читать дальшеОна не хотела ничего дурного. Себе. О других она не волновалась. Ишрим всегда казалось, что она – так же одинока, как полная белая луна на сером небе. Скорее всего, так и было. Она провела одна всю жизнь, ее большую часть. Пока не нашла его, маленького и беззащитного. И, будто бы в утверждение ее одиночества, он принес ей лишь несчастье и смерть. Но и он ничего дурного не желал…
Он лежал в куче жухлых осенних листьев. Последних листьев, которые видели люди в тех краях перед тем, как выпадет снег. А над головой голубело небо, да так, что резало глаза. И тихо скрипели деревья.
У нее были теплые, мягкие руки. Почему-то он сразу уверился, что это именно она. От рук пахло корой, и чем-то еще, сладким, манящим.
- Пес, - задумчиво произнесла она, хотя точно знала, что никакой он не пес. Наверно, она просто сходу для себя решила его судьбу. Он не мог понять, почему эта самка перевернула его, держа за хвост, и жалобно заскулил. Тогда она встряхнула маленькое пушистое тело, потом попыталась вглядеться в прозрачные и пока еще голубые глаза, но волчонок упорно воротил морду. Она хмыкнула, и убрала его в огромную, как ему показалось, старую корзину, набитую хворостом. Так он стал ее…
Глава 1. Философия сатаниста, как ее нет.
Приди за мной, еще один из сотен таких, как она,
Давно забывший о том, что такое смерть, став огнем.
Мне важно знать, что ты – такой же, как я!
И для нас – смерти больше нет!..
(Неизвестно где подслушанная песня.)
Шел сильный дождь, его большие капли оставляли на стекле дорожки. Я лежал в своей темной комнате, на своей темной кровати, и плевал в темный потолок. Я жалел себя, постоянно думал о том, как несправедлива жизнь. Жалость извивалась во мне, подобно узорам водных капелек. Ах, как мне хотелось просто пойти и повеситься, но я знал, что пока не могу этого сделать – и причиной тому врожденный эгоизм.
Мне почему-то становилось страшно всякий раз при мысли о том, что мы с ребятами делали вчера, что мы проделывали до этого десятки раз.
- Отрыли? Нет, ну кто так откапывает… Поднимите крышку…
Крышка была дорогая, как и весь гроб, украшенный по месту пайки позолоченной каймой. Андрей, топчущийся в могиле уже битых полчаса, постучал по крышке согнутым пальцем.
- Эй! Есть кто живой?
Рядом хохотнула Алиса. Я обернулся – она взобралась на надгробие, и беззаботно болтая ногами, щелкала фисташки. Ирка, стоявшая тут же, сморщилась. Она терпеть не может Андрея с его тупыми плоскими шуточками и излишней горячностью почти так же, как я не переношу ее подружку. Впрочем, об этом знают все, не только я… Зачем я говорю об этом? Наверное, мне просто приятно думать о ней.
Андрей взял фомку (видимо, заключил, что живых здесь нет).
- Debes… - начал он, занося приспособление над головой, расставляя сапоги на крышке как можно шире.
- Ну-ну! – его остановил Егор. – Ты уверен, что могилка не защищенная? Сто лет уже, и ничего. Тем более, здесь старуха лежит.
Я с интересом воззрился на появившегося из кустов Егора, как и остальные шестеро, обретавшиеся на месте откапывания с самого начала. Андрей с глухим стуком кинул фомку на гроб, и плюнул. Алиса снова хрюкнула от смеха.
- Если бы ты пошевелился, вытащил свою задницу из кровати пораньше хотя бы на полчаса, ты бы знал, дорогой, что там, - он стукнул в крышку каблучищем, - не старуха, а женщина. А еще ты знал бы, что ни черта лысого нет здесь никакой защиты…
Андрею двадцать четыре, по образованию он программист, но чем занимается, не имею представления.
- Андрей. Егор прав, там может быть все, что угодно – возраст женщины вполне подходящий, - я ненавижу эту часть кладбища, очень уж там старинные захоронения…но, как назло, именно здесь-то мы и бываем чаще всего.
Андрей раздраженно на меня уставился.
- Если сопли потекли – уматывай отсюда! – отчеканил он. – Мне здесь не нужны слизняки! А ты, - развернулся он к Егору, - разуй глаза! На дату рождения-смерти.
- Не могу! – притворно огорчился тот, и обратился уже к Алисе. – Милая, раздвинь ножки!
Алиска залилась таким истеричным визгливым смехом, что чуть не слетела с надгробия. Ира придержала ее за ногу в драном черном чулке.
