Исчезновение
Тогда стихли и шёпоты, и крики…
Ингмар Бергман
За окном стояла поздняя осень. Был вечер.
Он ходил по комнате и изредка посматривал то на раскрытый ноутбук с отвратительно чистым word’овским документом, то чуть выше - на громадную плотную осень, тесно ворочущуюся за двойным стеклом. читать дальшеОн её боялся, и, когда их взгляды встречались (ему казалось, что она тоже на него смотрит), он принимался бегать, метаться в натужном свете пары лампочек от одной твёрдой стены к другой, будто птица в клетке. Сергей хватал себя за голову, теребил волосы и крепко сжимал зубы, а потом снова и снова с тайной надеждой, что на экране ноутбука сами собой всплывут нужные слова рассказа, оглядывался - но ничего не происходило. Тогда он, делая редкие глубокие вдохи, медленно проводил потными жаркими ладонями по лицу и ложился на разложенное узкое кресло и затравленным, измученным взглядом смотрел в потолок, тонущий в мутноватом свете. Он надеялся, что на этот раз сможет отыскать верное настроение, верный цвет для начала новой прозы, которая вертелась у него в голове вторые сутки…
Но у него ничего не выходило. Его взгляд бессмысленно погружался в желтоватую зыбь - и только: ни откровений, ни слов, ни букв… Теперь с ним часто это случалось. Дело было в том, что долгое время его мучила совсем не проза (и даже сейчас она его не сильно волновала), а одно стихотворение, которое Сергей силился написать - и не мог. Не мог.
***
Он увидел его несколько месяцев назад - глубокой ночью, когда уже несколько часов не мог заснуть. На границе сна и яви ему отчетливо представился вкус, запах, дрожащий звук убегающих спелых строчек и Сергей готов был за ними погнаться, он даже встал с кровати и пытался поймать их тёплыми руками, но ловил только густой тёмный воздух - он страстно хотел, он не знал, как вернуть их, как уйти в тот белёсый столб, что рос от земли к небу, в котором растворились сладостные образы, и вырвать из него драгоценные буквы, слова... Он тогда впервые схватился за волосы и широко раскрытыми глазами долго смотрел в потолок, а потом тихо ходил по комнате, припадая ухом то к холодной стене, то к мягкому ковру в надежде найти следы ускользнувших строчек - но всё было бесполезно. Он пытался успокоиться, прилежно умывал лицо в ванной и смотрел на своё отражение, в глаза, и всё-таки не мог справиться с лихорадочными мыслями.
Мучило Сергея то, что он запомнил только общие черты стихотворения, только его контуры - и поэтому каждую ночь он ждал повторения чуда. Но оно не случалось. Измучившись бессонницей и смирившись с тем, что это никогда больше не произойдёт, он принялся собственными силами выуживать из себя, из плотного неба стихи, но чего-то не хватало и леска на половине пути обрывалась.
Тогда он решил допытываться ответа на страшный, грубый вопрос - почему же не выходило?.. Сергей боялся ответа. Одними губами он шептал его в поздние ночные часы, когда можно давать себе любые обещания, и даже в эти моменты при неудобных словах у него всё внутри дрожало. «Неужели, - думал он, - у меня нет… таланта? А что же тогда всё, всё, что я писал до этого момента - мусор… дрянь? - он произносил это ребристое слово и хотел, но не мог с ним смириться. - Нет, я чувствую, что это не может быть так, не может быть! - Сергей ворочался на узкой кровати, не мог заснуть и ему вдруг становилось душно, жарко, хотя пальцы были ледяными. - А если дело в опыте?..». И он побежал по этой спасительной тропинке.
Он принялся читать больше известных поэтов, ходить на выставки выдающихся художников, смотреть фильмы талантливых режиссёров… - и по началу всё шло хорошо: его стихи, правда, становились лучше, правда и то, что их даже кто-то с любовью читал, а уважаемые в литературе люди находили его творчество весьма интересным, но ему становилось с каждой неделей всё хуже, всё нестерпимее жгло в груди, словно в ней был заперт крик, который выпустить нельзя - голоса не хватит.
