подхожу; критически
пишет Широсаки Хичиго
Солнце, опоясанное огненной лентой пылающих ветвей, застыло над горизонтом. Точно непоседливое дитя никак не желало оно оставлять игры и отправляться на другую сторону мира. А там, на фоне живого золотого марева, крошечными черными угольками вспыхивали и угасали Огнецветки. Удивительно красивые, но удивительно глупые создания. Рождаются с первым днем весны, набираются сил вместе с ней, а в последний вечер, когда расписные копытца лета вот-вот переступят невидимую грань, отращивают себе крылья. Просто так, по старому-старому волшебству, тому, что давненько приняло за привычку обходить Огненные Леса стороной. Запоют Огнецветки, ударят крылышками, расчертят небосвод узорами диковинных картин и бросаются прямиком в объятия солнца. Да сгорают. Оттого и прозвали так, Огнецветки: растут и всходят, подобно цветам, да их и не отличить от них, покуда корнями за землю цепляются, а после эдакими искорками становятся – пламенеют, погибают, да выше, выше в небо уносятся. А, может, и не погибают вовсе? Кто же его разберет, что там, за Чертой, находится.
Сказочка дальшеЯ в ту пору был молодым совсем. Юнцом? Какой там. Дитем глупым, да вот только шибко взрослым и самостоятельным себя считал. В помощи не нуждался, от племени родного нос воротил, даже есть с ними из одной миски отказывался. А у нас как было? Вернется Старший с охоты, приволочет оленя аль коня какого, разделают его, да в большой котел. А там вечера, ах, что это были за вечера! Песни, пляски, прибаутки до самой зари. И малышня веселилась, не прогоняли никогда. Только заметят мамки да бабки, что щенки засыпают – так на руки и в норку, сказку нашептать, одеялом укрыть, да обратно к костру вернуться. Вот где она была – сказка. Только я того не понимал. А когда понял… Поздно стало.
Все мне приключений хотелось, все родное гнездо угодить не могло, все уверен был, что ждет меня иная дорожка, всех нас ждать бы могла, да только глупые, не понимают, видеть и слышать не хотят. А я вот особенный, я понимаю. Значит, и рядом мне с ними быть не к чему. Боялся, наверное, всю свою «особенность» растерять. И не понимал, невдомек мне было, что оно, особенное, в каждом из нас живет. А судьба и сама каждого отыщет. Коли нет – так и не было ее, судьбы. Хоть вечность Огнецветку в день полета лови – не поймаешь. Кому же суждено, тому цветок и сам на ладонь опустится.
Но мне жаждалось увидеть… Драконов. Грезил я, что отыщу их род, обязательно отыщу, пусть байки и дальше врут, будто вымерли они все, но я-то знал, знал, что где-то за Огнелесьем ждет меня мой собственный особенный дракон. Жив он и только меня и дожидается. А я медлю и медлю все.
Вот и ушел однажды. Собрал утренней порой пожитки, да и удрал.
Потому что чуял его, особенного своего. Красивого, величественного, гордого. И преданного. Ведь он же для меня. Только для меня одного на этом свете живет. И чешуйки его кристальным инеем переливаются, глаза как два солнца горят, и крылья радужные трепещут, сгорая нетерпением поскорее унести меня прочь. Прочь из этих земель, из этого мира, туда, ввысь, за Черту.
Любить он меня будет, вот что.
А знаете ли вы, что такое настоящая любовь дракона?
Вот и я в ту пору не знал.
Теперь знаю. Да только поздно уже.
Драконовы горы испокон веков стояли там, где и ныне в недра земли уходили их каменные жилы. Иногда, тихой вечерней порой, когда зверь да птица спешили покинуть их тень, можно было услышать, как пульсируют они, дышат, стонут. Даже сердце в груди исполинской стучит, будто кровь качает. А кровью их огонь был, лава жгучая, что временами облаками дыма да пепла вершины окутывала, подобно сонному дыханию. Вот и прозвали их. Могучие тела в броне, что ни одному живому не пробить и места уязвимого не сыскать, а в венах кровь-огонь бежит, еще и пламенем дышат. Чем не драконы? Только вот спят и спят все, рычат гулко, но глаз не открывают целые тысячи лет. Ждут, когда дети их на склоны вернуться. Те самые дети, которые променяли родной камень под когтями на чуждый край переменчивого неба.