- Да заткнись ты, - зло бросил я ей, хотя надеялся, что на свой счет мои слова примет кое-кто другой. И направился прочь. Замелькали надгробия и старые памятники. Статую какой-то женщины я обозвал обдолбанной дурой, но та осталась безучастна. Видимо, знала, что я сгоряча, и такое определение предназначалось вовсе не ей. Вдалеке раздался треск. Верная фомка выполнила свою миссию под традиционное «debes, ergo potes».
Я лежал в комнате, сверля задрапированный в черное потолок взглядом. Мать уже трижды звала меня есть, но кусок мне в горло не лез. Сказать честно, страшно осточертела такая жизнь – нет, мне нравятся мои одинокие ночные вылазки, моя одежда и весь мой готичный образ, но я устал…от осознания, что поступаю неправильно, раскапывая могилы, терпя экзальтированные проповеди, вобщем-то, посредственного, но тиранящего Андрея. Я все больше понимаю, насколько это не мое. Насколько глупо все, что казалось мне четыре года назад таинственным и загадочным. Тогда я был шестнадцатилетним школьником, помешанным на мистике. Сейчас – я сам одна сплошная мистификация. Я не могу с уверенностью сказать, какой я на самом деле – все умело скроено на особый манер. Я потерялся. А дождь стучал в стекло. Ему - все равно.
Я ждал ее, знал, что она придет. По крайней мере, мне сейчас так кажется. Тот случай был особый, день, когда она оправдала мои ожидания.
- К тебе Ира, - тихо сказала мать.
Ирка кивнула мне, и расположилась в кресле. Я даже не пошевелился, только направил на нее свой взгляд.
- Ты слышал? Про нашу вчерашнюю ночь твои телевизионные коллеги уже репортаж наклепали.
- Слышал.
Она смотрела на ползущие капельки. Долго молчала.
- И что? Ты по-прежнему считаешь служение глупым и бессмысленным времяпре…про… - она запнулась, но я понял и так. Поправлять не стал, только улыбнулся.
- Я провожу время впустую и без вашей помощи. Ухитряюсь же, видишь.
Ирка отрешенно смотрела в окно. Ее волосы вымокли под дождем, как и темная одежда – с юбки натекла уже порядочная лужа. Она никогда не носила зонт. Я приподнялся на локте.
- Вы вскрыли ее? Могилу.
- Ты же слышал, - она пожала плечами. Она следила за мной, пока я не скрылся из виду. Чертовски приятно.
- Что это у тебя в руках? – я указал подбородком на небольшую ветхую книжицу.
- Трофей. Эксклюзивно для тебя. – Она потянулась, положила книжку у моих ног на кровать, и мокрые черные пряди полоснули по моей обнаженной лодыжке.
- Это было в гробу? – я сел, с интересом взял в руки эту тетрадку на ленточных завязках, в потускневшем бежевом шелковом перелете.
- Ты любишь необыкновенные истории, - несколько не в тему ответила Ира.
- Ты уже читала?
- Нет. Спать хотелось.
Каллиграфической затертой надписи на шелке было не разобрать, и я уверенно развязал ленты.
«Ишрим». Так было написано все той же рукой на первой странице. Я, прочитав это вслух, захлопнул книгу – Ира поднялась и направилась к двери.
- Позвони мне. Интересно же, все-таки.
И ушла, оставив в комнате запах дождя. Я повалился на подушки.
Глава 2. Ссадина и небольшой порез.
Терпеть приходится эту ложь,
И дни считать, как в повозке – версты.
Все притворяешься, что живешь…
Кому-то нужно твое притворство…
(«От ведьмы слышу» Н. Первухина.)
На следующей странице, пожелтевшей и жесткой, была дата – 1857 г. Если не ошибаюсь – дата рождения женщины, могилу которой мы разрыли. Это личный дневник, подумал я. И ошибся – на третьей странице было прямо-таки книжное заглавие, красиво и витиевато нарисованное от руки: «Ишрим. И я, всего лишь волк». Не похоже, чтобы женщина могла называть себя волком.
Читать было довольно сложно, но можно, как говорится.
Молодой волк проснулся на рассвете – шаги женщины шуршали и шаркали по усыпанному палыми листьями полу. Человек же пробуждаться отказывался, усиленно, еще сквозь сон, подавляя попытки волка, которому до поры оставалось только наблюдать. А видел он ранее невиданное – Ишрим кружилась по большой комнате, где они обыкновенно ночевали, время от времени плавно приподнимаясь на носках, взмахивая руками и что-то тихо напевая. За нею по прогнившему паркету вился шлейф сухих листьев, которые она почему-то очень любила. Пока волчонок смотрел на женщину, юный человек тоже начал пробуждаться. Он сел на своей подстилке, и волк в нем вздохнул с облегчением – наконец, скоро можно будет поесть.
