читать дальше
- И! Чем это ты, друг мой, так увлекся?
Голос, раздавшийся едва ли над самым моим ухом, заставил меня вздрогнуть и выронить газету, которую я читал. Повернувшись в кресле, я увидел над спинкою смеющееся дядино лицо и лукавые глаза: старик искренне радовался, что ему удалось напугать меня.
- Тимофей Степанович! – воскликнул я с притворною досадой, - Зачем вы так… крадетесь тихо?
- Ничего, ничего, - старик бросился в кресла и с доброй улыбкой смотрел на меня, - Ты еще молодой, тебя разыгрывать можно. Это меня уже опасно, сердчишко слабое. Не удержался, прости - ты так увлекся чтением, что не заметил, как я вошел в дверь. Но что ты читал?
- Статью М. – я назвал фамилию.
- Это, кажется, сочинитель? – дядя наморщил лоб.
- Да. Недавно вышел его новый роман, я вам показывал.
- Не читал… что он говорит? О своем романе?
- Нет, о современной литературе, – я снова взял газету и вслух зачитал несколько абзацев.
- Ах, оставь! – с досадою махнул рукой старик, - Не нужно мне слышать эти глупости; вы, сочинители, престранный народ: чуть выйдет где ваша книжка, а если не одна – то и лучше, или имя ваше вдруг станет на слуху, как вы тут же напускаете на себя умный вид и рассуждаете о вещах, в которых не разбираетесь. Если найдется в эту минуту тот, кто одернет вас – тогда, может, вы и увидите смешное свое положение; но часто некому одергивать. Потому и пишут господа М. статьи в газеты, а другие читают. М. – знаток литературы! Но спроси себя: кто он такой, кроме того, что сочинил несколько книг? И то, что они вышли в печати, вовсе не дает право верить, что М. стал вдруг разбираться в том, что зовется нынешнею литературой… Может, и сам он плохой писатель.
- Неужели читатели ошибаются? – улыбнулся я.
- Моя прабабка увлекалась в юности романами Жанлис; да не одна она – все ее подруги взахлеб их глотали; а ты знаком хоть с одним произведением француженки? Читатели – вот те, кто не ошибается, кто должен судить литературу, но лишь по прошествии времени можно сказать, что хорошо, а что дрянь; читатели, а не М.!
- Слишком строго вы судите, дядя, неужели человеку нельзя сказать то, что он думает?
- Не сказать, а написать – то разные вещи! – поправил старик, - Тебе ли, господину сочинителю, не знать, что напечатанное слово большую силу имеет против сказанного? Люди так устроены: тому, что написано, охотнее верят, их и обмануть легче – вспомни хоть недавнюю шутку! Вам сила дана, с рождения в руки оружие вложено, но затем ли, чтобы вы этой силой злоупотребляли? Из-за нее я отказался от сочинительства, хотя – без лукавства! – попытки были, и попытки неплохие.
- Как! Вы тоже занимались этим?
Хоть я и шутил, но страшно удивился словам. Не спрашивайте, чем вызвано мое удивление: в тот час я почти ничего не знал о дяде, мы с ним были чужие друг другу люди, соединенные одним знанием: тем, что являемся родственниками. Едва я родился, Тимофей Степанович, до того исправно посещавший мою мать, переменил место и уехал далеко, все мое отрочество и раннюю юность мы не встречались; между нами пролегла целая жизнь. Он купил себе дом, женился, через год овдовел и жил с той поры один, воевал, но был комиссован по состоянию здоровья – вот то, что я знал о нем, кроме имени, скудные сведения, сообщенные матерью, почерпнувшей их – в свою очередь – из редких писем.
Когда же я приехал к Тимофею Степановичу, передо мною предстал невысокий и тучный старик, с редкими, белыми, как лебяжий пух, волосами; лицо его было лишено морщин, осанка сохранила военную выправку; большое одиночество сделало его не в меру говорливым, и долго еще по приезду он говорил без умолку, передавая местные новости (и выказывая порою сильный ум и сметливость), задавая вопросы в свою очередь – но я не знал, что дядя был сочинителем.
Вот так так! Я почувствовал, как мгновенно между нами легло что-то большее, чем неподдерживаемая родственная связь, что-то общее коснулось нас; мы стали как сообщники, объединенные одной тайной, или члены секты, что, увидев на чужой груди знак, тут же готовы признать себя братьями. Нас объединяют не только родственные узы, но и общие интересы, становясь порою крепче этих уз.
Дядя - сочинитель! В нашей груди горело пламя одного костра, и неважным было, что у меня оно только едва разгоралось, а его давно превратилось в подернутые пеплом угли. Несколько слов сблизили нас; душевная экзальтация, радость похвалы, адовы муки раздумий, уязвленное самолюбие, жестоко раненное чужими колкостями – вот что служило звеньями цепи.
Между тем дядя, не догадываясь, какие чувства вызвали его слова, говорил:
- Смейся, смейся на здоровье. Я не скрываю этого, и, будь у меня меньше ума и больше времени, тоже бы стал сочинителем, но, к счастью, детали поменялись местами. Хотя и сегодня я могу придумать историйку, и, может, тиснуть ее в журнале.
- Почему я не верю М.? – продолжал старик, - Он неплохой писатель, слог его плавный, перо бойкое, сюжеты интересные, все есть, чтобы понравиться читателю; но сам он из той волны сочинителей, что мне не нравятся. Помню, твой М. такое придумает, что оторваться невозможно, пока до конца не дочитаешь, только странный вкус остается после его романа – словно и не читал ничего. Гальяни говорит не о нем, М. не умеет писать белым по черному, так, чтобы читатель задумывался – вот что плохо!
- Немногие умеют, - тихо заметил я.
- Знаю, - опечалился дядя, - Мне самому наука оказалась недоступной. Я видел мир не таким, каким видели его знакомые, он представлялся мне ярче и сложнее, чем им. Помню, что еще в детстве я учился понимать окружавшие меня явления, докапываться до сути поступков, и видеть их причины – привычка, не оставленная до сих пор, она снискала мне некоторую известность в моем окружении; товарищи называли ее прозорливостью. Но, поняв вещь умом, мысленно разложив ее на составляющие, причины и следствия – я не мог перенести их на бумагу, перо мое немело; напрасно я выдавливал из себя слова; другим языком – постигнув вещь, я не мог рассказать о том. Рожденный стать писателем, я не знал, как достигнуть назначенного мне; многие, страдая тем же недугом, идут в критики, и к чужому прикладывают свое понимание. Без утайки могу сознаться, что способность понимать вещи – за которую некоторые из писателей отдали бы не один год жизни - стала моим проклятием.
Помню, как однажды, - без всякого перехода начал вдруг дядя, уставившись взглядом в пол, словно высматривая что-то, - она открыла невозможное, и до сей поры сохраненное во мне. Но прошло столько времени, что, рассказав тебе все, я вряд ли кому наврежу.
Случилось это во время войны. Я, молодой еще человек, попал в призыв; не скрою: я с радостью взял в руки ружье, но не любовь к родине двигала мною – любовь к женщине! Милая моя Наташа! Когда я потерял ее, мир вокруг словно потускнел, утратил краски. Никогда раньше не испытывал я тех чувств, что в том году обрушились волной на меня, и уже вряд ли испытаю.