Боялись этих гор живые. Очень боялись. Иные подземного огня, иные в крылатых верить продолжали, хоть и не видел их никто уже долгие тысячи лет, только сказки да легенды сохранились нетронутыми. Каждый житель Огнелесья знал их все на зубок еще с самого своего детства. Ведь это именно драконам они своим краем обязаны были. Иные сказки утверждали, будто создатели их были мудрыми и справедливыми духами, небесно-прекрасными и по красоте и по уму своим, и ни одно из после сотворенных существ никогда не могло поравняться с ними. Наделяли их и бессмертием, и способностью сквозь время и пространство путешествовать. Вот и уверяли все как одна, что мудрые драконы за Черту ушли, ибо нечего им больше в этом мире делать стало, нет им места среди ныне живущих. Другие же истории уверяли, что драконы были огромными, но ужасно глупыми созданиями. Горделивыми, напыщенными, жадными, злопамятными и свирепыми. Чинили они зло, и смерть вилась за кончиками их крыл тонким прозрачным шлейфом. Иные говорили, будто драконы самой смертью были. А потом, по тем же преданиям, великая сила да скудный ум сыграли с ними злую судьбу. Устали разные племена от их террора, собрались они все могучею армией, да дали смерти бой, не силой, а умом руководствуясь. Долгие века такие сражения шли, но победа медленно отворачивалась от всемогущих драконов. Стали появляться на свет разные герои, которые научились смекалкой своей один на один с драконом справляться. И все меньше и меньше злобных тварей оставалось под солнцем. Вот так и исчезли они раз и навсегда из-под неба.
Знали это все, помнили, да только давно уж перестали песни слагать и о драконах заговаривать. Почили они – и ладно, хорошо обитателям Огнелесья и без них жилось. Старики даже шутили, если не в меру любопытные щенки все выспрашивать да выспрашивать пытались, впервые сказки эти услышав. Вот что, говорили, делать мы с ними станем? Хорошо, если добрые явятся. Но на что нам мудрость их далась? Мы и так живем мирно, всего вдоволь: и мяса, и кореньев, и крова теплого, и солнца ласкового. Что нам с ними делать? А зверюгами злобными окажутся, так и проглотят нас всех и даже косточек не оставят. Нет, детки, не нужны нам драконы. Нет им больше места под этой луной.
Только сказки сказками, да мало кто верил в них. А вот бояться – боялись. Бывало, скажут какое словечко о крылатых, да быстро через плечо оглядываются, будто опасаются, а не явились ли драконы по их душу за такую дерзость? И все равно не верили. Не понимали взрослых щенки, они-то, наоборот, храбрились. К горам Драконовым бегали, смелостью друг перед дружкой хорохорились, мол, кто посмеет на мрачные лапы-уступы забраться, кто чудовищ в недрах спящих не боится? А по-настоящему, чтобы так, как и в небо с солнцем и в землю под ногами – даже они не верили. Никто не верил. Кроме…
Камень был холодным, и Райфи испуганно отдернул руку. Там, на вершинах, лениво и мерно клубились облака серого дыма, жгучие, огненным дыханием порожденные. А камень – холодный. Может, потому что низко так? А если повыше забраться, то и тепло пойдет? Но как туда забраться, когда скалы – сплошная отвесная стена с редкими зазубринами? Это уже там, головокружительно высоко, выше верхушек самых древних деревьев, утесы да уступы начинались. Да только добраться да них не доберешься, коли крыльями судьба не одарила.
Щенок жалобно проскулил и поджал уши.
Удрал из дому и что есть мочи несся сквозь заросли Искристого кустарника к этим горам. Самую кружную дорогу выбрал. Ведь всякий знает, что Искристый кустарник любые следы заметет, и запах любой скроет. Потому и любили в нем засаду охотники устраивать. Трещат ветви, танцуют на них разноцветные язычки, пахнут сладким медом да ягодой дикой. Каждый зверь к этому привык, ни один не пугается треска да шелеста, вот и идут охотники на хитрость, правда, и платят за это не дешево. Язычки, хоть и не горячие, да жгутся, чесотку вызывают, а коли в глаза какая искорка попадет – то все, считай, что потерял горе-охотник зрение и никакие снадобья уж больше его не вернут.
Бывал Райфи у подножий Драконовых гор и прежде. С другими щенками не ходил, а сам частенько лесом забредал, садился на опушке под сенью какой-нибудь сосны, да наблюдал, высматривал. Все мерещилось ему, будто там, в вышине, тени дивные танцуют, манят, так манят к ним вспорхнуть, чудеса и тайны свои раскрыть лишь ему одному обещают. А он бы и рад, да только боязно так близко подбираться, боязно на почву каменную ступать.
Впервые страх свой пересилил, впервые теплой ладонью к холодному каменному боку притронулся и огорчился, духом сник. Ждал, наверное, что пробудится какой-нибудь дракон, скалы раздвинутся, тропинка постелится, да к мечте его проведет. А, может, и сам не знал, чего ждал. Только что теперь ему делать – понятия не имел. Там они, драконы, на вершине. Где никто их не видит и никто об их существовании не знает.
