"Такое иногда случается..."

[stih]

- Море чуть зыблется. Здесь, на просторе,
Как моряки, - вы всё сбросите горе.

Звенела песня – нежная, знойная, торжествующая; как нелепо было услышать ее посреди северного города, закованного в ледяной панцирь, посреди бессолнечного дня черной зимы. Я стоял на углу улицы Розенштейна, и ощутимый мороз забирался под куртку и щекотал там стылыми пальцами; стоял, ожидая заказчика, который всё не шел и не шел. Руки замерзли, потому что книга мешала их согреть: одной рукой приходилось удерживать довольно увесистый том, а вторую засовывать под куртку, между пуговицами, ближе к свитеру. Однако рука с ношей уставала прежде, чем я успевал согреть другую, и приходилось перекладывать книгу. Притоптывая ногами, я про себя проклинал и медлительного заказчика, и неудачно выбранное место встречи, где с канала дул пронизывающий ветер и леденил мое тело, и невозможность зайти в подъезд и немного погреться у батарей: тогда я точно пропущу приход спутника, который ждать меня не будет. Я решил, что подожду еще десять минут, а затем уйду… и услышал песню.

Красивую песню. Теплую песню. В воздухе запахло водой и солью, разбитый асфальт под ногами превратился в галечный пляж, а шум Обводного канала - в шум прибоя. Солнце купалось в океане, волны жадно лизали пляж, и спали баркасы, качаясь в такт песне. То, что слова напевал тихий женский голос, только добавляло им очарования далекой страны, нежащейся сейчас передо мною в тепле и солнце. Я оглянулся в поисках певуньи; она замолчала, но я увижу, узнаю её, едва брошу взгляд – той, что пела, нет среди толпы спешащих людей с опущенными в землю глазами. Среди людей, укутанных в толстые слои одежд, с приемниками в ушах. Среди людей, обремененных заботами.

- …покинут вас скорби земные…

И песня помогла мне, как нить, как звезда: я поднял голову и увидел ее. Ту, что пела. Увидел и замер.

Она была негритянкой, настоящей негритянкой, молодой и красивой. Темная кожа, курчавые короткие волосы, глаза цвета неразбавленного чая, и белоснежно-сахарные зубы, сверкнувшие, едва она улыбнулась мне, закончив петь. Женщина стояла в проеме окна, раскрытого настежь, несмотря на холод, и с любопытством рассматривала меня. Я улыбнулся в ответ. Тут же ее улыбка погасла и она, чуть ли не вскрикнув, отпрянула назад.
Что могло напугать ее? Я спешно огляделся, но никого не было на мостовой. Улица давно пустовала – я вспомнил, что всего пять или шесть человек прошли мимо меня; лишь шум моторов и толпа на Обводном канале говорили о бурлении мегаполиса; здесь же было тихо, спокойно, как на улице провинциального города. Я снова взглянул на соседний дом.
Женщина не ушла; закрывшись шторою, как щитом, она смотрела на меня, а на лице ее отражались попеременно то желание что-то сказать, то смущение. Комната позади нее была ярко освещена, я разглядел полосатые обои, высокие спинки двух кресел и пузатые шкафы. Несколько картин украшали стены.
Я шутливо поклонился ей, приложив правую руку к сердцу, а левой, с зажатой в ней книгой, изобразил такой жест, словно снимаю шляпу – и едва не уронил том на землю. Женщина улыбнулась, кивнула в ответ и опустила щит-штору. Я перешел на другую сторону улицы.

