ПЫДЫЩЬ!

[stih]

Память в бутылках

Ахтунги стандартные: слэш, расчлененка, сюр. А, ну и еще это рассказ-на-конкурс вообще-то был

Странствуя между мирами,
Я храню в себе память
О каждом моём воплощении.
И в назначенный час
Я узнаю тебя
По первому прикосновению.

Между третьей и семнадцатой улицей, в сером переулке, похожем на окурок в луже, окурок, выброшенный архитектором города, ненужный, и грязноватый; жил человек по имени Саймон Томпсон, который не был человеком.
Саймон был ищейкой.
Еще, конечно, он был клерком и прилежно трудился в офисе с восьми утра до шести вечера, ни единое создание тысячи миров - из тех, кто обладает разумом или полагает, что обладает, не сумело бы определить сущность работы Саймона. Перекладывание бумажек? Сортировка отбросов целлюлозной промышленности?
Саймон никогда не интересовался.
На самом-то деле он был... да, ищейкой, хотя самому ему не слишком нравилось это слово, но истинного не помнил, как имени.
Поэтому - искал.
Среди девушек и юношей - искал ответ на вопрос, и в густых комьях плоти, в телах таились искорки понимания, но ни разу Саймон не вдохнул до конца.
Он спал не более пары часов в сутки. Он бродил по улицам, по третьей и семнадцатой, а еще по сорок седьмой и шестой, иногда заглядывал на площади, полные мутированного света, тусклого лягушачьего света фонарей, или слишком яркого - рекламы; Саймон кутался в плащ-дождевик, вдыхал аромат камня, влаги в венах и на крышах, аромат кошек и алкоголя, парфюма, денег и гильотин.
Он выбирал.
Так коллекционер вин выбирает бутылку. Что сегодня к ужину? "Lafite" или "Branne Mouton"? Или дешевый сидр из разбухшей, словно живот у беременной, дубовой бочки?
Саймон бредет сквозь толпу, пронизывается - как игла с длинной нитью через легкую ткань, нитью коснется того, кого пожелает открыть сегодня, и выбранному не уйти.
- Ты, - говорит он. Например, проститутке с размалеванным кукольным лицом, алые губы напоминают свежую вырезку, космы-парик - плесень на кафеле в ванной; Саймон изучает ее подергивая кадыком и теребя пуговицы брезентового плаща, а потом повторяет увереннее, - Ты.
У проститутки короткая юбка и белые ноги в росчерках колготок-сеточек. От нее пахнет собачьей шерстью якобы "беличьей" шубки и дешевыми духами. Каблуки цокают следом за Саймоном, табачный дым складывается в цену, называемую "за ночь", Саймон не спорит.
За поиски надо платить.
Проститутка морщится, входя в квартиру Саймона.
- Темно. И воняет трупярней, - она хохочет надсадно, гортанный клекот дикой утки; Саймон хрустит костяшками пальцев и вешает плащ на крючок. Пытается помочь раздеться и даме, но "дама" посылает его нахер.
- Деньги вперед, парниша.
Саймон честно выкладывает смятые купюры. Проститутка забирает их цепким жестом. Мышиным, думает Саймон, мыши цепки...особенно когда тщатся вырвать сыр из мышеловки.
Включает свет, и проститутка брезгливо морщится, Саймон отлично знает, почему. Дело даже не в косматой бахроме ободранных обоев, инопланетных карт ржавчины на трубах и промозглом холоде, а в атмосфере.
- Это поиск, - говорит Саймон. Женщина оборачивается к нему, и хочет закричать: в руках Саймона нож, один из материальных символов запаха...и атмосферы, но он привык опережать.
Открыть человеческое тело куда легче, чем бутылку с шампанским. Сходство велико. Саймон слизывает кровавую пену, что выбилась из горла, когда лезвие пронизало легкие, пена комьями стекает с губ, он пытается перехватить ее...и вспомнить, назвать имя, он бьет ножом мягкое пластично-кукольное тело, когда попадает в артерии - вздымаются фонтанчики. Тело подергивается - внутренние механизмы, сплетения нервов, еще не загустели, и реагируют как живые. Слипшийся парик Саймон отшвыривает пинком, точно блохастую кошку.
Он вспарывает дрябловатый живот, с методичностью грузчика выгружает оттуда внутренности. Отделяет органы от сосудов-стебельков, и женщина становится пустой, как бутылка вина наутро после вечеринки.
- Не то, - хрипло шепчет Саймон, - Опять не то.
Впрочем, потроха съедобны, а оболочку можно искупать в формалине - ванная удивительно полезное изобретение - и оставить. Как всех прочих.
Наверное, глупо хранить пустые бутылки - обманчивые бутылки, Саймон ожидал джина, а получал каждый раз дешевый сидр; и все повторялось. Глупо хранить бутылки. Но каждый (не)человек имеет право на слабости.
Мальчиков нить выбирала чаще.
Рослых угрюмых парней, запахнутых в дутые куртки и наушники плейера - парни курили крепкие сигареты, и внутреннее вино их тоже пахло табаком; Саймон морщился, разделывая костлявые, тяжелые за счет крупных костей и туго прилаженных мышц, тела. С боку на бок перекатывались вялые пенисы, иногда Саймон со свистом втягивал нежную кожу в рот, и прикусывал крайнюю плоть. Изысканное блюдо. И все-таки - не то.
Очередная пустота.
Невысокие хрупкие мальчики - из тех, кого не отличить от девочки, пока не разденешь догола; к тому же они длинноволосы. Саймон подолгу засматривался на таких, и всегда выбирал. Обматывал нитью, точно паутиной, и крохотные слюдяные крылья мальчиков-девочек, мальчиков-стрекоз, звонко подрагивали в полумраке. Они кричали. Они всегда кричат, и Саймону приходилось сначала вырезать язык и голосовые связки. Он не любил это. И назначал награду самому себе - вталкивать полувозбужденный член в кровоточащий изорванный рот. Иногда удовольствие портилось: мальчики-стрекозы несдержанны. Их тошнило кровью и желчью, а порой пытались прикусить Саймона. Тогда он выбивал зубы молотком. Или отрезал голову.
На память о мальчиках-стрекозах он оставлял длинные волосы, кольца-пирсинг и сморщенные, как китайские грибы, пенисы.
Мальчики-стрекозы - красивая упаковка, блеск этикетки и... и тот же тухлый сидр внутри.
Как жаль.
Однажды Саймон понял, что места не хватает, воспоминания забили обе комнаты маленькой квартиры, с потолка связкой колбас свешивались чьи-то кишки, а окровавленные и гниющие от крови и паразитов волосы смешались в единый колючий поток, во всех тарелках - пальцы, в стаканах - глаза, шкурки на стенах и чей-то мозг в ванной.
Воспоминания переполняли его обитель, словно галлюцинации - разум безумца.
Саймон понял, что должен завершить поиски в ближайшее время, и более не размениваться на дешевый сидр.
Нужная бутылка - одна.
Бутылка, в которой будет джин или послание от терпящего кораблекрушение - или карта сокровищ на желтом заскорузлом пергаменте, пергамент немного изъеден временем, но стекло - хорошая оболочка и хранит от воды, времени, тлена и насекомых. Нужно только найти. В океане улиц, лиц, фонарей, машин, кошек, ботинок - выловить драгоценный резервуар.
Иногда Саймону страшно: а что, если так и не найдет? Он скрючивается на грязном и всегда влажноватом полу, обнимая отрезанную голову с взъерошенными белыми волосами, этот мальчик-альбинос был красив, как ангел с полотен Возрождения, и Саймон не осмелился портить красоту; обнимает и молится, целуя подгнившие губы: найти, я хочу найти.
Понять.
Надежда капает сукровицей с ароматом кладбища.
Саймон ловит капли ртом.
Надеется.