Так и не придумал Райфи, что же ему делать и как к мечте своей подняться до самого вечера. А там и ночь подкралась неслышной поступью дикой лесной кошки. Окутала пушистым хвостом, дыханием сладостным окружила, волшебной росой на глаза капнула, и мигом показались веки вчетверо тяжелее, а картинки зыбких сновидений окутывали почти наяву, не дожидаясь, пока глупый заблудший щенок сам шагнет к ним навстречу.
И снились Райфи вершины, пронзающие Черту, далекие вершины, где уже не дым клубами стелется, а сверкающий белый покров глаза слепит. Снег, тот самый снег, о котором рассказывал однажды Старший и который никогда не видывал ни один уроженец Огнелесья, не покидавший этих земель.
Снег хрустел, звенел, как праздничные колокольчики на рогах оленей, ткался в нежную и хрупкую паутину, накрывал с головой и превращал каждый вдох в удар лучистого крыла. И Райфи чувствовал, знал, что сейчас он летел, летел выше, за снегом, в тот край, где водятся драконы, где живет и ждет его собственный… Такой красивый, такой…
И в какой-то миг он даже увидел его. Такого же переливчатого, такого же непостижимого, как и снежная паутина. Глаза его были не огненными солнцами, но бездонными колодцами, сверкающими ярче самого синего неба. Чешуйки складывались в затейливый узор невозможных бутонов, а крылья… Крылья закрывали собой весь купол, и этот купол мерк, таял, терялся за их красотой. Каждая тонкая жилка, каждая серебристая венка прозрачных перепонок словно пылала огнем, словно дышала невиданной мощью, пружинила и нетерпеливо пела, желая лишь одного: слиться с ветром и стать его частью, нашептать немую песнь, прошить волшебной нитью сердце того, кому посчастливится узреть его истинную красоту…
А затем ниточка с натяжным стоном оборвалась и Райфи, содрогнувшись всем существом, распахнул глаза. Высоко над головой перешептывались лапы полусонных сосен. Дышали черным во тьме дымом молчаливые сопки Драконовых гор. Выглядывала единственным оком из-за редких туч застенчивая луна, переливаясь мягким размазанным свечением. Ни зверь, ни птица не нарушали привычной этому краю тишины. Только вот там, у подножий гор, коротко и ритмично постукивало что-то:
Тук-тук, тук-тук.
Будто камешком о камешек ударяли.
Страшно стало Райфи, даже пошевелиться не смог, тщетно вглядываясь в полог зияющей темноты. Не увидел ничего, а стук и не думал утихать:
Тук-тук, тук-тук.
Будто к себе манил.
Захотелось щенку назад домой удрать. К привычной и размеренной жизни вернуться, чтобы вновь сказки о драконах слушать, да малышам их однажды пересказывать, чтобы вырасти, самому детишками обзавестись, на охоту ходить и не верить ни во что. От всего, что знал, отвернуться и дракона своего предать.
Нет, не бывать этому, не бывать. Он – другой, особенный. Он мечты своей не предаст и дракона одного не бросит.
Тук-тук, тук-тук.
Зазывно постукивали камушки. Поднялся Райфи, уши навострил, шажок навстречу горам сделал.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Чаще, чаще забилось каменное сердце, будто взволнованной птицей взметнулось, громче и отчаянней звать стало. Еще шажок сделал Райфи, и снова повторился стук, только показалось щенку, будто отдалился он немного. Еще шаг, уже уверенней, еще стук – и, правда, дальше зазвучал, в сторону сместился. Чем ближе подбирался Райфи к его источнику, там дальше тот ускользал он него, маня куда-то вглубь, туда, где спало нечто неизведанное, настороженное, скрытое тенью туч и гор.
Больше не было щенку страшно, ведь он знал, понял, что таинственное каменное сердце зовет его следом. И бежал он со всех ног, спотыкался, растягивался на камнях, разбивал коленки, и снова поднимался, и снова бежал, лишь бы не потерять, не упустить.
Тук-тук.
Ударилось сердечко и затихло. А Райфи, ослепленный погоней за невидимым проводником, будто очнулся. Заозирался.
Вот высокие каменистые своды смыкаются над головой, образуя своеобразный тоннель. Вот черная пасть обрыва по левую сторону скалится серыми скалистыми клыками. Вот звезды перемигиваются в редких щелях над головой.
Вновь боязно стало щенку, руки и хвост затряслись. Хотел было назад попятиться, да понял вдруг, что некуда ему деваться: за спиной сплошная стена, а как попал сюда и где же это он – не помнит и не знает. Заскулил, руками плечи обхватил и вдруг разглядел ее. Тропинку.
Вышла из-за туч скромница-луна, мазнула кистью по хмурым камням, вмиг окрасила их мягкой дымкой плавленого серебра, да начертала единственную тропку, уводящую куда-то ввысь. Узкой и извилистой была та тропа, точно травинка лежала поперек разверзнутой внизу пустоты. А там, где терялся ее конец, вновь забилось каменное сердечко
Тук-тук, тук-тук.
