Вера, надежда, любовь.

[Резчик_по_бумаге]

Поскольку существует теория вероятности,
человек может назвать себя Богом.

Глава III

— Аннет, подай мне платье.
Смуглая женщина взяла в свои привычно до бела начищенные руки практически такой же степени белизны бальное платье. Платье редкое, под коим искушенный француз, не раз бывавший на полях сражений с прекрасной половиной человечества, мог дрогнуть от его сияющего шика. Лишь один молодой и очень хитрый итальянец Бернардо (история не сохранила его фамилии и имени отца - он просто Бернардо) мог спокойно и непринужденно на него бросать взгляд. Оно ему конечно же нравилось, но... не заставляло его проваливаться в небытие, в отличии от всех остальных, живущих на берегу Сены, заставших период спокойных лет, без войн, революций, лозунгов, плакатов, пустых обещаний, снова революций, лозунгов, плакатов, и так много раз, пока из заставших не осталось в живых никого, кто бы мог нам об этом написать... не заставляло потому, что он его сшил.
— Как я в нём выгляжу? - спросила Жаннет Артенсальт.
— Не сказать скромно, но мне не хватит слов — Вы просто великолепны! Бернардо потрудился на славу!
На этот вопрос у Аннет всегда имелся один ответ с разными степенно-сравнительными эпитетами. Приставленная к Жаннет, она знала практически каждый её потенциальный выпад, все её выходки и возможные неприятности, связанные с неаккуратностью собственных высказываний будь то в её, Жаннет, адрес, или в адрес чего, или кого, бы то ни было. За комментарий ниже среднего ловят за язык — из-за неподконтрольного желания кого бы то ни было за этот язык поймать.
— На славу потрудились мои родители и Господь Бог, — за примером таковой "охоты" с тут же "подстреленной дичью" ходить не пришлось.

Жаннет хотела произвести впечатление не просто светской красавицы, а королевы, царицы, княгини, императорши — в общем все определения, характеризующие даму с высоким статусом здесь вероятно не подойдут. Жаннет никогда не интересовали просторы космоса, но именно в этот день она задумалась о его, собственно космоса, просторах. И она, что внешне не могло никак проявится в силу её воспитания, умении держаться, высокого самомнения, улетела - улетела далеко за пределы атмосферы нашей планеты. И оглядывала она сверху нашу планету, нашу галактику, все пространство, что ей попадалось в глаза, но не могла она найти создание красивей и величественнее себя, как не старалась.
На полетах в темное пространство она не остановилась. Она вернулась обратно на землю, чтобы увидеть себя, увидеть людей, их лица, ошарашено созерцающие её величие... Но. Демонстрация силы и оружия никогда не идёт впустую. Мы скрываем свои сильные стороны, когда ждём, когда не воюем, когда не ожидаем. Мы держим в секрете каждую букву в формуле нового состава пороха, каждую линию из чертежа мушкета, позволяющего нам стрелять на семь-восемь сантиметров дальше. Держим до тех пор, пока не захотим напугать, пока не захотим завоевать, поработить, или убить. Жаннет Артенсальт не той породы, что махать саблей по воздуху. Будь она мужчиной - её нрав прогнул бы под себя викингов, Римскую Империю, Российскую и Османскую в придачу, не забывая растоптать при этом все английские племена, стерев их из истории. И у этой львицы была своя зебра - своя добыча, ради которой она и готовилась долго, скрупулёзно, с особой тщательностью, к которой даже немцы не прибегают, обучая своих солдат строевой подготовке. Андре Ренуар. Свободной, дерзкий, красивый. Его можно охарактеризовать коротко, и картина будет достаточной. Достаточной для события, для истории, для писателя, а скорее всего - для читателя.
Последняя заколка в кружевах, последний штрих в прическе, последнее "Вы просто прекрасны" и последнее "да, я знаю". Сердце в ожидании колотилось и билось сродни земле в африканской степи под пробегающим по ней стадом буйволов. И острый глаз мог бы это заметить по пульсирующей вене на левом запястье, которое выдавало Жаннет, скорее перед ней самой, чем перед лицами, её окружающими, но, зная свои слабые стороны, потенциальная королева бала аккуратно, насколько ей позволяло чувство меры в длине и фасоне, спрятала свою левую ручку под белую перчатку, поступив точно так же и с правой только в целях стремления к симметрии.

