Большое количество букв)

[stih]

[Не-]одиночки
У них было многое: просторная квартира, две машины, тёплый ковёр на балконе, прохладная спальня с голубыми обоями и бледными цветами, хорошие друзья и любящие мать и отец у каждого… У них было всё и даже больше Только детей - не было.
Они, конечно, много раз пытались их завести - читали медицинские книги, считали дни, ходили даже к старушкам со свечками в дряблых руках - но ничего не выходило. К врачам они не обращались - боялись потом обвинять друг друга в болезни, которую - им в это верилось - нельзя будет излечить.
И тогда они решили попробовать взять ребёнка из дома-интерната. Загоревшись этой идеей, они наводили нужные справки; ездили смотреть на детей; не споря даже о том, кого они хотят - мальчика или девочку, потому что им это было всё равно; строили на кухне за стеклянным круглым столом планы: как станут переделывать одну из комнат, где купят кроватку, французскую коляску… И им делалось в это время тепло и приятно - они смотрели друг другу в глаза и не могли надышаться своею любовью: так всё было ладно у них, так мягко и трепетно… Потом Дима тихо, медленно обнимал Наташу - и у неё нехотя по бледной щеке скользила слеза. От счастья, наверное.
Только вот на следующий день, когда им звонили из детского дома с просьбой подвезти ещё какую-то справку, последнюю, конечно, они либо справку эту найти нигде не могли, из-за чего совсем не ссорились, либо случайно на некоторое время уезжали гостить к родителям, либо просто не успевали взять трубку, прося друг друга сделать это.
Сами они этот важный звонок в приют не делали - забывали, потому что у каждого было много дел, занятий и интересной им работы. Но когда они, лёжа поздним вечером в кровати на жёстком матрасе (чтобы не портился позвоночник), вспоминали о том, что уже три недели прошло со дня, когда они должны были донести справки и забрать ребёнка - Наташа быстро садилась у подушки, теребя в руках выбившуюся белую простыню, а Дима, который весь ещё был в своих фантазиях, мягко проводил по её открытой спине тёплой ладонью - и вдруг быстро останавливался, замирал на секунду, понимая всё, а потом неуверенно вставал и шёл на кухню, где у них в маленьком баре всегда была начатая бутылка мартини и холодный апельсиновый сок.
Когда он возвращался в комнату - там уже светил торшер, и Наташа сидела на его стороне кровати и приглаживала свои красивые каштановые волосы, смотря на тонкие чистые бокалы, которые она только что достала. Дима принимался разливать мартини, добавлять апельсиновый сок - а Наташа всё сидела, молчала и приглаживала волосы, не переводя взгляд с его красивых рук…
Потом они - немного пьяные, успешные, тридцатилетние - гасили в комнате свет и, привыкнув к темноте, стесняясь неожиданно друг друга, стесняясь слабости своей, едва сдерживали вдвоём об одном и том же слёзы, и целовали у любови своей брови, руки и плечи, и целовались, прижимаясь плотно, в губы - после вместе ложились на постель и кто-то из них мог себе позволить в темноте пару слезинок, и кто-то из них всё крепче обнимал родную, словно бы свою, талию и чаще дышал, резче…
Но вот, когда уже ни он, ни она не могли чувствовать только себя, когда каждый был собой всего на половину - они быстро смотрели в близкое лицо напротив, быстро искали что-то в раскрывшейся глубине глаз – и находили там только своё отражение, и у них холодели пальцы и ноги под спутанным одеялом.
Тогда они почти одновременно отворачивались друг от друга, уже ничего не стесняясь, а только дрожа всем телом и лихорадочно проводя ладонями по своим спине и шее, сильно прижимаясь потной щекой к не взбитой подушке и почти ненавидя того, кто лежал рядом с ним и так же стонал внутри, так же думал про себя «всё будет хорошо, хорошо, это я, это я…господи, что со мной?.. Это страшно - тонуть в ком-то…» - и через несколько секунд добавлял «я не хочу ребёнка, не хочу…».
***
А как они раньше любили друг друга!
