пунктуация искажает духовность | Это вообще днище, хоть и потолок
«Иль будешь до скончанья дней...»
A/N: рассказ был написан на конкурс "Голубой огонек".
Здравствуйте, меня зовут Кэрри Уэйн и я Избранный.
Здравствуйте, меня зовут Кэролайн Джейкоб Уэйн (можете догадаться, как мне доставалось в школе с таким-то имечком), и я – единственная преграда между всеразрушающим ужасом и нашим миром. читать дальшеКуда подевались Супермен, Бэтмен, Люди-Икс и прочие джедаи – защитники человечества, которые так успешно спасают старушку-Землю под хруст попкорна в кинотеатрах - сам не бы отказался узнать; но правда в том, что я – Избранный, я – хранитель, и увы, я не сумасшедший.
Мне даже стыдно пересказывать начало истории: оно до зубной боли, до хрипов архивной граммофонной пластинки, исчирканной сотнями игл, до инстинктивного отвращения, сродни тому, что вызывает реклама по телевизору, - банально. Вы подобное читали. Видели. Знаете.
«Обычный клерк живет обычной жизнью, но однажды все меняется. Загадочный старик посвящает его в тайны мироздания, и отныне этот парень – единственный, кто противостоит древнему Злу…»
Тьфу. Отвратительно, не правда ли? Освальд, по крайней мере, обошелся без лишнего пафоса, когда схватил за рукав на выходе из супермаркета – «поймите, молодой человек, дело крайне, крайне важное». Он запинался, а его бескровные, словно мумифицированные заживо губы, часто подергивались. Было темно, но я разглядел ожоги на пальцах – темные мокнущие ожоги, они поднимались по кистям до предплечий, словно пятна на леопардовой шкуре; старик напоминал бродягу, и я думал отделаться десяткой – какое еще может быть «важное дело» у изможденного оборванца?
Вот так Освальд и поймал меня, старый прохиндей. Потом стало поздно – когда он рассказал мне об Изначальном Огне (не уверен, что здесь уместны заглавные буквы, всегда считал - всяким «темным властелинам» слишком много чести).
И передал артефакт. Разумеется.
Яйцевидная штуковина темно-алого оттенка. Это неприятный цвет: он напоминает о сыром несвежем мясе, кровоточащих ранах; о первых симптомах проказы или теплоте выползших из сквозной дыры кишок. Артефакт помещается в ладони, гладкий и скользкий. Легко выронить.
«Здесь заточено само Зло. Только ты можешь быть Хранителем», - вот, что сказал Освальд после собственного имени, а я рассмеялся – от пивного хмеля (он заказал отличный ирландский портер в ближайшем баре – но счет оплачивал потом я, эти маги-пророки, мастера Йоды и Гэндальфы никогда не платят за выпивку, Освальд не исключение).
«Зло в пасхальном яйце? Смахивает на видеоигру. А вам не хватает кроличьих ушей».
Освальд кутался в рваную куртку болотного цвета. Несмотря на конец августа, его трясло, будто на двадцатиградусном морозе. Зато руки у него были горячие, но не как у больных гриппом или пневмонией; сухая кожа заставляла думать о раскаленном песке Сахары и меркурианских камнях.
А в моей ладони уже притаилось багряное «пасхальное яйцо»; и я понял, что не хотел бы отдать его. Может быть, потом – не сейчас. Да-да, «моя прелес-сть».
«Хрупкое. Если раздавишь, он вырвется на свободу и уничтожит все», - сказал Освальд, а затем растянул мумифицированные губы в ухмылку. Зубы у него оказались удивительно белые, чистые и здоровые без единой червоточины кариеса. Хоть на рекламу стоматологической клиники, подумал я.
«То есть, там внутри какая-то штуковина…» - я еще не верил, затряс головой. Кэрри, тебе пора к психоаналитику, мелькнула мысль; я залпом допил пиво.
«Не штуковина», - Освальд долго доставал из кармана сигареты, а я заворожено наблюдал – он копошился в складках куртки по-обезьяньи неуклюже, наверняка, из-за ожогов – едва зажившие, они лопнули и заточились сукровицей; так же медленно выуживал из картонного квадрата «Честерфилд», старая марка – кладут фильтрами вниз, чтобы не запачкать то, что потом окажется во рту… Забота, черт возьми, о клиенте. Освальд тоже заботился обо мне – по-своему:
«И не оно. Он. Ты поймешь».
«Да пошел ты», - я вскочил. Темно-розовое, раненое и мясное «яйцо» тонко звякнуло от соприкосновения с барной стойкой. – «Какого черта? Я не обязан верить в бредни психа, подсовывающего мне крашеные яйца».
Зажмурился и добавил:
«А если и правда – я не обязан быть хранителем или как ты это называешь».
Освальд пожал плечами. Момент упущен – я не ушел, не хлопнул дверью, и к тому же предстояло еще расплачиваться за пиво. Я остался.
Не мог не остаться.
«Яйцо» на барной стойке вспыхивало – градиентно от розовинки свежей заусеницы к кровавому язвенному багрянцу, а затем черноте. По лаковой темно-желтой поверхности ползли гусеницы-блики. Меня затошнило от отвращения… и вожделения тоже.
Освальд скалил свои белые зубы. Пряный привкус пива превратился в желчный; а затем я сел рядом. Послушный, как дрессированная обезьянка. Не Освальду послушный, подумалось тогда – впервые. Этой… штуке.
Он. Да, точно.
«Достаточно разбить или раздавить, чтобы он вырвался», - Освальд невозмутимо погрузил окурок в жестяную пепельницу. Еще один – кладбище отрубленных пальцев маленьких китайцев. Ужасающе неполиткорректное сравнение.
«Он?»
Освальд поднялся. Конечно, не собирался рассказывать больше, как и платить за две пинты «Гиннеса». В древесно-темном баре плыли тени – бармена, немногочисленных посетителей, тусклого карамельного света, плакатов с пин-апом – голые грудастые блондинки извивались в пергаменте и стекле, наподобие ламинарий.
Улыбка Освальда сжалась – я заметил, что губы у него не просто тонки, но сожжены, пластиково сплавлены и покрыты пеплом:
«Изначальный Огонь».
И вот, я – Кэрри Уэйн, я – Избранный. Я ушел тогда, унося в кармане яйцеподобный предмет, в вагоне метро на меня навалилась двухсотфунтовая женщина – я чуть штаны не обмочил: прижалась своей задницей к карману, где таился артефакт. Это был бы самый идиотский конец света: от чьего-то жирного зада.
Но артефакт выдержал. Дома я положил его под супницу и закрыл в шкафу.
«Гребаная фигня», - фыркнул и отправился спать, но вернулся через десять минут. Я хотел… посмотреть.
Не каждый день становишься Избранным. Часть сознания по-прежнему твердила, что я брежу, что бродяга с жжеными губами и пальцами – псих; «выброси это яйцо, пока оно не протухло», насмешничал знаменитый Внутренний Голос. Но затем предмет скользнул в ладонь.
Можно не верить глазам. Оптическая иллюзия - на картинке психолога старуха или кокотка из варьете, россыпь риса – пейзаж и Джоконда. Нервные окончания появились раньше, на несколько миллиардов лет раньше; амеба не ошибается, когда отплывает от иголки, тыкающей ее в бок.
В запястье стреляло электричеством. Туннельный синдром, снова высказался Голос, и заткнулся.
Артефакт. Он живой.
«Изначальный Огонь» - древнее, невыразимо древнее Зло; кто удерживал его здесь тысячи лет? Я представил монахов-отшельников в окровавленных ржавых веригах, мрачных темнолицых фараонов – наверняка, строили целые пирамиды для этой штуковины, и далее – до первого неандертальца, стукнувшего дубиной по голове соплеменника, который попытался сожрать «яйцо».
И прежде – неведомые расы, замершие слова и окаменелые песни; болью пульсировал череп – частым кровянистым пульсом; «скорлупа» вновь загустела до черного, на указательном остался блеклый пузырь ожога. Я спрятал артефакт и размазал ожог, выпуская липковатую сукровицу.
- Сукин сын, - это относилось не к нахалу-Освальду.
К Тому, кто прятался под горячечной скорлупой.
Я лежал с широко распахнутыми глазами, изучая давно не беленый потолок – трещины и пятна вырисовывали карты каких-то материков, может быть, Гондвану и Лавразию, лунные кратеры и щербины на Марсе. В распахнутом окне болтал ногами ветер, изредка цеплялся за жалюзи, и соскальзывал вниз – с девятнадцатого этажа, прямо в варево огней, камня, асфальта и проезжающих автомобилей. Простыня намокла от пота. Зеленые цифры напоминали: полночь. В полночь кошмары приходят, чтобы остаться до утра.
Избранный, повторял я, думая об артефакте. Я положил его в шкаф, обернув шестью слоями фольги, поролона и зачем-то полотенцем, потом – заточил в коробку из-под микроволновки и заклеил скотчем. Баррикада выдержит почти все – ну, разве, кроме точечного ядерного удара.
Я боялся заснуть.
«Изначальный Огонь», - губы Освальда вились и плавились. Я сглатывал кислую слюну. Вставал, чтобы выпить воды (потянулся к рыжей бутылке виски, но отдернулся), курить, туалет. Список причин оттянуть сон заканчивался; можно сварить кофе, но… утром – работа, утром – моя жизнь.
Избранным не полагается миллион баксов в приложении к артефакту, способному разрушить мир.
«К черту».
Я заснул.