Окно было низким, гораздо ниже, чем в современных домах; подоконник едва доходил мне до пояса, и получалось, что наши головы были почти на одном уровне, глаза в глаза – мы могли общаться с ней без помех. Первой начала она.
- Здравствуйте, - голос был красивым. Только сейчас я заметил, что, несмотря на принадлежность к своей расе, губы у женщины не были пухлыми или вывернутыми, хотя вряд ли в ее жилах текла чужая кровь. По-русски она говорила довольно чисто, с небольшим акцентом, трогательно звучавшим в ее речи.
- Здравствуйте, - я немного замялся, не зная, что сказать дальше: красноречием я никогда не отличался, предпочитая больше слушать, чем говорить, и язык мой не был хорошо подвешен; что говорить в таком случае и при столь необычном знакомстве, я тоже не знал. Она меня выручила.
Сделав шаг, женщина оперлась ладонью о широкий подоконник – и как ей не зябко в одном платье? - и подалась вперед.
- Ответьте, - прошептала она. – Вы же услышали, как я пела?
- Очень красивая песня. Я не знал такой раньше.
- Она сложена не здесь, но далеко отсюда люди поют ее, когда возвращаются с моря. Они поют, когда им грустно, и тогда песня веселит их. Я люблю песню, в ней поется обо мне, ведь мое имя – Люсия.
- У вас имя точно такое, как у святой, - ответил я. – Вам не холодно? Вы дрожите…
- Холодно! – воскликнула она и поежилась. – Я замерзла. Если бы вы знали, как холодно здесь, как темно, как плохо! Ах, зачем, зачем я покинула свой берег, зачем уехала? Я родилась там, в далёкой стране, в жаркой стране, где круглый год лето, где жизнь в каждой травинке. Там земля пестрая от цветов, а кожа у людей темная и теплая, как зернышко кофе, когда оно долго лежит на солнце. Там все улыбаются и смотрят вперед, на горизонт, – вот моя родина. Я уехала сюда, в этот страшный город, где холод, и стужа, и ветер острый, как бритва. Здесь нет солнца, небо не синее, а серое, и кожа у вас точь-в-точь такого же цвета, как небо. Здесь нет цветов, никто не смеется, но все куда-то спешат, опустив взгляд, словно ищут раковины каури среди песка – смешно! Вы очень странные… вы не слышите моих песен….
- Я услышал, - ответил я и испугался: таким хриплым показался мне огрубелый мой голос после ее нежного и жалобного голоска. Замолчал и постарался тихо прокашляться. – Зачем же вы уехали из далёкой страны?
- Он обманул меня, - ответила женщина, и две невольные слезинки скатились по округлым щекам; она торопливо вытерла их тыльной стороной ладони. – Здесь его родина, он рвался сюда, одержимый городом, он тосковал по нему, а я – лишь любила. Он любит город, говорит, что здесь хорошо, что только здесь есть жизнь. Он обманул – здесь бродит смерть; взгляни, как она выбелила ваше небо, спрятала солнце, как заковала в камень землю так, что травинке не пробиться. Взгляни на деревья – они как узники в остроге, которым отсрочили казнь. Они не могут расти, как им вздумается, и должны всю жизнь дрожать в страхе, ожидая, когда их убьют. И я чувствую, что с каждым часом всё меньше жизни во мне, а холодный лед сковывает меня изнутри. Если я умру, меня не смогут похоронить, потому что земля здесь тверже камня.
- Уезжайте отсюда! Уезжайте назад, на морской берег, и солнце растопит лёд.
Как она прекрасна, тоненькая черная фигурка на фоне светлого окна, она не должна умирать.
- Я не могу. Если он узнает, что я хочу его бросить, то осерчает. Даже то, что я говорю с вами, ему не понравится. Я его рабыня, и он знает.
- Что за чушь! – вскричал я. – Никому не позволено превращать другого человека в раба, здесь, в этом городе! Я могу позвать милиционера, и если вас не пускают, держат силой в доме – расскажите ему; вам помогут.
- Вряд ли, - покачала головой женщина и вздохнула. – Разве я не пыталась? Я пела много песен, открывала окно, и плакала, и пела, но улица пуста, люди редко появляются; если же появляются, то всё спешат; им не до моих песен, у них нет свободного времени, чтобы остановится и послушать. А если они не услышат песню, то не увидят меня. Лишь вы увидели… я очень вам благодарна, очень.
Внутри, в комнате, вдруг хлопнула дверь, и показался коренастый и сильный мужчина. Я решил, что он моряк, едва лишь взглянул на него. Густые бакенбарды закрывали щеки до самых ушей, желтые от табака зубы мелькнули перед моими глазами, когда он оскалился в хищной улыбке. На правой кисти у него был вытатуирован штурвал. Злобно взглянув на меня, он рывком отдернул женщину от окна и захлопнул створки, затем задвинул шторы.