Женщина своей теплой рукой прикоснулась к их щеке. В голубых глазах отразился страх – она часто так делала перед тем, как наказать. Но Ишрим только чуть скривила сухие губы в улыбке – не бойся, не трону.
Она ходила очень быстро и бесшумно, и это она обучила волка охотиться.
- Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, - с усмешкой шептала она маленькому волку. – Если захочешь научиться говорить. Но способен ли…
Волк не знал. Он не смел. Он старался не делать того, что могло бы привести его к смерти. Однажды, давным-давно, он собственными глазами видел, как Ишрим убивает волков. Он помнил седую зиму, снег, и волчью горячую кровь, его растопившую. А потом она сильно ткнула его лицом в льдянисто-огненное месиво, и посоветовала запомнить смерть, и принять ее как должное – чужую, но ни за что не мириться с нею самому. Он запомнил.
И он – жив еще. Значит, делает все правильно.
Волк привык терпеть боль, слышать, как хрустят и ломаются, мгновенно перестраиваясь, его кости, как выворачиваются суставы. Он мог вытерпеть что угодно, кроме ее недовольного взгляда, ее хлестких пощечин.
Я потер уставшие глаза – их надо было постоянно напрягать, чтобы разбирать текст. Принюхался – от страниц пахло чем-то сухим, возможно – тленом. Чихнув, я отложил это «чтиво с того света». Надо было сходить и успокоить мать – с утра, как в воду опущенная. Выкину телевизор с балкона.
- Алло. Да, подождите минутку…
По коридору прошаркали мамины тапочки.
- Жень, тебя к телефону.
Я выключил душ. Провел руками по мокрым волосам, собирая с них воду. Может быть, и правда стоит подстричься? Как бы не так.
Кое-как влез в штаны, стянул с вешалки полотенце, попутно сбив несколько флакончиков – движения, поначалу нарочито неторопливые, с каждой секундой становились все лихорадочнее.
- Да? – выдохнул я, и тут же понял, что звонок, застигший меня в душе, не оправдал ожиданий.
- Евгений, - протянул Егор. – Здрасте!
- Ну привет, - милостиво ответил я. Не то чтобы я был не рад слышать его, но настроен был совсем на другой разговор.
- Как твое самомнение? Небось, опять в душе отмывалось?
Я улыбнулся в трубку, абсолютно искренне – впервые за последние несколько дней. Друг не давал о себе знать уже почти неделю, а так как вчера «обстоятельства сложились», вчера мы не успели и словом перекинуться.
- В точку, - ответил я.
- Ну и как, отмылось, наконец? Ладно, можешь не отвечать. Я знаю, ты считаешь, что на тебе – несмываемое пятно позора, - Егор хохотнул. – Но я звоню по делу…
- Как всегда, - удовлетворенно вставил я.
- Э, нет. Мои недостатки мы обсудили еще в прошлый раз. Речь о тебе. Андрей очень недоволен, - тон друга стал почти официальным, и оттого раздражающим. Я снял с головы полотенце, которым только что навел себе потрясающий «стайлинг». Глянув в зеркало, я в этом убедился, вздохнул, и только потом посчитал нужным ответить.
- Мне плевать на Андрея.
Егор помолчал, и очень серьезно выдал:
- Уже поздно, Жень. Так просто уже не выпутаться. Помнишь тех девочек? Не думаю, что после всего тебе светит райская одежка…
Я сморщился. Во рту возник неприятный привкус.
Ненавижу, когда говорят слишком очевидные вещи.
- Чересчур наивно звучит, - бросил я.
- Тем лучше. Смысл ясен. Не дури, тебя не выпустят просто так. Ты же его знаешь.
Я постарался глубже вздохнуть. Удалось. Нет ничего невозможного.
Сделав несколько шагов, я внезапно остановился, на мгновение забыв, что хотел. Егор молчал. Спокойно, мысленно приказал я себе – не знаю, зачем. Мое спокойствие казалось твердым, как скала. Только мысли бегали, немного путались.
- Ангелам чужды всякие одежды, - тихо сказал я. – И передай ему, чтобы в следующий раз сам звонил. У меня не так много друзей, чтобы ими разбрасываться.