Земля под ногами клейкая, как пластилин. От невыносимого смрада – горелая резина, горелое мясо, горелое дерево, и еще очень много горелого, - хочется согнуться пополам и блевать, пока горлом кровь не хлынет, пока земля не напьется кровью; может быть, ее это оживит.
Нет. Я знаю. Ничто не оживит.
Я закуриваю. Еще один горелый запах, но он перебивает остальное. Хорошо. Можно терпеть. А воздух вокруг противоестественно прозрачен: ни дыма, ни смога, эй, непорядок. В многомиллионном мегаполисе смог заменяет воздух, как известно. Если перед носом не плывет облако выхлопных газов (соли свинца, ртуть и оксиды нефти – получите, распишитесь), то вроде как… на кладбище. В гробу.
Воздух чист из-за того, что нет ничего. Вместо зданий нависают скелетами тираннозавров гнилые балки; прозрачная пустота и мягкая, точащаяся горелым жиром, земля. Город просто вытряхнули, как горсть мусора.
«Ты ведь знал, что этим закончится», - голос позади негромок, вкрадчив и почти приятен, если бы не монотонность: голос автомата, вокодера… или существа, для которого речь не слишком-то привычное занятие.
Я оглядываюсь. Я уже понимаю, но все равно оглядываюсь; Орфей или герой фильма ужасов, за которым гонится Чужой, - они все оглядывались… я-знал-что-этим-кончится.
Нет, не страшно.
Исконное зло могло принять любой облик, но оно позаботилось о моих нервах. Больше всего смахивает на какую-нибудь иллюстрацию к фэнтези-роману. Знаете, там еще любят рисовать драконов, дев в бронелифчиках и варваров с двуручниками.
Молодой человек, охваченный пламенем… точно, где-то видел я такое. Может быть, в комиксе.
Он выше меня на голову, волосы длинные и просвечивают золотистым сквозь языки полыхающего в знакомую болезненную черноту, багрянца. У него невыносимо-правильные черты лица; красота того рода, что вызывает неприятие – вплоть до отвращения, неестественное, мертвое совершенство. Тело тоже словно скрупулезно скопировано с античной статуи, и я ощущаю ложь. Маска – под ней безобразная тварь с тысячью щупалец.
На кой черт ему представляться «человеком-факелом», огненным ангелом – не хочу спрашивать.
«Знал что?» - затягиваюсь.
«Все», - указывает на выжженную пустыню. – «Ты знал, что на самом деле, должен сделать это. Освободить меня».
Монотонный, как жужжание насекомого, голос. Оно никогда не умело говорить. Слова – мои же, мои нейроны, мои извилины. И вижу эту погань писаным красавцем потому, что лучше так, чем правда… или не лучше?
«Вона как? Освальд говорил другое. Освальд старый пьяница, но не дурак. И тебе не советую делать из меня дурака – меня дразнили за дебильное имя, но в школе я учился на А+. Кстати, я Кэрри. А тебя – не Изначальным Огнем же называть. Обойдешься».
Заткнись, командую себе: почва под ногами нагревается – воздух вокруг тоже, «факел» движется на меня. У него густо-розовые глаза, делающие его похожим то ли на кролика, то ли на крашеную статую.
Останавливается и пожимает плечами:
«Эйвери. Если не можешь обойтись без имен».
И без паузы, потому что не дышит:
«Освальд – мой раб. Он хотел, чтобы ты отпустил меня. Ты видишь – это уже случилось. Артефакт недаром так хрупок… просто сожми его».
Эйвери поднимает с земли черный ком, протягивает – яйцевидной формой, теплой и гладкой, и нетерпеливой, как нимфоманка.
«Освальд служил мне. И ты тоже. Это… просто».
Действительно. Голос Эйвери – разве омерзительный? Ничуть. Вкрадчивый, сладкий, словно лакричные леденцы, словно материнское молоко. Я улыбаюсь ему, наверняка, дурацкой улыбкой – будто блондинке Даяне на балу в выпускном классе, у меня тогда все ладони вспотели. К дьяволу Даяну. Эйвери…
Подчиниться. Просто…
«Да пошел ты!»
Я просыпаюсь. Лбом – в пол, вокруг тряпки, фольга и картон. Поздравляю, Кэрри, теперь ты лунатик.
На ладони подрагивает артефакт – целый. Еще не соображая толком, я облегченно выдыхаю. Перед мысленным взором висит образ… как его? Эйвери.
Последняя деталь: на темно-синих трусах растекается белесое пятно спермы. Я начинаю ржать.
Поздравляю, Кэрри. Ты – Избранный, ты – лунатик и ты кончаешь от того, что тебя изводит потусторонняя мразь.
…Здравствуйте.
С того дня утекло немало воды и времени. Но точнее не скажу. Я напоминаю себе алкоголика в запое, наркомана – доза-ломка, строго по часам. Сумасшедшего тоже, но это чересчур банальное сравнение.
Его зовут Эйвери. То есть, на самом деле, его так не зовут – держу пари, он вытащил из моей головы первое же мужское имя; хороший вопрос – почему мужское и почему он явился ко мне в облике «парня-факела», а не «огненной леди»… но вопрос ориентации – последнее, что волнует меня теперь.
Его зовут Эйвери. Он Изначальный Огонь. Он уничтожит мир, если я раздавлю «яйцо», и он…
Очень, очень настойчив.
Он ожидает меня за каждым углом. Я сижу за монитором в родном офисе – стол прессованных опилок, жухлый кактус соседки (она треплется по мобильнику с очередным ухажером, ей тридцать два года, не замужем… и не выйдет). Чашка кофе. Отчет.
Вспышка.
Угольный багрянец с розоватой, как изнанка котячьего уха, как лак моей соседки – и я воображаю отвратительную гладь, «скорлупой». Тянет сжать, расцарапать руку об осколки, в кровь, со смехом маньяка – так смеялся Герострат и террористы 11 сентября, перед тем как самолеты сложили Башни-Близнецы зеркальным «Лего». Я знаю, о да, я знаю. Я не сумасшедший. Всего лишь Избранный.
Возвращаясь домой, бегу к артефакту, трогаю, лапаю его. Это греховный и постыдный акт, сродни онанизму. Проклинаю Эйвери… но он действительно могуществен, действительно…
Ужасен? Да. Наверное. Посреди выжженного пустыря и остывающего мира (видение реалистичнее 3D картинки и синемордых алиенов), пламенеющий и кровоточащий, он улыбается мне. Однажды я потребовал, захлебываясь криком и слюной: сними маску. Скажи имя. Даже если ты на самом деле бесформенный кошмар, даже если имя твое запретнее имен всех демонов, что заточил царь Соломон.
Я хотел сойти с ума, наверное.
Это… оправдание.
Но Эйвери смотрел на меня – сквозь меня. Кого я рассчитывал провести, на самом деле? Может быть, с кем-нибудь иным, с каким-нибудь слабовольным мальчиком он играл бы роль запредельного ужаса; но Кэрри Уэйн из тех придурков, кто сунет нос в темнейшую бездну… и тыкнут пальцем яйцо Чужого.
Или яйцевидный артефакт Изначального Огня.
И он остался просто Эйвери – ни ужаса, ни щупалец, ни омерзительного лика.
«Сделай это».
Не убеждал, не требовал, не приказывал. Черт его знает… просил? Меня передергивало. В конце концов ты сделаешь это, Кэрри, тогда зачем тянуть?
Он улыбался, чуть сутулился и пытался потрепать меня по плечу. Как младшего брата, наверное. Он ждал.
Я орал, прятал артефакт, и… все повторялось, повторялось, будет повторяться вновь. Прошлое, настоящее, будущее. Я знаю все. Недостающее – Эйвери.
А разве есть что-то кроме?
Рабочий день – с девяти до шести, час – метро. И целый вечер, ночь и клочок утра на забытье. Сравнил себя с наркоманом; вот именно, о штуковине я думаю двадцать-четыре-на-семь. Хотя, нет. Эйвери порой дает отдохнуть: когда я вижу его самого. У него трескается кожа, меридианами, параллелями, какой-то сеткой – словно магма в анимациях вулканов, выплескивается тяжелыми каплями пламя; наверняка, ему больно. Я спросил как-то, он не ответил, только покачал головой, напоминая о «яйце»… проклятая дрянь. Как язва - стоматит или нарыв во рту, - саднит и все время хочется трогать. Кстати, я попробовал «скорлупу» на вкус: сладкая. Сладкая, пряная.
Раздавить было бы… неимоверно круто.
Раздавить и смеяться, как школьник, перестрелявший пол-класса – училка скалится сорванной нижней челюстью, синеватые мозги растекаются переваренной овсянкой; одноклассники мертво переглядываются друг с другом. Мы больше не будем тебя изводить, прости. Кэрри, прости. Кэрри.
Меня дразнили не только за дурацкое имя. Омега-самцы, изгои, необходимы обществу, любой социолог почешет лысину и приведет тысячу цитат.
Освальд подставил меня. Он мог выбрать кого-то другого – сильного, мужественного супермена с горделивым профилем; я – Кэрри, лузер и ничтожество, клерк и «задрот». Доверять такому Хранить мир несколько… опрометчиво. Вовсе не потому, что испугается; страх атрофировался где-то после десятого макания взлохмаченными вихрами в унитаз (третий класс, в туалете пахнет аммиаком, земляничным мылом, а ладони Майкла и чернокожего Бада – шоколадом и горчицей из бургеров), после шутки с трусами – резинка высекает искры из глаз и кровоподтек на тощей заднице, после… всего.
