Оскорбление

[stih]

Звали его – Ерохин.
Конечно, у него было и имя по рождению, и отчество, но никто из знакомых не называл имени, а окликали просто: «Ерохин». Хотя скажись он Климом – все величали бы его Климом: в том кругу, где обитал Ерохин, не принято выпытывать данного матерью имени, если собеседник не хочет его говорить, и тамошние обитатели, помня поговорку о кошке, не отличаются особым любопытством.

Круг этот непременно входит в население каждого города. Причем не имеет значения, крохотный это городок или гигантский мегаполис; на их улицах всегда можно встретить людей, не похожих на других так, как слон не похож на дамана. Кроме внешних черт, делающих их заметными и распознаваемыми, обитатели круга обладают еще внутренним отличием, настолько удивительным, что становятся сродни животным, чем людям. Подобно зверю в лесу они дробят город на куски, где границами служат улицы, заборы, каналы и дома; об этих невидимых границах не подозревают обычные горожане. Подобно зверю, они стараются не выходить за пределы того куска, в котором живут, изучив его досконально. Это их охотничья территория, их среда обитания. Житель Ржевки не пойдет на Охту, а жителю Охты нечего делать в Озерках.

Ерохин обитал в Большой Охте, за Невой. В круг он попал случайно десять лет назад, и остался. За те годы, что Ерохин в нем провел, круг наложил на весь его облик несмываемый отпечаток, сделав заметным в самой густой толпе. По паспорту человек молодых лет, Ерохин выглядел много старше своего возраста: на лице проступили ранние морщины, кожа обвисла и посерела от бессонных ночей, проведенных в разгуле. Волосы сбились в большие колтуны. Умывался Ерохин нечасто, лишь тогда, когда «нужда припрёт». Однажды он стал свидетелем небольшой сцены в бане, куда раз в месяц пускали их мыться бесплатно. Небольшой мужичок, ростом с Ерохина, грязный до того, что цвета лица было не различить, долго мялся и кривился, пытаясь стянуть с себя телогрейку; наконец он слабым голосом пожаловался волонтёру:
- Не снимается…
Его одежда прилипла к телу и отдиралась с болью, как засохший на ране бинт. Ерохин содрогнулся, когда представил себе, как тело этого мужика сплошь покрыто подсохшими струпьями и язвами; подумав, что сейчас будет мыться с ним в одной бане, он поморщился и снова натянул пальто. Его никто не удерживал.
С того случая Ерохин перестал часто посещать баню, тем более что его приятелям и подругам не было дела до того, принимал ли он утром ванну.

Нельзя было понять, добрый он или злой. Еще не вытравилась в нем некая удаль, ухарство, знакомые русским: когда удача улыбалась Ерохину, и он разживался деньгами, тотчас в нем проявлялась вся широта души, приниженной кругом – и тогда сам черт ему был не брат! Он расправлял плечи, вздыхал грудью и тотчас заваливался в кабак, и сидел там безвылазно, угощая всех направо и налево, и не смотрел, знаком ему человек или нет. В те часы он любил весь мир, ограниченный стенами кабака. Сизый воздух с белесыми табачными завитками, пропахший телами, перегаром и скисшими щами, казался ему сладким. Ерохину нравилось перекрикивать ревущую музыку, и со словами «Угощаю!» он доставал из кармана пачку и шваркал её на стол. Все вокруг, знакомые и незнакомые лица, пили и ели за его счет, что-то кричали ему через дым, ругались и пели – а он представлял центр действа. Ему это очень нравилось. В такие минуты ничего не жалел Ерохин, он готов был снять с себя и пропить рубашку, лишь бы собутыльник остался доволен. Когда гулял Ерохин, завсегдатаи кабака знали: у него есть деньги, но бесполезно подкарауливать его неподалеку – попойки заканчивались, когда пустели карманы. Ерохину не приходило в голову вести себя по-другому и отложить что-то на черный день: обитатели круга знают прошлое, живут настоящим и никогда не смотрят в будущее.

Если же денег долго не было, Ерохин становился угрюмым и злым.