С самой первой встречи, когда они толком ещё знакомы не были, их все вокруг принимали за влюблённую пару - так подходили они друг другу. И действительно: совсем скоро после первого знакомства была сыграна свадьба и молодая семья из двух человек, в которой чувствовалась юная эгоистичность и сразу же тихая нежность, какая бывает только в семьях с детьми, уехала в медовый месяц - к летнему морю.
Дима и Наташа были счастливы. Они прекрасно знали, как сильно они отличаются от остальных пар - в их отношениях было что-то противоречивое, милое, гордое: и самозабвенная молочная забота друг о друге, как у старосветских помещиков Гоголя, и страсть, брусничная терпкая страсть, какая была у Ромео и Джульетты, и сладкая независимость каждой любови - этому они особенно радовались, потому что такая жизнь позволяла им смотреть в родные глаза не преданной собачкой, не всевластным богом, а только любящим человеком. Особенно это заметно было по утрам, когда Дима и Наташа просыпались почти одновременно и долго, с интересом, разглядывали близкое лицо, словно за ночь оно стало чужим, и по-детски улыбались, зная, что рядом, под светлым лёгким одеялом дышит самый дорогой человек - и они ни в чём друг друга не упрекали: ни в том, что как всегда проспали, ни в том, что кофе не сварено… А когда кто-то из них собирался вставать, то другой не пускал его - тянул обратно, под одеяло, и там целовал, целовал сильно и крепко, и улыбался про себя, тихо говорил: нет, ты слабо меня обнимаешь, слабо… - и они прижимались друг к другу и не замечали, что дышат одинаково часто.
Но медовый месяц и его томные, сладкие вечера прошли, как прошли чуть позже и первые годы жизни вдвоём - а счастье всё не ослабевало, а счастье всё так же таяло на их языках, когда они целовались. Только… только вот на седьмой год каждый из них почувствовал какой-то зуд внутри, какую-то смутную неуверенность при взгляде в родные глаза, уже не так трепетно смотревшие в ответ.
Поначалу Дима и Наташи боролись с этими неясными ощущениями не показывая вида - лишь чуть задумчивее проходили их одинокие, их милые вечера. Они становились забывчивыми. Потом, когда внутренний холод стал разрастаться, Дима и Наташа вспомнили, что спасением для них всегда являлся родной человек, дышащий, живущий так близко, что уже и не понятно - он ли это или только тень твоя. И тогда они бросились с молчаливыми просьбами друг к другу - и так как каждый боялся рассказать о своих страхах родному человеку (мало ли не поймет, не сможет понять?) разговор между ними, из-за утаиваний и недомолвок получался вялым и скучным - либо наоборот, слишком весёлым…
Внутри всё стремительно заполнял уже не холод - боль, невысказанная боль, от которой они начинали поодиночке кусать губы, сжимая в ладонях пальцы, и скорее уходить утром на работу, чтобы не встречаться с родным человеком своим, со своим почти отражением. Только ночью они давали волю своей невысказанности, которая за день превращалась в какую-то ядовитую страсть: нервные жесты в темноте, быстрые объятия и надломленные фразы, вслух произносимые на половину: боже, боже, неужели я тебя не люблю - но только «лю-блю» неровным и влажным шёпотом слышали Дима и Наташа, едва не плакавшие, когда в ночной комнате становилось тихо и за окном переставали с шумом проносится машины, когда каждый понимал отчаянное своё бессилие…
Через несколько месяцев этой неправильной, изматывающей жизни они и решили завести ребёнка, как не слишком нужное уже спасение - но…
После очередных неудач и боли, которая волнами шла изнутри и которая бы выла под холодным ноябрьским небом, если бы только не стыд за собственную слабость (им нестерпима была слабость в себе), - они не стали возобновлять попыток что-то изменить, обещая, что подумают об этом чуть позже, когда появятся силы. Но, конечно же, силы не появлялись, потому что все они уходили на работу, а ещё потому, что в глубине души и Дима, и Наташа уже сомневались (обычно это случалось, когда кто-то из них стоял у зеркала) - а нужен ли мне этот любимый, родной, мой, мой человек?
***
В начале эти вопросы они старались от себя отгонять, быстро припоминая все сладостные дни, проведённые вместе, - и у них вроде бы получалось, но каждый уже чувствовал в себе неуверенность, когда утром просыпался с некогда самым любимым, милым человеком. От этой неуверенности Наташа и Дима спасались работой - она, благо, имела большое значение для них.