Искушение.
То-самое-яблоко было… розовым.
А последний выстрел – всегда в собственный взмокший солено-сладкий лоб; Эйвери пожимает плечами, когда я делюсь сравнениями. Он слушал внимательно, как психоаналитик.
Мне кажется, он хочет меня поцеловать. Пошел к дьяволу, отпихиваю его, и обжигаюсь, и фыркаю, оттого что сморозил глупость.
Ты ведь сам – дьявол.
Нет, отвечает Эйвери. Я не дьявол.
Кто ты?
Он предсказуемо цитирует библейского Бога – кстати, тот тоже любил поджигать; и не только кусты.
«Я есть я».
Взаимно, Эйвери.
Эйвери, безымянная тварь, абсолютное зло. Должен ли я ненавидеть его? Экзорцисты ненавидят демонов, или просто – извини, парень, работа такая? Охотники за приведениями отправляют сгустки эктоплазмы в преисподнюю, затягиваются «кэмелом» и идут пить пиво?
Я купил в супермаркете железный «чехол», в каких транспортируют хрупкие вещи, вроде фарфоровых статуэток девятнадцатого века. Я ношу в нем артефакт, потому что паранойя разрастается плесневым грибом; я опасаюсь отставлять его без присмотра.
Эйвери не возражает.
Не дождешься, повторяю регулярно, чехол – прочный. Тускло-серая сталь. Выдержит десять атмосфер и колеса поезда.
Вечерами теперь я брожу по городу, иногда достаю артефакт, проваливаясь в горелый не-мир, чтобы перекинуться парой слов с Эйвери; затем заботливо оборачиваю слоями ваты и клеенки с пупырышками, той самой клеенки с теми самыми пупырышками; и ловлю в лицах людей… все, что удастся поймать.
Тянет поймать кого-нибудь – почтенного джентльмена с кейсом, милую леди – собачка на длинном поводке, мальтийская болонка с бантиками на ушах, группу смеющихся подростков, девушку в очках и с айподом, влюбленную пару – он старше на несколько лет и прячет кольцо на пальце, она влюблена и не замечает ничего. Здравствуйте, скажу я им, меня зовут Кэрри Уэйн и я Избранный. У меня за пазухой ключ и контакт с Изначальным Огнем, он называет себя Эйвери и прикидывается печальным ангелочком, хотя на самом деле – инфернальный ужас. Я Хранитель мира, я могу этот самый мир уничтожить единственным неловким – или нарочным движением.
Люди отворачиваются. Они знают, что я собираюсь сказать; ускоряют шаг и проваливаются в клубы серого смога, огибают автомобили, срываются леммингами в мерцающую светофорами пустоту.
Каждый мечтает об этом.
Апокалипсис. Конец света. Самое разрекламированное шоу. Записи ангельских труб выложены на ютубе, скачать в формате mp3 – всего десять центов. С каждым из Всадников можно сфотографироваться, правда, придется доказывать, что это не фотошоп.
Проститутки на обочинах дороги, наркоманы с точащимися СПИДом шприцами, рои белесых дрозофил-клерков – помои города, помои мира. У них единое лицо, злобное, словно марсианская гравировка.
Останови. Ты можешь.
Дай детям то, о чем они просят, Кэрри.
Заткнись, Эйвери. Я не сойду с ума. Не дождешься.
Ночами он пытается со мной болтать, и все чаще… приближается. В этом нет и намека на враждебность, если бы хотел уничтожить во сне, давно бы устроил маленький пожар изнутри; но яйцо-то от этого трещину не получит.
Эйвери часто просит подержать его за руку. Ожог до локтя – четвертая степень, гнусная вонь черных хлопьев плоти; это всего лишь сон, и совсем не больно. Порой мне чудится, что кроличьи глаза его печальны. Вечно рыдающее абсолютное зло… Эйвери, мать твою (cомневаюсь, что она у тебя была), ты готичен, как Ворон, Мефистофель и все косматые подростковые готик-кумиры вместе взятые.
Слезы похожи на плавленый полиэтилен. Мертвая земля пожирает огненные искры.
Я ухмыляюсь: не дави на жалость, Эйвери, во-первых, это мелко, во-вторых – не куплюсь.
Он сжигает меня, сжигает себя. Ни страха, ни надежды, ни преклонения. Мы на равных: миллиарды лет или двадцать с небольшим – разница только в стороне скорлупы. Изнутри она лимонно-желтая, я уверен.
Потом он все-таки целует меня, делая губы бахромой пластика – в точности, как у Освальда.
«Как ты думаешь, чего на самом деле хотел Освальд… и весь мир?»
Я не думаю.
Я знаю.
Я просыпаюсь в холодном поту, привет всем ужастикам. Автоматично разглядываю ладони – где содранная кожа, обугленные кости? Ладони невредимы, зато заляпаны спермой; бедра и живот – тоже. Кончал раза три.
Будь ты проклят, Эйвери. Хотя, ты и так проклят, проклятие, и…
За окном очередное утро. Кто куда, я в душ.
А потом я спрашиваю: зачем? Сакраментально, вновь прямиком из Библии; Эйвери проигрывает Богу по очкам: он меня не создавал. Минус одна отмазка.
«Такова моя суть», - он не прикидывается, будто не понял.
«Ты ведь не похож на психа и маньяка с топором. Какого черта уничтожать мир? Он тебе мешает?»
Пока я спрашиваю, Эйвери обнимает меня. От объятий клочьями, похожими на листья экзотических растений, черно-красных лопухов с прожилками белесой плазмы, сползает мясо. Мое мясо. Это чертовски больно, но я не возражаю – боль на грани выносимости, ее можно терпеть, даже смаковать, как экзотическое блюдо, вроде фугу или мозга обезьяны по-китайски.
Эйвери печально улыбается своей ангельской (фальшивой или нет, какая разница?) улыбкой, качает головой, его волосы искрятся на манер бенгальского огня; он красив – но что интереснее (или ужаснее?) – я привык к его красоте, больше не подтягивает желудок к горлу; его красота – доппельгангер кошмара, а я улыбаюсь в ответ, как придурок, Кэрри, ты придурок и всегда был им.
Я горю и превращаюсь в прах. Он улыбается.
Это ответ.
«Окей, я понял. Никакой ненависти, и может быть, ты не большее зло, чем цунами или землетрясение – впрочем, погибшим-то не легче. Но свобода – она ценнее всего мира, а? Твоя личная свобода. Эгоистично».
Я воспитываю предвечный ужас. Я читаю нотации Изначальному Огню.
И нет, я не сумасшедший. Потому что мои слова… то ли задевают его, то ли просто не желает отвечать. Эйвери выкидывает меня в ре-аль-ность – вот он твой мир, Кэрри, ешь его с маслом, ложками ешь, - и мне хочется шагнуть в распахнутое и зеркально бликующее от тусклого солнечного света, окно.
Или раздавить злосчастную скорлупу. Наверное, это нормально – ожидать встречи со «злом», которое охраняешь (и от которого хранишь Вселенную), болтать с ним и позволять сжигать себя в объятиях – штамп из книжек про любовь в мягких обложках, но я-то знаю, каково – сначала кожа, потом губчатая масса волокон, сердце и почки тугоплавки, а кости рассыпаются белесым… все равно ждать.
Это кошмарно. Это лучше всего.
Жаль, не существует Клубов Анонимных Избранных, где бы я мог поделиться своими проблемами.
Будь ты проклят, Эйвери.
Здравствуйте, меня зовут Кэрри Уэйн, и я все делаю правильно.
Слышите? Вовсе не потому, что Эйвери свел меня с ума; я бы понял это, на подобный случай – звонок бригаде добрых докторов. Психбольница – просто одно из мест мира. Существующего мира. Пока еще существующего мира. Я предупредил, что не выйду на работу; меня пригрозили уволить, третий прогул… или шестой? Или сто восемнадцатый – в месяце сто восемнадцать плюс бесконечность дней. Я представлял, как мистер Иверс трясет брылями, бульдожьими брылями – желтоватая пористая кожа, она бы сгорела за долю секунды; лучшие свечи делаются из человеческого жира. Эйвери, учти на будущее.
Я все делаю правильно.
Вовсе не из-за его молчания, его объятий – каждую ночь и каждое мгновение он очищает меня, как банан, от шкурки, от мяса и костей; вонь несусветная, но сладкая мякоть души того стоит. Я… привязался к нему (все наркоманы ненавидят иглу, алкоголики – бутылку), но у меня есть причины.
Есть.
Ответ в сказке.
«…Иль будешь до скончанья дней жалеть о трусости своей». Гребаная «Нарния», гребаного Иисус-любит-тебя Льюиса. Но он залез глубоко, глубже старикашки Фрейда, глубже патологоанатомов – к самому ядрышку, выколупал и размазал чернильным орехом по бумаге. Я прочел.
Я не буду жалеть.
Право выбора. Это еще называется – право выбора, хотя вы все забыли; вы жуете бургеры в МакДональдсах, ездите на разрекламированных (и относительно дешевых) японских тойотах. В офис нельзя надевать джинсы: дресс-код. Женись на Мэри Смит, она из хорошей семьи, делай, как говорит мамочка. Мой руки после туалета. Куклы для девочек, трансформеры для мальчиков. Гроб лучше заказать лакированный, да, в нем покойный будет хорошо смотреться… как живой.
Выбор.
Эйвери уж точно знает, нет выбора. Даже у него – абсолютной силы.
У меня есть.
