на Бога не пеняй, живя убого: Бог всем даёт. Не все берут у Бога.
Предлагаю вниманию сообщников первую главу романа. Если будет интересно - выложу третью. Вторая и четвертая были опубликованы как рассказ и в коррекции не нуждаются, а в первой и третьей я не вполне уверен. Написано четыре главы. Предполагается девять глав и эпилог в иной Вселенной. Тапки - желательны.
Глава 1. Часовня в долине МаринерГлава 1. Часовня в долине Маринер
Саша Фрутис не был чистокровным рашем, потому что чистокровных рашей не бывает. Но, едва взглянув на него, любой сказал бы (а не сказал бы, так подумал): «Вот идёт типичный раш — представитель вездесущего племени вселенских бродяг, прожектёров, разбойников и поэтов!» — и оказался бы прав. Саша Фрутис действительно был поэт и бродяга с типичными для раша внешностью и судьбой.
Курносый и голубоглазый. С рыжеватой кустистой бородёнкой от виска до виска и с лучезарной улыбкой от уха до уха. В ещё до него заношенной фрачной паре и едва ли не в той самой сорочке, в которой он родился. Гражданин Вселенной и абориген её задворок. Невесомая личность без корней и без будущего. Рубаха-парень, одержимый бесом бескорыстия и надеждой на грядущие удачи. Раш — человек, не помнящий родства и не знающий никаких языков, кроме русского.
«Юпи-идиш», разумеется, не в счёт: незнание этого интерпланетного диалекта могут позволить себе лишь высокомерные до тупости земляне да самодостаточные астероидные отшельники. Обитатель Диаспоры, не говорящий на «юпи-идиш», не заработает больших денег. А путешествуя в цивилизованных мирах без фиолетовой (или хотя бы насыщенно-синей) кредитной карточки, он рано или поздно попадёт в такое заведение, где задают вопросы, требуют ответов и не предоставляют переводчика.
Кредитная карточка Саши Фрутиса никогда не бывала синее, чем его голубые глаза, а вот стыдливый румянец отрицательного баланса приобретала часто. Поэтому Саша, меняющий миры так же легко, как убеждения, мог довольно сносно объясниться на «юпи-идиш» — языке космических торговцев и не всегда приветливых блюстителей порядка.
Марс, пятый по счёту мир Саши Фрутиса, оказался похожим на все остальные миры. Это снова был мир полулегальных игорных притонов, непризнанных длинноволосых поэтов и чудовищной (по сравнению с полузабытым Мимасом) гравитации, из-за которой похмелье переносилось особенно тяжело. Здесь тоже были в цене холодный расчёт и грубая физическая сила, а творческие устремления, как и везде, не ставились ни в грош. Здесь тоже давали взаймы не больше двух раз подряд, а в ответ на третью просьбу, если не давали в морду, посылали очень далеко. Чаще всего — в какую-то загадочную «Русскую низину». Гиблое, надо полагать, место, густо населенное нехорошими людьми — если это марсианское проклятие хоть иногда сбывалось...
Именно там, в Русской низине, Саша Фрутис в конце концов и оказался в результате очередной отчаянной попытки трудоустроиться. Место действительно было гиблым. Зато почти безлюдным, если не считать отца Мефодия.
Но с отцом Мефодием как раз надлежало считаться. Он был настоятелем Часовни Гвоздя из Левой Стопы Спасителя — и не исключено, что непосредственным начальством Саши Фрутиса. Кроме того, отец Мефодий был фактическим и юридическим владельцем почти всей Карбидной Пустоши — за исключением двух с половиной акров, принадлежавших Русской Православной церкви... Впрочем, об этом Саша узнал не сразу и почти случайно.
— Ну, и что ты умеешь делать? — спросил отец Мефодий, глядя на свалившегося с неба нахлебника поверх солидной, с вензелями и печатями, бумаги из епархии.
Несмотря на бестактность вопроса, у Саши потеплело на душе: отец Мефодий говорил по-русски.
— Всё! — ответил Саша, лучезарно улыбаясь. И на всякий случай уточнил: — Всё, что положено уметь церковному служаке!
Настоятель не то чихнул, не то фыркнул, потеребил пальцами гладко выбритый подбородок и ещё раз внимательно изучил письмо, поглядывая на соискателя.
Меньше всего отец Мефодий был похож на священнослужителя. Он даже одет был не как священнослужитель, а скорее как служитель забытого Богом космодока где-нибудь на Весте. На нём был мешковатый серо-голубой комбинезон с застёжками для гермошлема, на правом плече висела кислородная маска, на левом рукаве красовалась эмблема Матери-Земли: трилистник клевера в светло-коричневом круге. Но и образ космодокера был вряд ли точен: с ним диссонировали длинные седые волосы, начинавшиеся от краёв обширной загорелой плеши и зачем-то закрывавшие уши старика. А когда он повернулся в профиль и, наклонившись, начал рыться в ящиках стальной конторки, стало видно, что старик горбат.
Саша Фрутис тоже меньше всего походил на соискателя церковной должности.
Лучезарная улыбка, бывшая дежурным выражением Сашиного лица, на этот раз давалась ему нелегко. Виной тому были распухшее правое ухо и всё ещё болезненный кровоподтёк на левой скуле. И ничуть не легче далось ему рекомендательное письмо из епархии. Карточные долги, культ грубой силы, исповедуемый кредиторами, и сочетание высокой гравитации с крутыми лестницами — всё это никак не способствует сохранению благообразной внешности.
Проклятый старик, похоже, не верит ни письму, ни улыбке. Неужели даже не покормит — так и отправит обратно с пустым брюхом?
Продолжая лучезарно улыбаться, Саша скосил глаза на взлётную площадку за открытой дверью часовни. Винтоплана там уже не было. А как часто они вообще сюда прилетают? Наверное, не каждый день.
— Ступай на кухню... служака! — старик снова фыркнул и, аккуратно сложив письмо, сунул его обратно в конверт, а конверт — в ящик конторки, из которого только что что-то извлёк. И с треском захлопнул ящик.
— Вообще-то, я сыт! — отчаянно сблефовал Саша, сознавая, что идёт ва-банк. — Разве что за компанию...
— Я сказал: на кухню, а не в столовую. Картошку чистить умеешь?
— Конечно! — Саша обрадованно кивнул, и его улыбка стала ещё лучезарнее.