Я с радостью пошел в армию, мысль попасть на передовую меня не пугала, скажу даже – сам искал случая попасть в гущу боя. Мною двигала одна навязчивая идея, и ее исполнение казалось легко достижимым; в войне я искал смерти для себя. Впрочем, сейчас речь не обо мне; как видишь – идея так и осталась идеей, я жив…
Прошло несколько месяцев, боль моя притупилась настолько, что я добровольно не искал смерти, хотя воспоминания о Наташе еще вызывали физическую боль в груди. В один из месяцев в полк прибыло несколько новых солдат, и так получилось, что с одним я довольно скоро сошелся. Он не был толком ничему обучен, и, как старший, я взял на себя его военное воспитание, но продолжалось учение недолго: примерно через неделю его убили.
Бой был ужасен: противник накрыл нас на поле и поливал шквальным огнем; многие мои товарищи были убиты в первую же минуту, другие, половчее, упали на землю и, как смогли, окопались. Страшно: лежишь, как на ладони, прижимаясь телом к земле, мечтая вдавиться в нее, и не уйти никуда; вспоминаешь все молитвы, что знаешь – а над головой визжат пули. Молитвы шепчешь и радуешься визгу, словно музыке небесной: не нашла тебя пуля; та, что убьет, - та молча вопьется.
Тот парень упал рядом со мною, я голову едва-едва повернул – жив ли? Жив. И тоже голову повернул, тоже на меня смотрит… я ему улыбнулся - ничего, мол!
Только он улыбки моей не заметил, я сразу понял. Может, он и меня не видел; лицо его было серым, глаза широко раскрыты, черные, почти без зрачков – а внутри что-то ходило волною, так, что мне страшно стало. Я слышал, как в бою люди с ума сходят, но видел такое впервые.
- Эй, - позвал я парня; он не откликнулся. Но лежа продолжал смотреть на меня своими глубокими глазами, и я понял вдруг, понял и чуть не закричал: у парня уже не было души, той человеческой души, что греет нас и движет нами – она в клочья разодрана страхом. Страх ходил волнами внутри него, страх капканом сжал мозг, подчиняя себе – человек передо мною перестал быть человеком.
Жутко лежать так, вжимаясь в траву, думая, что каждую секунду тебя могут убить, но не менее жутко ощущать рядом, под боком, нечеловеческое существо, порождение боя, смотрящее на тебя глазами.
Что пули? Что смерть, которую они несли? Все показалось мне пустяком. Тот, рядом со мною, был страшнее пуль, страшнее смерти; протянув руку, я мог бы коснуться его! Эта мысль хлестнула меня: отбросив осторожность, я извернулся и со всей силы ударил парня в лицо.
Мой кулак сломал ему нос, темные струйки крови потекли по небритой щеке. Парень вроде не заметил этого, продолжая лежать; я подумал, что он умер, но он вдруг мигнул – и разум мелькнул в глубине глаз, вырываясь из тьмы. Парень осмысленно посмотрел на меня и шевельнул губами; я угадал их движение; - «Нет» - сложилось во мне.
И тут произошло одно из удивительных совпадений, что иногда встречаются в жизни и надолго дают пищу для различных толков: точно подчинившись его слову, бой стих; ружья умолкли; всякий звук оборвался, и тишина рухнула с неба, плотно накрыв меня. Я не слышал ничего… товарищи мои, из неопытных, поднимали головы, расцепляли сведенные руки, и я видел их растерянные лица. Затем кто-то вскрикнул. Благословенный крик! Я слышу!
За всем случившимся я перестал обращать внимание на парня, но, вспомнив вдруг, взглянул на него. Он также смотрел на меня, и глаза более не казались страшными, ничего темного не было в глубине зрачков, так меня испугавшего; взгляд был разумен, но одного не хватало ему. Мой парень вернулся к себе, но вернулся уже не тем, кем был неделю назад, всего час назад: глаза изменились, из них исчезла… - дядя замолчал и задумался.
- … душа, - продолжал он спустя какое-то время, - Ты можешь заподозрить, что мне померещилось, вот и вообразил невесть что – и будешь неправ. Я видел все ясно, но как понял, что души нет, я не скажу тебе: это похоже на озарение, каковое бывает при сложении мозаики. Минуту назад ничего не видно, и вдруг – вот оно, кусок к куску; не нужно прикладывать и гадать, верно ли всё? - видишь насквозь, берешь нужный кусок; он ложится на место. Так и я – едва взглянул в глаза парня, как понял все.
И он понял. Ощутил. Страшно мне стало. Каково приходилось ему, осознавшему смерть собственной души? Большие муки заставляют ее корчиться в агонии, ранят подобно мечам, но всегда есть надежда на излечение временем – здесь же не имелось надежды. Мертвого не воскресишь.
Лицо парня окаменело, у рта пролегла складка, взгляд застыл, как у человека, внезапно принявшего решение. «Нет!» - задохнулся я - ибо единственный выход потряс мои чувства.
- Да, - сказал он твердо, - Здесь нечему пропадать!
Взвизгнули пули, заставив меня вновь вжаться в землю и пропустить то, что последовало: парень встал на четвереньки, намереваясь подняться.
- А! – стон мой опоздал, и солдат опоздал, не успев выпрямится во весь рост; он тяжело лег обратно на землю, освободившись, наконец, от своей ноши. Я не поворачивал головы, боясь увидеть то, что сделали с ним пули, и долго лежал, не шевелясь; к нам уже спешили на выручку…. Ах, неотложная встреча! Совсем из головы вон! – дядя шлепнул ладонью по подлокотнику и поднялся на ноги, - Извини меня – дела… Вечером…
- Погодите, - я тоже вскочил, - Хоть два слова еще: что дальше случилось? Вы не можете так оставить, как концовку в плохом романе, когда герой вдруг выходит из комнат.
Дядя повернулся в дверях:
- Немногое: как видишь, подмога успела вовремя. Из того боя я вышел невредимым, но вскоре был ранен, затем – комиссован,… больше не воевал, вернулся сюда… Вот и все, но я не умею рассказывать так, как должно, рассказ мой сух и жесток, словно прошлогодняя трава, да и дела зовут меня – теперь ты постарайся, - он вышел.
После ухода Тимофея Степановича я какое-то время пытался читать газету, но строки упрямо не хотели складываться в предложения, а те, что мне удалось прочитать, покоробили своим бездушием. Я бросил газету на пол и принялся мерить шагами комнату.
Вот оно что! Рассказ дяди не давал мне покою, не позволял замереть на месте, я чувствовал, как кровь сильнее бежит по жилам, и в голову лезут причудливые мысли – несколько дядиных слов вызвали во мне такой переполох!
Я не верил ни единому сказанному слову. Не слишком ли острое восприятие оказалось у Тимофея Степановича? Он сочинитель, пусть и бывший, но тут прозорливость его подвела, он, как и сказал, «придумал невесть что». На деле самоубийство солдата не было столь странным, как показалось ему – как может человек свести счеты с жизнью потому лишь, что его душа якобы умерла?