Джереми исполнилось восемнадцать ровно в полночь, и, не дожидаясь рассвета, он ушел из дому. Он сбегал от родителей каждый сезон, и бонусом в межсезонье, каждый раз полиция возвращала его, родители били, ругали, запирали в комнате-чулане, пропахшем сыростью и грибными спорами. Иногда Джереми сидел в чулане неделями. Выпускали только справить нужду, и то не каждый раз, порой приходилось помечать углы, отчего к запаху сырости добавлялся резкий запах мочи.
"Это научит тебя", говорил отец Джереми, повторял фразу и во время порки - порки дорогим кожаным ремнем с посеребренной пряжкой; каждый раз Джереми размышлял, что сломается раньше - его позвоночник или пряжка? Пока выдерживало и то, и другое. Но он размышлял, оценивал шансы и делал ставки - иначе сошел бы с ума от боли. Отец не жалел его.
"Это научит тебя", повторял он. После экзекуции - отшвыривал, зачастую в лужу блевотины и пены, сорвавшейся с губ во время порки.
Джереми всегда падал неловко - на больную спину и задницу, коротко взвывал, орать сил не было; моргал длинными белесоватыми ресницами, приглаживал взлохмаченные волосы - темно-платиновые когда чистые, грязные они становились мышиными. На ладони оставались сальные следы. Джереми хотелось оставить отпечаток на серебряной пряжке.
Отомстить, вероятно.
Он так и не выполнил задуманного. В восемнадцать лет ушел из дому, предварительно трижды плюнув на порог, и хрипло рассмеялся, мешая имя отца с ругательствами и проклятиями.
Джереми был свободен.
Отсутствие денег, жилья - не важно. Он размышлял, стоит ли пойти мойщиком посуды или сразу на панель - приходилось во время побегов подрабатывать задницей, и у Джереми получалось неплохо, ему действительно нравилось, когда в него входили сзади, если только клиент был чуть посимпатичнее бульдога или орангутанга.
Моральные принципы? Чушь. Джереми решил, что принципы остались серебром на пряжке...и кровью на ней же.
Выбор в пользу второго сделан куда быстрее, чем Джереми потерял из виду родные улицы.
Панель так панель. Джереми фантазировал о том, как переоденется в обтягивающие виниловые шорты и топик, сбреет брови и накрасит губы. И однажды отец увидит его - но ничего (ты слышишь, гребаный ублюдок?!) ничего не сумеет сделать. Джереми вне его власти. Совершеннолетний.
Отец с его Библией, правилами и брызжущей желчью ненавистью к "содомитам" будет осмеян. Осмеян полуобнаженным сыном-блудником.
Картинка откликнулась возбуждением. Джереми пришлось остановиться, снять штаны и сбросить белесые капли на тротуар. Ночью его никто не видел - а если и видели, Джереми мало волновался.
Он повторил бы на бис - специально для обывателей с кастрюлями вместо черепов, с телами-жирными колбасами и йогуртом вместо мозгов.
Все для вас.
Все для вас, леди и джентльмены, смеялся Джереми.
Смеялся, пока не заболела диафрагма.
Решено.
Так он стал проституткой.