Я ткнул пальцем в серебристую кнопку музыкального центра. А после – в «off» телефонной трубки.
Взяв расческу, я долго, неторопливо ровнял пробор, тщательно прочесывал подсыхающие свои волосы под печальные звуки скрипки и виолончели. Из зеркала на меня внимательно смотрел молодой парень с крашеными волосами и «синяками» под глазами, причем вовсе натуральными, от недосыпа. А ну его к чертям!
- Нарвался, друг мой! – серьезно сказал я отражению.
Я начал быстро собираться. Рубашка, новые брюки, носки – все благородного цвета. Два тонких колечка – на палец и в ухо.
Выключил музыку, и, упершись руками в шкаф перед собой, опустил голову. Волосы немедленно сползли из-за плеч, и застлали лицо. Подумав так немного, я снова подошел к зеркалу, и снял с него большой серебряный крест. Нет, не перековерканный, как мать выражается, а настоящий. Признаюсь, всегда чуточку боялся, что о нем узнают «единомышленники». Никогда не надевал его на люди. Осторожно опустив цепочку себе на шею, я немного отошел назад. И тут зеркало – любимое, в красивой черной раме – сорвалось со стены, и вдребезги разбилось о паркет. Я грязно выругался, и тут же снял крест, с опаской упокоив его на столе. В душе тлетворной волной подымался страх.
Стараясь сохранять спокойствие, я принялся аккуратно собирать осколки, в каждом из которых отражалось перекошенное лицо. В довершение ко всему, в палец воткнулся небольшой, но острый кусочек верного зеркала. Не зная, что и думать, «устранение последствий» я препоручил матери, пришедшей на шум, а сам потихоньку выбрался из дома, время от времени слизывая с пострадавшего пальца солоноватые капли крови.
Оказалось, дождь давно кончился, и сквозь серые ватные клочки чересчур реалистично прорвало алый летний закат. Честно, я не люблю летний дождь – он зачастую перемежается с солнцем. А по мне, так уж лучше что-нибудь одно. Но вечер был на удивление неплох и свеж, и народу на улицах пока было немного. Поотменили на скорую руку свои вечерние планы, и в данный момент лихорадочно раздумывают, как наверстать упущенное.
Бумага медленно умирала в огне. Горела огромная афиша, съеживалась в корчах неподалеку. Я стоял на мосту, в полном одиночестве. Ощущал, что далеко вокруг меня нет ни единой души, но одиночество почему-то не доставляло мне привычного удовольствия. Кто мог поджечь афишу, я тоже представления не имел. А я - не курю, и не ношу с собой спичек. Ветер подхватил горящий комок, и тот полетел в реку, красиво сверкая искрами в сгустившемся сумраке. Я оторвался от перил. Мне послышались чьи-то шаги, и почему-то внезапно возникла тревога. Звуки затихали, и возобновлялись, словно нарочно дразнили меня. Не выдержав, я развернулся и пошел к лестнице. Ветер запустил пальцы мне в волосы. Спускаясь по лестнице, я ускорил шаг. И вдруг меня сильно и внезапно толкнули в спину – я даже не успел испугаться, или вскрикнуть (оно и к лучшему). Хорошо, что ступеней оставалось всего-то около пяти. Ударившись скулой об утоптанную сырую землю, я возблагодарил тех, кого дернуло не укладывать здесь асфальт.
Со стоном перевернувшись, я попытался в свете фонарей разглядеть кого-либо на лестнице, но там, естественно, никто меня не дожидался. Решив, что вставать мне пока противопоказано, осторожно ощупывая саднящую щеку, сжимая и разжимая пальцы, я попробовал сесть. Но правый мой ботинок в чем-то запутался. Глянув, что не пускает меня, я сильно удивился. И, что уж там, даже испытал испуг. Но быстро понял, что бездыханное тело этой девушки не причинит мне вреда. Видимо, отсюда сегодня всех толкают…но не всем так везет.
Девушка была красивая. Готичная. Длинные черные волосы, почти до пояса – в них то и запутался мой родной ботинок. Одна щека была перемазана в грязи. По другой вились потеки черной подводки и туши. Глаза были полуприкрыты, и казались мертвенно-матовыми. Из разреза длинной элегантной юбки выглядывала нога в черном чулке чуть выше колена. В носу поблескивала маленькая алая бусинка пирсинга, и огонек этот казался единственно живым во всем ее облике. Девушка была без туфель, но чулки остались чистыми. Значит, ее сюда привезли (принесли). Причем, не так давно – труп еще не успел остыть. А значит, убили ее не здесь, и она с лестницы не летала. Как же ее убили, в таком случае?