Сергей измучил себя. Он постоянно был недоволен своими работами - читал современных поэтов и видел, что проигрывает им, что уступает по силе слога, по форме, по чувству… рвал плотно исписанные тетрадки и выбрасывал их в окно - и стыдился потом себя, боялся смотреться в зеркало. Но все эти неудачи, все силы, которые он тратил, чтобы сохранить спокойствие, все стихи, хорошие, написанные им в пол-огня, пусть и пользующиеся успехом, ни на каплю не иссушали бездонного колодца той боли, того крика, что таился внутри его тела - он чувствовал это. Он также понял, правда, чуть позже, что все фильмы, выставки, которые он смотрел, которые ему до горечи нравились, не вынимают у него из души невысказанности, занозу, глубоко сидевшую в сердце, а наоборот, только изо всех сил вгоняют её дальше в тело, в плоть… Но Сергей верил, что всё это делает его сильнее и подготовленнее к тому, чтобы в одну страшную, прекрасную ночь вспомнить, увидеть то стихотворение.
Он это чувствовал почти физически, когда, после фильмов, ходил по квартире и не знал, куда себя деть и что с собой делать - у него лёгкие разрывались от душившего отчаяния и от боли, от отчетливой боли, которая поднималась изнутри и разливалась по коже: он хотел, он пытался плакать, уходя в ванну и с усердием, ожесточением чистя зубы, но у него не получалось: слёз не было, и только. Точнее, они падали как будто с обратной стороны лица - и эти невыплаканные слова, чувства тоже оставались внутри него - их не могли облегчить даже оставшиеся знакомые, которых было немного, но которые пока не позволяли ему полностью окунуться в собственное, запертое в тонкой оболочке море.
Сергей иногда сам удивлялся, что до сих пор терпит всё это и не разойдётся по швам, обрывками фраз, мечтаний упав на пол - в такие моменты на него находило равнодушие и он неделями не думал ни о прозе, ни о том стихотворении. Но он никогда не отступался от своей цели - вытянуть, вытянуть из широкого белёсого столба ускользнувшие однажды строчки - пусть даже он и захлебнётся в себе… Он видел, что ещё немного - и он поднимется выше на одну ступеньку лестницы, в конце которой заветная мечта - талант.
И поэтому терпел.
***
Сергей вспомнил всё это и вдруг соскочил с кресла и заметался по комнате, не зная, куда выплеснуть, как избежать моря, которое клокотало, выло внутри него. Он упал на пол и посмотрел опять в потолок - он часто смотрел в потолок - и попытался молиться: как умел, по-своему. Он хотел надеяться, что его хотя бы там услышат и облегчат невыносимую жизнь - и сейчас Сергею этого хотелось, как никогда раньше. Он, как в одном стихотворении Набокова, шептал: «Господи, я требую примет…». Но примет не было: потолок не уходил в небо, не раздвигался и не исчезал - никого и ничего там не было. Не было. Только шершавая светло-розовая поверхность.