**
Шла черная полоса, и безденежье продолжалось третий день. Ерохин пытался как-то перебиться, пристав на кладбище к двум мужчинам, чьи лица казались ему смутно знакомыми. Они выложили на скамью нехитрую закуску и бутылку водки, но его приняли как собаку, пришедшую хлебать из чужой миски. Он увял и бросил их.
Злобы он не испытывал, только усталую глухую тоску. Одна мысль крутилась в голове – где взять деньги? Он коротко взглянул на видневшиеся вдали купола Никольской церкви, центра его мира, и резко сплюнул себе под ноги. Есть не хотелось, но в желудке ощущалось томление запойного пьяницы, вынужденного стать трезвенником. Мысль о деньгах билась настойчиво, не давая покою, он оглянулся кругом, словно надеялся увидеть какую-нибудь подсказку – ему припомнился Микич.
Ерохин вспомнил, как однажды одолжил Микичу деньги. Именно дал взаймы, несколько месяцев назад. Сейчас Ерохин решил, что пришел срок вернуть долг, и направился к церкви.

У ограды сидел на скамейке его знакомец, греясь в бледных солнечных лучах. Ерохин окликнул его:
- Слышь, где Микич, не знаешь?
С того дня, как Ерохин последний раз видел Микича, тоже прошло довольно много времени. Но раньше он не испытывал нужды и потому не задумывался, куда это запропастился Микич, тем более их дружба не была близкой.
- На Апрашке он сейчас, - лениво ответил знакомец и неопределенно махнул рукой – этот жест должен был означать направление, в котором исчез Микич. – Еще осенью ушел.

**
Невидимая граница проходила по воде Невы. Река гнала к берегам тяжелые серые волны, несущие на себе льдины с угрюмыми нахохлившимися чайками. Ерохин остановился на середине моста и долго смотрел вниз, плюясь и пытаясь попасть в неподвижных птиц, пока река проносила льдины под его ногами.
За несколько лет он впервые пересек границу, отделявшую Охту от остального города, и пешком направился в Апраксин двор, мимо Смольного ансамбля, когда-то воспитавшего тысячи институток, мимо голого и прозрачного Таврического сада. Был субботний день, и по Кирочной улице шла большая толпа. Если бы кто в это время посмотрел с крыши вниз, он заметил бы интересное явление: толпа обтекала Ерохина со всех сторон, оставляя свободным некоторое пространство вокруг него; он словно отталкивал от себя людей непонятной преградой, как смазанный жиром предмет отталкивает воду. Но Ерохин не замечал этого явления, идя вперед черепашьими шагами.

Так дошел он до Моховой улицы и остановился. Он не был здесь одиннадцать лет.

**
Стоит сказать, что Ерохин родился в Петербурге, на Моховой улице, в доме № 42, и прожил здесь до юности. Он знал улицу так, как мы знаем свое тело: каждое дерево, скамья, трещина в стене или скол были ему знакомы и говорили с ним. Он огляделся: за одиннадцать лет улица изменилась, некоторые дома поменяли окраску и подновились, всюду были вывески, - и Моховая оставалась такой, какой он помнил её. Старое время легло на её тротуары. Чувство, возникшее далеко, в начале Кирочной улицы, здесь усилилось, подхватило и повело за собою Ерохина. Он безотчетно подчинился.
Решётка огораживала небольшой двор, он прижался лицом к её пыльным прутьям, взвившимся в небо. Здесь Ерохин подростком любил сидеть на скамейке, глядя на облака, расчерченные на куски ветвями деревьев. Деревья еще оставались прежними, и сохранилась скамейка. Он опустился на жесткое сиденье и так просидел долго, глядя в землю и изредка сплевывая горькую слюну.
В нём не было воспоминаний и мыслей – ничего, что могло родить сожаления. Но всё вокруг: деревья, решетка, окна дома и снег – излучали теплое, обволакивающее чувство покоя, пришедшего издалека, из той глубины памяти, которую Ерохин давно успел позабыть. И мир сузился до размеров двора, и были в нём только покой и тишина - ничего более. Моховая обняла человека и укачала в объятиях.

Близко закричала машина. Ерохин очнулся и огляделся. За то время, пока он спал, пошел снег, и белые перья бесшумно падали вниз, успев густо припорошить человека. Ерохин отряхнулся и встал.
Шел четвертый час, движение на улице становилось оживленнее. Вспомнив о Микиче, он вышел из двора и направился дальше по улице.