Черт с ним, с заказчиком, сам виноват. Я побежал к Обводному каналу, туда, где рыкали моторы автомобилей и сновали люди. Я не оглядывался – терпеть не могу оглядываться на ходу, если приходится бежать по неровному, в колдобинах, асфальту, где ямы так и ждут момента, чтобы внезапно подставиться под ногу. Выскочив на набережную, я заметил неподалеку человека в форме и рванулся к нему.

**
- Что происходит?
Дом тот же, и окно - я мог поклясться, что напротив него я долго стоял, ожидая заказчика. Ветер с канала был прежним. Прежними были и зев подъезда за нашими спинами, и ободранные деревья, и разбитый асфальт. Только женщины не было. Окно – темное, грязное. Забранное решеткой.
И решетка глухая, прямая, некрасивая, какие ставят на окна учреждений. И дом не жилой: из красного кирпича, цвет которого почти потерялся под слоем многолетней грязи, двухэтажный, угрюмый, он тянулся вдоль улицы, и, казалось – так и тянется вплоть до горизонта. Перед домом тощий газон, на котором растет пригнувшееся деревце, а дальше мостовая и улица. На всех предметах лежит слой грязи. Людей не видно, только я и милиционер.
- Где ваша женщина?
Я молчал, не зная, что ответить. Милиционер подошел к окну, у которого я говорил с негритянкой, дёрнул зачем-то решетку, прильнул к стеклу, высматривая что-то в глубине помещения. На меня он пока не обращал внимания.
Прошло полминуты. Наконец, он прервал свое наблюдение и повернулся.
- Никого нет. Через стекло видно плохо, но там не комната, а скорее, склад. Столы навалены, какие-то коробки, железки. Вряд ли здесь из людей кто-то живет. Хотя проверить можно.
- Вы никого не найдете, - расстроился я. – Это ошибка. Никого здесь нет. Извините.
Он не торопился уходить, этот милиционер, а стоял, слегка покачиваясь на носках, и внимательно смотрел на меня.
- Вы точно разговаривали здесь с женщиной? С негритянкой?
Я кивнул.
- Думаете, что я сумасшедший?
- Нет, - ровным голосом отозвался он. – Среди людей мало сумасшедших, многие ими просто прикидываются. Я еще не встречал настоящего сумасшедшего.
- Тогда решите, что я врун, и в моих словах нет ни грана правды. Я вас не разыгрывал, но ошибся. Как – сам не понимаю. Извините.
- Бросьте вы извиняться на каждом слове! Я вам верю. Вы видели женщину и говорили с ней на самом деле, так же, как сейчас говорите со мной, видели моряка, и еще некоторые вещи.
- Понимаю, - улыбнулся я.
- Я не шучу, - милиционер был серьезен. – Тем более не пытаюсь успокоить. Вы просто не поняли, когда это началось, потому не сумели вернуть явь. Такое иногда случается, редко, но случается; тут главное понять, что это лишь образ, сон, фантом.

- Я думаю, началось всё чуть-чуть раньше того момента, когда вы услышали песню, - сказал милиционер и неопределенно обвел вокруг рукой. – И место как под заказ. Смотрите сами: пустынная улица, серый пейзаж; небо, дома – всё блеклое; краски играют свою роль. Здесь нет движения, и ничто не отвлекает от сна. В таких местах явь расползается, как пленка, когда на нее плеснут кислотой, и случаются странные вещи, и говорятся странные слова. Всего один раз мне удалось увидеть подобное, потому я вам верю. Правда, мне жаль вас.

**
Слова я помнил наизусть:
- … отныне
Нет снов иных у сосны…

Я ушел с улицы, от дома на углу, от окна, от разговора, ушел, ни разу не оглянувшись. Ветер злобно дул в лицо, впиваясь в кожу сотнями игл, милиционер махнул рукой на прощание. Начинало темнеть. Я шел и понимал, что больше никогда не увижу свой сон, что он не повторится; умерли песни, море, купающееся солнце и ленивые баркасы. А взамен осталась память.