Время шло всё быстрее, и незаметно проходили целые недели, в которые они бывали вместе всего несколько часов - не считая, конечно, прохладных осенних ночей. Даты потеряли для каждого всякое значение - только вот боль внутри не унималась, а разрасталась всё сильнее и шире и наконец затронула самые нежные, самые важные для Димы и Наташи чувства - независимости и самолюбия.
Каждый из них, стоя перед зеркалом, смотрел себе в глаза и искал в их глубине тихие отголоски, продолжительное эхо друг друга. И, заметив хоть малейшие частицы светлого прошлого в своих тёмных зрачках, в сердце, они принимались выдавливать их по капле из себя, словно вредную привычку, вырывать с корнем - было больно, больно - но нелюбовь, долго и заботливо лелеянная Наташей и Димой в укромных уголках своих душ, брала верх - и затапливала освободившееся пространство в пустеющих жизнях…
Наташа теперь ездила в театры всё больше одна или с подругами, которым она раньше уделяла мало времени, просто потому что всё оно уходило на упоительную любовь к Диме - и к этой любви нечего было прибавлять: тогда всё было лишним и неуместным. Подруги, конечно, ходили с ней, но по лицам их было видно, что им этого не хотелось: у всех дома семьи, мужья… и теперь уже Наташе не было места в жизни знакомых. Она это прекрасно понимала, но всё же изредка звонила им - иногда тихая ненависть к Диме отступала и сменялась диким одиночеством, от которого нельзя спастись без хоть каких-то людей вокруг.
А Дима… а Дима почти никуда не ходил, кроме работы. По вечерам он сидел дома и сразу после ужина (три сигареты, холодная еда и горячий, обжигающий горло, чай) ложился спать, не дожидаясь прихода жены, хотя один на широкой своей постели всё равно не мог заснуть: его душило то раздражение, то страх, то тоска, острая, больная тоска по прошлому, по той Наташе, с которой они не могли насмотреться друг на друга, нарадоваться воздушному своему счастью… Когда она входила в квартиру и тяжело хлопала дверью, Дима начинал злиться на себя: что не заснул, что, значит, он ждал чужую теперь Наташу, что сейчас будет очередная ссора, ведь невыносимо держать столько беспорядочного чувства в себе…
Когда они успокаивались и ложились на одну кровать, и отворачивались друг от друга, иногда соприкасаясь липкими от пота спинами, - Дима сильно сжимал в руках угол жёсткого матраца, а Наташа стискивал зубы и прикусывала голубую наволочку… и не плакали.
***
Через месяц они уже не повышали друг на друга голоса и даже завтракали и ужинали вместе. По началу им это было трудно, но скоро Дима и Наташа привыкли опять к тому, что живут не одни, и могли улыбаться своему тихому соседу по квартире.
Они теперь не ненавидели друг друга - напротив, жили так, как живёт большинство семей: с равнодушными отношениями и редкими приятными минутами, когда можно было забыть, что всё это - только дурная привычка, которую нельзя победить.
А причина такого внезапного спокойствия Димы и Наташи очень проста - они влюбились и ради всё более частых свиданий готовы были терпеть дома что угодно - лишь бы не вызвать ненужные вопросы, лишние разговоры…
Влюбились они почти одновременно, словно по мановению волшебной палочки, - да и принц с принцессой, выбранные ими, были очень похожи друг на друга: милы, красивы и главное - трепетно, трепетно молоды: новым любовям было по двадцать лет. Но самое удивительное, что если бы Наташа и Дима в те дни вели дневник - их записи бы совпадали слово в слово. Они одинаково пылко любили своих новых избранников, одинаково нежно гладили их красивые руки и волосы и одинаково были к ним снисходительны: это слово Диме и Наташе особенно нравилось - тем более в моменты, когда они лёжы в постели, резко откидывали одеяло, и пристально, бесстыдно смотрели на обнажённых, на робких ещё… детей. Они улыбались, зная, что не утонут, не потеряют себя вот с этими вот - скромными, милыми, слабыми…
Единственное различие их любовей, да и то не значительное, было в том, что, когда он целовал Лену в шею, во влажные ладони и нежно гладил по голове, как дочку, - то чувствовал себя Тютчевым, хотя и более молодым, хотя и безголосым - но Тютчевым (при этом Дима сам не знал: почему же он не страдает так, как он?..), а Наташа с Мишей себя никем не мнила, несмотря на то, что иногда на неё находила странная, бессвязная грусть - и она не пускала в неё смешного любовника, который обижался и тихо, с каким-то вызовом, раздетым сидя на кровати, говорил «я ведь не мальчик уже…» - после чего ей становилось весело и Наташа принималась ласкать Мишу, быстро всё ей прощавшего.