Всё ближе подходил он к дому, своему дому; сердце вдруг сжалось, ударило тяжело, и с каким-то суетливым волнением Ерохин ускорил шаг. Его взгляд безотрывно устремился вперед. Еще минута, и вдали показался знакомый фасад.
Дом изменился до неузнаваемости. Старая трещина, похожая на кривой шрам и рассекающая его сверху донизу, исчезла под слоем новой краски. Во всю длину стены протянулся синий щит. Квартира на первом этаже, до боли родная, перестала существовать, на её месте возник магазин. Ерохин остановился рядом и смотрел.

Дом преобразился, похорошел, словно помолодел. Сейчас он выглядел как щёголь в своем светло-желтом наряде с белыми вставками. Магазин на первом этаже распахнул на улицу широкие окна, серебро и зеркала дробили яркий свет, бросая на тротуар блики, похожие на монетки. И за стеклом было всё так ярко и красиво, что у Ерохина захватило дух. Там жил целый мир сияющих вещей, и красивые женщины, как богини в саду, неторопливо и гибко сновали между ними. Он заворожено следил за их движениями, и чувство причастности к этому блистающему миру появилось в нем и окрепло: словно творец, неприметно наблюдающий за своими созданиями, был сейчас Ерохин.

Тонкие ноги в узких туфлях остановились напротив него, так близко, что он мог бы коснуться их рукой, если бы не мешало стекло, затем быстро куда-то скрылись. Тяжело хлопнула дверь, звуком своим привлекая внимание; Ерохин глянул и тут же испуганно отвёл глаза: по ступеням медленно сходил коренастый парень в черной форме. Он отвернулся, но парень встал напротив него и тяжело сверлил глазами.
- Тебе чего надо? – спросил он. Ерохин снова поднял взгляд: глаза парня оказались светлыми, с какой-то ленцой внутри. Чувствовалось, что тот сознает свою силу, и это осознание рождает ту леность сильного существа, против которого стоит слабый противник.
- Я… так…, - запнулся Ерохин. – Жил здесь…
- Пошел вон отсюда, - процедил парень. Он говорил спокойно, но его слова прозвучали как охлест, столько внутренней силы слышалось в них. Интуитивно почуяв эту силу, Ерохин мгновенно сник, даже словно стал ниже ростом, его взгляд приковался к земле и не мог больше подняться. Он боком проскочил мимо охранника и заспешил дальше.

Только у моста до него дошел весь смысл сказанных слов – и его словно кто резко и сильно ударил по лицу. Ерохин замер. Щеки залились горячим румянцем, поднимавшимся выше, ко лбу, пока голова не загудела. Несмотря на холод, под волосами стало мокро и жарко.
- Погоди… - пробормотал Ерохин, силясь что-то понять. – Погоди…
Его прогнали из мира, как собаку… Его, человека…
Не привыкший думать, он никак не мог поймать и развить ту мысль, что только что пришла ему на ум. Машинально он повернул и пошел назад.

**
И что-то уже изменилось в воздухе, Моховая не была такой, как час назад, когда он впервые ступил на нее за одиннадцать лет. Она подобралась, глянула исподлобья; Ерохин себя ощутил так, словно зашел не вовремя в гости – приличия вызывают радушие и улыбку, но за искусственной улыбкой поймаешь напряжение, выливающееся в неловкость, и самое время вспомнить вдруг неотложное дело, попрощаться и уйти.
Моховая встречала таким же напряженным радушием, но старое время растворилось с её домов и тротуаров, и перед ним теперь лежала улица из новой эпохи, не ждущая его и не радующаяся свиданию.
Тоскливо сжалось сердце, и он прошел вперед, остановившись напротив своего дома. В окне заметил он, как на стойку облокотился обидчик, убивший его мир. Ерохину стало скучно и жутко, он быстро наклонился и выпрямился. Камень был в его руке. Размахнувшись, он сильно швырнул камень; с оглушительным грохотом лопнуло и осыпалось стекло. Взвизгнула женщина, и истошный визг подал сигнал: Ерохин пригнулся и бросился бежать. В эту минуту он слился с толпой, и стал ее частью впервые за долгое время – толпа не успевала уходить от него, руками и плечами Ерохин задевал людей.
Он перебежал мост и остановился, задыхаясь. Сердце готово было выскочить из груди.
- Сволочь, - коротко и шумно дыша, пробормотал он сквозь зубы. – Стекло вставишь, небось…