Нить тянулась, длинная и голая, как крысиный хвост. Саймон злился. Лето наступало - в городе лето короткое и душное; злейший враг Саймона. Летом его обитель привлекает внимание. Прохожие, случайно забредшие в переулок между третьей и семнадцатой улицей подозрительно водят носами и спешат убраться, но Саймон опасался, что однажды позовут...
Чужаков. Полицию.
Полиция не оценит коллекции Саймона, определенно не оценит.
Поэтому он ненавидел лето.
А содержимое квартиры разбухало, точно дрожжи, норовило полезть из окон - чьей-нибудь отрезанной рукой, посиневшей, с прожилками багрянца и черноты и посмертно отросшими ногтями. Саймон нервничал.
Мало времени, очень мало времени.
Если не найдет в ближайшее время...
Он не продолжал мысль. Хвост-нить тянулась за ним, обвивая каждого прохожего; Саймон краем глаза оценивал - и отбрасывал. Не то, не то. Прошли времена, когда он мог позволить себе открывать каждую интересную бутылку. Сейчас - все или ничего.
Саймон брел полуслепыми переулками, загребал ил днища города, мутная вода, словно из живота утопленников, колыхалась между домов и фонарей.
Он остановился, когда увидел...
Очередного парня-стрекозу? Наверное. Но Саймон замер, ослепленный сиянием почти белых волос - настоящих волос, Саймон умел отличать подделку от натурального, парик от живой плоти. Волосы - тоже плоть. Несъедобная, зато хранится дольше. Помимо волос были короткие кожаные шорты, обтягивающая майка с надписью "ТРАХНИ МЕНЯ" и безвкусно наляпанная косметика на лице, но Саймон воспринимал лишь волосы.
Эту бутылку он должен открыть. Духи и демоны, джинны и призраки - все живет в волосах, в этих волосах.
- Пойдем со мной, - сказал Саймон беловолосому.
Тот курил ментоловую сигарету, выдохнул горькое облако - Саймон проглотил его, хотя терпеть не мог табачный дым.
- К тебе? Это дороже.
- Пойдем.
Джереми в свою очередь оценил клиента. Долговязый тощий тип лет тридцати, не слишком приятный, но и не урод - костистое лицо с резкими, но правильными чертами, под бесформенной рубахой угадывалась худая, но жилистая фигура; по-настоящему отталкивали только крючковатые пальцы, похожие на когти стервятника. Джереми решил, что не позволит совать пальцы себе в задницу. Ну...или за очень дополнительную плату.
Во всем остальном клиент устраивал.
Он вильнул бедрами и отправился вслед за человеком, подергивая плечами, когда мерещилась клейкая паутинная нить.