— Бороду придётся сбрить, — скорее сообщил, чем приказал старик и шлёпнул на стол ещё одну кислородную маску. — Зарядный баллон наверху, в рубке.
— Где? — не понял Саша.
— Колоколенку видел, когда подлетал?
— Какую... А, конечно, видел — как на ладони!
— Но это потом, сначала пообедаем.
Чистить картошку Саша не умел. То есть он полагал, что умеет, и не предвидел никаких сложностей в процедуре обрывания упаковочной плёнки с хрустящих картофельных палочек. Но вместо пакетиков самой дешёвой закуски отец Мефодий вручил ему устрашающего вида нож и поставил перед ним пластиковый цилиндрический контейнер с грязными булыжниками. Оказалось, что это и есть картошка...
Первые несколько дней Саша отъедался, отсыпался, обретал новые для себя навыки и помалкивал. Присматривался. Как-то не так он представлял себе служение древнему русскому богу. Почему-то не вписывалась в эти представления ежедневная работа на овощной плантации, сачкануть от которой значило остаться без обеда.
Впрочем, работа была несложной и отнимала не более трёх часов в день. Во всём остальном отец Мефодий нисколько не стеснял свободы своего единственного подчинённого. Бежать отсюда было некуда, незачем и невозможно. На западе громоздились непроходимые рыжие скалы. На востоке простиралась ровная белесоватая поверхность Карбидной Пустоши. Удушливый слой ацетилена достигал высоты нескольких метров над нею, и лишь два с половиной акра вокруг часовни были накрыты газоколлоидным куполом. Под ним поддерживалась пригодная для дыхания атмосфера, и здесь же, на расчищенной от карбида почве, произрастали овощи.
Винтопланы больше не прилетали. Доставивший Сашу, видимо, был арендован епархией специально для этой цели.
Устройство и убранство часовни наводили на размышления. То есть, убранства как такового в ней не было: ни культовых изображений, ни чего-либо похожего на орудия жреческого труда. Торчал над колоколенкой ажурный золочёный крест — вот и всё убранство. Сама же колоколенка более всего напоминала носовую рубку старинного ракетного корабля: и снаружи — обтекаемостью форм, и внутри — наличием выпотрошенных пультов, обзорных экранов с ободранной плёнкой и чудно сохранившегося пилотского кресла. А исследовав стены нижнего этажа, сложенные из грубо тёсанного красноватого камня, Саша обнаружил в них три металлические посадочные опоры. Видимо, исходным материалом для часовни послужил остов списанного или потерпевшего аварию ракетного судна. Такие суда теперь можно было встретить разве что в астероидном поясе. Правда, там они используются по назначению, давным-давно оснащены фотонными шаровыми дюзами и переоборудованы под парусную тягу.
Кроме нижнего этажа и колоколенки, в двадцатисемиметровой игле часовни было ещё не менее четырёх помещений. Они располагались одно над другим, и проникнуть в них можно было только снаружи, поднимаясь по узкому металлическому трапу от люка к люку. Два люка были заперты. Ключи от них отец Мефодий всегда держал при себе и ни разу — по крайней мере, на глазах у Саши — в эти помещения не заходил. Играл втёмную.
Четвертый этаж когда-то был топливным баком, а теперь в нём размещался рабочий кабинет отца Мефодия. Там были глухо запароленный компьютер, обширная кристаллотека и несколько бумажных книг на разных языках. Книги заинтересовали Сашу. Прочесть их он не мог, но подозревал, что они стоили бешеных денег, потому что были изготовлены очень давно — чуть ли не в Героическом XXI веке. На такую сумму можно было бы полгода, а то и год жить в лучших отелях Ханьяна, Санареса и Нова-Кракова. Или, например, купить билет до Мимаса первым классом — то-то мама удивится и обрадуется! И лучше вторым, а не первым, чтобы на оставшиеся деньги купить ей новую кипрейно-строчковую ферму... А ещё лучше уговорить её продать старую, сложить её и Сашин капиталы и переселиться на Ганимед, откуда уже рукой подать до Европы, Диаспорианской метрополии... А ещё можно, никуда не едучи и ничего не покупая, проиграть всё в первый же вечер в самом крутом казино Нова-Кракова — и так оно скорее всего и получится, если Саше удастся продать эти книги хотя бы за половину их настоящей цены...
Пятый этаж, под самой колоколенкой, был жилым. Точнее, спальным. Стоять в нём можно было только пригнувшись, а вместо кроватей приходилось укладываться в одно из трёх могучих противоперегрузочных кресел.
Отец Мефодий по ночам храпел...
Со стороны скал к часовне примыкали хозяйственные постройки, сложенные всё из того же красноватого камня. Их было немного: кухня, продовольственный склад, мастерская, кладовка с фермерским инвентарём и кубический сарай с регенератором газоколлоидного слоя, работающим на ацетилене.
Окна, в количестве восьми штук, были только в нижнем этаже — и лучше бы их не было вовсе. Узкие, стрельчатые, ни разу не застеклённые, они располагались на высоте никак не менее пяти с половиной метров, обеспечивая доступ в помещение не столько свету, сколько внешним погодным условиям.
Сквозняки тут были мощные, обильные и гулкоголосые. Металлический корпус бывшей ракеты охотно резонировал с доброй половиной грозных или заунывных песен — и никакого другого органа не нужно было этому диковинному храму. Иоганн Себастьян Бах, наверное, ворочался в гробу от зависти к обладателю столь уникального инструмента. Только очень уж мокро и холодно было на этих концертах. Комбинезон отца Мефодия, подбитый термоизоляционным слоем, оказался тут более подходящей униформой для меломана, чем Сашин поношенный фрак.
Хорошо хоть, что канцелярский стол — он же обеденный — стоял в самом затишном месте: почти напротив широченных и высоченных двустворчатых дверей с калиточкой в одной из створок. Эти несоразмерные двери (и особенно калиточка в них) делали круглое храмовое помещение более всего похожим на ангар. Парочка, если не тройка винтопланов со сложенными крыльями разместилась бы тут запросто. Даже не пришлось бы убирать стол — только дюжину молитвенных скамей расставить вдоль стен, а не в шесть рядов посередине.
Впрочем, осуществить такую перестановку было бы затруднительно: скамьями служили длинные каменные брусья, уложенные, а то и вмурованные в каменный же пол.