«Иль будешь до скончанья дней…»
Ветер сшибает с ног. Ноябрь – календарь заврался, на самом деле, время выблевало последние песчинки и скрючилось кучкой песка. Горстями швыряют дождь, колкий и едкий, как подначки – «слабо». Меня трясет, и я едва удерживаю артефакт: будет обидно, если он сорвется вниз (и-и, затяжной прыжок без парашюта – почувствуй себя крутым, всего двести девяносто девять долларов и девяносто девять центов)… плохо, если сорвется. Это мой выбор.
Мой. Не остальных. Не Эйвери.
Даже не Бога.
Хранитель, Избранный? Освальд, ты мог бы выбирать овечку попокладистей – с мягкой шерстью, с пустыми сливами-глазами.
Ты ошибся. Правда, смешная шутка?
Яйцевидный предмет подергивается. У меня мокрые ладони, но я удержу – и удержусь на карнизе достаточно, чтобы встретить рассвет. А затем…
«…жалеть о трусости своей».
Я не буду.
Розовое.
Вспухает и лопается по швам – там, где нет швов; это мои руки, мои голени; задрал рубашку, заголил живот. Из-под ребер грызутся за право увидеть полудохлый свет крысы. Задыхаюсь от малиновой пены, кровь – из глаз, ушей и рта. Из остальных дырок – наверняка, тоже.
Розовое и лимонное изнутри. Я оказался прав. Веселенький желтый цвет. Скорлупа порезала меня совсем небольно, словно оцарапала обиженная кошка, зачем прогнал с колен.
А затем, началось.
Почему меня, Эйвери, кричу и извиваюсь, как червяк под каблуком-шпилькой; мое тело – мокрый волдырь, тонкая кожица и розово-лимонный гной, меня прокололи насквозь. Почему ты начал с меня, Эйвери. Я хотел поглядеть, как ты вынесешь мир. В письменном столе ты найдешь мои картинки – я рисовал, простым карандашом и ручкой видения конца света, сравни; или не станешь тратить время? У тебя целый город, целая Земля, целая Вселенная впереди.
Почему меня.
Почему…
Наслаивается слепота: болевой шок, надеюсь. Сквозь помехи черных с оранжевыми и зелеными ободками пятен бликуют руки – я выломал и содрал до мяса ногти. Ноги – вытанцовывают пляску святого Витта. Я умираю, надеюсь я, умираю умираю умираю, отпусти меня, Эйвери, я ведь освободил…
К боли добавляется тяжесть, но сама боль слегка утихла. Каблук, понимаю я, каблук мужских ботинок, очень грязных и вонючих, владелец стирал носки вместе с Ноем, высовывался из Ковчега.
Это Освальд.
«Как он попал сюда? Что происходит?» - но я истекаю болью, мясные волокна в блендере, попробуйте свежий коктейль. Взбитые сливки не задают вопросов.
Освальд курит свои дерьмовые честерфилды и стряхивает пепел мне в лицо. Я пытаюсь чихнуть. Я жив. Мне больно, но я жив.
- Пошел на… - проверяю голос.
Освальд кашляет и хихикает ситкомовски-мерзко, и снова кашляет, чтоб ты сдох от рака легких, мысленно желаю ему. Ах да, рака легких больше не будет.
- Я освободил Эйвери.
Порция пепла – в глаз. Я успеваю зажмуриться. Инстинкт самосохранения действителен даже после Апокалипсиса.
- Разумеется, - Освальд несильно пинает меня под ребра, и я прокусываю язык, чтобы не зайтись воем. Больно. Внутри – кислота, тысяча галлонов соляной кислоты, мыльный пузырь с кислотой. – Как и ожидалось…
- То есть? Ты не понял? – мыльные пузыри порхают вокруг; на грани выносимости, не за гранью. Узнаю Эйвери, он где-то здесь. – Я освободил его. Я раздавил чертово пасхальное яйцо.
Плевок метко попадает на штанину Освальда, правда, она и так – грязнее некуда. Плевок розовый, как скорлупа артефакта.
- Я сделал свой выбор. Вот так-то.
- Свой выбор? Уймись, парень. Все делали так – ты и миллионы до тебя. На этом и построен принцип защиты… каждый думает, что он уникален.
Он садится на корточки и тушит окурок о мою щеку, оранжевые искры чадно вгрызаются, но соляной кислоты больше, и все – на грани, не за гранью.
Я не уникален?
Но…
- Вы все одинаковы. Поэтому миру ничего не угрожает.
- Где Эйвери?
- Так он назвался? Мило, - Освальд ходит по комнате. Где он ступает, расползаются черные следы подошв. – В надежном месте… и слава всем богам.
- Где он?
Освальд нашел недопитый виски, пьет прямо из горла. На прозрачном стекле разводы отпечатков, похожие на гигантских гусениц. Я заворожено наблюдаю.
- Внутри тебя, - и швыряет пустую бутылку за окно. – Там, откуда уже не выколупаешь. Не плачь, малыш, - за щелканьем зажигалки обращение звучит особенно издевательски. – Не ты первый, не ты последний. Человеческое тело – самый надежный сосуд для этой сущности, хотя иногда просачивается… ну, ты слышал. Хиросима, Нагасаки. Чернобыль у русских…
Мир на месте. Материки на потолке, муравьиный шепот автомобилей. Солнце тусклое, а ноябрь заставляет ежиться от холода.
- Эйвери… внутри?
На моих ладонях – шрамы. Царапины, похожие на плавленые швы; розово-лимонная скорлупа – отпечаток. Внутри меня – Изначальный Огонь, я – Кэрри Уэйн, я – Избранный…
Я ничего не могу сделать с этим.
- Именно так. Он будет жрать только тебя, а не весь мир, - темное лицо Освальда мрачнеет. Он знает, о чем говорит: плавлеными губами, выпученными свернувшимся белком, глазами. - Но ты не умрешь, о нет, он позаботится о том, чтобы твое тельце жило. Когда будешь подыхать, не забудь подыскать такого же придурка. И подарить ему это.
Слежу за указкой-честерфилдом. Возле ножки кровати притаилось яйцо.
Не розовое. Желтое. А Освальд исчезает, рассеиваясь туманом; срок годности завершен, восстановлению не подлежит.
Я смеюсь, заходясь в судорогах от обжигающей (Эйвери внутри, Эйвери теперь всегда с тобой) боли.
Здравствуйте, я Кэрри Уэйн.
Здравствуйте, я – Избранный.
И буду до скончанья дней…
A/N: рассказ был написан на конкурс "Голубой огонек".
Здравствуйте, меня зовут Кэрри Уэйн и я Избранный.
Здравствуйте, меня зовут Кэролайн Джейкоб Уэйн (можете догадаться, как мне доставалось в школе с таким-то имечком), и я – единственная преграда между всеразрушающим ужасом и нашим миром. читать дальшеКуда подевались Супермен, Бэтмен, Люди-Икс и прочие джедаи – защитники человечества, которые так успешно спасают старушку-Землю под хруст попкорна в кинотеатрах - сам не бы отказался узнать; но правда в том, что я – Избранный, я – хранитель, и увы, я не сумасшедший.
Мне даже стыдно пересказывать начало истории: оно до зубной боли, до хрипов архивной граммофонной пластинки, исчирканной сотнями игл, до инстинктивного отвращения, сродни тому, что вызывает реклама по телевизору, - банально. Вы подобное читали. Видели. Знаете.
«Обычный клерк живет обычной жизнью, но однажды все меняется. Загадочный старик посвящает его в тайны мироздания, и отныне этот парень – единственный, кто противостоит древнему Злу…»
Тьфу. Отвратительно, не правда ли? Освальд, по крайней мере, обошелся без лишнего пафоса, когда схватил за рукав на выходе из супермаркета – «поймите, молодой человек, дело крайне, крайне важное». Он запинался, а его бескровные, словно мумифицированные заживо губы, часто подергивались. Было темно, но я разглядел ожоги на пальцах – темные мокнущие ожоги, они поднимались по кистям до предплечий, словно пятна на леопардовой шкуре; старик напоминал бродягу, и я думал отделаться десяткой – какое еще может быть «важное дело» у изможденного оборванца?
Вот так Освальд и поймал меня, старый прохиндей. Потом стало поздно – когда он рассказал мне об Изначальном Огне (не уверен, что здесь уместны заглавные буквы, всегда считал - всяким «темным властелинам» слишком много чести).
И передал артефакт. Разумеется.
Яйцевидная штуковина темно-алого оттенка. Это неприятный цвет: он напоминает о сыром несвежем мясе, кровоточащих ранах; о первых симптомах проказы или теплоте выползших из сквозной дыры кишок. Артефакт помещается в ладони, гладкий и скользкий. Легко выронить.
«Здесь заточено само Зло. Только ты можешь быть Хранителем», - вот, что сказал Освальд после собственного имени, а я рассмеялся – от пивного хмеля (он заказал отличный ирландский портер в ближайшем баре – но счет оплачивал потом я, эти маги-пророки, мастера Йоды и Гэндальфы никогда не платят за выпивку, Освальд не исключение).
«Зло в пасхальном яйце? Смахивает на видеоигру. А вам не хватает кроличьих ушей».
Освальд кутался в рваную куртку болотного цвета. Несмотря на конец августа, его трясло, будто на двадцатиградусном морозе. Зато руки у него были горячие, но не как у больных гриппом или пневмонией; сухая кожа заставляла думать о раскаленном песке Сахары и меркурианских камнях.
А в моей ладони уже притаилось багряное «пасхальное яйцо»; и я понял, что не хотел бы отдать его. Может быть, потом – не сейчас. Да-да, «моя прелес-сть».