Оба запястья были глубоко перерезаны.
Он лежал в куче жухлых осенних листьев. Последних листьев, которые видели люди в тех краях перед тем, как выпадет снег. А над головой голубело небо, да так, что резало глаза. И тихо скрипели деревья.
У нее были теплые, мягкие руки. Почему-то он сразу уверился, что это именно она. От рук пахло корой, и чем-то еще, сладким, манящим.
- Пес, - задумчиво произнесла она, хотя точно знала, что никакой он не пес. Наверно, она просто сходу для себя решила его судьбу. Он не мог понять, почему эта самка перевернула его, держа за хвост, и жалобно заскулил. Тогда она встряхнула маленькое пушистое тело, потом попыталась вглядеться в прозрачные и пока еще голубые глаза, но волчонок упорно воротил морду. Она хмыкнула, и убрала его в огромную, как ему показалось, старую корзину, набитую хворостом. Так он стал ее…
Глава 1. Философия сатаниста, как ее нет.
Приди за мной, еще один из сотен таких, как она,
Давно забывший о том, что такое смерть, став огнем.
Мне важно знать, что ты – такой же, как я!
И для нас – смерти больше нет!..
(Неизвестно где подслушанная песня.)
Шел сильный дождь, его большие капли оставляли на стекле дорожки. Я лежал в своей темной комнате, на своей темной кровати, и плевал в темный потолок. Я жалел себя, постоянно думал о том, как несправедлива жизнь. Жалость извивалась во мне, подобно узорам водных капелек. Ах, как мне хотелось просто пойти и повеситься, но я знал, что пока не могу этого сделать – и причиной тому врожденный эгоизм.
Мне почему-то становилось страшно всякий раз при мысли о том, что мы с ребятами делали вчера, что мы проделывали до этого десятки раз.
- Отрыли? Нет, ну кто так откапывает… Поднимите крышку…
Крышка была дорогая, как и весь гроб, украшенный по месту пайки позолоченной каймой. Андрей, топчущийся в могиле уже битых полчаса, постучал по крышке согнутым пальцем.
- Эй! Есть кто живой?
Рядом хохотнула Алиса. Я обернулся – она взобралась на надгробие, и беззаботно болтая ногами, щелкала фисташки. Ирка, стоявшая тут же, сморщилась. Она терпеть не может Андрея с его тупыми плоскими шуточками и излишней горячностью почти так же, как я не переношу ее подружку. Впрочем, об этом знают все, не только я… Зачем я говорю об этом? Наверное, мне просто приятно думать о ней.
Андрей взял фомку (видимо, заключил, что живых здесь нет).
- Debes… - начал он, занося приспособление над головой, расставляя сапоги на крышке как можно шире.
- Ну-ну! – его остановил Егор. – Ты уверен, что могилка не защищенная? Сто лет уже, и ничего. Тем более, здесь старуха лежит.
Я с интересом воззрился на появившегося из кустов Егора, как и остальные шестеро, обретавшиеся на месте откапывания с самого начала. Андрей с глухим стуком кинул фомку на гроб, и плюнул. Алиса снова хрюкнула от смеха.
- Если бы ты пошевелился, вытащил свою задницу из кровати пораньше хотя бы на полчаса, ты бы знал, дорогой, что там, - он стукнул в крышку каблучищем, - не старуха, а женщина. А еще ты знал бы, что ни черта лысого нет здесь никакой защиты…
Андрею двадцать четыре, по образованию он программист, но чем занимается, не имею представления.
- Андрей. Егор прав, там может быть все, что угодно – возраст женщины вполне подходящий, - я ненавижу эту часть кладбища, очень уж там старинные захоронения…но, как назло, именно здесь-то мы и бываем чаще всего.
Андрей раздраженно на меня уставился.
- Если сопли потекли – уматывай отсюда! – отчеканил он. – Мне здесь не нужны слизняки! А ты, - развернулся он к Егору, - разуй глаза! На дату рождения-смерти.
- Не могу! – притворно огорчился тот, и обратился уже к Алисе. – Милая, раздвинь ножки!
Алиска залилась таким истеричным визгливым смехом, что чуть не слетела с надгробия. Ира придержала ее за ногу в драном черном чулке.