В общем, если встать спиной к дверям, слегка напрячь фантазию и постараться не бегать глазами по голым стенам ангара, то вполне можно было вообразить себя в храме — и даже услышать проповедь. Двухтумбовый стол, покрытый зелёной клеёнкой, оказался бы кафедрой, а стальная конторка с выдвижными ящичками — алтарём. А почти новый приёмник стереовидения на полированной крышке конторки был, несомненно, идолом. Или символом веры, или дароносицей, или что там должно стоять на алтарях.
Этот стервик Сашу тоже разочаровал. Оказалось, что он принимает всего один канал, да и тот — на польском языке. Судя по всему, это был канал экономических новостей и рекламы. При включённом проекторе ангароподобный молельный зал часовни превращался то в гигантскую витрину супермаркета, то в не менее гигантские цеха, производящие нечто жизненно необходимое для состоятельных людей, то в заросли орбитальных цветочных оранжерей, то в роскошно меблированные спальни, кабинеты и гостиные. Везде (не только в гигантских спальнях, но и в гигантских цехах) сновали обнажённые девицы, прикрывая самые интересные места рекламируемым товаром и зазывно щебеча по-польски.
По-польски Саша знал лишь несколько терминов популярного на Марсе клопиного дерби и слово «сливовка», употребимое исключительно в баре. Ну, и ещё одну фразу (употребимую там же и произносимую небрежным тоном): «За кошт пана!» Эту фразу надлежало сопроводить коротким кивком в сторону ничего не подозревающего кредитора, после чего неспешно и с достоинством удалиться...
Скучно было в часовне Гвоздя из Левой Стопы Спасителя, расположенной в Русской низине, на западном краю Карбидной Пустоши. До того скучно, что впервые после долгого творческого бесплодия Саша Фрутис начал снова сочинять стихи:
«Пойду ва-банк и проиграюсь в пух,
и прах в позоре, нищете и скверне
истлеет, испустив несытый дух,
в нечистом рубище на гноище Вселенной.
Тузы из рукава возьмёт другой игрок...
Ах, мама, мама, ты смотрела в воду:
для дураков раскидывает Рок
чужих небес краплёную колоду!»
В поэзии Саша был приверженцем новомодного течения — романтического сентиментализма — и даже полагал себя одним из его основателей.
Стихи он записывал в карманный кристаллоблокнот, очень кстати оказавшийся в одном из незапертых ящичков алтаря-конторки. Если бы отец Мефодий был против, он бы запер все ящички, разве не так? Ведь запирает же он зачем-то люки второго и третьего этажей...
Но отец Мефодий не возражал. Однажды за обедом он даже спросил: есть ли у Саши запасные кристаллокубики? Саша лучезарно улыбнулся и сказал, что нет. Тогда отец Мефодий отпер ещё один ящичек и высыпал перед Сашей горсть новеньких, ни разу не пользованных кубиков — с полдюжины, если не больше. А тот, что был в блокноте, попросил вернуть, предварительно переписав с него нужные Саше тексты. Дело в том, объяснил он, что на этом кубике очень мало свободного места, он почти весь занят... гм... кое-какими записями. Нет, ни случайно стереть их, ни даже просто обнаружить Саша никак не мог: для доступа к этим записям нужно знать код.
Так Саша окончательно уверился в том, что старик играет втёмную. У старика есть тайна, и он не намерен открывать её Саше. Жить стало немножко интереснее.
Не то чтобы Саша любил изображать из себя сыщика и беспричинно совать нос в чужие дела. Просто он стал немножко более наблюдательным и с каждым днём подмечал всё новые странности в поведении настоятеля.
Странность номер один: отец Мефодий никогда не расставался с кислородной маской, хотя за пределы купола почти не выходил. На прямой Сашин вопрос он ответил довольно уклончиво: мол, регенератор газоколлоидного слоя стар и не вполне надёжен, а ураганы, способные разорвать купол, хотя и редки здесь, на Карбидной Пустоши, но всегда внезапны. Саша, наверное, успеет добежать до часовни и укрыться в ней, а вот ему, старому больному человеку, это будет вряд ли по силам. Когда-то в молодости он уже наглотался ацетилена, и ему совсем не хочется повторять этот опасный и болезненный опыт...
Было ясно, что старик говорит правду, но всё-таки врёт. Кислородная маска была нужна ему для каких-то других целей.
Странность номер два: запароленный компьютер. С раннего утра и до полудня отец Мефодий работал у себя в кабинете, но немедленно гасил стереомонитор, если к нему заглядывал Саша. Однажды он не успел это сделать — и в течение нескольких бесконечно долгих секунд Саша наблюдал хаотическое переплетение невообразимо выгнутых светящихся поверхностей, заполнивших пространство кабинета. Они тошнотворно выворачивались наизнанку, закручивались, плющились, пучились и копошились, как бы пожирая друг друга и самих себя. Прежде чем отец Мефодий успел выключить компьютер, вся эта абстрактная математическая мерзость завершила самопожирание и свернулась в ослепительную точку в фокусе стереомонитора.
У Саши потемнело в глазах и подкосились ноги. Сердце, бешено бухнув где-то под самым горлом, остановилось. Чтобы не упасть, он ухватился за край люка, а чтобы не видеть страшную точку — зажмурился. Но, даже зажмурившись, он продолжал видеть и бояться её. На короткий миг перед тем, как ускользнуть в небытие, он понял всё — и это понимание ужаснуло его ещё больше. Точка была никакая не точка! Это был невозможный по своей громадности объём с хищной и сложной структурой — разверстая пасть, готовая проглотить Вселенную. Она сияла (зияла!) не в центре кабинета, а внутри самого Саши — не то в мозгу, не то под ложечкой, — и уже начинала медленно вращаться, наворачивая на себя пространство. Если вот сейчас, сию секунду Саша не умрёт — страшная точка необратимо вывернет его наизнанку и схавает живьём, как только что схавала нарисованный лазерными лучами хаос...
И Саша благоразумно умер, мягко опустившись на металлическое дно пустого топливного бака, а потом воскрес под проливным дождём, каких не бывает на Марсе, — и оказалось, что это отец Мефодий опрокинул на него ведро холодной воды.
— Хаос — это от слова «хавать», — не очень уверенно объяснил ему Саша, воскресая окончательно и промаргиваясь.