«Хрупкое. Если раздавишь, он вырвется на свободу и уничтожит все», - сказал Освальд, а затем растянул мумифицированные губы в ухмылку. Зубы у него оказались удивительно белые, чистые и здоровые без единой червоточины кариеса. Хоть на рекламу стоматологической клиники, подумал я.
«То есть, там внутри какая-то штуковина…» - я еще не верил, затряс головой. Кэрри, тебе пора к психоаналитику, мелькнула мысль; я залпом допил пиво.
«Не штуковина», - Освальд долго доставал из кармана сигареты, а я заворожено наблюдал – он копошился в складках куртки по-обезьяньи неуклюже, наверняка, из-за ожогов – едва зажившие, они лопнули и заточились сукровицей; так же медленно выуживал из картонного квадрата «Честерфилд», старая марка – кладут фильтрами вниз, чтобы не запачкать то, что потом окажется во рту… Забота, черт возьми, о клиенте. Освальд тоже заботился обо мне – по-своему:
«И не оно. Он. Ты поймешь».
«Да пошел ты», - я вскочил. Темно-розовое, раненое и мясное «яйцо» тонко звякнуло от соприкосновения с барной стойкой. – «Какого черта? Я не обязан верить в бредни психа, подсовывающего мне крашеные яйца».
Зажмурился и добавил:
«А если и правда – я не обязан быть хранителем или как ты это называешь».
Освальд пожал плечами. Момент упущен – я не ушел, не хлопнул дверью, и к тому же предстояло еще расплачиваться за пиво. Я остался.
Не мог не остаться.
«Яйцо» на барной стойке вспыхивало – градиентно от розовинки свежей заусеницы к кровавому язвенному багрянцу, а затем черноте. По лаковой темно-желтой поверхности ползли гусеницы-блики. Меня затошнило от отвращения… и вожделения тоже.
Освальд скалил свои белые зубы. Пряный привкус пива превратился в желчный; а затем я сел рядом. Послушный, как дрессированная обезьянка. Не Освальду послушный, подумалось тогда – впервые. Этой… штуке.
Он. Да, точно.
«Достаточно разбить или раздавить, чтобы он вырвался», - Освальд невозмутимо погрузил окурок в жестяную пепельницу. Еще один – кладбище отрубленных пальцев маленьких китайцев. Ужасающе неполиткорректное сравнение.
«Он?»
Освальд поднялся. Конечно, не собирался рассказывать больше, как и платить за две пинты «Гиннеса». В древесно-темном баре плыли тени – бармена, немногочисленных посетителей, тусклого карамельного света, плакатов с пин-апом – голые грудастые блондинки извивались в пергаменте и стекле, наподобие ламинарий.
Улыбка Освальда сжалась – я заметил, что губы у него не просто тонки, но сожжены, пластиково сплавлены и покрыты пеплом:
«Изначальный Огонь».
И вот, я – Кэрри Уэйн, я – Избранный. Я ушел тогда, унося в кармане яйцеподобный предмет, в вагоне метро на меня навалилась двухсотфунтовая женщина – я чуть штаны не обмочил: прижалась своей задницей к карману, где таился артефакт. Это был бы самый идиотский конец света: от чьего-то жирного зада.
Но артефакт выдержал. Дома я положил его под супницу и закрыл в шкафу.
«Гребаная фигня», - фыркнул и отправился спать, но вернулся через десять минут. Я хотел… посмотреть.
Не каждый день становишься Избранным. Часть сознания по-прежнему твердила, что я брежу, что бродяга с жжеными губами и пальцами – псих; «выброси это яйцо, пока оно не протухло», насмешничал знаменитый Внутренний Голос. Но затем предмет скользнул в ладонь.
Можно не верить глазам. Оптическая иллюзия - на картинке психолога старуха или кокотка из варьете, россыпь риса – пейзаж и Джоконда. Нервные окончания появились раньше, на несколько миллиардов лет раньше; амеба не ошибается, когда отплывает от иголки, тыкающей ее в бок.
В запястье стреляло электричеством. Туннельный синдром, снова высказался Голос, и заткнулся.
Артефакт. Он живой.
«Изначальный Огонь» - древнее, невыразимо древнее Зло; кто удерживал его здесь тысячи лет? Я представил монахов-отшельников в окровавленных ржавых веригах, мрачных темнолицых фараонов – наверняка, строили целые пирамиды для этой штуковины, и далее – до первого неандертальца, стукнувшего дубиной по голове соплеменника, который попытался сожрать «яйцо».
И прежде – неведомые расы, замершие слова и окаменелые песни; болью пульсировал череп – частым кровянистым пульсом; «скорлупа» вновь загустела до черного, на указательном остался блеклый пузырь ожога. Я спрятал артефакт и размазал ожог, выпуская липковатую сукровицу.
- Сукин сын, - это относилось не к нахалу-Освальду.
К Тому, кто прятался под горячечной скорлупой.
Я лежал с широко распахнутыми глазами, изучая давно не беленый потолок – трещины и пятна вырисовывали карты каких-то материков, может быть, Гондвану и Лавразию, лунные кратеры и щербины на Марсе. В распахнутом окне болтал ногами ветер, изредка цеплялся за жалюзи, и соскальзывал вниз – с девятнадцатого этажа, прямо в варево огней, камня, асфальта и проезжающих автомобилей. Простыня намокла от пота. Зеленые цифры напоминали: полночь. В полночь кошмары приходят, чтобы остаться до утра.
Избранный, повторял я, думая об артефакте. Я положил его в шкаф, обернув шестью слоями фольги, поролона и зачем-то полотенцем, потом – заточил в коробку из-под микроволновки и заклеил скотчем. Баррикада выдержит почти все – ну, разве, кроме точечного ядерного удара.
Я боялся заснуть.
«Изначальный Огонь», - губы Освальда вились и плавились. Я сглатывал кислую слюну. Вставал, чтобы выпить воды (потянулся к рыжей бутылке виски, но отдернулся), курить, туалет. Список причин оттянуть сон заканчивался; можно сварить кофе, но… утром – работа, утром – моя жизнь.
Избранным не полагается миллион баксов в приложении к артефакту, способному разрушить мир.
«К черту».
Я заснул.
Земля под ногами клейкая, как пластилин. От невыносимого смрада – горелая резина, горелое мясо, горелое дерево, и еще очень много горелого, - хочется согнуться пополам и блевать, пока горлом кровь не хлынет, пока земля не напьется кровью; может быть, ее это оживит.
Нет. Я знаю. Ничто не оживит.
Я закуриваю. Еще один горелый запах, но он перебивает остальное. Хорошо. Можно терпеть. А воздух вокруг противоестественно прозрачен: ни дыма, ни смога, эй, непорядок. В многомиллионном мегаполисе смог заменяет воздух, как известно. Если перед носом не плывет облако выхлопных газов (соли свинца, ртуть и оксиды нефти – получите, распишитесь), то вроде как… на кладбище. В гробу.
Воздух чист из-за того, что нет ничего. Вместо зданий нависают скелетами тираннозавров гнилые балки; прозрачная пустота и мягкая, точащаяся горелым жиром, земля. Город просто вытряхнули, как горсть мусора.
«Ты ведь знал, что этим закончится», - голос позади негромок, вкрадчив и почти приятен, если бы не монотонность: голос автомата, вокодера… или существа, для которого речь не слишком-то привычное занятие.
Я оглядываюсь. Я уже понимаю, но все равно оглядываюсь; Орфей или герой фильма ужасов, за которым гонится Чужой, - они все оглядывались… я-знал-что-этим-кончится.
Нет, не страшно.
Исконное зло могло принять любой облик, но оно позаботилось о моих нервах. Больше всего смахивает на какую-нибудь иллюстрацию к фэнтези-роману. Знаете, там еще любят рисовать драконов, дев в бронелифчиках и варваров с двуручниками.
Молодой человек, охваченный пламенем… точно, где-то видел я такое. Может быть, в комиксе.
Он выше меня на голову, волосы длинные и просвечивают золотистым сквозь языки полыхающего в знакомую болезненную черноту, багрянца. У него невыносимо-правильные черты лица; красота того рода, что вызывает неприятие – вплоть до отвращения, неестественное, мертвое совершенство. Тело тоже словно скрупулезно скопировано с античной статуи, и я ощущаю ложь. Маска – под ней безобразная тварь с тысячью щупалец.
На кой черт ему представляться «человеком-факелом», огненным ангелом – не хочу спрашивать.
«Знал что?» - затягиваюсь.
«Все», - указывает на выжженную пустыню. – «Ты знал, что на самом деле, должен сделать это. Освободить меня».
Монотонный, как жужжание насекомого, голос. Оно никогда не умело говорить. Слова – мои же, мои нейроны, мои извилины. И вижу эту погань писаным красавцем потому, что лучше так, чем правда… или не лучше?
«Вона как? Освальд говорил другое. Освальд старый пьяница, но не дурак. И тебе не советую делать из меня дурака – меня дразнили за дебильное имя, но в школе я учился на А+. Кстати, я Кэрри. А тебя – не Изначальным Огнем же называть. Обойдешься».
Заткнись, командую себе: почва под ногами нагревается – воздух вокруг тоже, «факел» движется на меня. У него густо-розовые глаза, делающие его похожим то ли на кролика, то ли на крашеную статую.
Останавливается и пожимает плечами:
«Эйвери. Если не можешь обойтись без имен».