Что я знаю о душе? Церковник ответил бы без запинки, но я был обычным молодым человеком, нахватавшимся знаний по верхам и уверовавшим, что того достаточно. Разбуди меня посреди ночи и спроси – есть ли душа? – я без сомненья отвечу, что есть, и моя вера в ее существовании непоколебима, но что она сама такое? Дуновение жизни, основа сознания живого существа, тончайше присутствие божественного в человеке; ей отдают чувства и стремления, ее наделяют удивительными свойствами бестелесности и бессмертности; вот то, что я знал, но – благодаря своей памяти, а не разуму. Мне дали знания, я их принял, уверил в них, но сам их не вывел, не прошел через маету до понимания; запомнив несколько понятий, я не научился рассуждать о них.
Сейчас рассказ дяди что-то сместил в моей вере. Если душа бессмертна, как может она умереть? И что тогда случилось с солдатом?
Из всех размышлений я узнал только одно: как же мало, почти ничего не знаю о собственной душе! Если она неотделимая часть меня самого, то почему не может умереть? Ей известны раны и боль – а разве не бывало так, что рана лишала токов жизни руку или ногу? Сам человек живет, но его часть мертва; иссечение ее позволит человеку жить еще долгие годы. Бывает и так, что непомерный ужас убивает сознание, что от ужаса человек сам умирает; так и душа – страх изорвал ее, убил, оставив в живых все остальное; как тонкая существо, она не выдержала напряжения и погибла.
Я вспоминал рассказ дяди, чтобы найти подтверждение всему, что придумал, но в памяти всплыл случай, произошедший со мною однажды. Я прогуливался по проспекту, как вдруг из дверей дома, с которым я поравнялся, вынесли закрытый гроб; люди в черных одеждах, понурив головы, шли за ним; двое вели под руки рыдающую женщину в сбитом платке и говорили ей что-то вполголоса… Все сжалось внутри меня, я тоже невольно опустил глаза и поспешил пройти страшное место, и долго еще с трепетом весь день вспоминал эту сцену. Что же было со мною? Мертвеца я не знал, и ни одно знакомое лицо не мелькнуло в скорбной процессии. Если душа отвечает за чувства, значит ли то, что она потрясена смертью подруги? Была ли моя грусть ее грустью из-за невозможности больше встретиться в мире?
Не поймите неверно, я печалился вовсе не из-за вдовы; ее мне жаль было ровно настолько, насколько жаль незнакомца, с которым случилось несчастье; не рыдания в голос и прижатый к щеке платок заставляли память не раз поминать весь эпизод, а сердце - щемиться; закрытый гроб – он был причиной потрясения. В небольшом происшествии, длившемся полминуты (ровно столько мне понадобилось, чтобы завернуть за угол и скрыться от похорон) таилась причина моего состояния духа, в нём было что-то, что попало в резонанс моим чувствам, заставив их испытать уныние. Я ощущал, как с каждой минутой все больше вопросов теснится в голове. Неужели смерть души возможна?
Так, постепенно, история дяди вызвала во мне желание догадаться, как возможно то, о чем он сказал; с ним пришло желание все записать. Я сел к столу и принялся набрасывать на листе бумаги план своего рассказа.
- Чем это ты, друг мой, так увлекся?
Голос, раздавшийся едва ли над самым моим ухом, заставил меня вздрогнуть и выронить перо. Повернувшись, я увидел смеющееся дядино лицо и лукавые глаза: старик искренне радовался, что ему удалось напугать меня.
- Тимофей Степанович! – воскликнул я с притворною досадой, - Зачем вы так… крадетесь тихо?
- Ничего, ничего, - старик бросился в кресла и с доброй улыбкой смотрел на меня, - Ты еще молодой, тебя разыгрывать можно. Это меня уже опасно, сердчишко слабое. Не удержался, прости - ты так увлекся письмом, что не заметил, как я вошел в дверь. Но что ты строчишь?
Я дал прочитать исписанные листы.
- Дядя, вы – мой спаситель, знающая ответы сивилла; только вы скажете – прав ли я?
- Ах, вот оно что! – ответил старик, - Вижу, ты решил записать эту историю… Что же, хорошее дело, мне не хватает времени, чтобы сделать то самому – так зачем пропадать отличной выдумке? – он подмигнул мне.
- Разве вы все выдумали? – ахнул я.
- От первого до последнего слова, – с улыбкою отвечал дядя, - Зачем? Ради вот этого, - он накрыл ладонью исписанные листы, - Ты мог поступить как М. - взять историю, переиначить и позволить читателю самому угадать, что случилось с солдатом; читатель был бы в восхищении от собственной проницательности, ты – доволен тем, что тебе удалось состряпать хорошую загадку; говоря другим языком – вышла бы добротная вещь. Ты же пошел иным путем, поняв, что нужно вникать в суть происходящего, видеть поступки и угадывать следствия, и, только вникнув – писать; но – не раньше. […]
- Глупые читатели!
Вы читаете только то, что написано черным по белому, одни строчки;
умейте же читать белое по черному, умейте читать между строчками!
Аббат Гальяни
- Лучшие критики вырастают из худших писателей.
Автор неизвестен
Вы читаете только то, что написано черным по белому, одни строчки;
умейте же читать белое по черному, умейте читать между строчками!
Аббат Гальяни
- Лучшие критики вырастают из худших писателей.
Автор неизвестен
Часть 1
- И! Чем это ты, друг мой, так увлекся?
Голос, раздавшийся едва ли над самым моим ухом, заставил меня вздрогнуть и выронить газету, которую я читал. Повернувшись в кресле, я увидел над спинкою смеющееся дядино лицо и лукавые глаза: старик искренне радовался, что ему удалось напугать меня.
- Тимофей Степанович! – воскликнул я с притворною досадой, - Зачем вы так… крадетесь тихо?
- Ничего, ничего, - старик бросился в кресла и с доброй улыбкой смотрел на меня, - Ты еще молодой, тебя разыгрывать можно. Это меня уже опасно, сердчишко слабое. Не удержался, прости - ты так увлекся чтением, что не заметил, как я вошел в дверь. Но что ты читал?
- Статью М. – я назвал фамилию.
- Это, кажется, сочинитель? – дядя наморщил лоб.
- Да. Недавно вышел его новый роман, я вам показывал.
- Не читал… что он говорит? О своем романе?
- Нет, о современной литературе, – я снова взял газету и вслух зачитал несколько абзацев.
- Ах, оставь! – с досадою махнул рукой старик, - Не нужно мне слышать эти глупости; вы, сочинители, престранный народ: чуть выйдет где ваша книжка, а если не одна – то и лучше, или имя ваше вдруг станет на слуху, как вы тут же напускаете на себя умный вид и рассуждаете о вещах, в которых не разбираетесь. Если найдется в эту минуту тот, кто одернет вас – тогда, может, вы и увидите смешное свое положение; но часто некому одергивать. Потому и пишут господа М. статьи в газеты, а другие читают. М. – знаток литературы! Но спроси себя: кто он такой, кроме того, что сочинил несколько книг? И то, что они вышли в печати, вовсе не дает право верить, что М. стал вдруг разбираться в том, что зовется нынешнею литературой… Может, и сам он плохой писатель.