- Да заткнись ты, - зло бросил я ей, хотя надеялся, что на свой счет мои слова примет кое-кто другой. И направился прочь. Замелькали надгробия и старые памятники. Статую какой-то женщины я обозвал обдолбанной дурой, но та осталась безучастна. Видимо, знала, что я сгоряча, и такое определение предназначалось вовсе не ей. Вдалеке раздался треск. Верная фомка выполнила свою миссию под традиционное «debes, ergo potes».
Я лежал в комнате, сверля задрапированный в черное потолок взглядом. Мать уже трижды звала меня есть, но кусок мне в горло не лез. Сказать честно, страшно осточертела такая жизнь – нет, мне нравятся мои одинокие ночные вылазки, моя одежда и весь мой готичный образ, но я устал…от осознания, что поступаю неправильно, раскапывая могилы, терпя экзальтированные проповеди, вобщем-то, посредственного, но тиранящего Андрея. Я все больше понимаю, насколько это не мое. Насколько глупо все, что казалось мне четыре года назад таинственным и загадочным. Тогда я был шестнадцатилетним школьником, помешанным на мистике. Сейчас – я сам одна сплошная мистификация. Я не могу с уверенностью сказать, какой я на самом деле – все умело скроено на особый манер. Я потерялся. А дождь стучал в стекло. Ему - все равно.
Я ждал ее, знал, что она придет. По крайней мере, мне сейчас так кажется. Тот случай был особый, день, когда она оправдала мои ожидания.
- К тебе Ира, - тихо сказала мать.
Ирка кивнула мне, и расположилась в кресле. Я даже не пошевелился, только направил на нее свой взгляд.
- Ты слышал? Про нашу вчерашнюю ночь твои телевизионные коллеги уже репортаж наклепали.
- Слышал.
Она смотрела на ползущие капельки. Долго молчала.
- И что? Ты по-прежнему считаешь служение глупым и бессмысленным времяпре…про… - она запнулась, но я понял и так. Поправлять не стал, только улыбнулся.
- Я провожу время впустую и без вашей помощи. Ухитряюсь же, видишь.
Ирка отрешенно смотрела в окно. Ее волосы вымокли под дождем, как и темная одежда – с юбки натекла уже порядочная лужа. Она никогда не носила зонт. Я приподнялся на локте.
- Вы вскрыли ее? Могилу.
- Ты же слышал, - она пожала плечами. Она следила за мной, пока я не скрылся из виду. Чертовски приятно.
- Что это у тебя в руках? – я указал подбородком на небольшую ветхую книжицу.
- Трофей. Эксклюзивно для тебя. – Она потянулась, положила книжку у моих ног на кровать, и мокрые черные пряди полоснули по моей обнаженной лодыжке.
- Это было в гробу? – я сел, с интересом взял в руки эту тетрадку на ленточных завязках, в потускневшем бежевом шелковом перелете.
- Ты любишь необыкновенные истории, - несколько не в тему ответила Ира.
- Ты уже читала?
- Нет. Спать хотелось.
Каллиграфической затертой надписи на шелке было не разобрать, и я уверенно развязал ленты.
«Ишрим». Так было написано все той же рукой на первой странице. Я, прочитав это вслух, захлопнул книгу – Ира поднялась и направилась к двери.
- Позвони мне. Интересно же, все-таки.
И ушла, оставив в комнате запах дождя. Я повалился на подушки.
Глава 2. Ссадина и небольшой порез.
Терпеть приходится эту ложь,
И дни считать, как в повозке – версты.
Все притворяешься, что живешь…
Кому-то нужно твое притворство…
(«От ведьмы слышу» Н. Первухина.)
На следующей странице, пожелтевшей и жесткой, была дата – 1857 г. Если не ошибаюсь – дата рождения женщины, могилу которой мы разрыли. Это личный дневник, подумал я. И ошибся – на третьей странице было прямо-таки книжное заглавие, красиво и витиевато нарисованное от руки: «Ишрим. И я, всего лишь волк». Не похоже, чтобы женщина могла называть себя волком.
Читать было довольно сложно, но можно, как говорится.
Молодой волк проснулся на рассвете – шаги женщины шуршали и шаркали по усыпанному палыми листьями полу. Человек же пробуждаться отказывался, усиленно, еще сквозь сон, подавляя попытки волка, которому до поры оставалось только наблюдать. А видел он ранее невиданное – Ишрим кружилась по большой комнате, где они обыкновенно ночевали, время от времени плавно приподнимаясь на носках, взмахивая руками и что-то тихо напевая. За нею по прогнившему паркету вился шлейф сухих листьев, которые она почему-то очень любила. Пока волчонок смотрел на женщину, юный человек тоже начал пробуждаться. Он сел на своей подстилке, и волк в нем вздохнул с облегчением – наконец, скоро можно будет поесть.
