сердце билось бешено, а в желудке будто засела жаба. Она пыталась осмыслить то, что собиралась сделать и не могла. Мозг просто отказывался воспринимать ее сумасбродства, зато радостно рисовал картины отцовского гнева - бесконечного, всеобъемлющего - и материнского глухого молчания. Это еще хуже.
Она повела глазами за пролетающей в окно мухой. Сегодня, через час, она встанет на этот подоконник и спрыгнет вниз - к нему. До речки идти недалеко, они быстро вернутся и никто ничего не заметит, но зато она запомнит этот час - каждое мгновение, каждое движение его рук, его взгляд... Она прикрыла глаза и попыталась не думать о плохом.
Проснулась Ташка ровно в 2 - как они и договаривались. Минутная стрелка, добравшись до цифры "12", будто порвала финишную ленту и грянул гром какого-то локального, часового масштаба. Ташка подскочила на кровати, суетливо попыталась пригладить разлохмаченные волосы. Перевела дыхание и медленно повернулась к окну. Сердце колотилось так громко, что она боялась, как бы не проснулись родители.
Он стоял там, под ее окном. Улыбающийся, едва заметный в ночной тьме - только воротник белой рубашки, глаза да белозубая улыбка - и, дурачась, протягивал к не руки. Не думая о почти двухметровой высоте Ташка присела на корточки и ухнула вниз.
Он поймал ее, конечно поймал. Его руки прочертили две линии по ее спине и замерли на уровне плеч. Он был совсем рядом, она впервые видела его настолько близко. Он смотрел на нее, мгноенно посерьезнев, вглядываясь в ее лицо, будто боясь ошибиться - вдруг это не она спрыгнула из окна своей комнаты? Ташка стояла, положив руки на его гимнастерку, и чувствовала мягкую грубоватость ткани и холодок серебряных знаков. И вместе с тем она будто вся исчезла, оставшись существовать лишь там, где он касался прохладно-теплыми ладонями ее спины. В заторможенном и расплывающимся сознании пролетела одна мысль: они впервые коснулись друг друга. Он улыбнулся, чуть отстранился, чтобы лучше ее видеть и, взяв за руку, поманил вперед: "Посшри!"
До берега было всего-ничего, минут 15 медленным шагом. Ей показалось, что они растянулись в вечность, эти минуты. Вечность, где были только его сильные пальцы на ее похолодевшей и вспотевшей от волнения руке. Она смущенно вытерла ладони и платье и посмотрела на него. Он смотрел на реку, поблескивающую в свете луны и тихонько шумящую. Ташка вдруг поняла, что запомнит этот момент навсегда: темные яблони, мягкий лунный свет, отражающийся от значков на его форме, растегнутый ворот гимнатерки и белая рубашка, не прикуренная еще сигарета, тонкие смуглые руки, сжимающие недонесенную зажигалку и жесткая щелка иссиня-черных волос. Она улыбнулась, все еще сжимая в руках ткань платья. Он перевел взгляд на нее, убрал так и не прикуренную сигарету и подошел ближе.
- Тебре ждесь хорросшо? - прошептал он, наклоняясь ближе, чтобы она услышала. Ташка судорожно кивнула и старалась не смотреть на будто вырезанные яркие губы совсем близко от своего лица. Он наклонился еще чуть ближе, у нее в голове мелькнула неуместная мысль, что они сейчас столкнутся носами, а потом голова просто отключилась.
Странно, она никогда не думала, что прохладный ночной ветер прикасающийся к горячей коже может быть так приятен. Она никогда не думала, что другой человек может быть таким желанным и таким остро чувствуемым. Она вообще раньше не думала обо всем этом. Он сидел рядом по пояс голый и она видела как-то очень по-юношески выступающие на спине лопатки и позвоночник. Она подняла руку и медленно провела по нему пальцем. Он обернулся к ней - сигарета зажата в чуть припухших губах, волосы взъерошены и спутаны, лицо счастливое и шкодливое как у напроказившего мальчишки - и потянулся к карману в лежащей на земле куртке. Цветком раскрылись на руке серебрянные часы с резной крышкой.
- Ррадорсть моя, мы ждесь узже поррторка часша, тибря могут хфатится. Порра домрой.
Она неохотно поднялась с собственного расстеленного платья, взявшись за его руку. Он накинул рубашку и, шутя, приобнял ее за плечи.
У дома он легко чмокнул ее в лоб и подсадил наверх. Она прижалась к раме и засмотрелась на него. Он помахал ее, скорчил рожицу и чуть ли не в припрыжку отправился налево - в дом, где жил. Ташка спрыгнула на кровать и попыталась осознать все, что за сегодня произошло. Никакие проблемы ее не волновали. Она просто пыталась уложить все это в голове. Покачала головой, улыбнулась, скинула еще пахнущее им платье, зарылась в него лицом и замерла. Думала, что долго не сможет уснуть, но уже через пять минут провалилась в теплую бесконечность.

А на утро началось наступление. Она проснулась от шума и криков. Глянула в окно - и обмерла: повсюду стояли военные с жесткими, ставшими вдруг незнакомыми лицами. Они стояли вытянув руки, Ташка пригляделась - пистолеты! - и целились в своих хозяев. Замерли женщины, плакали девушки, лаяли собаки, солнце слепило глаза, дед Кроферт попытался было кинуться на кого-то, но его квартирант - как они резались в нарды по вечерам! - раздраженно дернул рукой с пистолетом, раздался хищный лязг, и дед упал... Ташка пыталась понять, что происходит и не могла. Просто не могла.
Она бросилась вниз, матери и отца нигде не было, они стояли по дворе и смотрели вокруг. Их двор еще был пуст. Отец покраснел от ярости, а мать была спокойна - как всегда. Сбегающая по крыльцу Ташка вдруг увидела, как открывается их калитка и во двор входит Деметрус и еще несколько человек. Лицо у него было веселое, в опущенной руке чернел пистолет. Один из вошедших обратился к нему, называя "Капитан" и Ташка вдруг поняла, что это тот самый белобрысый офицер, что тогда подшучивал над ним. Деметриус что-то сказал ему, махнув рукой в сторону дома, и белобрысый исчез внутри их избы.
Вдруг раздался дикий лязг и грохот, земля казалось, затряслась, и крайний дом сложился как картонный. На его месте возникла чудовищная машина - вся сплошное железо и заклепки, а с боков еще стекают капли воды и от нее несло таким диким холодом. Ташка заторможенно повернула голову влево, туда, откуда где только что рухнул дом и увидела, что за этой машиной идут другие такие же - черные, страшные, мокрые, будто рвущие пространство на клочья. Она бросилась со ступеней вниз к Деметрусу, надеясь, что он что-то объяснит.
Слепит солнце. Черные волосы отливают синим. Смеются глаза. Рука взметнулась вверх к ней, как тогда ночью, будто он хотел снова к ней прикоснуться. Лязгнул пистолет. Небо, солнце и непонимание...