- Неужели читатели ошибаются? – улыбнулся я.
- Моя прабабка увлекалась в юности романами Жанлис; да не одна она – все ее подруги взахлеб их глотали; а ты знаком хоть с одним произведением француженки? Читатели – вот те, кто не ошибается, кто должен судить литературу, но лишь по прошествии времени можно сказать, что хорошо, а что дрянь; читатели, а не М.!
- Слишком строго вы судите, дядя, неужели человеку нельзя сказать то, что он думает?
- Не сказать, а написать – то разные вещи! – поправил старик, - Тебе ли, господину сочинителю, не знать, что напечатанное слово большую силу имеет против сказанного? Люди так устроены: тому, что написано, охотнее верят, их и обмануть легче – вспомни хоть недавнюю шутку! Вам сила дана, с рождения в руки оружие вложено, но затем ли, чтобы вы этой силой злоупотребляли? Из-за нее я отказался от сочинительства, хотя – без лукавства! – попытки были, и попытки неплохие.
- Как! Вы тоже занимались этим?
Хоть я и шутил, но страшно удивился словам. Не спрашивайте, чем вызвано мое удивление: в тот час я почти ничего не знал о дяде, мы с ним были чужие друг другу люди, соединенные одним знанием: тем, что являемся родственниками. Едва я родился, Тимофей Степанович, до того исправно посещавший мою мать, переменил место и уехал далеко, все мое отрочество и раннюю юность мы не встречались; между нами пролегла целая жизнь. Он купил себе дом, женился, через год овдовел и жил с той поры один, воевал, но был комиссован по состоянию здоровья – вот то, что я знал о нем, кроме имени, скудные сведения, сообщенные матерью, почерпнувшей их – в свою очередь – из редких писем.
Когда же я приехал к Тимофею Степановичу, передо мною предстал невысокий и тучный старик, с редкими, белыми, как лебяжий пух, волосами; лицо его было лишено морщин, осанка сохранила военную выправку; большое одиночество сделало его не в меру говорливым, и долго еще по приезду он говорил без умолку, передавая местные новости (и выказывая порою сильный ум и сметливость), задавая вопросы в свою очередь – но я не знал, что дядя был сочинителем.
Вот так так! Я почувствовал, как мгновенно между нами легло что-то большее, чем неподдерживаемая родственная связь, что-то общее коснулось нас; мы стали как сообщники, объединенные одной тайной, или члены секты, что, увидев на чужой груди знак, тут же готовы признать себя братьями. Нас объединяют не только родственные узы, но и общие интересы, становясь порою крепче этих уз.
Дядя - сочинитель! В нашей груди горело пламя одного костра, и неважным было, что у меня оно только едва разгоралось, а его давно превратилось в подернутые пеплом угли. Несколько слов сблизили нас; душевная экзальтация, радость похвалы, адовы муки раздумий, уязвленное самолюбие, жестоко раненное чужими колкостями – вот что служило звеньями цепи.
Между тем дядя, не догадываясь, какие чувства вызвали его слова, говорил:
- Смейся, смейся на здоровье. Я не скрываю этого, и, будь у меня меньше ума и больше времени, тоже бы стал сочинителем, но, к счастью, детали поменялись местами. Хотя и сегодня я могу придумать историйку, и, может, тиснуть ее в журнале.
- Почему я не верю М.? – продолжал старик, - Он неплохой писатель, слог его плавный, перо бойкое, сюжеты интересные, все есть, чтобы понравиться читателю; но сам он из той волны сочинителей, что мне не нравятся. Помню, твой М. такое придумает, что оторваться невозможно, пока до конца не дочитаешь, только странный вкус остается после его романа – словно и не читал ничего. Гальяни говорит не о нем, М. не умеет писать белым по черному, так, чтобы читатель задумывался – вот что плохо!
- Немногие умеют, - тихо заметил я.
- Знаю, - опечалился дядя, - Мне самому наука оказалась недоступной. Я видел мир не таким, каким видели его знакомые, он представлялся мне ярче и сложнее, чем им. Помню, что еще в детстве я учился понимать окружавшие меня явления, докапываться до сути поступков, и видеть их причины – привычка, не оставленная до сих пор, она снискала мне некоторую известность в моем окружении; товарищи называли ее прозорливостью. Но, поняв вещь умом, мысленно разложив ее на составляющие, причины и следствия – я не мог перенести их на бумагу, перо мое немело; напрасно я выдавливал из себя слова; другим языком – постигнув вещь, я не мог рассказать о том. Рожденный стать писателем, я не знал, как достигнуть назначенного мне; многие, страдая тем же недугом, идут в критики, и к чужому прикладывают свое понимание. Без утайки могу сознаться, что способность понимать вещи – за которую некоторые из писателей отдали бы не один год жизни - стала моим проклятием.
Помню, как однажды, - без всякого перехода начал вдруг дядя, уставившись взглядом в пол, словно высматривая что-то, - она открыла невозможное, и до сей поры сохраненное во мне. Но прошло столько времени, что, рассказав тебе все, я вряд ли кому наврежу.
Случилось это во время войны. Я, молодой еще человек, попал в призыв; не скрою: я с радостью взял в руки ружье, но не любовь к родине двигала мною – любовь к женщине! Милая моя Наташа! Когда я потерял ее, мир вокруг словно потускнел, утратил краски. Никогда раньше не испытывал я тех чувств, что в том году обрушились волной на меня, и уже вряд ли испытаю.
Я с радостью пошел в армию, мысль попасть на передовую меня не пугала, скажу даже – сам искал случая попасть в гущу боя. Мною двигала одна навязчивая идея, и ее исполнение казалось легко достижимым; в войне я искал смерти для себя. Впрочем, сейчас речь не обо мне; как видишь – идея так и осталась идеей, я жив…
Прошло несколько месяцев, боль моя притупилась настолько, что я добровольно не искал смерти, хотя воспоминания о Наташе еще вызывали физическую боль в груди. В один из месяцев в полк прибыло несколько новых солдат, и так получилось, что с одним я довольно скоро сошелся. Он не был толком ничему обучен, и, как старший, я взял на себя его военное воспитание, но продолжалось учение недолго: примерно через неделю его убили.
Бой был ужасен: противник накрыл нас на поле и поливал шквальным огнем; многие мои товарищи были убиты в первую же минуту, другие, половчее, упали на землю и, как смогли, окопались. Страшно: лежишь, как на ладони, прижимаясь телом к земле, мечтая вдавиться в нее, и не уйти никуда; вспоминаешь все молитвы, что знаешь – а над головой визжат пули. Молитвы шепчешь и радуешься визгу, словно музыке небесной: не нашла тебя пуля; та, что убьет, - та молча вопьется.
Тот парень упал рядом со мною, я голову едва-едва повернул – жив ли? Жив. И тоже голову повернул, тоже на меня смотрит… я ему улыбнулся - ничего, мол!
Только он улыбки моей не заметил, я сразу понял. Может, он и меня не видел; лицо его было серым, глаза широко раскрыты, черные, почти без зрачков – а внутри что-то ходило волною, так, что мне страшно стало. Я слышал, как в бою люди с ума сходят, но видел такое впервые.