- Ну и вонь, - с порога сморщил нос Джереми, потом настороженно втянул воздух снова. - У тебя кошка сдохла?
- Нет, - Саймон не видел причины лгать. Так или иначе, купленная бутылка не покинет стола, - Это пахнут те, кто приходил до тебя.
Джереми клацнул зубами и прикусил язык.
- Эй, ты чего?
- Проходи, - Саймон толкнул его внутрь, пальцы-когти царапнули сквозь тонкую майку, и Джереми отшатнулся.
Томный, волглый запах тлена. Липкая паутина в горле, на коже, капает с ногтей стервятника. "У меня на спине пятно", подумал Джереми, "Из него прорастут ядовитые цветы".
Он закрыл ладонью рот, чтобы не вытошнило. Запахами и обстановкой обитель клиента смахивала на чулан, и Джереми боялся обернуться, боялся открыть глаза. Чулан...и его отец. Серебряная пряжка. Возвращение.
"Добро пожаловать домой, сынок!"
На стенах, поросшие ворсистой бело-зеленой плесенью, точно куски дорогого сыра, висели тела. Опустошенные тела людей, выпотрошенные, как рыба на рынке. Но отсутствие ливера не спасло от гниения, мертвецы тлели, текли и загустело оседали на плинтусе, прежде чем опуститься лужами на пол.
Джереми предположил, что его место где-нибудь еще. Комнаты-то забиты доверху.
Он заорал, но стервятник зажал рот.
- Тихо. У тебя волосы. Красивые волосы, я должен был привести тебя. Ты правильная бутылка. Если не ты, все пропало. Могут прийти, - бормотал человек, и Джереми не пытался даже мысленно именовать его "психом". Почему? Не более, чем отец. Не более, чем он сам.
Удалось высвободиться. Джереми заметил длинный нож, темно-бурый от засохшей крови, стервятник его не чистил.
Если Джереми заорет снова, нож окажется между лопаток. Там, где засеяны семена ядовитых цветов.
- Эй, давай я отработаю. Мы договаривались, не так ли? - сказал он с ухмылочкой.
Оттянуть время. Поиграем в Шахрезаду, тысяча одна мертвая ночь. Джереми облизал темно-багровую помаду с губ.
- Нет, - говорил стервятник, - Мне не нужно твое тело. Если внутри сидр, я выкину тебя. И других тоже. Я устал от сидра. Я ищейка. Я чую в тебе...правду.
- Ну же, красавчик. Я никуда не денусь. Ты получишь все...и еще чуть больше, - кислинка тлела под языком, шипела, как аспирин-Упса; Джереми колотило, будто в лихорадке, но он умел подать это под соусом страсти.
"Да ты, парень, VIP-клиент".
Рот стервятника, против ожиданий, не вонял сырой землей и дождевыми червями, а пах мятой, и зубы оказались ровными. Джереми почти понравился поцелуй. Но в последний момент, когда слюна их соединилась, Саймон вонзил в плечо беловолосого нож.
Джереми почудилось - кровь течет отовсюду. Свернулась в слюне, брызнула из глаз. Из ушей. Из-под локтей и ногтей, вместо спермы и капель пота в пупке.
Боль в плече забилась вторым сердцем.
Два сердца - это перебор, подумал Джереми.
Вторая мысль: я не хочу умирать.
Как будто его спрашивали. Он уставился на стервятника жалобно, словно ребенок, у которого отняли леденец, и мерещилось серебро и пряжка, и чулан. Безысходность.
Джереми сполз на заляпанный трупными выделениями пол, злясь на себя, что проиграл чересчур быстро.