А что, если это дракон? Тот самый дракон из сна пришел за ним и дорогу показывает? Неужели он струсит теперь, когда мечта вот так близко, сама в руки идет?
Не струсит. Потому что он – не такой, как другие. Он свое счастье обязательно догонит.
И не струсил. Дрожали коленки, но щенок уперто шел вперед: где было совсем страшно, опускался на четвереньки и полз, будто несмышленыш, прижимаясь брюхом к острым и холодным камням. Неусыпно глядела на него мрачная голодная пропасть, громыхала утробным рыком, но достать лакомый кусочек не могла. Что у нее? Только глаза да клыки. А у него руки и ноги ловкие да быстрые, и сердце живое, страхом и азартом разогретое.
И сдались горы, приняли маленького гостя. Захлопнулась черная пасть, нырнула тропинка и лентой завилась вверх, меж уступов скалистых, все выше и выше, к дымящимся остротам и пикам. Вновь и вновь слышал Райфи постукивание каменного сердечка и, приободренный им, карабкался все выше и выше, не тратя времени на отдых.
Вот и ночь пошла на убыль, и пронеслись по небосводу златорогие олени, а за ними волнами зарево рассветное разливалось, окрашивая темное и невзрачное новыми искристыми цветами и оттенками. Даже молчаливые камни засверкали, и почудилось Райфи, будто отливают они блеском драгоценных каменьев точь-в-точь как чешуйки на телах драконьих.
Выше и выше брел он, чаще и чаще стали сменяться рассветы закатами, быстрее и быстрее неслись дни и ночи, а он, давно перестав ощущать и голод и холод, и усталость, упрямо следовал за зовом каменного сердца, что без устали звало его дальше, рисуя новые повороты змеящейся тропы.
И вот, однажды, когда тонкий серп нового месяца выплыл из-за туч, Райфи увидел ее. Вершину. Со всех ног бросился он к ней; камни, подтренькивая, ссыпались вниз, теряясь в разверзшейся туманной пустоте, впивались острыми осколками в ладони, но щенок не чувствовал боли и не замечал ничего кругом. Ничего, кроме окутанной серебряным дымом вершины, узором смоченной ядом нити прошившей всю его душу.
Выше, еще выше… Последние уступы, беззвучно смеющиеся немыми глотками, и ноги Райфи коснулись ее. Заветной земли, единственного места, откуда звезды перестали казаться такими недосягаемыми, а серп месяца спустился совсем близко, готовый упасть в протянутые ладони. Но Райфи не был нужен ни он, ни поющие звезды, ни ожившие смеющиеся скалы. Ведь он искал его, лишь его одного – своего дракона. Дракона, что звал, что привел его сюда.
Тренькнули камушки:
Тук-тук, тук-тук.
И слышал щенок настоящие живые слова в их перестуке. Звали они, шептали – «сюда, Райфи, я здесь».
Опьяненный, шагнул он на зов. Шаг, еще шаг…
Когда осыпалась каменистая крошка в безликую пропасть под его ногами – щенок не испытал страха. Лишь легкая грусть дымчатой птицей пронеслась над ним, едва задев крылом.
Дракон звал его. Дракон принял его. Его единственный, его особенный дракон полюбил глупого щенка, не отвернувшегося от него как все прочие.
А знаете ли вы, что такое настоящая любовь дракона?
Я узнал.
Месяц печально смотрел мне вслед, закрываясь сотканным из звезд платком.
Камни падали вниз, горы плакали и смеялись, рассыпаясь пылью. Лишь для меня одного. Меня. Того единственного, кто вернулся к ним.
Но я не слышал ничего. Весь мир затих, укрытый тишиной навек.
Тук-тук, тук-тук.
Только каменное сердце продолжало напевать свою песню.
Тук-тук, тук-тук.
Шептало оно, колотясь в моей собственной груди.
Солнце, опоясанное огненной лентой пылающих ветвей, застыло над горизонтом. Точно непоседливое дитя никак не желало оно оставлять игры и отправляться на другую сторону мира. А там, на фоне живого золотого марева, крошечными черными угольками вспыхивали и угасали Огнецветки. Удивительно красивые, но удивительно глупые создания. Рождаются с первым днем весны, набираются сил вместе с ней, а в последний вечер, когда расписные копытца лета вот-вот переступят невидимую грань, отращивают себе крылья. Просто так, по старому-старому волшебству, тому, что давненько приняло за привычку обходить Огненные Леса стороной. Запоют Огнецветки, ударят крылышками, расчертят небосвод узорами диковинных картин и бросаются прямиком в объятия солнца. Да сгорают. Оттого и прозвали так, Огнецветки: растут и всходят, подобно цветам, да их и не отличить от них, покуда корнями за землю цепляются, а после эдакими искорками становятся – пламенеют, погибают, да выше, выше в небо уносятся. А, может, и не погибают вовсе? Кто же его разберет, что там, за Чертой, находится.