Тронный зал был создан для Жаннет, а Жаннет была создана для него. Реакция на её появление в массах состоятельных жителей берегов Сены, казалось бы на всё готовых и ко всему подготовленных, была на столько предсказуемой, что не принесла должного и ожидаемого удовольствия, которое мадмуазель Артенсальт уже давно не испытывала из-за своего надмения."Вы прекрасны" в различных формах было слышно из разных уголков зала в разное время от разных известных ей и неизвестных людей.
Проводя за танцем танец, за разговором разговор, в перерывах между стандартными, шаблонными, иногда оригинальными, дважды вогнавшими в краску, единожды вызвавшими желание преступить мораль, убив человека, признаниями, мадмуазель Артенсальт не забывала о своих первичных целях. Все углы, из которых ранее доносились признания, она изучала пусть и быстро, что создавало впечатление беглого ничего не значащего взгляда, но внимательно. Он должен был прийти. Он определенно должен был это сделать. Но Андре нигде не было видно.
Лёгкий обход по залу, выход на свежий воздух, прогулка по тихой алее в лучах алого заката, кампания - молодая разговорчивая пара, ровно выстриженные кусты, лавка и целующийся на этой лавке Андре Ренуар с неизвестной Жаннет молодой особой...

Глава II
— Куда подевалась мать? — Златан Ковачевич был неспокойным резким ребенком. Он только научился считать, но помимо счета постиг науку дерзить, перечить, и, изредка, пока никто из взрослых не мог поймать его за руку, сквернословить. Отца Златана Милорада застрелил мусульманский террорист на улице. Хладнокровно, без тени сожалений и мысли о подсчете. Милорад Ковачевич был лишь одним из десяти, а может и двенадцати убитых в тот день на улице Свободы. Как это красиво - сражаться за свободу своей земли на улице Свободы - со стороны террориста, и как красиво обрести свободу от земли всё на той же улице - со стороны отца Златана.
— И завтрак не оставила... Вот пойду каменщиком, отработаю четыре года, как-нибудь поэкономлю на еде и воде, украду машину, и уеду отсюда куда-нибудь, где тепло, где тихо, где спокойно, где все в мире и в порядке. Уеду к русским. Хоть где-то спасение найду.
Положив учебники в сумку, Златан отправился в школу в мечтах о завтрашнем дне. Что может быть лучше завтрашнего дня? Завтра будет вкусный завтрак, счастливая мать, чистая и опрятная одежда, уважение сверстников, спокойная обстановка в стране. Всё это будет завтра, до которого всего ничего-то осталось дожить.
— Так. Что мне мешает жить? Рада Жигон - сварливая и заумная девчонка - не дергают тебя должным образом родители за твои косы. Деньги - заработаю, и много. Хватит. И на машину, и на дом, и на шкаф, и на торт из суфле, чтобы с шоколадом, и сверху посыпано было стружкой кокосовой. Марко Иванович и Мирко Дулжаж. Мирко и Марко. У вас еще будут красоваться светильники под глазами. Сидя на коленях, вы оба будете умолять меня о пощаде. Ради вас до неё я не опущусь. Я вас уверяю. Ботинки бы надо починить. Всё из головы вылетает. Что-то с возрастом забывать начинаешь. Не хорошо это. Господин Аврамов - о, учитель. Тебе бы только и болтать о науке. Ничего другого не знаешь. Я умнее тебя буду. Тебе проще - ты старше. Но это дело поправимо. Вот умрешь - я тебя догоню.