Женщина своей теплой рукой прикоснулась к их щеке. В голубых глазах отразился страх – она часто так делала перед тем, как наказать. Но Ишрим только чуть скривила сухие губы в улыбке – не бойся, не трону.
Она ходила очень быстро и бесшумно, и это она обучила волка охотиться.
- Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, - с усмешкой шептала она маленькому волку. – Если захочешь научиться говорить. Но способен ли…
Волк не знал. Он не смел. Он старался не делать того, что могло бы привести его к смерти. Однажды, давным-давно, он собственными глазами видел, как Ишрим убивает волков. Он помнил седую зиму, снег, и волчью горячую кровь, его растопившую. А потом она сильно ткнула его лицом в льдянисто-огненное месиво, и посоветовала запомнить смерть, и принять ее как должное – чужую, но ни за что не мириться с нею самому. Он запомнил.
И он – жив еще. Значит, делает все правильно.
Волк привык терпеть боль, слышать, как хрустят и ломаются, мгновенно перестраиваясь, его кости, как выворачиваются суставы. Он мог вытерпеть что угодно, кроме ее недовольного взгляда, ее хлестких пощечин.
Я потер уставшие глаза – их надо было постоянно напрягать, чтобы разбирать текст. Принюхался – от страниц пахло чем-то сухим, возможно – тленом. Чихнув, я отложил это «чтиво с того света». Надо было сходить и успокоить мать – с утра, как в воду опущенная. Выкину телевизор с балкона.
- Алло. Да, подождите минутку…
По коридору прошаркали мамины тапочки.
- Жень, тебя к телефону.
Я выключил душ. Провел руками по мокрым волосам, собирая с них воду. Может быть, и правда стоит подстричься? Как бы не так.
Кое-как влез в штаны, стянул с вешалки полотенце, попутно сбив несколько флакончиков – движения, поначалу нарочито неторопливые, с каждой секундой становились все лихорадочнее.
- Да? – выдохнул я, и тут же понял, что звонок, застигший меня в душе, не оправдал ожиданий.
- Евгений, - протянул Егор. – Здрасте!
- Ну привет, - милостиво ответил я. Не то чтобы я был не рад слышать его, но настроен был совсем на другой разговор.
- Как твое самомнение? Небось, опять в душе отмывалось?
Я улыбнулся в трубку, абсолютно искренне – впервые за последние несколько дней. Друг не давал о себе знать уже почти неделю, а так как вчера «обстоятельства сложились», вчера мы не успели и словом перекинуться.
- В точку, - ответил я.
- Ну и как, отмылось, наконец? Ладно, можешь не отвечать. Я знаю, ты считаешь, что на тебе – несмываемое пятно позора, - Егор хохотнул. – Но я звоню по делу…
- Как всегда, - удовлетворенно вставил я.
- Э, нет. Мои недостатки мы обсудили еще в прошлый раз. Речь о тебе. Андрей очень недоволен, - тон друга стал почти официальным, и оттого раздражающим. Я снял с головы полотенце, которым только что навел себе потрясающий «стайлинг». Глянув в зеркало, я в этом убедился, вздохнул, и только потом посчитал нужным ответить.
- Мне плевать на Андрея.
Егор помолчал, и очень серьезно выдал:
- Уже поздно, Жень. Так просто уже не выпутаться. Помнишь тех девочек? Не думаю, что после всего тебе светит райская одежка…
Я сморщился. Во рту возник неприятный привкус.
Ненавижу, когда говорят слишком очевидные вещи.
- Чересчур наивно звучит, - бросил я.
- Тем лучше. Смысл ясен. Не дури, тебя не выпустят просто так. Ты же его знаешь.
Я постарался глубже вздохнуть. Удалось. Нет ничего невозможного.
Сделав несколько шагов, я внезапно остановился, на мгновение забыв, что хотел. Егор молчал. Спокойно, мысленно приказал я себе – не знаю, зачем. Мое спокойствие казалось твердым, как скала. Только мысли бегали, немного путались.
- Ангелам чужды всякие одежды, - тихо сказал я. – И передай ему, чтобы в следующий раз сам звонил. У меня не так много друзей, чтобы ими разбрасываться.
Я ткнул пальцем в серебристую кнопку музыкального центра. А после – в «off» телефонной трубки.
Взяв расческу, я долго, неторопливо ровнял пробор, тщательно прочесывал подсыхающие свои волосы под печальные звуки скрипки и виолончели. Из зеркала на меня внимательно смотрел молодой парень с крашеными волосами и «синяками» под глазами, причем вовсе натуральными, от недосыпа. А ну его к чертям!