Отец Мефодий повернул к нему левое ухо, переломил седую бровь и вопросительно хмыкнул. Но Саша больше ничего не мог ему объяснить. В короткий миг перед смертью он и на самом деле понимал всё — а теперь забыл.
— Что это было? — спросил он, осторожно поискав глазами и не найдя страшную точку. — Это такая компьютерная игра, да? Эти... которые сами себя хавали... Дурацкое слово, правда?
— Когда заходишь в тёмное помещение, надлежит ненадолго зажмуриться, — подумав, ответил отец Мефодий. — Мало ли что может померещиться в темноте.
Уж такая у него была манера отвечать на Сашины вопросы: говоря правду, но всё-таки лжа... то есть вря... Пришлось помотать головой, чтобы разогнать путаницу и указать кое-каким глаголам надлежащее место. В конце концов, не каждому из них позволено звучать деепричастно.
Старик опять говорил правду и опять врал, используя неявно-сослагательное наклонение. Если бы в кабинете было темно, Саше могло бы померещиться. Но в кабинете было не темно.
— Ведь я же своими глазами... — Саша опасливо покосился на компьютер и с облегчением вздохнул, увидев, что проектор уже погашен. — Чёрт знает что! — с чувством сказал он.
Старик покивал — сочувственно и нагло.
— Вот так и рождаются байки о привидениях в заброшенных часовнях, — сообщил он. — Пошли работать. Помашешь тяпкой на свежем воздухе — и всё пройдёт. — И, подхватив пустое ведро, направился к люку...
Ещё одной странностью отца Мефодия было его пристальное внимание к западному горизонту. После полудня, методично ковыряясь на овощной плантации, он то и дело выпрямлялся и, запрокинув голову, из-под ладони вглядывался в небо над зубчатой кромкой рыжих скал. Вглядываться там, по мнению Саши, было абсолютно не во что. На голых выветренных камнях ничего не росло и никто не жил. По крайней мере, на этой, восточной стороне горного массива.
Саша уже знал, что эти скалы, претенциозно называемые Восточной Сьеррой, были никакими не скалами, а громадной песчано-щебёночно-каменной осыпью, перегородившей каньон. Осыпь образовалась сотни тысяч лет назад, когда в результате падения на Марс гигантского метеорита обрушился участок отвесного, семикилометровой высоты, северного берега долины Маринер. Многовековая водная и атмосферная эрозия в соединении с преобладающими в долине западными ветрами постепенно сформировали нынешний облик Сьерры: нагромождение голых каменных глыб на востоке — и рыхлый пологий склон с богатым плодородным слоем на западе.
Там, на западе, люди жили всегда — как до, так и после Великой марсианской катастрофы и последовавшего за ней исхода. Возрождение планеты началось, по сути, именно оттуда, с западного склона Восточной Сьерры. Марсиане вернулись туда задолго до начала официально провозглашённого Европианского протектората. Восстановленный на старом месте, Нова-Краков до сих пор считается второй после Санареса столицей Марса, а польский язык — третьим после «юпи-идиш» и китайского всепланетным языком.
Четвёртым всепланетным языком на Марсе традиционно считается русский, но это умирающая традиция. Она существует скорее номинально, чем фактически, опираясь отчасти на врождённое благородство европиан, отчасти — на недавно принятый Закон о праве наций на возрождение.
На Марсе можно говорить по-русски в Сейме и в суде — но не на рынке. То есть, на рынке тоже не запрещается, просто тебя не поймут. С грязными рашами невыгодно и нечем торговать, а если они сами хотят и могут что-нибудь купить, пусть говорят по-человечески. В отравленной ацетиленом Русской низине никто не живёт — даже сами раши. Русскому богу никто не молится. Настоятель русской православной часовни забавляется какой-то сатанинской математикой и с каждым днём всё чаще поглядывает на запад.
Всё чаще и всё пристальней — к чему бы это?
Спрашивать напрямую Саша не стал — ему уже до чёртиков надоело выслушивать правдивое враньё. Но в общем, подумавши, вполне можно было допустить, что старик ждёт оттуда гостей. Вот только трудно было представить себе: что и кого могло бы заинтересовать в заброшенном храме забытого бога? Неужели отыскался ещё один дурак, пожелавший (или вынужденный) променять весёлый, шумный и богатый Нова-Краков на глухомань и безлюдье Карбидной Пустоши?
Очень сомнительно: Саша полагал себя уникальной личностью с корявой, но неповторимой судьбой...
Гости прибыли на восемнадцатый день Сашиного служения — но не после полудня, как, очевидно, ожидал отец Мефодий, а на рассвете. Уснувший, как всегда, под могучий храп настоятеля, Саша проснулся, как обычно, в полной тишине — и, выглянув из люка, увидел снижающийся над куполом винтоплан.
Прогнулась и протяжно чавкнула распоротая винтами газоколлоидная плёнка. Внизу, в кубической пристройке, заверещал дурным голосом регенератор, спеша залатать прореху и стервенея от усердия. А спустя ещё три секунды винтоплан уже стоял перед запертой дверью часовни и складывал крылья.
Скрежетнул, открываясь, плохо пригнанный люк четвёртого этажа — и Саша, вознамерясь опередить настоятеля, едва ли не кубарем покатился вниз по узкому трапу.
Глава 1. Часовня в долине МаринерГлава 1. Часовня в долине Маринер
Саша Фрутис не был чистокровным рашем, потому что чистокровных рашей не бывает. Но, едва взглянув на него, любой сказал бы (а не сказал бы, так подумал): «Вот идёт типичный раш — представитель вездесущего племени вселенских бродяг, прожектёров, разбойников и поэтов!» — и оказался бы прав. Саша Фрутис действительно был поэт и бродяга с типичными для раша внешностью и судьбой.
Курносый и голубоглазый. С рыжеватой кустистой бородёнкой от виска до виска и с лучезарной улыбкой от уха до уха. В ещё до него заношенной фрачной паре и едва ли не в той самой сорочке, в которой он родился. Гражданин Вселенной и абориген её задворок. Невесомая личность без корней и без будущего. Рубаха-парень, одержимый бесом бескорыстия и надеждой на грядущие удачи. Раш — человек, не помнящий родства и не знающий никаких языков, кроме русского.