Сказочка дальшеЯ в ту пору был молодым совсем. Юнцом? Какой там. Дитем глупым, да вот только шибко взрослым и самостоятельным себя считал. В помощи не нуждался, от племени родного нос воротил, даже есть с ними из одной миски отказывался. А у нас как было? Вернется Старший с охоты, приволочет оленя аль коня какого, разделают его, да в большой котел. А там вечера, ах, что это были за вечера! Песни, пляски, прибаутки до самой зари. И малышня веселилась, не прогоняли никогда. Только заметят мамки да бабки, что щенки засыпают – так на руки и в норку, сказку нашептать, одеялом укрыть, да обратно к костру вернуться. Вот где она была – сказка. Только я того не понимал. А когда понял… Поздно стало.
Все мне приключений хотелось, все родное гнездо угодить не могло, все уверен был, что ждет меня иная дорожка, всех нас ждать бы могла, да только глупые, не понимают, видеть и слышать не хотят. А я вот особенный, я понимаю. Значит, и рядом мне с ними быть не к чему. Боялся, наверное, всю свою «особенность» растерять. И не понимал, невдомек мне было, что оно, особенное, в каждом из нас живет. А судьба и сама каждого отыщет. Коли нет – так и не было ее, судьбы. Хоть вечность Огнецветку в день полета лови – не поймаешь. Кому же суждено, тому цветок и сам на ладонь опустится.
Но мне жаждалось увидеть… Драконов. Грезил я, что отыщу их род, обязательно отыщу, пусть байки и дальше врут, будто вымерли они все, но я-то знал, знал, что где-то за Огнелесьем ждет меня мой собственный особенный дракон. Жив он и только меня и дожидается. А я медлю и медлю все.
Вот и ушел однажды. Собрал утренней порой пожитки, да и удрал.
Потому что чуял его, особенного своего. Красивого, величественного, гордого. И преданного. Ведь он же для меня. Только для меня одного на этом свете живет. И чешуйки его кристальным инеем переливаются, глаза как два солнца горят, и крылья радужные трепещут, сгорая нетерпением поскорее унести меня прочь. Прочь из этих земель, из этого мира, туда, ввысь, за Черту.
Любить он меня будет, вот что.
А знаете ли вы, что такое настоящая любовь дракона?
Вот и я в ту пору не знал.
Теперь знаю. Да только поздно уже.
Драконовы горы испокон веков стояли там, где и ныне в недра земли уходили их каменные жилы. Иногда, тихой вечерней порой, когда зверь да птица спешили покинуть их тень, можно было услышать, как пульсируют они, дышат, стонут. Даже сердце в груди исполинской стучит, будто кровь качает. А кровью их огонь был, лава жгучая, что временами облаками дыма да пепла вершины окутывала, подобно сонному дыханию. Вот и прозвали их. Могучие тела в броне, что ни одному живому не пробить и места уязвимого не сыскать, а в венах кровь-огонь бежит, еще и пламенем дышат. Чем не драконы? Только вот спят и спят все, рычат гулко, но глаз не открывают целые тысячи лет. Ждут, когда дети их на склоны вернуться. Те самые дети, которые променяли родной камень под когтями на чуждый край переменчивого неба.
Боялись этих гор живые. Очень боялись. Иные подземного огня, иные в крылатых верить продолжали, хоть и не видел их никто уже долгие тысячи лет, только сказки да легенды сохранились нетронутыми. Каждый житель Огнелесья знал их все на зубок еще с самого своего детства. Ведь это именно драконам они своим краем обязаны были. Иные сказки утверждали, будто создатели их были мудрыми и справедливыми духами, небесно-прекрасными и по красоте и по уму своим, и ни одно из после сотворенных существ никогда не могло поравняться с ними. Наделяли их и бессмертием, и способностью сквозь время и пространство путешествовать. Вот и уверяли все как одна, что мудрые драконы за Черту ушли, ибо нечего им больше в этом мире делать стало, нет им места среди ныне живущих. Другие же истории уверяли, что драконы были огромными, но ужасно глупыми созданиями. Горделивыми, напыщенными, жадными, злопамятными и свирепыми. Чинили они зло, и смерть вилась за кончиками их крыл тонким прозрачным шлейфом. Иные говорили, будто драконы самой смертью были. А потом, по тем же преданиям, великая сила да скудный ум сыграли с ними злую судьбу. Устали разные племена от их террора, собрались они все могучею армией, да дали смерти бой, не силой, а умом руководствуясь. Долгие века такие сражения шли, но победа медленно отворачивалась от всемогущих драконов. Стали появляться на свет разные герои, которые научились смекалкой своей один на один с драконом справляться. И все меньше и меньше злобных тварей оставалось под солнцем. Вот так и исчезли они раз и навсегда из-под неба.