- Эй, - позвал я парня; он не откликнулся. Но лежа продолжал смотреть на меня своими глубокими глазами, и я понял вдруг, понял и чуть не закричал: у парня уже не было души, той человеческой души, что греет нас и движет нами – она в клочья разодрана страхом. Страх ходил волнами внутри него, страх капканом сжал мозг, подчиняя себе – человек передо мною перестал быть человеком.
Жутко лежать так, вжимаясь в траву, думая, что каждую секунду тебя могут убить, но не менее жутко ощущать рядом, под боком, нечеловеческое существо, порождение боя, смотрящее на тебя глазами.
Что пули? Что смерть, которую они несли? Все показалось мне пустяком. Тот, рядом со мною, был страшнее пуль, страшнее смерти; протянув руку, я мог бы коснуться его! Эта мысль хлестнула меня: отбросив осторожность, я извернулся и со всей силы ударил парня в лицо.
Мой кулак сломал ему нос, темные струйки крови потекли по небритой щеке. Парень вроде не заметил этого, продолжая лежать; я подумал, что он умер, но он вдруг мигнул – и разум мелькнул в глубине глаз, вырываясь из тьмы. Парень осмысленно посмотрел на меня и шевельнул губами; я угадал их движение; - «Нет» - сложилось во мне.
И тут произошло одно из удивительных совпадений, что иногда встречаются в жизни и надолго дают пищу для различных толков: точно подчинившись его слову, бой стих; ружья умолкли; всякий звук оборвался, и тишина рухнула с неба, плотно накрыв меня. Я не слышал ничего… товарищи мои, из неопытных, поднимали головы, расцепляли сведенные руки, и я видел их растерянные лица. Затем кто-то вскрикнул. Благословенный крик! Я слышу!
За всем случившимся я перестал обращать внимание на парня, но, вспомнив вдруг, взглянул на него. Он также смотрел на меня, и глаза более не казались страшными, ничего темного не было в глубине зрачков, так меня испугавшего; взгляд был разумен, но одного не хватало ему. Мой парень вернулся к себе, но вернулся уже не тем, кем был неделю назад, всего час назад: глаза изменились, из них исчезла… - дядя замолчал и задумался.
- … душа, - продолжал он спустя какое-то время, - Ты можешь заподозрить, что мне померещилось, вот и вообразил невесть что – и будешь неправ. Я видел все ясно, но как понял, что души нет, я не скажу тебе: это похоже на озарение, каковое бывает при сложении мозаики. Минуту назад ничего не видно, и вдруг – вот оно, кусок к куску; не нужно прикладывать и гадать, верно ли всё? - видишь насквозь, берешь нужный кусок; он ложится на место. Так и я – едва взглянул в глаза парня, как понял все.
И он понял. Ощутил. Страшно мне стало. Каково приходилось ему, осознавшему смерть собственной души? Большие муки заставляют ее корчиться в агонии, ранят подобно мечам, но всегда есть надежда на излечение временем – здесь же не имелось надежды. Мертвого не воскресишь.
Лицо парня окаменело, у рта пролегла складка, взгляд застыл, как у человека, внезапно принявшего решение. «Нет!» - задохнулся я - ибо единственный выход потряс мои чувства.
- Да, - сказал он твердо, - Здесь нечему пропадать!
Взвизгнули пули, заставив меня вновь вжаться в землю и пропустить то, что последовало: парень встал на четвереньки, намереваясь подняться.
- А! – стон мой опоздал, и солдат опоздал, не успев выпрямится во весь рост; он тяжело лег обратно на землю, освободившись, наконец, от своей ноши. Я не поворачивал головы, боясь увидеть то, что сделали с ним пули, и долго лежал, не шевелясь; к нам уже спешили на выручку…. Ах, неотложная встреча! Совсем из головы вон! – дядя шлепнул ладонью по подлокотнику и поднялся на ноги, - Извини меня – дела… Вечером…
- Погодите, - я тоже вскочил, - Хоть два слова еще: что дальше случилось? Вы не можете так оставить, как концовку в плохом романе, когда герой вдруг выходит из комнат.
Дядя повернулся в дверях:
- Немногое: как видишь, подмога успела вовремя. Из того боя я вышел невредимым, но вскоре был ранен, затем – комиссован,… больше не воевал, вернулся сюда… Вот и все, но я не умею рассказывать так, как должно, рассказ мой сух и жесток, словно прошлогодняя трава, да и дела зовут меня – теперь ты постарайся, - он вышел.
Часть 2
- Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек.
Хименес
Хименес
После ухода Тимофея Степановича я какое-то время пытался читать газету, но строки упрямо не хотели складываться в предложения, а те, что мне удалось прочитать, покоробили своим бездушием. Я бросил газету на пол и принялся мерить шагами комнату.
Вот оно что! Рассказ дяди не давал мне покою, не позволял замереть на месте, я чувствовал, как кровь сильнее бежит по жилам, и в голову лезут причудливые мысли – несколько дядиных слов вызвали во мне такой переполох!
Я не верил ни единому сказанному слову. Не слишком ли острое восприятие оказалось у Тимофея Степановича? Он сочинитель, пусть и бывший, но тут прозорливость его подвела, он, как и сказал, «придумал невесть что». На деле самоубийство солдата не было столь странным, как показалось ему – как может человек свести счеты с жизнью потому лишь, что его душа якобы умерла?
Что я знаю о душе? Церковник ответил бы без запинки, но я был обычным молодым человеком, нахватавшимся знаний по верхам и уверовавшим, что того достаточно. Разбуди меня посреди ночи и спроси – есть ли душа? – я без сомненья отвечу, что есть, и моя вера в ее существовании непоколебима, но что она сама такое? Дуновение жизни, основа сознания живого существа, тончайше присутствие божественного в человеке; ей отдают чувства и стремления, ее наделяют удивительными свойствами бестелесности и бессмертности; вот то, что я знал, но – благодаря своей памяти, а не разуму. Мне дали знания, я их принял, уверил в них, но сам их не вывел, не прошел через маету до понимания; запомнив несколько понятий, я не научился рассуждать о них.
Сейчас рассказ дяди что-то сместил в моей вере. Если душа бессмертна, как может она умереть? И что тогда случилось с солдатом?
Из всех размышлений я узнал только одно: как же мало, почти ничего не знаю о собственной душе! Если она неотделимая часть меня самого, то почему не может умереть? Ей известны раны и боль – а разве не бывало так, что рана лишала токов жизни руку или ногу? Сам человек живет, но его часть мертва; иссечение ее позволит человеку жить еще долгие годы. Бывает и так, что непомерный ужас убивает сознание, что от ужаса человек сам умирает; так и душа – страх изорвал ее, убил, оставив в живых все остальное; как тонкая существо, она не выдержала напряжения и погибла.
Я вспоминал рассказ дяди, чтобы найти подтверждение всему, что придумал, но в памяти всплыл случай, произошедший со мною однажды. Я прогуливался по проспекту, как вдруг из дверей дома, с которым я поравнялся, вынесли закрытый гроб; люди в черных одеждах, понурив головы, шли за ним; двое вели под руки рыдающую женщину в сбитом платке и говорили ей что-то вполголоса… Все сжалось внутри меня, я тоже невольно опустил глаза и поспешил пройти страшное место, и долго еще с трепетом весь день вспоминал эту сцену. Что же было со мною? Мертвеца я не знал, и ни одно знакомое лицо не мелькнуло в скорбной процессии. Если душа отвечает за чувства, значит ли то, что она потрясена смертью подруги? Была ли моя грусть ее грустью из-за невозможности больше встретиться в мире?