«Юпи-идиш», разумеется, не в счёт: незнание этого интерпланетного диалекта могут позволить себе лишь высокомерные до тупости земляне да самодостаточные астероидные отшельники. Обитатель Диаспоры, не говорящий на «юпи-идиш», не заработает больших денег. А путешествуя в цивилизованных мирах без фиолетовой (или хотя бы насыщенно-синей) кредитной карточки, он рано или поздно попадёт в такое заведение, где задают вопросы, требуют ответов и не предоставляют переводчика.
Кредитная карточка Саши Фрутиса никогда не бывала синее, чем его голубые глаза, а вот стыдливый румянец отрицательного баланса приобретала часто. Поэтому Саша, меняющий миры так же легко, как убеждения, мог довольно сносно объясниться на «юпи-идиш» — языке космических торговцев и не всегда приветливых блюстителей порядка.
Марс, пятый по счёту мир Саши Фрутиса, оказался похожим на все остальные миры. Это снова был мир полулегальных игорных притонов, непризнанных длинноволосых поэтов и чудовищной (по сравнению с полузабытым Мимасом) гравитации, из-за которой похмелье переносилось особенно тяжело. Здесь тоже были в цене холодный расчёт и грубая физическая сила, а творческие устремления, как и везде, не ставились ни в грош. Здесь тоже давали взаймы не больше двух раз подряд, а в ответ на третью просьбу, если не давали в морду, посылали очень далеко. Чаще всего — в какую-то загадочную «Русскую низину». Гиблое, надо полагать, место, густо населенное нехорошими людьми — если это марсианское проклятие хоть иногда сбывалось...
Именно там, в Русской низине, Саша Фрутис в конце концов и оказался в результате очередной отчаянной попытки трудоустроиться. Место действительно было гиблым. Зато почти безлюдным, если не считать отца Мефодия.
Но с отцом Мефодием как раз надлежало считаться. Он был настоятелем Часовни Гвоздя из Левой Стопы Спасителя — и не исключено, что непосредственным начальством Саши Фрутиса. Кроме того, отец Мефодий был фактическим и юридическим владельцем почти всей Карбидной Пустоши — за исключением двух с половиной акров, принадлежавших Русской Православной церкви... Впрочем, об этом Саша узнал не сразу и почти случайно.
— Ну, и что ты умеешь делать? — спросил отец Мефодий, глядя на свалившегося с неба нахлебника поверх солидной, с вензелями и печатями, бумаги из епархии.
Несмотря на бестактность вопроса, у Саши потеплело на душе: отец Мефодий говорил по-русски.
— Всё! — ответил Саша, лучезарно улыбаясь. И на всякий случай уточнил: — Всё, что положено уметь церковному служаке!
Настоятель не то чихнул, не то фыркнул, потеребил пальцами гладко выбритый подбородок и ещё раз внимательно изучил письмо, поглядывая на соискателя.
Меньше всего отец Мефодий был похож на священнослужителя. Он даже одет был не как священнослужитель, а скорее как служитель забытого Богом космодока где-нибудь на Весте. На нём был мешковатый серо-голубой комбинезон с застёжками для гермошлема, на правом плече висела кислородная маска, на левом рукаве красовалась эмблема Матери-Земли: трилистник клевера в светло-коричневом круге. Но и образ космодокера был вряд ли точен: с ним диссонировали длинные седые волосы, начинавшиеся от краёв обширной загорелой плеши и зачем-то закрывавшие уши старика. А когда он повернулся в профиль и, наклонившись, начал рыться в ящиках стальной конторки, стало видно, что старик горбат.
Саша Фрутис тоже меньше всего походил на соискателя церковной должности.
Лучезарная улыбка, бывшая дежурным выражением Сашиного лица, на этот раз давалась ему нелегко. Виной тому были распухшее правое ухо и всё ещё болезненный кровоподтёк на левой скуле. И ничуть не легче далось ему рекомендательное письмо из епархии. Карточные долги, культ грубой силы, исповедуемый кредиторами, и сочетание высокой гравитации с крутыми лестницами — всё это никак не способствует сохранению благообразной внешности.
Проклятый старик, похоже, не верит ни письму, ни улыбке. Неужели даже не покормит — так и отправит обратно с пустым брюхом?
Продолжая лучезарно улыбаться, Саша скосил глаза на взлётную площадку за открытой дверью часовни. Винтоплана там уже не было. А как часто они вообще сюда прилетают? Наверное, не каждый день.
— Ступай на кухню... служака! — старик снова фыркнул и, аккуратно сложив письмо, сунул его обратно в конверт, а конверт — в ящик конторки, из которого только что что-то извлёк. И с треском захлопнул ящик.
— Вообще-то, я сыт! — отчаянно сблефовал Саша, сознавая, что идёт ва-банк. — Разве что за компанию...
— Я сказал: на кухню, а не в столовую. Картошку чистить умеешь?
— Конечно! — Саша обрадованно кивнул, и его улыбка стала ещё лучезарнее.
— Бороду придётся сбрить, — скорее сообщил, чем приказал старик и шлёпнул на стол ещё одну кислородную маску. — Зарядный баллон наверху, в рубке.
— Где? — не понял Саша.
— Колоколенку видел, когда подлетал?
— Какую... А, конечно, видел — как на ладони!
— Но это потом, сначала пообедаем.
Чистить картошку Саша не умел. То есть он полагал, что умеет, и не предвидел никаких сложностей в процедуре обрывания упаковочной плёнки с хрустящих картофельных палочек. Но вместо пакетиков самой дешёвой закуски отец Мефодий вручил ему устрашающего вида нож и поставил перед ним пластиковый цилиндрический контейнер с грязными булыжниками. Оказалось, что это и есть картошка...
Первые несколько дней Саша отъедался, отсыпался, обретал новые для себя навыки и помалкивал. Присматривался. Как-то не так он представлял себе служение древнему русскому богу. Почему-то не вписывалась в эти представления ежедневная работа на овощной плантации, сачкануть от которой значило остаться без обеда.
Впрочем, работа была несложной и отнимала не более трёх часов в день. Во всём остальном отец Мефодий нисколько не стеснял свободы своего единственного подчинённого. Бежать отсюда было некуда, незачем и невозможно. На западе громоздились непроходимые рыжие скалы. На востоке простиралась ровная белесоватая поверхность Карбидной Пустоши. Удушливый слой ацетилена достигал высоты нескольких метров над нею, и лишь два с половиной акра вокруг часовни были накрыты газоколлоидным куполом. Под ним поддерживалась пригодная для дыхания атмосфера, и здесь же, на расчищенной от карбида почве, произрастали овощи.