И без паузы, потому что не дышит:
«Освальд – мой раб. Он хотел, чтобы ты отпустил меня. Ты видишь – это уже случилось. Артефакт недаром так хрупок… просто сожми его».
Эйвери поднимает с земли черный ком, протягивает – яйцевидной формой, теплой и гладкой, и нетерпеливой, как нимфоманка.
«Освальд служил мне. И ты тоже. Это… просто».
Действительно. Голос Эйвери – разве омерзительный? Ничуть. Вкрадчивый, сладкий, словно лакричные леденцы, словно материнское молоко. Я улыбаюсь ему, наверняка, дурацкой улыбкой – будто блондинке Даяне на балу в выпускном классе, у меня тогда все ладони вспотели. К дьяволу Даяну. Эйвери…
Подчиниться. Просто…
«Да пошел ты!»
Я просыпаюсь. Лбом – в пол, вокруг тряпки, фольга и картон. Поздравляю, Кэрри, теперь ты лунатик.
На ладони подрагивает артефакт – целый. Еще не соображая толком, я облегченно выдыхаю. Перед мысленным взором висит образ… как его? Эйвери.
Последняя деталь: на темно-синих трусах растекается белесое пятно спермы. Я начинаю ржать.
Поздравляю, Кэрри. Ты – Избранный, ты – лунатик и ты кончаешь от того, что тебя изводит потусторонняя мразь.
…Здравствуйте.
С того дня утекло немало воды и времени. Но точнее не скажу. Я напоминаю себе алкоголика в запое, наркомана – доза-ломка, строго по часам. Сумасшедшего тоже, но это чересчур банальное сравнение.
Его зовут Эйвери. То есть, на самом деле, его так не зовут – держу пари, он вытащил из моей головы первое же мужское имя; хороший вопрос – почему мужское и почему он явился ко мне в облике «парня-факела», а не «огненной леди»… но вопрос ориентации – последнее, что волнует меня теперь.
Его зовут Эйвери. Он Изначальный Огонь. Он уничтожит мир, если я раздавлю «яйцо», и он…
Очень, очень настойчив.
Он ожидает меня за каждым углом. Я сижу за монитором в родном офисе – стол прессованных опилок, жухлый кактус соседки (она треплется по мобильнику с очередным ухажером, ей тридцать два года, не замужем… и не выйдет). Чашка кофе. Отчет.
Вспышка.
Угольный багрянец с розоватой, как изнанка котячьего уха, как лак моей соседки – и я воображаю отвратительную гладь, «скорлупой». Тянет сжать, расцарапать руку об осколки, в кровь, со смехом маньяка – так смеялся Герострат и террористы 11 сентября, перед тем как самолеты сложили Башни-Близнецы зеркальным «Лего». Я знаю, о да, я знаю. Я не сумасшедший. Всего лишь Избранный.
Возвращаясь домой, бегу к артефакту, трогаю, лапаю его. Это греховный и постыдный акт, сродни онанизму. Проклинаю Эйвери… но он действительно могуществен, действительно…
Ужасен? Да. Наверное. Посреди выжженного пустыря и остывающего мира (видение реалистичнее 3D картинки и синемордых алиенов), пламенеющий и кровоточащий, он улыбается мне. Однажды я потребовал, захлебываясь криком и слюной: сними маску. Скажи имя. Даже если ты на самом деле бесформенный кошмар, даже если имя твое запретнее имен всех демонов, что заточил царь Соломон.
Я хотел сойти с ума, наверное.
Это… оправдание.
Но Эйвери смотрел на меня – сквозь меня. Кого я рассчитывал провести, на самом деле? Может быть, с кем-нибудь иным, с каким-нибудь слабовольным мальчиком он играл бы роль запредельного ужаса; но Кэрри Уэйн из тех придурков, кто сунет нос в темнейшую бездну… и тыкнут пальцем яйцо Чужого.
Или яйцевидный артефакт Изначального Огня.
И он остался просто Эйвери – ни ужаса, ни щупалец, ни омерзительного лика.
«Сделай это».
Не убеждал, не требовал, не приказывал. Черт его знает… просил? Меня передергивало. В конце концов ты сделаешь это, Кэрри, тогда зачем тянуть?
Он улыбался, чуть сутулился и пытался потрепать меня по плечу. Как младшего брата, наверное. Он ждал.
Я орал, прятал артефакт, и… все повторялось, повторялось, будет повторяться вновь. Прошлое, настоящее, будущее. Я знаю все. Недостающее – Эйвери.
А разве есть что-то кроме?
Рабочий день – с девяти до шести, час – метро. И целый вечер, ночь и клочок утра на забытье. Сравнил себя с наркоманом; вот именно, о штуковине я думаю двадцать-четыре-на-семь. Хотя, нет. Эйвери порой дает отдохнуть: когда я вижу его самого. У него трескается кожа, меридианами, параллелями, какой-то сеткой – словно магма в анимациях вулканов, выплескивается тяжелыми каплями пламя; наверняка, ему больно. Я спросил как-то, он не ответил, только покачал головой, напоминая о «яйце»… проклятая дрянь. Как язва - стоматит или нарыв во рту, - саднит и все время хочется трогать. Кстати, я попробовал «скорлупу» на вкус: сладкая. Сладкая, пряная.
Раздавить было бы… неимоверно круто.
Раздавить и смеяться, как школьник, перестрелявший пол-класса – училка скалится сорванной нижней челюстью, синеватые мозги растекаются переваренной овсянкой; одноклассники мертво переглядываются друг с другом. Мы больше не будем тебя изводить, прости. Кэрри, прости. Кэрри.
Меня дразнили не только за дурацкое имя. Омега-самцы, изгои, необходимы обществу, любой социолог почешет лысину и приведет тысячу цитат.
Освальд подставил меня. Он мог выбрать кого-то другого – сильного, мужественного супермена с горделивым профилем; я – Кэрри, лузер и ничтожество, клерк и «задрот». Доверять такому Хранить мир несколько… опрометчиво. Вовсе не потому, что испугается; страх атрофировался где-то после десятого макания взлохмаченными вихрами в унитаз (третий класс, в туалете пахнет аммиаком, земляничным мылом, а ладони Майкла и чернокожего Бада – шоколадом и горчицей из бургеров), после шутки с трусами – резинка высекает искры из глаз и кровоподтек на тощей заднице, после… всего.
Искушение.
То-самое-яблоко было… розовым.
А последний выстрел – всегда в собственный взмокший солено-сладкий лоб; Эйвери пожимает плечами, когда я делюсь сравнениями. Он слушал внимательно, как психоаналитик.
Мне кажется, он хочет меня поцеловать. Пошел к дьяволу, отпихиваю его, и обжигаюсь, и фыркаю, оттого что сморозил глупость.
Ты ведь сам – дьявол.
Нет, отвечает Эйвери. Я не дьявол.
Кто ты?
Он предсказуемо цитирует библейского Бога – кстати, тот тоже любил поджигать; и не только кусты.
«Я есть я».
Взаимно, Эйвери.
Эйвери, безымянная тварь, абсолютное зло. Должен ли я ненавидеть его? Экзорцисты ненавидят демонов, или просто – извини, парень, работа такая? Охотники за приведениями отправляют сгустки эктоплазмы в преисподнюю, затягиваются «кэмелом» и идут пить пиво?
Я купил в супермаркете железный «чехол», в каких транспортируют хрупкие вещи, вроде фарфоровых статуэток девятнадцатого века. Я ношу в нем артефакт, потому что паранойя разрастается плесневым грибом; я опасаюсь отставлять его без присмотра.
Эйвери не возражает.
Не дождешься, повторяю регулярно, чехол – прочный. Тускло-серая сталь. Выдержит десять атмосфер и колеса поезда.
Вечерами теперь я брожу по городу, иногда достаю артефакт, проваливаясь в горелый не-мир, чтобы перекинуться парой слов с Эйвери; затем заботливо оборачиваю слоями ваты и клеенки с пупырышками, той самой клеенки с теми самыми пупырышками; и ловлю в лицах людей… все, что удастся поймать.
Тянет поймать кого-нибудь – почтенного джентльмена с кейсом, милую леди – собачка на длинном поводке, мальтийская болонка с бантиками на ушах, группу смеющихся подростков, девушку в очках и с айподом, влюбленную пару – он старше на несколько лет и прячет кольцо на пальце, она влюблена и не замечает ничего. Здравствуйте, скажу я им, меня зовут Кэрри Уэйн и я Избранный. У меня за пазухой ключ и контакт с Изначальным Огнем, он называет себя Эйвери и прикидывается печальным ангелочком, хотя на самом деле – инфернальный ужас. Я Хранитель мира, я могу этот самый мир уничтожить единственным неловким – или нарочным движением.
Люди отворачиваются. Они знают, что я собираюсь сказать; ускоряют шаг и проваливаются в клубы серого смога, огибают автомобили, срываются леммингами в мерцающую светофорами пустоту.
Каждый мечтает об этом.
Апокалипсис. Конец света. Самое разрекламированное шоу. Записи ангельских труб выложены на ютубе, скачать в формате mp3 – всего десять центов. С каждым из Всадников можно сфотографироваться, правда, придется доказывать, что это не фотошоп.
Проститутки на обочинах дороги, наркоманы с точащимися СПИДом шприцами, рои белесых дрозофил-клерков – помои города, помои мира. У них единое лицо, злобное, словно марсианская гравировка.
Останови. Ты можешь.
Дай детям то, о чем они просят, Кэрри.
Заткнись, Эйвери. Я не сойду с ума. Не дождешься.