Не поймите неверно, я печалился вовсе не из-за вдовы; ее мне жаль было ровно настолько, насколько жаль незнакомца, с которым случилось несчастье; не рыдания в голос и прижатый к щеке платок заставляли память не раз поминать весь эпизод, а сердце - щемиться; закрытый гроб – он был причиной потрясения. В небольшом происшествии, длившемся полминуты (ровно столько мне понадобилось, чтобы завернуть за угол и скрыться от похорон) таилась причина моего состояния духа, в нём было что-то, что попало в резонанс моим чувствам, заставив их испытать уныние. Я ощущал, как с каждой минутой все больше вопросов теснится в голове. Неужели смерть души возможна?
Так, постепенно, история дяди вызвала во мне желание догадаться, как возможно то, о чем он сказал; с ним пришло желание все записать. Я сел к столу и принялся набрасывать на листе бумаги план своего рассказа.
- Чем это ты, друг мой, так увлекся?
Голос, раздавшийся едва ли над самым моим ухом, заставил меня вздрогнуть и выронить перо. Повернувшись, я увидел смеющееся дядино лицо и лукавые глаза: старик искренне радовался, что ему удалось напугать меня.
- Тимофей Степанович! – воскликнул я с притворною досадой, - Зачем вы так… крадетесь тихо?
- Ничего, ничего, - старик бросился в кресла и с доброй улыбкой смотрел на меня, - Ты еще молодой, тебя разыгрывать можно. Это меня уже опасно, сердчишко слабое. Не удержался, прости - ты так увлекся письмом, что не заметил, как я вошел в дверь. Но что ты строчишь?
Я дал прочитать исписанные листы.
- Дядя, вы – мой спаситель, знающая ответы сивилла; только вы скажете – прав ли я?
- Ах, вот оно что! – ответил старик, - Вижу, ты решил записать эту историю… Что же, хорошее дело, мне не хватает времени, чтобы сделать то самому – так зачем пропадать отличной выдумке? – он подмигнул мне.
- Разве вы все выдумали? – ахнул я.
- От первого до последнего слова, – с улыбкою отвечал дядя, - Зачем? Ради вот этого, - он накрыл ладонью исписанные листы, - Ты мог поступить как М. - взять историю, переиначить и позволить читателю самому угадать, что случилось с солдатом; читатель был бы в восхищении от собственной проницательности, ты – доволен тем, что тебе удалось состряпать хорошую загадку; говоря другим языком – вышла бы добротная вещь. Ты же пошел иным путем, поняв, что нужно вникать в суть происходящего, видеть поступки и угадывать следствия, и, только вникнув – писать; но – не раньше. […]
@темы: Рассказ
Значит, стиль все же есть... А я не верил.
И - жаль, что букафмного
Ладно, не нужно - я сам просмотрю текст на предмет ошибок.
Простите великодушно, но это - не совет. Это - рассказ
Довольно неудачный: его или не осиливают, или не знают, что спросить, хотя я поставил несколько вопросов
Некоторые Ваши мысли я восприняла как советы, оттого, что это действительно мудрые высказывания, которые может использовать начинающий сочинитель. Хотя, вероятно, я как всегда ошибаюсь, поэтому можете не воспринимать мои записи. Это всего лишь мнение и впечатление. интересно, что тогда хотели прочесть Вы...
Итак, в стиле одного комментатора, которого Вы знаете:
"Взгляд был разумен, но одного не хватало ему" — меня спасай ты, Йода-магистр!
"Мой парень вернулся к себе" — Ой!
только вы скажете – прав ли я? Лишние тире вызывают стойкие ассоциации... Элхэ Ниеннах что-то потянуло! А они нужны — эти тире? Или же — нет? А если все писать начнут — так?
Задумка очень хорошая,но вот повествование в повествовании оставляет желать лучшего из-за многословия по поводу души. На это уже указывали...Перепридумать бы историю дядьки,а? Можно так же, в гофмановском стиле.
Вообще из-за зашугивания со стороны несгибаемых большевиков и возможных обид или поз затыкаются у критика мно-огие соображения, это я так, в банк "для раздумий")
Нет, на вас не обиделся, но я устранился от той дискуссии, с инквизитором. Потому что вы правы, и я прав, а доказательства правоты ни к чему не приведут, "и вообще тут подумать надо". А пока спасибо за комментарий и отвечу по пунктам.
И раз мне удалось прочесть Ваш текст до конца,
Скажите не лукавя - это было очень трудно?
"Мой парень вернулся к себе" — Ой!
Что? Вы меня заинтриговали. Не говорите только, что тут видится нечто такое, что автор не вкладывал в текст; этот мир развратен, но я ему не принадлежу.
Тире пропустим: мне замечали точки с запятой и некороткие фразы.
а вот затыкать и зашугивать я не буду, и в спор вступать не буду, я стер дальнейший свой комментарий. Не потому, что считаю правым только себя, отнюдь, а потому, что ко мне, наконец, начало приходить понимание текста и мне нужно самому разбираться в них: быть себе жестким критиком и привередливым читателем.
До концовки в зале досидят немногие)
Ещё мне кажется странным, что Вы прошли мимо очень эффектного хода в рассказе дядьки. Ну, раз уж такая концовка планировалась, то почему бы не связать внезапное окончание боя с прояснением безумного? Тогда его было бы за что бить.) А если бы с помутнением солдата мочилово возобновлялось, то понятно, какая часть души покинула его и что осталось. И понятно, почему он покончил с собой в момент просветления. Тут же материал для размышления герою — свято место души долго не пустовало...)
Вообще все тексты, что читаю в сообществах, вкладывают одну мысль в одно произведение. Мда, хорошее мнение об умственных способностях читателей) И ещё герои бездействуют. И вакуум тут кстати: почти нет описаний обстановки. Она не играет роли — все прочитанные мной за неделю тексты сводятся к фразам: "Встретился с дядей и подумал", "Сидел в кресле и писал", "Ушла к другому", "Поговорили герои"...Персы в 99% случаев просто бездействуют. Рассказ дядьки о войне немного оживляет — и всё. Жаль.
Про парня...видите ли, если что-то может показаться читателю, то обязательно покажется. Надо,ИМХО, избегать двусмысленностей, совсем устаревших архаизмов, слов, похожих на непечатные и т.д.
Тире пропустим: мне замечали точки с запятой и некороткие фразы. — да, в общем, редко исправляют что-то в текстах, дорабатывают. Но при написании новых...*загадочно улыбается*
Простите меня. Еще раз простите. Почаса назад я понял, что врать вам не хочу
После того, что я скажу, я покину сообщество - такое хамство со стороны модератора недопустимо
Я вчера расстроился, потому что нашел ваши слова разумными; так получилось, что я не уверен в себе, и к чужим мнениям готов прислушиватся лучше, чем к собственому. Но сегодняшний ваш пост меня разубедил, и я усомнился в вашей разумности.