Знали это все, помнили, да только давно уж перестали песни слагать и о драконах заговаривать. Почили они – и ладно, хорошо обитателям Огнелесья и без них жилось. Старики даже шутили, если не в меру любопытные щенки все выспрашивать да выспрашивать пытались, впервые сказки эти услышав. Вот что, говорили, делать мы с ними станем? Хорошо, если добрые явятся. Но на что нам мудрость их далась? Мы и так живем мирно, всего вдоволь: и мяса, и кореньев, и крова теплого, и солнца ласкового. Что нам с ними делать? А зверюгами злобными окажутся, так и проглотят нас всех и даже косточек не оставят. Нет, детки, не нужны нам драконы. Нет им больше места под этой луной.
Только сказки сказками, да мало кто верил в них. А вот бояться – боялись. Бывало, скажут какое словечко о крылатых, да быстро через плечо оглядываются, будто опасаются, а не явились ли драконы по их душу за такую дерзость? И все равно не верили. Не понимали взрослых щенки, они-то, наоборот, храбрились. К горам Драконовым бегали, смелостью друг перед дружкой хорохорились, мол, кто посмеет на мрачные лапы-уступы забраться, кто чудовищ в недрах спящих не боится? А по-настоящему, чтобы так, как и в небо с солнцем и в землю под ногами – даже они не верили. Никто не верил. Кроме…
Камень был холодным, и Райфи испуганно отдернул руку. Там, на вершинах, лениво и мерно клубились облака серого дыма, жгучие, огненным дыханием порожденные. А камень – холодный. Может, потому что низко так? А если повыше забраться, то и тепло пойдет? Но как туда забраться, когда скалы – сплошная отвесная стена с редкими зазубринами? Это уже там, головокружительно высоко, выше верхушек самых древних деревьев, утесы да уступы начинались. Да только добраться да них не доберешься, коли крыльями судьба не одарила.
Щенок жалобно проскулил и поджал уши.
Удрал из дому и что есть мочи несся сквозь заросли Искристого кустарника к этим горам. Самую кружную дорогу выбрал. Ведь всякий знает, что Искристый кустарник любые следы заметет, и запах любой скроет. Потому и любили в нем засаду охотники устраивать. Трещат ветви, танцуют на них разноцветные язычки, пахнут сладким медом да ягодой дикой. Каждый зверь к этому привык, ни один не пугается треска да шелеста, вот и идут охотники на хитрость, правда, и платят за это не дешево. Язычки, хоть и не горячие, да жгутся, чесотку вызывают, а коли в глаза какая искорка попадет – то все, считай, что потерял горе-охотник зрение и никакие снадобья уж больше его не вернут.
Бывал Райфи у подножий Драконовых гор и прежде. С другими щенками не ходил, а сам частенько лесом забредал, садился на опушке под сенью какой-нибудь сосны, да наблюдал, высматривал. Все мерещилось ему, будто там, в вышине, тени дивные танцуют, манят, так манят к ним вспорхнуть, чудеса и тайны свои раскрыть лишь ему одному обещают. А он бы и рад, да только боязно так близко подбираться, боязно на почву каменную ступать.
Впервые страх свой пересилил, впервые теплой ладонью к холодному каменному боку притронулся и огорчился, духом сник. Ждал, наверное, что пробудится какой-нибудь дракон, скалы раздвинутся, тропинка постелится, да к мечте его проведет. А, может, и сам не знал, чего ждал. Только что теперь ему делать – понятия не имел. Там они, драконы, на вершине. Где никто их не видит и никто об их существовании не знает.
Так и не придумал Райфи, что же ему делать и как к мечте своей подняться до самого вечера. А там и ночь подкралась неслышной поступью дикой лесной кошки. Окутала пушистым хвостом, дыханием сладостным окружила, волшебной росой на глаза капнула, и мигом показались веки вчетверо тяжелее, а картинки зыбких сновидений окутывали почти наяву, не дожидаясь, пока глупый заблудший щенок сам шагнет к ним навстречу.
И снились Райфи вершины, пронзающие Черту, далекие вершины, где уже не дым клубами стелется, а сверкающий белый покров глаза слепит. Снег, тот самый снег, о котором рассказывал однажды Старший и который никогда не видывал ни один уроженец Огнелесья, не покидавший этих земель.