- Нарвался, друг мой! – серьезно сказал я отражению.
Я начал быстро собираться. Рубашка, новые брюки, носки – все благородного цвета. Два тонких колечка – на палец и в ухо.
Выключил музыку, и, упершись руками в шкаф перед собой, опустил голову. Волосы немедленно сползли из-за плеч, и застлали лицо. Подумав так немного, я снова подошел к зеркалу, и снял с него большой серебряный крест. Нет, не перековерканный, как мать выражается, а настоящий. Признаюсь, всегда чуточку боялся, что о нем узнают «единомышленники». Никогда не надевал его на люди. Осторожно опустив цепочку себе на шею, я немного отошел назад. И тут зеркало – любимое, в красивой черной раме – сорвалось со стены, и вдребезги разбилось о паркет. Я грязно выругался, и тут же снял крест, с опаской упокоив его на столе. В душе тлетворной волной подымался страх.
Стараясь сохранять спокойствие, я принялся аккуратно собирать осколки, в каждом из которых отражалось перекошенное лицо. В довершение ко всему, в палец воткнулся небольшой, но острый кусочек верного зеркала. Не зная, что и думать, «устранение последствий» я препоручил матери, пришедшей на шум, а сам потихоньку выбрался из дома, время от времени слизывая с пострадавшего пальца солоноватые капли крови.
Оказалось, дождь давно кончился, и сквозь серые ватные клочки чересчур реалистично прорвало алый летний закат. Честно, я не люблю летний дождь – он зачастую перемежается с солнцем. А по мне, так уж лучше что-нибудь одно. Но вечер был на удивление неплох и свеж, и народу на улицах пока было немного. Поотменили на скорую руку свои вечерние планы, и в данный момент лихорадочно раздумывают, как наверстать упущенное.
Бумага медленно умирала в огне. Горела огромная афиша, съеживалась в корчах неподалеку. Я стоял на мосту, в полном одиночестве. Ощущал, что далеко вокруг меня нет ни единой души, но одиночество почему-то не доставляло мне привычного удовольствия. Кто мог поджечь афишу, я тоже представления не имел. А я - не курю, и не ношу с собой спичек. Ветер подхватил горящий комок, и тот полетел в реку, красиво сверкая искрами в сгустившемся сумраке. Я оторвался от перил. Мне послышались чьи-то шаги, и почему-то внезапно возникла тревога. Звуки затихали, и возобновлялись, словно нарочно дразнили меня. Не выдержав, я развернулся и пошел к лестнице. Ветер запустил пальцы мне в волосы. Спускаясь по лестнице, я ускорил шаг. И вдруг меня сильно и внезапно толкнули в спину – я даже не успел испугаться, или вскрикнуть (оно и к лучшему). Хорошо, что ступеней оставалось всего-то около пяти. Ударившись скулой об утоптанную сырую землю, я возблагодарил тех, кого дернуло не укладывать здесь асфальт.
Со стоном перевернувшись, я попытался в свете фонарей разглядеть кого-либо на лестнице, но там, естественно, никто меня не дожидался. Решив, что вставать мне пока противопоказано, осторожно ощупывая саднящую щеку, сжимая и разжимая пальцы, я попробовал сесть. Но правый мой ботинок в чем-то запутался. Глянув, что не пускает меня, я сильно удивился. И, что уж там, даже испытал испуг. Но быстро понял, что бездыханное тело этой девушки не причинит мне вреда. Видимо, отсюда сегодня всех толкают…но не всем так везет.
Девушка была красивая. Готичная. Длинные черные волосы, почти до пояса – в них то и запутался мой родной ботинок. Одна щека была перемазана в грязи. По другой вились потеки черной подводки и туши. Глаза были полуприкрыты, и казались мертвенно-матовыми. Из разреза длинной элегантной юбки выглядывала нога в черном чулке чуть выше колена. В носу поблескивала маленькая алая бусинка пирсинга, и огонек этот казался единственно живым во всем ее облике. Девушка была без туфель, но чулки остались чистыми. Значит, ее сюда привезли (принесли). Причем, не так давно – труп еще не успел остыть. А значит, убили ее не здесь, и она с лестницы не летала. Как же ее убили, в таком случае?
Оба запястья были глубоко перерезаны.
@музыка: НЭПОПСА!)
@настроение: От такое вот непонятное, но приподнятое!
-
-
01.02.2007 в 11:55