Винтопланы больше не прилетали. Доставивший Сашу, видимо, был арендован епархией специально для этой цели.
Устройство и убранство часовни наводили на размышления. То есть, убранства как такового в ней не было: ни культовых изображений, ни чего-либо похожего на орудия жреческого труда. Торчал над колоколенкой ажурный золочёный крест — вот и всё убранство. Сама же колоколенка более всего напоминала носовую рубку старинного ракетного корабля: и снаружи — обтекаемостью форм, и внутри — наличием выпотрошенных пультов, обзорных экранов с ободранной плёнкой и чудно сохранившегося пилотского кресла. А исследовав стены нижнего этажа, сложенные из грубо тёсанного красноватого камня, Саша обнаружил в них три металлические посадочные опоры. Видимо, исходным материалом для часовни послужил остов списанного или потерпевшего аварию ракетного судна. Такие суда теперь можно было встретить разве что в астероидном поясе. Правда, там они используются по назначению, давным-давно оснащены фотонными шаровыми дюзами и переоборудованы под парусную тягу.
Кроме нижнего этажа и колоколенки, в двадцатисемиметровой игле часовни было ещё не менее четырёх помещений. Они располагались одно над другим, и проникнуть в них можно было только снаружи, поднимаясь по узкому металлическому трапу от люка к люку. Два люка были заперты. Ключи от них отец Мефодий всегда держал при себе и ни разу — по крайней мере, на глазах у Саши — в эти помещения не заходил. Играл втёмную.
Четвертый этаж когда-то был топливным баком, а теперь в нём размещался рабочий кабинет отца Мефодия. Там были глухо запароленный компьютер, обширная кристаллотека и несколько бумажных книг на разных языках. Книги заинтересовали Сашу. Прочесть их он не мог, но подозревал, что они стоили бешеных денег, потому что были изготовлены очень давно — чуть ли не в Героическом XXI веке. На такую сумму можно было бы полгода, а то и год жить в лучших отелях Ханьяна, Санареса и Нова-Кракова. Или, например, купить билет до Мимаса первым классом — то-то мама удивится и обрадуется! И лучше вторым, а не первым, чтобы на оставшиеся деньги купить ей новую кипрейно-строчковую ферму... А ещё лучше уговорить её продать старую, сложить её и Сашин капиталы и переселиться на Ганимед, откуда уже рукой подать до Европы, Диаспорианской метрополии... А ещё можно, никуда не едучи и ничего не покупая, проиграть всё в первый же вечер в самом крутом казино Нова-Кракова — и так оно скорее всего и получится, если Саше удастся продать эти книги хотя бы за половину их настоящей цены...
Пятый этаж, под самой колоколенкой, был жилым. Точнее, спальным. Стоять в нём можно было только пригнувшись, а вместо кроватей приходилось укладываться в одно из трёх могучих противоперегрузочных кресел.
Отец Мефодий по ночам храпел...
Со стороны скал к часовне примыкали хозяйственные постройки, сложенные всё из того же красноватого камня. Их было немного: кухня, продовольственный склад, мастерская, кладовка с фермерским инвентарём и кубический сарай с регенератором газоколлоидного слоя, работающим на ацетилене.
Окна, в количестве восьми штук, были только в нижнем этаже — и лучше бы их не было вовсе. Узкие, стрельчатые, ни разу не застеклённые, они располагались на высоте никак не менее пяти с половиной метров, обеспечивая доступ в помещение не столько свету, сколько внешним погодным условиям.
Сквозняки тут были мощные, обильные и гулкоголосые. Металлический корпус бывшей ракеты охотно резонировал с доброй половиной грозных или заунывных песен — и никакого другого органа не нужно было этому диковинному храму. Иоганн Себастьян Бах, наверное, ворочался в гробу от зависти к обладателю столь уникального инструмента. Только очень уж мокро и холодно было на этих концертах. Комбинезон отца Мефодия, подбитый термоизоляционным слоем, оказался тут более подходящей униформой для меломана, чем Сашин поношенный фрак.
Хорошо хоть, что канцелярский стол — он же обеденный — стоял в самом затишном месте: почти напротив широченных и высоченных двустворчатых дверей с калиточкой в одной из створок. Эти несоразмерные двери (и особенно калиточка в них) делали круглое храмовое помещение более всего похожим на ангар. Парочка, если не тройка винтопланов со сложенными крыльями разместилась бы тут запросто. Даже не пришлось бы убирать стол — только дюжину молитвенных скамей расставить вдоль стен, а не в шесть рядов посередине.
Впрочем, осуществить такую перестановку было бы затруднительно: скамьями служили длинные каменные брусья, уложенные, а то и вмурованные в каменный же пол.
В общем, если встать спиной к дверям, слегка напрячь фантазию и постараться не бегать глазами по голым стенам ангара, то вполне можно было вообразить себя в храме — и даже услышать проповедь. Двухтумбовый стол, покрытый зелёной клеёнкой, оказался бы кафедрой, а стальная конторка с выдвижными ящичками — алтарём. А почти новый приёмник стереовидения на полированной крышке конторки был, несомненно, идолом. Или символом веры, или дароносицей, или что там должно стоять на алтарях.
Этот стервик Сашу тоже разочаровал. Оказалось, что он принимает всего один канал, да и тот — на польском языке. Судя по всему, это был канал экономических новостей и рекламы. При включённом проекторе ангароподобный молельный зал часовни превращался то в гигантскую витрину супермаркета, то в не менее гигантские цеха, производящие нечто жизненно необходимое для состоятельных людей, то в заросли орбитальных цветочных оранжерей, то в роскошно меблированные спальни, кабинеты и гостиные. Везде (не только в гигантских спальнях, но и в гигантских цехах) сновали обнажённые девицы, прикрывая самые интересные места рекламируемым товаром и зазывно щебеча по-польски.
По-польски Саша знал лишь несколько терминов популярного на Марсе клопиного дерби и слово «сливовка», употребимое исключительно в баре. Ну, и ещё одну фразу (употребимую там же и произносимую небрежным тоном): «За кошт пана!» Эту фразу надлежало сопроводить коротким кивком в сторону ничего не подозревающего кредитора, после чего неспешно и с достоинством удалиться...