Ночами он пытается со мной болтать, и все чаще… приближается. В этом нет и намека на враждебность, если бы хотел уничтожить во сне, давно бы устроил маленький пожар изнутри; но яйцо-то от этого трещину не получит.
Эйвери часто просит подержать его за руку. Ожог до локтя – четвертая степень, гнусная вонь черных хлопьев плоти; это всего лишь сон, и совсем не больно. Порой мне чудится, что кроличьи глаза его печальны. Вечно рыдающее абсолютное зло… Эйвери, мать твою (cомневаюсь, что она у тебя была), ты готичен, как Ворон, Мефистофель и все косматые подростковые готик-кумиры вместе взятые.
Слезы похожи на плавленый полиэтилен. Мертвая земля пожирает огненные искры.
Я ухмыляюсь: не дави на жалость, Эйвери, во-первых, это мелко, во-вторых – не куплюсь.
Он сжигает меня, сжигает себя. Ни страха, ни надежды, ни преклонения. Мы на равных: миллиарды лет или двадцать с небольшим – разница только в стороне скорлупы. Изнутри она лимонно-желтая, я уверен.
Потом он все-таки целует меня, делая губы бахромой пластика – в точности, как у Освальда.
«Как ты думаешь, чего на самом деле хотел Освальд… и весь мир?»
Я не думаю.
Я знаю.
Я просыпаюсь в холодном поту, привет всем ужастикам. Автоматично разглядываю ладони – где содранная кожа, обугленные кости? Ладони невредимы, зато заляпаны спермой; бедра и живот – тоже. Кончал раза три.
Будь ты проклят, Эйвери. Хотя, ты и так проклят, проклятие, и…
За окном очередное утро. Кто куда, я в душ.
А потом я спрашиваю: зачем? Сакраментально, вновь прямиком из Библии; Эйвери проигрывает Богу по очкам: он меня не создавал. Минус одна отмазка.
«Такова моя суть», - он не прикидывается, будто не понял.
«Ты ведь не похож на психа и маньяка с топором. Какого черта уничтожать мир? Он тебе мешает?»
Пока я спрашиваю, Эйвери обнимает меня. От объятий клочьями, похожими на листья экзотических растений, черно-красных лопухов с прожилками белесой плазмы, сползает мясо. Мое мясо. Это чертовски больно, но я не возражаю – боль на грани выносимости, ее можно терпеть, даже смаковать, как экзотическое блюдо, вроде фугу или мозга обезьяны по-китайски.
Эйвери печально улыбается своей ангельской (фальшивой или нет, какая разница?) улыбкой, качает головой, его волосы искрятся на манер бенгальского огня; он красив – но что интереснее (или ужаснее?) – я привык к его красоте, больше не подтягивает желудок к горлу; его красота – доппельгангер кошмара, а я улыбаюсь в ответ, как придурок, Кэрри, ты придурок и всегда был им.
Я горю и превращаюсь в прах. Он улыбается.
Это ответ.
«Окей, я понял. Никакой ненависти, и может быть, ты не большее зло, чем цунами или землетрясение – впрочем, погибшим-то не легче. Но свобода – она ценнее всего мира, а? Твоя личная свобода. Эгоистично».
Я воспитываю предвечный ужас. Я читаю нотации Изначальному Огню.
И нет, я не сумасшедший. Потому что мои слова… то ли задевают его, то ли просто не желает отвечать. Эйвери выкидывает меня в ре-аль-ность – вот он твой мир, Кэрри, ешь его с маслом, ложками ешь, - и мне хочется шагнуть в распахнутое и зеркально бликующее от тусклого солнечного света, окно.
Или раздавить злосчастную скорлупу. Наверное, это нормально – ожидать встречи со «злом», которое охраняешь (и от которого хранишь Вселенную), болтать с ним и позволять сжигать себя в объятиях – штамп из книжек про любовь в мягких обложках, но я-то знаю, каково – сначала кожа, потом губчатая масса волокон, сердце и почки тугоплавки, а кости рассыпаются белесым… все равно ждать.
Это кошмарно. Это лучше всего.
Жаль, не существует Клубов Анонимных Избранных, где бы я мог поделиться своими проблемами.
Будь ты проклят, Эйвери.
Здравствуйте, меня зовут Кэрри Уэйн, и я все делаю правильно.
Слышите? Вовсе не потому, что Эйвери свел меня с ума; я бы понял это, на подобный случай – звонок бригаде добрых докторов. Психбольница – просто одно из мест мира. Существующего мира. Пока еще существующего мира. Я предупредил, что не выйду на работу; меня пригрозили уволить, третий прогул… или шестой? Или сто восемнадцатый – в месяце сто восемнадцать плюс бесконечность дней. Я представлял, как мистер Иверс трясет брылями, бульдожьими брылями – желтоватая пористая кожа, она бы сгорела за долю секунды; лучшие свечи делаются из человеческого жира. Эйвери, учти на будущее.
Я все делаю правильно.
Вовсе не из-за его молчания, его объятий – каждую ночь и каждое мгновение он очищает меня, как банан, от шкурки, от мяса и костей; вонь несусветная, но сладкая мякоть души того стоит. Я… привязался к нему (все наркоманы ненавидят иглу, алкоголики – бутылку), но у меня есть причины.
Есть.
Ответ в сказке.
«…Иль будешь до скончанья дней жалеть о трусости своей». Гребаная «Нарния», гребаного Иисус-любит-тебя Льюиса. Но он залез глубоко, глубже старикашки Фрейда, глубже патологоанатомов – к самому ядрышку, выколупал и размазал чернильным орехом по бумаге. Я прочел.
Я не буду жалеть.
Право выбора. Это еще называется – право выбора, хотя вы все забыли; вы жуете бургеры в МакДональдсах, ездите на разрекламированных (и относительно дешевых) японских тойотах. В офис нельзя надевать джинсы: дресс-код. Женись на Мэри Смит, она из хорошей семьи, делай, как говорит мамочка. Мой руки после туалета. Куклы для девочек, трансформеры для мальчиков. Гроб лучше заказать лакированный, да, в нем покойный будет хорошо смотреться… как живой.
Выбор.
Эйвери уж точно знает, нет выбора. Даже у него – абсолютной силы.
У меня есть.
«Иль будешь до скончанья дней…»
Ветер сшибает с ног. Ноябрь – календарь заврался, на самом деле, время выблевало последние песчинки и скрючилось кучкой песка. Горстями швыряют дождь, колкий и едкий, как подначки – «слабо». Меня трясет, и я едва удерживаю артефакт: будет обидно, если он сорвется вниз (и-и, затяжной прыжок без парашюта – почувствуй себя крутым, всего двести девяносто девять долларов и девяносто девять центов)… плохо, если сорвется. Это мой выбор.
Мой. Не остальных. Не Эйвери.
Даже не Бога.
Хранитель, Избранный? Освальд, ты мог бы выбирать овечку попокладистей – с мягкой шерстью, с пустыми сливами-глазами.
Ты ошибся. Правда, смешная шутка?
Яйцевидный предмет подергивается. У меня мокрые ладони, но я удержу – и удержусь на карнизе достаточно, чтобы встретить рассвет. А затем…
«…жалеть о трусости своей».
Я не буду.
Розовое.
Вспухает и лопается по швам – там, где нет швов; это мои руки, мои голени; задрал рубашку, заголил живот. Из-под ребер грызутся за право увидеть полудохлый свет крысы. Задыхаюсь от малиновой пены, кровь – из глаз, ушей и рта. Из остальных дырок – наверняка, тоже.
Розовое и лимонное изнутри. Я оказался прав. Веселенький желтый цвет. Скорлупа порезала меня совсем небольно, словно оцарапала обиженная кошка, зачем прогнал с колен.
А затем, началось.
Почему меня, Эйвери, кричу и извиваюсь, как червяк под каблуком-шпилькой; мое тело – мокрый волдырь, тонкая кожица и розово-лимонный гной, меня прокололи насквозь. Почему ты начал с меня, Эйвери. Я хотел поглядеть, как ты вынесешь мир. В письменном столе ты найдешь мои картинки – я рисовал, простым карандашом и ручкой видения конца света, сравни; или не станешь тратить время? У тебя целый город, целая Земля, целая Вселенная впереди.
Почему меня.
Почему…
Наслаивается слепота: болевой шок, надеюсь. Сквозь помехи черных с оранжевыми и зелеными ободками пятен бликуют руки – я выломал и содрал до мяса ногти. Ноги – вытанцовывают пляску святого Витта. Я умираю, надеюсь я, умираю умираю умираю, отпусти меня, Эйвери, я ведь освободил…
К боли добавляется тяжесть, но сама боль слегка утихла. Каблук, понимаю я, каблук мужских ботинок, очень грязных и вонючих, владелец стирал носки вместе с Ноем, высовывался из Ковчега.
Это Освальд.
«Как он попал сюда? Что происходит?» - но я истекаю болью, мясные волокна в блендере, попробуйте свежий коктейль. Взбитые сливки не задают вопросов.
Освальд курит свои дерьмовые честерфилды и стряхивает пепел мне в лицо. Я пытаюсь чихнуть. Я жив. Мне больно, но я жив.
- Пошел на… - проверяю голос.
Освальд кашляет и хихикает ситкомовски-мерзко, и снова кашляет, чтоб ты сдох от рака легких, мысленно желаю ему. Ах да, рака легких больше не будет.
- Я освободил Эйвери.
Порция пепла – в глаз. Я успеваю зажмуриться. Инстинкт самосохранения действителен даже после Апокалипсиса.