Двадцать минут, которых хватило дойти до школы, прошли, что даже солнце не успело поменять своего место-положения. Шаркающий мальчик встретил по дороге мужчину, схватившего за плечо задумавшегося юнца:
— Здравствуй, Златан, ты куда, Златан?
— Здравствуйте, Деян Аврамов, я, как всегда, к вам на занятия.
— Златан, ты разве не слышал, что занятия отменили из-за опасности бомбежек, - где-то в далеке раздавался сильный гул. Лицо учителя было взволнованным, напуганным. Он не находил себе место в маленьком городке, но стесняли его вовсе не размеры поселения.
— Нет, почему мне никто ничего никогда не говорит. Ничего я не слышал. И вообще, почему стр...
Недалеко от них разорвался снаряд. Достаточно далеко, чтобы не попасть под огонь, но достаточно близко, чтобы от взрыва сбить их взрывной волной. Златан закричал, долго кричал, выбрался из под Деяна Аврамова, что накрыл юнца всем телом. Он молчал. Спокойно лежал и молчал.
— Что делать, Деян Аврамов. Куда, бежать, давайте побежим в школу...
Посмотрев на школу, Златан увидел горящее здание, рушащееся прямо на глазах. Но он абсолютно ничего не слышал. Так он представлял себе пребывание в утробе матери, только он видел, что не совпадало с его представлениями о предродовой жизни. Он не слышал взрывов. Он не слышал криков людей. Он не слышал шума падающих осколков. Не слышал сирены, оповещающей о авианалете. И он не слышал обращения "Златан" от своего учителя. Их и не было. Еще горячий железный осколок, торчащий из затылка Деяна Аврамова, попросил того оставить все свои конспекты, проверку домашних заданий, учебный план, организацию мероприятий, общение с детьми...
В шести кварталах от школы в южную сторону городка, где находились не только жилые дома, но и дома, имеющие какую-никакую историческую ценность - театр и музей национального искусства например. Музей и дом по-соседству, на тогда еще белые стены которого была набита табличка с именами людей, что погибли во время террористического акта, и одно из них было Милорад Ковачевич, находились на улице Свободы. Смеющейся бомбе хватило мгновения чтобы стереть из памяти жителей, живущих всё еще в тех местах, достояния национального искусства, стереть, как невоспитанный и бесстрашный ребенок, что трёт двойку в журнале, из записей события того черного для семьи Ковачевич и дюжины других семей дня, стереть имя Милорад, стереть дом с белыми стенами и живущую в том доме семью Рукавина и Горана Рукавина - отца семьи и достойного работника, на которого в стремлениях равнялся весь городок, тот дом, на котором была набита табличка, стереть надежду на спокойную жизнь, на свободу. В те мгновения, что застали злую гиену в полете, бомба ехидно смеялась. Её подружка смеялась не меньше, рассматривая находившегося под ней мальчика и лежавшего у его ног неподвижное тело мужчины.