Скучно было в часовне Гвоздя из Левой Стопы Спасителя, расположенной в Русской низине, на западном краю Карбидной Пустоши. До того скучно, что впервые после долгого творческого бесплодия Саша Фрутис начал снова сочинять стихи:
«Пойду ва-банк и проиграюсь в пух,
и прах в позоре, нищете и скверне
истлеет, испустив несытый дух,
в нечистом рубище на гноище Вселенной.
Тузы из рукава возьмёт другой игрок...
Ах, мама, мама, ты смотрела в воду:
для дураков раскидывает Рок
чужих небес краплёную колоду!»
В поэзии Саша был приверженцем новомодного течения — романтического сентиментализма — и даже полагал себя одним из его основателей.
Стихи он записывал в карманный кристаллоблокнот, очень кстати оказавшийся в одном из незапертых ящичков алтаря-конторки. Если бы отец Мефодий был против, он бы запер все ящички, разве не так? Ведь запирает же он зачем-то люки второго и третьего этажей...
Но отец Мефодий не возражал. Однажды за обедом он даже спросил: есть ли у Саши запасные кристаллокубики? Саша лучезарно улыбнулся и сказал, что нет. Тогда отец Мефодий отпер ещё один ящичек и высыпал перед Сашей горсть новеньких, ни разу не пользованных кубиков — с полдюжины, если не больше. А тот, что был в блокноте, попросил вернуть, предварительно переписав с него нужные Саше тексты. Дело в том, объяснил он, что на этом кубике очень мало свободного места, он почти весь занят... гм... кое-какими записями. Нет, ни случайно стереть их, ни даже просто обнаружить Саша никак не мог: для доступа к этим записям нужно знать код.
Так Саша окончательно уверился в том, что старик играет втёмную. У старика есть тайна, и он не намерен открывать её Саше. Жить стало немножко интереснее.
Не то чтобы Саша любил изображать из себя сыщика и беспричинно совать нос в чужие дела. Просто он стал немножко более наблюдательным и с каждым днём подмечал всё новые странности в поведении настоятеля.
Странность номер один: отец Мефодий никогда не расставался с кислородной маской, хотя за пределы купола почти не выходил. На прямой Сашин вопрос он ответил довольно уклончиво: мол, регенератор газоколлоидного слоя стар и не вполне надёжен, а ураганы, способные разорвать купол, хотя и редки здесь, на Карбидной Пустоши, но всегда внезапны. Саша, наверное, успеет добежать до часовни и укрыться в ней, а вот ему, старому больному человеку, это будет вряд ли по силам. Когда-то в молодости он уже наглотался ацетилена, и ему совсем не хочется повторять этот опасный и болезненный опыт...
Было ясно, что старик говорит правду, но всё-таки врёт. Кислородная маска была нужна ему для каких-то других целей.
Странность номер два: запароленный компьютер. С раннего утра и до полудня отец Мефодий работал у себя в кабинете, но немедленно гасил стереомонитор, если к нему заглядывал Саша. Однажды он не успел это сделать — и в течение нескольких бесконечно долгих секунд Саша наблюдал хаотическое переплетение невообразимо выгнутых светящихся поверхностей, заполнивших пространство кабинета. Они тошнотворно выворачивались наизнанку, закручивались, плющились, пучились и копошились, как бы пожирая друг друга и самих себя. Прежде чем отец Мефодий успел выключить компьютер, вся эта абстрактная математическая мерзость завершила самопожирание и свернулась в ослепительную точку в фокусе стереомонитора.
У Саши потемнело в глазах и подкосились ноги. Сердце, бешено бухнув где-то под самым горлом, остановилось. Чтобы не упасть, он ухватился за край люка, а чтобы не видеть страшную точку — зажмурился. Но, даже зажмурившись, он продолжал видеть и бояться её. На короткий миг перед тем, как ускользнуть в небытие, он понял всё — и это понимание ужаснуло его ещё больше. Точка была никакая не точка! Это был невозможный по своей громадности объём с хищной и сложной структурой — разверстая пасть, готовая проглотить Вселенную. Она сияла (зияла!) не в центре кабинета, а внутри самого Саши — не то в мозгу, не то под ложечкой, — и уже начинала медленно вращаться, наворачивая на себя пространство. Если вот сейчас, сию секунду Саша не умрёт — страшная точка необратимо вывернет его наизнанку и схавает живьём, как только что схавала нарисованный лазерными лучами хаос...
И Саша благоразумно умер, мягко опустившись на металлическое дно пустого топливного бака, а потом воскрес под проливным дождём, каких не бывает на Марсе, — и оказалось, что это отец Мефодий опрокинул на него ведро холодной воды.
— Хаос — это от слова «хавать», — не очень уверенно объяснил ему Саша, воскресая окончательно и промаргиваясь.
Отец Мефодий повернул к нему левое ухо, переломил седую бровь и вопросительно хмыкнул. Но Саша больше ничего не мог ему объяснить. В короткий миг перед смертью он и на самом деле понимал всё — а теперь забыл.
— Что это было? — спросил он, осторожно поискав глазами и не найдя страшную точку. — Это такая компьютерная игра, да? Эти... которые сами себя хавали... Дурацкое слово, правда?
— Когда заходишь в тёмное помещение, надлежит ненадолго зажмуриться, — подумав, ответил отец Мефодий. — Мало ли что может померещиться в темноте.
Уж такая у него была манера отвечать на Сашины вопросы: говоря правду, но всё-таки лжа... то есть вря... Пришлось помотать головой, чтобы разогнать путаницу и указать кое-каким глаголам надлежащее место. В конце концов, не каждому из них позволено звучать деепричастно.
Старик опять говорил правду и опять врал, используя неявно-сослагательное наклонение. Если бы в кабинете было темно, Саше могло бы померещиться. Но в кабинете было не темно.
— Ведь я же своими глазами... — Саша опасливо покосился на компьютер и с облегчением вздохнул, увидев, что проектор уже погашен. — Чёрт знает что! — с чувством сказал он.
Старик покивал — сочувственно и нагло.
— Вот так и рождаются байки о привидениях в заброшенных часовнях, — сообщил он. — Пошли работать. Помашешь тяпкой на свежем воздухе — и всё пройдёт. — И, подхватив пустое ведро, направился к люку...