У него защемило в груди, но он всё продолжал смотреть на низкий потолок - уже не с надеждой, а словно собираясь с мыслями для каких-то слов: угроз, проклятий, раскаяния… Тут на него с невиданной силой нахлынуло запертое море из чувств и ошибок - он подался грудью и головой вверх, но вдруг обессилел и упал на пол: он с ужасом чувствовал, как тонкие стенки его мирка трескаются, разъедаются, будто кожица лопается на переспелой черешне, и скоро рухнут под мощным напором моря. Он плотно зажал ладонями рот, озираясь дикими глазами, и пытался удержать невозможное жжение внутри себя, потому что выпустив это на волю однажды - уже не вернёшь его, сколько бы сил не потратил, сколько бы не просил… А Сергей не хотел расставаться с внутренним морем навсегда: хоть и больно ярилось оно внутри его тела, но всё же он любил свои стихи, прозу, всё же он любил понимать фильмы и хороших поэтов - а без всего, что было заключено им в себе, Сергей остался бы только пустой оболочкой, которая наверняка захлебнётся в потоках боли и крика, выпущенных наружу…
И он, зажимая рот и не видя ничего вокруг, сжавшись от невозможности на полу, вдруг вспомнил, скольких усилий ему стояло это море сдерживать, сколько здоровья, нервов, времени было потрачено, сколько тепла он недополучил… И вот эти последние, эти страшные горькие слова заставили его подумать: а ведь правда, ему не достало той простой, пахучей любви и тех обычных объятий, когда чувствуешь, что не один, когда чувствуешь, что рядом с тобой живое, бьющееся тепло, которое бесплатно, за спасибо и за красивые глаза дарит его - бери, сколько нужно. И он уже не знал - мучает ли его неизведанное стихотворение или собственные потери на пути к нему.
Он разжал сцепленные на губах потные пальцы и опустил их на мягкий ковёр - а всё же ещё не кричал, ещё силился покрепче стиснуть зубы, запрокидывал голову… Когда на него предательски нахлынули воспоминания о фильмах, которые он посмотрел и после которых ему было тошно, что у него то нет такой мощи таланта, что он не обладает таким сильным голосом, чтобы шёпотом сказать где-то в Дании или Японии тихие слова - и их бы услышали по всему миру, по всему свету… И вернулось к Сергею та единственная строчка из мучительного стихотворения, которую он боялся, которая вся была для него пропитана щемящим чувством и острым вкусом, словно он слизывал с пальцев крупную растёртую клюкву: моих стихов никто не слышит…
Он повернулся набок, весь как-то напрягся, сжал руку в кулак и… заплакал, и просил, и просил у кого-то: заберите всё это, заберите и дайте мне обычную жизнь - или ничего не давайте, только эту, эту возьмите - нет, нет сил больше!.. Растягиваясь и ворочаясь на пыльном ковре, он плакал долго, долго и не мог остановиться - он не видел, как от неба к земле развернулась из яркой точки тонкая бледно-алая полоска и мигом исчезла в темноте…
***
Когда утром Сергей проснулся, голова не болела. Не ныли затёкшие руки. Ему было хорошо и спокойно: за окном часто падал мелкий снег, крохотными бугорками собираясь на обледенелом асфальте. И впервые молчали стихи и проза - сладостно молчали. Он даже жмурился от тихого своего, долгожданного счастья.
Встав, он пошёл умываться и, чистя зубы, посмотрел в зеркало - от удивления Сергей замер. Он видел себя в зеркале, но едва узнавал: кожа слегка порозовела, мешки под глазами исчезли и всё лицо стало таким чистым и правильным. Приятным. Быстро позавтракав отваренными и очищенными непонятно кем яйцами и крепким чаем, он принялся одеваться, с удовольствием глядя на себя в зеркало - спина стала ровнее, а плечи чуть шире. Весь он сделался ладным и милым. Сам себе он нравился - глядел на отражение и широко улыбался.
Накинув приталенную чёрную куртку и надев дорогие полусапожки, которые тоже неизвестно откуда появились у него, Сергей вышел на улицу - довольный и радостный.
На работе, казалось, никто не подал вида, что заметил изменения в нём: только все стали более приветливыми и радушными. Часто поглядывали на него, но когда он это замечал - тут же отворачивались. Через день они уже хотели общаться с ним, чего давно не случалось, а если и бывало иногда, то лишь по глупой прихоти первых.
И, да, Сергею было хорошо.