Ваши слова меня ошарашили - что вы хотите здесь прочитать? Автору нужно переделать весь рассказ дяди, и сделать его занимательным? - засим пожалте к господину Глуховскому; а я не хочу быть читателем, пищущим для читателей.
Бедный Гальяни! теперь я его понимаю как нельзя лучше, и понимаю глубину отчаяния, с которой он вскричал эти слова, и которое (отчаяние) сохранилось на страницах спустя века, и заставила меня вынести его в эпиграф. Я же дал вам направление, я указал, куда идти; какая, к дьяволу, душа? Какой, к чертям, эффектный ход? Рассказ о душе - вторичный, он инструмент, скальпель в руках хирурга, но только глупец после операции хвалит скальпель за то, что он тонко резал, а не врача. Если я последую вашему совету, то как раз и буду вкладывать одну мысль в рассказ; а то - занимательный сюжетный ход о солдате, ставшем боем, или о бое, проникнувшем в солдата.
Я не о смерти души здесь говорил, вы не читаете того, что написано даже черным по белому; "филосовские рассуждения о душе" важны хотя бы потому, чтобы донести мысль: писать нужно тогда, когда все поймешь до конца, когда увидишь поступки и угадаешь следствия, когда вникнешь в них - но не раньше. И еще кучу мыслей донести; но почему вы смотрите на блеск скальпеля и не видите руки врача?
Их увидела Агата, их увидела тетушка - это одно подсказало мне, что я на верном пути, пусть и сделал один только шаг. Я еще сделаю, и много шагов.
Я не виноват, что читатель, поднаторев в анекдотах, поскакивает текст по диагонали.
Скажите честно - вы хоть понимаете, зачем мною было написано введение и рассуждения дяди об М. и о сочинителях? Не отвечайте, я сам подскажу: они и составляли канву сюжета, простого, как копейка - речь в рассказе идет об учении.
Есть дядя - врун и сочинитель со стажем, и племянник - начинающий писатель. Дяде нужно передать ему свои знания, но не усадить за парту и сказать: "Писать нужно так-то и так-то", а более хитро - чтобы племянник сам догадался; тот опыт ценен, что заработан собственоручно.
Найдите в моих словах противоречия. А я тем временем скажу вам, что дядя и речь завел об М., чтоб показать племяннику изъян таких вот писателей, что берут случай и по нему шпарят, и из сотни прочитанных книг рождается сто первая; он указывает, что грош цена таким вот писателям; случай про душу рассказывает - чтобы дать племяннику первичный материал, чтоб позволить подмать; что потом случилось, вы уже успели охаять - племянник стал думать и рассуждать.
Вы откопали только одну мысль в рассказе? Я думал, что читатель спросит: "Как может случиться, что имея ум и не имея времени, человек не станет писателем?" - потому что задумается над предложением. Я думал, что мне возразят и ответят: "Но в школах преподают знания не так, как вы описываете, чем их метод хуже? Разве нельзя просто все рассказать, а не играть с племянником в игру?". Я ждал, что читатель возразит - душа умереть не может. Я многое сказал вам губами дяди - мыслей, что я вложил в них, было мало? Нет, вы их не нашли, зато нашли двусмысленность. И после этого пеняете на то, что здесь не ценят умственные способности. Я не пишу для читателей башорга, не читайте башорг - он оглупляет.
Вы быстро распаляетесь и выдаете длинный монолог о своих догадках, и, не слушая ответа, уже готовы уйти.
Жаль, мне хотелось уберечь вас. К тому же вы меня недопоняли и рубите с плеча.
Есть главный пункт, по которому у нас недопонимание.
Рассказ о душе - вторичный, он инструмент, скальпель в руках хирурга — это ясно, дядя подлил масла в огонь воображения юноши. Но, по моему, занимательность рассказа дяди была бы кстати читателю и...не потеряла бы полезности для героя — вот всё, что мне хотелось сказать.
Вы неправы: я понимаю, о чем текст. Нет, правда. На самом деле дядя не преподал никакого урока, а,что называется, вывел мозги из застоя. Вот и вся мысль, в расказе она одна. Далее моё читательское мнение о "других" заложенных в основу мыслях. Конкретно-насчет "имея ум и время он не стал писателем":это софистика. Не стал танцором, имея ноги и пластичность, и многими другими не стал-это проблема настолько знакомая каждому из нас и всеми поголовно решённая,что не думаю, что ей нужно посвящать пространные опусы. И тем более не стоит ее разрабатывать параллельно с раскачкой мыслительного процесса, которая оказывается главной темой текста.)
Насчет башоргов и прочего...мол, я гонюсь за анекдотом,блеском и т.п... Тут обобщаю: удержание интереса читателя — основа основ, как без неё? Мы с Вами сейчас общаемся... потому что интересно, и по этой же причине не сидим на лекции выдающегося проктолога. А занять читателя параллельно с усвоением более глубокой идеи- вот это круто, см. вся классика прключений, фантастики, а также Шекспир, Э.Роттердамский).
Черный* не пишет ни фантастики, ни приключений. Вот скажите - нафига ему увлекательность повествования? Если история интересна, читатель просто позабудет о том, что еще можно над ней подумать. Внешняя привлекательность - враг рассказа и горе автора, и если вам не укажут на мысль, вы ее и не заметите!
"имея ум и время он не стал писателем":это софистика. Не стал танцором, имея ноги и пластичность,
Научитесь читать. Времени не было - это не позволило дяде начать писать, уберегло от глупости, ибо глупо писать не думая. Вам это сто раз разъяснил Черный* в предыдущих постах. Изначально - в рассказе.
Это доказывает кое-что: с Вами никто не дискутировал.
Посоветую вам не делать выводов. Рассказ поняли (Их увидела Агата, их увидела тетушка ); у вас нет оснований не верить Черному* на слово. И понять - значит больше, чем дискутировать. Не просто согласиться, быть восторженным - увидеть, что в голове у автора. То, что до вас не дошло очевидное - исключительно ваши проблемы. Прошу прощения, но вы в меньшинстве.
И правда: прекратите читать башорг. Лучше перечитайте рассказ и объяснения Черного*. Перечитайте еще через пару лет. Не дойдет - еще через пару...
Или окончательно обменяйте содержимое вашего мозга на башорг. Вот это круто.
п.с.: никто не нервничает. Но мне за Черного обидно, когда на него выливают ведро глупости.
Если Вы хотите что-то обсудить со мной, то сначала подружитесь с логикой.
1. Посоветую вам не делать выводов — Интересный совет! А я посоветую вам сказать, откуда взялось утверждение о башорге. Это Ваши домыслы? То, что это домыслы Черного*, Вас не оправдывает. Требую доказательств от Вас. Ну, хотя бы, где на моем открытом дневе башорговская цитата? Ну,хоть одну найдите, а иначе Вы пустозвонка.