***
Прошло несколько месяцев. В одну из пятниц Дима и Наташа отпросились со своих работ пораньше, чтобы в первый раз, не говоря другому ни слова, провести выходные не вместе. Перед тем, как ехать к своим новым любовям, они решили заехать домой: взять вещи, переодеться, приготовить ужин своему прошлому - в качестве извинения, наверное…
Наташа и Дима встретились уже в квартире: когда он входил, а она только снимала светло-коричневый плащ. Увидев друг друга, они сначала даже ничего не могли произнести - только спустя несколько секунд она тихо сказала «привет», а он опустил взгляд и из его рук выпал мокрый зонтик - стояла ранняя весна, похожая скорее на осень.
Медленно раздевшись, Наташа и Дима пытались было собирать на выходные вещи, но у них не получалось: всё время что-то падало из рук, что-то забывалось, не находилось, а они всё больше нервничали и не успевали к назначенному времени. Тогда Дима и Наташа ушли в разные комнаты - и, робко прикрыв двери, быстро-быстро набрали на мобильных номера Лена и Миши, а потом дрожащими голосами тихо говорили в потяжелевшие трубки:
- Привет, - начал Дима.
- Ты знаешь, я задержусь на два часа - продолжала Наташа.
- Да, - он неловко усмехнулся и провёл потной ладонью по шее, - у меня тут непредвиденная задержка…
- Но я обязательно приеду, - говорила она и зачесывала спавшую прядь, - ты не обижайся, пожалуйста: просто всё как-то так вышло…
- Хорошо, хорошо… я ещё по дороге куплю мартини и апельсиновый сок… не любишь? - ну, тогда я один буду пить его, а ты ещё обзавидуешься, - они растерянно улыбались в шипящую трубку и сбрасывали вызов, а потом выходили из комнат и видели друг друга с мобильными телефонами в руках и, всё прекрасно понимая, бессмысленно бродят по квартире, стараясь не встречаться, но всегда встречаясь, не желая пить чай – и зачем-то его готовили (он, к тому же, оказался слишком сладким) и после всё молчали, сидя на кухне, и выкуривая по две сигареты из одной пачки.
В восемь часов вечера Дима и Наташа всё же собрались - одновременно. Неловко, стесняясь друг друга, сквозь полуосвещенный подъезд они вышли на тёмную улицу, где горел только один фонарь - прямо напротив подъезда - и, посмотрев в такие знакомые, такие родные глаза, они как-то нелепо улыбнулись, попрощались - и пошли к своим автомобилям, которые с недавних пор ставили в разных местах.
Положив левую руку в карман, каждый из них крепко сжимал холодный мобильный телефон, и вместо того, чтобы почувствовать облегчение после глупого, стыдного вечера, вдруг почему-то стал чаще дышать, комкать в ладони другой руки платок (шёлковый - выбирали вместе) – и плакать, плакать…
Пошёл мелкий снег. Они, не оборачиваясь, уходили, уносились кем-то всё дальше и дальше друг от друга и никак не могли остановить редких слёз, никак не могли унять дрожь в руках, потому что каждый из них понимал, что вот сейчас, сейчас он бросает самого родного человека, подобного которому ему никогда больше в жизни не встретить - а выхода для них не было: они делали это, чтобы не исчезнуть, не раствориться... И они отрывали с кожей половину своей души, своё отражение, думая, что ещё успеют спастись, думая, что всё делают правильно.
А внутри тихий голос шептал: не знаю, не знаю… что если всё это - ошибка и нам – да, да, нам, уверенным и молодым – просто не достало тогда, и много после (всю жизнь), силы… любить?