- Разумеется, - Освальд несильно пинает меня под ребра, и я прокусываю язык, чтобы не зайтись воем. Больно. Внутри – кислота, тысяча галлонов соляной кислоты, мыльный пузырь с кислотой. – Как и ожидалось…
- То есть? Ты не понял? – мыльные пузыри порхают вокруг; на грани выносимости, не за гранью. Узнаю Эйвери, он где-то здесь. – Я освободил его. Я раздавил чертово пасхальное яйцо.
Плевок метко попадает на штанину Освальда, правда, она и так – грязнее некуда. Плевок розовый, как скорлупа артефакта.
- Я сделал свой выбор. Вот так-то.
- Свой выбор? Уймись, парень. Все делали так – ты и миллионы до тебя. На этом и построен принцип защиты… каждый думает, что он уникален.
Он садится на корточки и тушит окурок о мою щеку, оранжевые искры чадно вгрызаются, но соляной кислоты больше, и все – на грани, не за гранью.
Я не уникален?
Но…
- Вы все одинаковы. Поэтому миру ничего не угрожает.
- Где Эйвери?
- Так он назвался? Мило, - Освальд ходит по комнате. Где он ступает, расползаются черные следы подошв. – В надежном месте… и слава всем богам.
- Где он?
Освальд нашел недопитый виски, пьет прямо из горла. На прозрачном стекле разводы отпечатков, похожие на гигантских гусениц. Я заворожено наблюдаю.
- Внутри тебя, - и швыряет пустую бутылку за окно. – Там, откуда уже не выколупаешь. Не плачь, малыш, - за щелканьем зажигалки обращение звучит особенно издевательски. – Не ты первый, не ты последний. Человеческое тело – самый надежный сосуд для этой сущности, хотя иногда просачивается… ну, ты слышал. Хиросима, Нагасаки. Чернобыль у русских…
Мир на месте. Материки на потолке, муравьиный шепот автомобилей. Солнце тусклое, а ноябрь заставляет ежиться от холода.
- Эйвери… внутри?
На моих ладонях – шрамы. Царапины, похожие на плавленые швы; розово-лимонная скорлупа – отпечаток. Внутри меня – Изначальный Огонь, я – Кэрри Уэйн, я – Избранный…
Я ничего не могу сделать с этим.
- Именно так. Он будет жрать только тебя, а не весь мир, - темное лицо Освальда мрачнеет. Он знает, о чем говорит: плавлеными губами, выпученными свернувшимся белком, глазами. - Но ты не умрешь, о нет, он позаботится о том, чтобы твое тельце жило. Когда будешь подыхать, не забудь подыскать такого же придурка. И подарить ему это.
Слежу за указкой-честерфилдом. Возле ножки кровати притаилось яйцо.
Не розовое. Желтое. А Освальд исчезает, рассеиваясь туманом; срок годности завершен, восстановлению не подлежит.
Я смеюсь, заходясь в судорогах от обжигающей (Эйвери внутри, Эйвери теперь всегда с тобой) боли.
Здравствуйте, я Кэрри Уэйн.
Здравствуйте, я – Избранный.
И буду до скончанья дней…
@темы: Рассказ
-
-
22.12.2010 в 02:31-
-
22.12.2010 в 04:48-
-
22.12.2010 в 13:37По смыслу история неплоха. По стилю повествования, увы, чернуха, самая что ни на есть.
-
-
22.12.2010 в 14:28это плохо?)))
сравнение с Брайт, впрочем, льстит. спасибо =)
-
-
22.12.2010 в 14:53Вобще-то, да, это плохо. Подобное потакание низменным читательским потребностям стоит на том же уровне, что и бульварные женские романчики, и считается низшим сортом в литературе.
сравнение с Брайт, впрочем, льстит.
А зря. Это сравнение сроди Донцовой. Вам хочется, чтобы вас сравнивали с Донцовой? Или попытаетесь взлететь выше?
-
-
22.12.2010 в 14:55Написано грамотно. Хорошо написано. Только непонятно, зачем.
Еще раз повторить про нравственный закон внутри нас, который от Бога и который равновелик звёздному миру над нами, от Бога же?
Кроме повторения я не увидел ничего...
349 раз ИМХО...
-
-
22.12.2010 в 15:14-
-
22.12.2010 в 15:44Да, это удалось.
Мои аплодисменты автору (хотя насчёт "новой окраски" я и посомневался бы, но «старое сумел подать»...).
Главное же, что меня порадовало - грамотность. Овации! (без иронии - это действительно очень редким стало).
И уж тем более я жду от автора гораздо большего. Гораздо более своего. Ибо имеет смысл ждать.
-
-
22.12.2010 в 15:49-
-
22.12.2010 в 15:49А мне это напомнило анекдот:
- Обрати внимание: это маститая поэтесса!
- Ну и зачем она мне со своим маститом?
-
-
22.12.2010 в 15:53Переведите на русский, пожалуйста!
Потому что я действительно не понимаю, о чем вы говорите...
-
-
22.12.2010 в 15:57-
-
22.12.2010 в 15:57Впрочем, кажется, понял.
Не стоит ли посоветовать Набокову выбросить из "Лолиты" все педофильские мотивы и посмотреть: получится ли так же интересно?
Или получится (если получится) совсем другая книга?
-
-
22.12.2010 в 15:58-
-
22.12.2010 в 15:58oh shi~
не, я честно не Джойс и не Маркес. в подобном стиле пишет мой любимый Клайв Баркер, и если уж я кому подражаю, то ему
Это сравнение сроди Донцовой.
о нет, Брайт весьма утонченна. Не Бодлер, конечно, и не Бенн, но в том направлении. Извиняюсь, если оффтоп.
по поводу рейтинга и сквика. здесь нет как такового рейтинга и сквика. то есть, сквик, если уж используете фанфикерский термин это "someone else's kink", т.е. то, что одному поглаживание, а другому бяка (например, BDSM-практика или хентай с тентаклями). Здесь как такового нет ни рейтинга, ни кинка/сквика.
demodok нну, я не знаю... то есть, я знаю, что everything has been said before there's nothing to add anymore (c) Мэрилин наш Мэнсон, но мне хотелось сказать это. И сказать так.
Но спасибо за мнение.
И за доверие - это я про "ждать"
-
-
22.12.2010 в 16:00Нет.
Речь об инструментах.
Изделие очень часто зависит от инструмента.
Если нет стамески, можно резать деревянную скульптуру ножиком. Даже перочинным. Но получится совсем другое. Не хуже или лучше (это от мастера зависит), но - обязательно другое.
-
-
22.12.2010 в 16:06Сравнение Брайт и Донцовой исходит из того, на каком уровне находятся обе относительно мировой литературы, а не насколько утонченно пишут.
Тем не менее, мне всё еще интересно увидеть этот же рассказ в новой редакции. Без применения подобных приёмчиков. Можно и новую работу, но на тех же условиях - без заигрываний, ориентированных на определённую аудиторию.
-
-
22.12.2010 в 16:09ЗЫ. Achenne, мы рассуждаем в принципе, а не о вашей работе.
-
-
22.12.2010 в 16:14ой, ну что ж вы мне про мировую литературу... я и не лезу в нее
ладно, я рядом постою ^____^
-
-
22.12.2010 в 16:17Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом.
Кстати, зачем вы пишите?
-
-
22.12.2010 в 16:24Вот, например, Лавкрафт в свое время считался "трэшем" и тоже такой себе литературой третьего сорта, ага.
зачем вы пишите?
ну... наверное, потому что хочется
-
-
22.12.2010 в 16:24Цитата (приблизительная) из Лукина:
«- Зачем живёте?
- Хороший вопрос!
- Нет, вопрос плохой. Но вам придётся на него ответить»...
-
-
22.12.2010 в 16:27Хороший ответ)
не считаю, скажем, Донцову плохой литературой на том основании, что всякие "эстеты-пидарасы"(тм)
А она плохая без всяких там эстетов-пидарасов. Просто по факту, плохая и всё тут. Все её книги - близнецы, сюжет похож, герои тоже... такое ощущение, что под копирку написано. Никакой смысловой нагрузки нет. Увы, но именно подобая литература ведет к деградации и атрофированию мозговой деятельности, потому и считается низкосортной.
ЗЫ. Сглючило, не успела дописать))
-
-
22.12.2010 в 16:31-
-
22.12.2010 в 16:31каков вопрос...
за Донцову спорить не буду, ибо "не моя трава", но многие из тех, кто сейчас считаются классиками (помимо упомянутого Лавкрафта, - Дюма, Кристи и т.д) в свое время считались "бульварной литературой" и "низким жанром".
очень боюсь услышать: "Для себя
нет, точно не только "для себя" (хотя и не без этого), хотя бы потому, что я в первую очередь фанфикер, и пишу для софэндомцев, например
-
-
22.12.2010 в 16:34-
-
22.12.2010 в 16:36Не в обиду, но фикрайтерство вас портит. А ведь есть потенциал, его бы развивать. Бросайте-ка топор. Не без того, что иногда и фикрайтерством можно побаловаться, но неплохо было бы направить усилия в более серьезное русло.
-
-
22.12.2010 в 16:45ну уж нет!)
не отнимайте у ребенка конфетку.
-
-
22.12.2010 в 16:47-
-
22.12.2010 в 16:52Как огня, боюсь серьёзности. Как тяжёлой болезни...
Фикрайтерство - это как раз слишком серьёзно, чтобы из него получилось что-то интересное (ИМХО).