Ещё одной странностью отца Мефодия было его пристальное внимание к западному горизонту. После полудня, методично ковыряясь на овощной плантации, он то и дело выпрямлялся и, запрокинув голову, из-под ладони вглядывался в небо над зубчатой кромкой рыжих скал. Вглядываться там, по мнению Саши, было абсолютно не во что. На голых выветренных камнях ничего не росло и никто не жил. По крайней мере, на этой, восточной стороне горного массива.
Саша уже знал, что эти скалы, претенциозно называемые Восточной Сьеррой, были никакими не скалами, а громадной песчано-щебёночно-каменной осыпью, перегородившей каньон. Осыпь образовалась сотни тысяч лет назад, когда в результате падения на Марс гигантского метеорита обрушился участок отвесного, семикилометровой высоты, северного берега долины Маринер. Многовековая водная и атмосферная эрозия в соединении с преобладающими в долине западными ветрами постепенно сформировали нынешний облик Сьерры: нагромождение голых каменных глыб на востоке — и рыхлый пологий склон с богатым плодородным слоем на западе.
Там, на западе, люди жили всегда — как до, так и после Великой марсианской катастрофы и последовавшего за ней исхода. Возрождение планеты началось, по сути, именно оттуда, с западного склона Восточной Сьерры. Марсиане вернулись туда задолго до начала официально провозглашённого Европианского протектората. Восстановленный на старом месте, Нова-Краков до сих пор считается второй после Санареса столицей Марса, а польский язык — третьим после «юпи-идиш» и китайского всепланетным языком.
Четвёртым всепланетным языком на Марсе традиционно считается русский, но это умирающая традиция. Она существует скорее номинально, чем фактически, опираясь отчасти на врождённое благородство европиан, отчасти — на недавно принятый Закон о праве наций на возрождение.
На Марсе можно говорить по-русски в Сейме и в суде — но не на рынке. То есть, на рынке тоже не запрещается, просто тебя не поймут. С грязными рашами невыгодно и нечем торговать, а если они сами хотят и могут что-нибудь купить, пусть говорят по-человечески. В отравленной ацетиленом Русской низине никто не живёт — даже сами раши. Русскому богу никто не молится. Настоятель русской православной часовни забавляется какой-то сатанинской математикой и с каждым днём всё чаще поглядывает на запад.
Всё чаще и всё пристальней — к чему бы это?
Спрашивать напрямую Саша не стал — ему уже до чёртиков надоело выслушивать правдивое враньё. Но в общем, подумавши, вполне можно было допустить, что старик ждёт оттуда гостей. Вот только трудно было представить себе: что и кого могло бы заинтересовать в заброшенном храме забытого бога? Неужели отыскался ещё один дурак, пожелавший (или вынужденный) променять весёлый, шумный и богатый Нова-Краков на глухомань и безлюдье Карбидной Пустоши?
Очень сомнительно: Саша полагал себя уникальной личностью с корявой, но неповторимой судьбой...
Гости прибыли на восемнадцатый день Сашиного служения — но не после полудня, как, очевидно, ожидал отец Мефодий, а на рассвете. Уснувший, как всегда, под могучий храп настоятеля, Саша проснулся, как обычно, в полной тишине — и, выглянув из люка, увидел снижающийся над куполом винтоплан.
Прогнулась и протяжно чавкнула распоротая винтами газоколлоидная плёнка. Внизу, в кубической пристройке, заверещал дурным голосом регенератор, спеша залатать прореху и стервенея от усердия. А спустя ещё три секунды винтоплан уже стоял перед запертой дверью часовни и складывал крылья.
Скрежетнул, открываясь, плохо пригнанный люк четвёртого этажа — и Саша, вознамерясь опередить настоятеля, едва ли не кубарем покатился вниз по узкому трапу.
@темы: проза
-
-
16.07.2010 в 22:13Мал же был он ростом, бедняга.
церковному служаке
Служаке или служке?
Лучезарная улыбка, бывшая дежурным выражением Сашиного лица, давалась ему нелегко.
Наверно, теперь давалась нелегко.
Лучезарная улыбка, бывшая дежурным выражением Сашиного лица, давалась ему нелегко. Виной тому были распухшее правое ухо и всё ещё болезненный кровоподтёк на левой скуле. И ничуть не легче далось ему рекомендательное письмо из епархии. Карточные долги, культ грубой силы, исповедуемый кредиторами, и сочетание высокой гравитации с крутыми лестницами — всё это никак не способствует сохранению благообразной внешности.
Зачем в середине абзаца непонятное предложение о письме, если дальше снова идёт о внешности?
Иоганн Себастьян Бах, наверное, ворочался в гробу от зависти к обладателю столь уникального инструмента.
Довольно странно, что герой не различает книг героического века, но знает композиторов творивших несколько раньше.
А тот, что был в блокноте, попросил вернуть, предварительно переписав с него нужные Саше тексты. Дело в том, объяснил он, что на этом кубике очень мало свободного места, он почти весь занят... гм... кое-какими записями. Нет, ни случайно стереть их, ни даже просто просмотреть Саша никак не мог: для доступа к этим записям нужно знать код.
Странно, что поэт был не в курсе наличия зашифрованных записей.
хотя и редки здесь, на Карбидной Пустоши, но всегда внезапны.
Редки, но внезапны?
Было ясно, что старик говорит правду, но всё-таки врёт.
Гениальная фраза!
Насчёт маски не совсем ясно. Если она не нужна, на кой Мефодий в первом же разговоре предложил её герою?
Вот только трудно было представить себе: что и кого могло бы заинтересовать в заброшенном храме забытого бога?
Довольно странно, что опытный приключенец забыл о том, что епархия без проблем наняла транспорт для доставления его самого сюда.
В общем:
Энциклопедические вставки выглядят не к месту. И количество "было". А вот тайна, которую скрывает настоятель вполне бы могла оказаться интересной.
-
-
16.07.2010 в 22:27С исключительно дилетантской точки зрения.
Начало интересное и стиль нравится. Давно не читала ничего такого приятного)
-
-
16.07.2010 в 23:19тайна, которую скрывает настоятель вполне бы могла оказаться интересной. - Сия тайна будет раскрыта не ранее, чем в седьмой главе. Впрочем, уже в третьей есть намёки на её содержание... (В романе два плана: нечетные главы - Саша Фрутис, четные - Леночка Воронцова).