2. Если история интересна, читатель просто позабудет о том, что еще можно над ней подумать — я это даже не обсуждаю. В цитатник! Ах они, коварные А.Н.Толстые и С. Лемы, Шекспиры и Диккенсы, Стругацкие разные! Прочитал-и поразмыслить не о чем, так, фитюльки для забавы понаписали... И Ницше туда же-где это видано, чтоб так философию писали! Сверхчеловек не должен развлекать, к черту сюжет — ведь это мешает Вам сосредоточиться, да?
Обожаю спорить с идиотами.
1. Башорг - собирательное понятие. Подразумевает под собой совокупность рассказов/анекдотов/.../, и прочих пустых вещей, которые вы любите читать.
2. Речь не о классиках. Речь о Черном*, о публике, которая его здесь поджидает, и о нашем времени.
Обожаю спорить, но смысла в продолжении разговора не вижу. также не вижу смысла извиняться перед вами.
Пустые вещи называйте пустыми вещами, башорг-башоргом, но предоставления с Вашей стороны доказательств обвинений это не отменяет. Если доказать Вам нечем, значит, бездоказательно. Подмена понятий не поможет.
Если упомянутые мною авторы написали пустые, на ваш взгляд, вещи, то так и скажите — люди оценят юмор
Кто не может доказать обвинения и начинает их перетасовывать, тот лгун.
Вероятно, Вы-лгун, к тому же первым начинаете сквернословить. Лучше бегите — советую, и дайте возможность общаться (или не общаться) с автором текста.
Думаю, все дело в том, что автору очень сложно отличить своих самых красивых детей от литературных выкидышей (собственно, для этого и создано сообщество). И порой, когда действительно хорошее произведение, подвергается чересчур придирчивой критике, писатель сам начинает ненавидеть свое творчество.
Я считаю, нельзя выдергивать куски из текста, выставляя их на показ со всех сторон... Нужен другой подход, нужно видеть роль этого самого куска в общей картине.
Простите, но вы юлите. Вы не поняли сюжета - я это вижу ясно из ваших предыдущих комментариев, где вы советуете мне заточить скальпель - посмотреть, какой эффектный ход я пропустил. Эти ваши слова: Вы прошли мимо очень эффектного хода в рассказе дядьки говорят о том, что вы зацепились именно за рассказ в рассказе, посчитав его главным. Тогда как задумка здесь совсем другая, и она понятна, если читать первую страницу. И зачем мне мистифицировать читателя, подкидывая догадки о смерти души, если главная мысль (повторю еще раз ): показать племяннику, что нужно думать. Он стал думать? Да, стал, он расуждает в рассказе; убери я на потребу читателя его философские рассуждения - задумка этого рассказа сохранится? Не уверен. Нет, это будет совсем другой рассказ, о том, что-там-случилось-с-солдатом.
Я умею дискутировать на Лите, выслушивая в адрес рассказов неприятные справедливые замечания, но в первый раз читатель превращает коментарии в анекдот-с. Я взбеленился из-за того, что прислушался к вашим словам и, как последний дурак, пытался понять изъян рассказа, пойдя за читателем, который пробежал рассказ по диагонали. И юлящего сейчас, потому что - объясню на пальцах - в рассказе как минимум 2 (!) мысли, вы не умеете считать:
1. Дядин урок племяннику.
2. Возможная смерть души.
Дядя не зря расказал именно о смерти души - это же будущий рассказ, богатый материал, удивительная задумка, которую вы сначала увидели, а затем, как Петр от Христа, отреклись от своих слов.
Черный* , сейчас мне пришло в голову, что мы попали в ситуацию, описанную в одной книге по экономике. Автор этой книги заметил, что руководство предприятий ведёт и анализирует только положительную статистику. Т.о. руководство на мир смотрит одним глазом, зажав другой.
Кажется, сложившуюся ситуацию с непониманием тоже можно трактовать и учесть. Если читатель утверждает, что читал добросовестно (и всё понял, не только повествование дяди), а автору кажется, что читатель многое упустил — это тоже результат.
Обратим внимание на симптомы: читатель сказал, что утомился.
Классический случай "брака производства" из-за "человеческого фактора". В пользу этого вывода говорят и отзывы других читателей: "много букв". Значит, пока мой результат из статистической обработки не выбрасываем-он не подстроен и оказывается не единственным среди аналогичных независимых показателей.
Моё предложение "оживить" сюжет укладывается в это объяснение. Вы можете продолжать писать и философию, и даже, если захотите, приключения с философским подтекстом, но если повествование будет слишком монотонным — см.
опрометчивосделанные мною выше выводы).Я не юлю-это раз. Может, я ещё и про башорг фантазирую и лезу не в свою дискуссию?
Я не цепляюсь к рассказу в рассказе и не вижу только эту часть текста, просто на этом рассказе
терпениевнимание читателя начинает увядать-это два.Рацпредложение не нравится-воля Ваша.
И что-то не вижу собственно работы модератора: санкций за употребление бранных слов в литсообществе. Ну, это вообще во-первых и самое главное.
Ну, если ничто не помогает-попробуйте прочитать дискуссию)
upd. А вот я коммент потирать не буду, потому что отвечаю за...
Не обижайтесь, но если предлагать автору кардинально переделать сюжет рассказа (а с рацпредложениями сюжет-то и рушится) - значит, не понять сюжета. Потому что с вашими рацпредложениями рассказ будет о солдате и мертвой душе, а дядя с племянником станут играть декоративные роли наподобие "как то же нужно автору начать рассказ, так пусть некто его и рассказывает". Не верите - прочитайте то, что написано вами выше.
Не виню вас в том, что вы, читая добросовесно, не поняли той задумки, что я хотел сказать - но зачем рацпредложения в таком случае выдвигать?
А про много букв - вы за деревьями леса не видите. Вообще слова "многабукаф" говорят о том, что читатель ленивый и не осиливает большие тексты с монитора, что он видит кучу букв и быстро проматывает пост, даже не вчитываясь. Конечно, подобные типчики не то что задумываться над сказанным будут - они и не выслушают того, что я хочу сказать. они пришли сюда пожевать бутерброт и перекинуться парочкой комментариев, и френдленту быстренько успеть промотать. А блоггерство и анекдоты плодят таких читателей, как грибы после дождя.
Этот рассказ далек от филосфии, но и Гюго, и Филдинг, так любящие рассуждения, не последние имена на Земле. Гюго вообще совершал преступления против читателей: вдруг обрывал нить повествования и углублялся в дебри рассуждений о каком-то явлении. Прямо посреди книги. И не раз.
***
Вынес я себе бан, вынес.
Юлите вы, юлите, от сказанного отрекаетесь, я доказательствами подкрепить могу.
Неправильные пчёлы и неправильный мёд.Вы мно-ого раз в комментариях переговорили одно и то же, но это первый раз, когда я, вечно юля невесть где и как, Вам указываю на это. Как Вы думаете, почему?
Потому что вы упрямы, как животное святого Иосифа, и вам неприятно сознавать, что я угадал ваш изъян. Вы не ленивый читатель, вы читатель, лишенный понимания.
Если я повторяю одно и то же - так то моя привычка, человека пишущего, по сту раз думать над тем, что я пишу, строить предложения и так и этак.
Предлагаю прекратить спор: мы идем по второму и третьему кругу.
щепками в глазунедостатками. Теперь мне понятно, что такое неофициальное разрешение хамам...