Глава I

Большой и освещенный храм. Храм, построенный еще в XVI веке. Молчаливый святой отец, читающий про себя молитву у алтаря. Бешеная толпа османский солдат, в попытке снести входную дверь напором своих тел. Они попадали в такт. Три слова на удар. Ритмичная, божественная песня смирения. Пусть и с грустным настроением.
Метающиеся монахи среди зала и беснующиеся птицы под купол создавали какофонию друг с другом. Но то была тоже божественная песня - песня страха. Дверь не могла долго сдерживать давление, что обещало оборвать звучание обеих песен.
Монахи звали святого отца, призывая собраться, бежать, сдаться, оказать сопротивление, подготовив его, но разнообразие предложений не меняло поведения его ни в чем. Кто-то из монахов, не выдержав напряжения ситуации и осознания расставления пунктуации в предложении его существования, ткнул в свое собственное горло нож, залив кровью часть рисунка, красивого, выложенного из плиток рукой неизвестного ему мастера, и тот монах, не задумавшись ни на секунду о испорченной композиции узоров на полу, отправился прямиком в ад. Другой, что обманывал прихожанок-грешниц, приходивших к нему на исповедь в выходные, в ожидании прощения Божьего, видел собственную смерть в глаза, пусть и малую долю секунды - секунды, за которую пуля, вылетев из мушкета, проломив на своем пути широкую дверь, проломила заодно его, монаха, череп. И монах не упал, не остался стоять, он сел - сел на ступеньку у алтаря, молча, без лишних слов составив компанию святому отцу. От пуль, пробивших широкую дверь, упали замертво еще два брата, мечта всей жизни которых исполнилась по прошествии мгновения. Рай - вполне досягаемая цель человека.
Чуя свою кончину, монахи громко просили прощения у Бога, у святого отца, у самих себя, у стоящих за дверью солдат, что оставили надежды вышибить стойко держащие напор деревянные двери и стали их расстреливать - хаотично, неорганизованно, без команд, без размышлений о пощаде спрятавшихся.
И вдруг всё стихло.Кто-то не верил ушам, стоя в оцепенении, прислушиваясь к каждому шороху, кто-то благодарил Бога, кто-то пытался обнять своего друга, кто-то продолжал молча сидя у алтаря молиться. Один их монахов подошёл вплотную к двери, пытаясь услышать хоть намёк на звук, давший понятий о происходящем снаружи.
А снаружи офицер отряда поднес два ядра от пушки, жестом скомандовал отойти и выстроиться в шеренгу на почтительном от двери расстоянии, аккуратно положил их под дверью, зажёг фитили, отбежал к солдатам и поднял руку. На нотной тетради его эмоций вырисовывалось попеременно напряжение, ожидание, страх и восторг. Последний окутывал его всё больше и больше.
Ничего не подозревающий человек в коричневой рясе не мог понять, что за трескотня звучит в считанных сантиметрах от него. Он отпрянул от двери, и в миг, когда тот разомкнул свои челюсти и взмахнул языком, чтобы озвучить своё негодование, произошел взрыв, бросивший его тело в метре от святого отца. Из его груди ровно посередине торчал осколок двери, тело и одежда были обожежны, а текшая стремительной струей кровь быстро скрывала истинный цвет рясы. Пара мгновений, и за одним грохотом прозвучал другой. Солдаты, выстроившись в аккуратный рядок, кто сидя, кто стоя, открыли единый заградительный залп в перпендикулярно плоскости двери, скорее тому, что вместо того самого щита, представляющего из себя последний оплот защиты напуганных и загнанных в угол, в храм, узников-священников. Стоявшие в шоке монахи, ошеломленные феерическим исчезновением деревянной преграды от света, улицы, нежелательных прихожан и мнимого и действительного зла, быстро сменили своё положение в пространстве. Они легли, как турецкие солдаты на учениях, но турецкие солдаты стояли, а монахи лежали и уже не собирались вставать обратно.
Святой отец, оставаясь неподвижным, после взрыва лишь склонил голову, оставаясь в приклонении к ногам скульптуры Христовой, что была изуродована залпом. И этот маневр непроизволный спас святому отцу жизнь.Он закончил молитву, встал и повернулся к вбежавшим солдатам лицом. Он был спокоен, он уже поговорил с Богом. В храме установилась тишина. Никто не понимал и не знал что дальше. Лишь редкие стоны умирающих, еще не потерявших сознание монахов заставляли солдат убирать взгляд со святого отца. Святой отец стоял на фоне Христа, о не повторял его образа не разводя руки. Композиция, созерцаемая штурмующими, гипнотизировала их.
И вдруг крупное ветровое стекло разлетелось вдребезги. В храм резко ворвался свет, а из него вырвались голуби. И... ничего больше.

@музыка: глава III - King crimson ^ one time, глава II - The Mars Volta ^ televators, глава I - Sikth ^ peep show

@темы: на конкурс, Рассказ, Творчество