Снег хрустел, звенел, как праздничные колокольчики на рогах оленей, ткался в нежную и хрупкую паутину, накрывал с головой и превращал каждый вдох в удар лучистого крыла. И Райфи чувствовал, знал, что сейчас он летел, летел выше, за снегом, в тот край, где водятся драконы, где живет и ждет его собственный… Такой красивый, такой…
И в какой-то миг он даже увидел его. Такого же переливчатого, такого же непостижимого, как и снежная паутина. Глаза его были не огненными солнцами, но бездонными колодцами, сверкающими ярче самого синего неба. Чешуйки складывались в затейливый узор невозможных бутонов, а крылья… Крылья закрывали собой весь купол, и этот купол мерк, таял, терялся за их красотой. Каждая тонкая жилка, каждая серебристая венка прозрачных перепонок словно пылала огнем, словно дышала невиданной мощью, пружинила и нетерпеливо пела, желая лишь одного: слиться с ветром и стать его частью, нашептать немую песнь, прошить волшебной нитью сердце того, кому посчастливится узреть его истинную красоту…
А затем ниточка с натяжным стоном оборвалась и Райфи, содрогнувшись всем существом, распахнул глаза. Высоко над головой перешептывались лапы полусонных сосен. Дышали черным во тьме дымом молчаливые сопки Драконовых гор. Выглядывала единственным оком из-за редких туч застенчивая луна, переливаясь мягким размазанным свечением. Ни зверь, ни птица не нарушали привычной этому краю тишины. Только вот там, у подножий гор, коротко и ритмично постукивало что-то:
Тук-тук, тук-тук.
Будто камешком о камешек ударяли.
Страшно стало Райфи, даже пошевелиться не смог, тщетно вглядываясь в полог зияющей темноты. Не увидел ничего, а стук и не думал утихать:
Тук-тук, тук-тук.
Будто к себе манил.
Захотелось щенку назад домой удрать. К привычной и размеренной жизни вернуться, чтобы вновь сказки о драконах слушать, да малышам их однажды пересказывать, чтобы вырасти, самому детишками обзавестись, на охоту ходить и не верить ни во что. От всего, что знал, отвернуться и дракона своего предать.
Нет, не бывать этому, не бывать. Он – другой, особенный. Он мечты своей не предаст и дракона одного не бросит.
Тук-тук, тук-тук.
Зазывно постукивали камушки. Поднялся Райфи, уши навострил, шажок навстречу горам сделал.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Чаще, чаще забилось каменное сердце, будто взволнованной птицей взметнулось, громче и отчаянней звать стало. Еще шажок сделал Райфи, и снова повторился стук, только показалось щенку, будто отдалился он немного. Еще шаг, уже уверенней, еще стук – и, правда, дальше зазвучал, в сторону сместился. Чем ближе подбирался Райфи к его источнику, там дальше тот ускользал он него, маня куда-то вглубь, туда, где спало нечто неизведанное, настороженное, скрытое тенью туч и гор.
Больше не было щенку страшно, ведь он знал, понял, что таинственное каменное сердце зовет его следом. И бежал он со всех ног, спотыкался, растягивался на камнях, разбивал коленки, и снова поднимался, и снова бежал, лишь бы не потерять, не упустить.
Тук-тук.
Ударилось сердечко и затихло. А Райфи, ослепленный погоней за невидимым проводником, будто очнулся. Заозирался.
Вот высокие каменистые своды смыкаются над головой, образуя своеобразный тоннель. Вот черная пасть обрыва по левую сторону скалится серыми скалистыми клыками. Вот звезды перемигиваются в редких щелях над головой.
Вновь боязно стало щенку, руки и хвост затряслись. Хотел было назад попятиться, да понял вдруг, что некуда ему деваться: за спиной сплошная стена, а как попал сюда и где же это он – не помнит и не знает. Заскулил, руками плечи обхватил и вдруг разглядел ее. Тропинку.
Вышла из-за туч скромница-луна, мазнула кистью по хмурым камням, вмиг окрасила их мягкой дымкой плавленого серебра, да начертала единственную тропку, уводящую куда-то ввысь. Узкой и извилистой была та тропа, точно травинка лежала поперек разверзнутой внизу пустоты. А там, где терялся ее конец, вновь забилось каменное сердечко
Тук-тук, тук-тук.
А что, если это дракон? Тот самый дракон из сна пришел за ним и дорогу показывает? Неужели он струсит теперь, когда мечта вот так близко, сама в руки идет?
Не струсит. Потому что он – не такой, как другие. Он свое счастье обязательно догонит.
И не струсил. Дрожали коленки, но щенок уперто шел вперед: где было совсем страшно, опускался на четвереньки и полз, будто несмышленыш, прижимаясь брюхом к острым и холодным камням. Неусыпно глядела на него мрачная голодная пропасть, громыхала утробным рыком, но достать лакомый кусочек не могла. Что у нее? Только глаза да клыки. А у него руки и ноги ловкие да быстрые, и сердце живое, страхом и азартом разогретое.