Саймон выронил нож. Тот воткнулся в ободранный линолеум между указательным и средним пальцем беловолосого. Саймон дико вращал глазами, отчего белкИ перехватывали блики тусклого света; он попытался вдохнуть полной грудью, но летняя духота давила вроде тесного корсета.
Саймон наклонился к беловолосому.
- Это ты.
Не так. Саймон поцеловал рану на плече парня, поцеловал его самого, потом вытащил нож.
- Не сидр.
Запрокинул голову назад, держа нож на вытянутых руках, будто посвящая жертву в рыцари неведомого ордена.
- Вспомнить. Вспомнить. Я...
От туш на стенах отделилось несколько мух. На пол сыпались опарыши, а взрослые мухи подлетели пировать на свежую кровь. Одна поползла по лезвию. Саймон поймал насекомое. Хрупнул хитиновый панцирь.
Саймон рассмеялся.
От его смеха заколыхался густой смрад квартиры. Задрожали стены, будто от землетрясения; мир приветствовал его - вспомнившего; мир отвергал его - потому что вспомнил.
- Ты знаешь мое имя? - обратился он к беловолосому. Тот не ответил, и Саймон поднял его с полу, шлепнул по щекам. Нечего отрубаться. От раны в плече никто не умирал...не так быстро.
- Чего?
Саймон слизал кровь с ножа. Вместе со свежим багрянцем осела гниль, несколько мушиных личинок. Джереми затошнило, и в который раз он принялся часто сглатывать. Вряд ли клиенту понравится, если его обблюют.
Даже теперь Джереми продолжал думать о клиенте.
- Ты знаешь мое имя? - повторил вопрос Саймон. Откуда-то врезался багряный всполох, упал на дно зрачков. Зрачки полыхнули кровавым. Джереми предположил, что его кровь поднялась к глазным яблокам клиента.
- Ты... эта... ищейка, - морщась, проговорил Джереми.
Ошибся. Грязный нож полоснул кожу на щеке.
- Ошибаешься, - Саймон слизал проступившую каплю. - Я - Гадес. Бог подземного мира.
Джереми не выказал эмоций. Как пожелает клиент. Ролевые игры...только не убивай меня, Гадес, не сейчас. Джереми, впрочем, мало надеялся выйти живым. Выкатилась луна - серебряная пряжка, и забитый мальчишка покорно скрючился в чулане.
- Ты не понял? Я - Гадес! - выкрикивал Саймон, потрясая ножом-скипетром, а вокруг жужжали мухи и осы, где-то лаяли псы. В переулке часто бродили псы, они чуяли подтухшее мясо. - Я открыл бутылку с памятью... ты моя память. Моя верная бутылка. Мой джинн.
Джереми снова заваливался в беспамятство. Потеря крови или обычная усталость. Или то и другое. Чего точно не было - паники, Джереми приучился терпеть боль и стоически принимать ее; смерти он не пробовал, но...
"С Гадесом не должно быть слишком страшно. Пусть проводит, если что", подумал он.
Потом он понимает - умирать не хочет.
Совсем.
- А еще ты, - нож падает на пол с серебристым звуком. Джереми следит на ним, и прикрывает веки, боясь, что лезвие отпечаталось на сетчатке, точно моментальное фото. - Ты... ты знаешь кто ты?
Гадес ухмыляется идеальными зубами, а костистое лицо подвижно, точно игрушечная змейка из тысячи пластин, имитация живой. Джереми тянет погладить "Гадеса" по лицу.
"Серебро", думает Джереми. - "Серебряная пряжка и луна".
По спине ползет кровь, и к ней липнут мухи.
- Кто я? - удерживая улыбку спрашивает Джереми. Внутри - омерзение, а вдруг мухи отложат личинки в ране, от подобных опасений мошонка втягивается в живот, это неприятно. Джереми ведь хотел обслужить клиента. Джереми нравилось обслуживать клиентов.
"Гадес", ты придурок. Ты сам отказался от настоящего кайфа ради каких-то... бутылок.
Обида линяет в ненависть. В темноте и в лунных луча "Гадес" делается похожим на отца Джереми, и этого достаточно для алой и сочной, как спелое яблоко, ненависти.
"Я хотел как лучше".
И "Гадес" прижимает его, тесно, плотно, душно - его объятиям следует быть холоднее, думает Джереми, если он правда мнит себя хтоническим богом; затем поцелуй, "Гадес" кусает его губы, глотает слюну и кровь.
- Персефона, - наконец, говорит он.
В ту секунду Джереми бьет клиента подобранной (пряжкой) ножом. Без промаха. В сердце.
Проще некуда.
- Персефона, - деревенеющим ртом проговаривает Саймон, ослепленный сиянием белых волос. Это рассвет. Это понимание.
Он сожалеет - искал так долго, и всего несколько минут сознавал себя.
Неважно.
Он счастлив.
...Джереми откидывает нож прочь. Слишком его...много. Зажимает рану на плече и бредет к двери.
Оборачивается.
- Бутылки памяти разбиты. Ты Гадес, а я Персефона, - произносит он. Выдыхает тлен вместе с болью и закуривает сигарету. Луна по-прежнему сияет, но пряжка померкла. Джереми ощущает свободу куда ярче, чем в полночь своего побега.
Он смеется.
- Но ты не имеешь на меня прав. Сейчас лето.