И сдались горы, приняли маленького гостя. Захлопнулась черная пасть, нырнула тропинка и лентой завилась вверх, меж уступов скалистых, все выше и выше, к дымящимся остротам и пикам. Вновь и вновь слышал Райфи постукивание каменного сердечка и, приободренный им, карабкался все выше и выше, не тратя времени на отдых.
Вот и ночь пошла на убыль, и пронеслись по небосводу златорогие олени, а за ними волнами зарево рассветное разливалось, окрашивая темное и невзрачное новыми искристыми цветами и оттенками. Даже молчаливые камни засверкали, и почудилось Райфи, будто отливают они блеском драгоценных каменьев точь-в-точь как чешуйки на телах драконьих.
Выше и выше брел он, чаще и чаще стали сменяться рассветы закатами, быстрее и быстрее неслись дни и ночи, а он, давно перестав ощущать и голод и холод, и усталость, упрямо следовал за зовом каменного сердца, что без устали звало его дальше, рисуя новые повороты змеящейся тропы.
И вот, однажды, когда тонкий серп нового месяца выплыл из-за туч, Райфи увидел ее. Вершину. Со всех ног бросился он к ней; камни, подтренькивая, ссыпались вниз, теряясь в разверзшейся туманной пустоте, впивались острыми осколками в ладони, но щенок не чувствовал боли и не замечал ничего кругом. Ничего, кроме окутанной серебряным дымом вершины, узором смоченной ядом нити прошившей всю его душу.
Выше, еще выше… Последние уступы, беззвучно смеющиеся немыми глотками, и ноги Райфи коснулись ее. Заветной земли, единственного места, откуда звезды перестали казаться такими недосягаемыми, а серп месяца спустился совсем близко, готовый упасть в протянутые ладони. Но Райфи не был нужен ни он, ни поющие звезды, ни ожившие смеющиеся скалы. Ведь он искал его, лишь его одного – своего дракона. Дракона, что звал, что привел его сюда.
Тренькнули камушки:
Тук-тук, тук-тук.
И слышал щенок настоящие живые слова в их перестуке. Звали они, шептали – «сюда, Райфи, я здесь».
Опьяненный, шагнул он на зов. Шаг, еще шаг…
Когда осыпалась каменистая крошка в безликую пропасть под его ногами – щенок не испытал страха. Лишь легкая грусть дымчатой птицей пронеслась над ним, едва задев крылом.
Дракон звал его. Дракон принял его. Его единственный, его особенный дракон полюбил глупого щенка, не отвернувшегося от него как все прочие.
А знаете ли вы, что такое настоящая любовь дракона?
Я узнал.
Месяц печально смотрел мне вслед, закрываясь сотканным из звезд платком.
Камни падали вниз, горы плакали и смеялись, рассыпаясь пылью. Лишь для меня одного. Меня. Того единственного, кто вернулся к ним.
Но я не слышал ничего. Весь мир затих, укрытый тишиной навек.
Тук-тук, тук-тук.
Только каменное сердце продолжало напевать свою песню.
Тук-тук, тук-тук.
Шептало оно, колотясь в моей собственной груди.
@темы: Рассказ, Творчество
-
-
12.06.2012 в 22:10да их и не отличить от них— вай-вай... ой-ой... хочется изобразить зубную боль. автор, читайте написанное вслух. "их-них"; сказка должна звучать кра-си-во.
от племени родного нос воротил, даже есть с ними из одной миски отказывался.— одна миска с племенем. племя, наверное, этих... праноедов! потому что на самую завалящую кодлу народа надо котел.
да только глупые, не понимают, видеть и слышать не хотят— тут пунктуация и угадываемый смысл поспорили. я постою и подожду, чем у них дело кончится. ибо! если по пунктуации судить, то просится пропущенное местоимение, указывающее на некоторых глупых, которые не понимают. а если глупые не понимают- и без запятой, то обобщение. все глупцы не понимают. б-р-р.
леность одолевает. автор, а что вас побудило писать именно сказку? кто, кроме мамы и подружайки, хвалил ваш писательский опыт, достаточный для такого подвига, подразумевающего недюжинную изощренность, изобретательность задумки, витиеватость слога, яркость образов, а главное- кристальную ясность изложения?
-
-
12.06.2012 в 22:16Хоть вечность Огнецветку в день полета лови – не поймаешь.— а теперь понимание смысла предложения, скорее всего из-за падежа (или недописанного окончания множественного числа?) стало невозможным.
короче: отыгрыш старца-мудреца-сказителя: кол. осиновый. такому отыгранцу. русский язык повыше оценим... ну, еще пару кольев прибавить, если нет ошибок дальше по тексту. но текст мне из-за невычитки теперь то ли "диагоналить", то ли бросить? скорей второе.