С каждым днём он всё с большей радостью смотрелся в зеркало и не задавался вопросом: отчего он так изменился? Он вообще мало стал задавать себе вопросов. Они стали лишними - у него, почти нелюдимого когда-то, про которого говорили «гордый», появилось много знакомых… нет, много друзей. Он сам их так называл (а старых своих друзей, державших так много раз его в шаге от падения в пропасть, он никак не называл, поскольку прогнал их. В старых друзьях больше не было ему нужды). Они часто ходили вместе гулять, часто ездили на природу, на выставки, в кино: и всё это было радостно, широко и весело. Даже грустные фильмы вызывали улыбки и смех после выхода из зала. И ему было хорошо, хорошо!
Он стал сильно любить свою жизнь: суетливую, забавную и спокойную поэтому. Сергей всегда был либо в мерном, либо в хорошем настроении: томление, грусть поздних вечеров исчезли для него. Только изредка он на чьей-нибудь part’и посмотрится в зеркало, не узнает своего лица и испугается, быстро отгоняя эти мысли и проводя пальцами по чистой, красивой коже, улыбнётся сам себе и успокоится, подзываемый этими смеющимися, глупыми и верными друзьями. Или вдруг кольнёт его в сердце посреди улицы и он, остановившись, озираясь, всё боится чего-то, пока не дойдёт до дома, где его обязательно кто-нибудь ждёт, и не успокоит своё внезапно неровно забившееся сердце - эхо угасающих внутри него сочных и грустных цветов шиповника.
И вот, в один из таких дней, он пришёл домой странным: в плохом настроении. Ему никого не хотелось видеть, но, как только он открыл дверь квартиры и ему бросилась на шею очередная милая, милая девушка, которой он и имя то путал (таша, катя, юля?..), Сергей вдруг ожил и улыбнулся - хорошо ему было в тот момент, хорошо!! Он скинул с себя куртку, быстро снял ботинки, пока она его ждала, кокетливо прислонившись к стене в мягком коротком халатике и покусывая вишнёвые губы, и бросился к ней: обнимать и целовать это трепещущееся, бьющееся в твёрдых ладонях… тепло? Тепло, - шептал он, душно прижимаясь к ней, - тепло, - со вздохом, с мелькнувшей скукой отвечала она, ведя его за руку в голубоватую спальню с широкой кроватью…
Он тогда не любился - занимался любовью: больно и крепко. А потом, когда она мерно дышала, отвернувшись от него, без одеяла, он не мог заснуть. Сергей смотрел на её нежный изгиб локтя, на гладкую спину… и ему было плохо и каждой секундой становилось только хуже. Он заставлял себя провести ладонью по её волосам, по приятной бархатной коже, медленно поцеловать в плечо, чтобы успокоиться, - и не мог. Его начинало тошнить.
Он широко раскрыл глаза, лёг на спину и посмотрел, как было когда-то, в потолок - и он показался ему совсем, совсем низким, таким, что уже не то что встать, выпрямить спину не получится - даже сесть никогда не будет возможности. Он вдруг сжался весь на этой широкой белой кровати - красивый и, правда, хороший - и попытался описать всё это - в прозе, в стихах, в образах, в мыслях…
А слов не было.
«А слов нет…» - сказал он одними губами, поняв вдруг, как тогда, давно-давно, ему помогали драгоценные буквы и строчки, но было поздно - он резко дёрнулся, почувствовав, что внутри него всё обнажается, что рушатся крепкие перегородки - и Сергей только начинал видеть в своём ладном теле зияющую пустоту - и уже её безмерно боялся и уже от неё некуда было бежать, некуда спрятаться.
Крепко стиснув зубы, Сергей встал и обошёл кровать, чтобы быть лицом к девушке. Наклонившись к полу возле её свисавшей милой руки, он поднял пистолет, который (он почему-то знал это) лежал у выбившейся, не заправленной простыни. Выпрямившись, он пошёл по коридору, ставшему вдруг длинным и тёмным, хотя окна были везде открыты и на улице стоял приятный зимний день. Он чувствовал, что как только досчитает до 12, все плотные покрывала внутри него будут сдёрнуты, и он увидит страшную, немыслимо разросшуюся за несколько месяцев пустоту, с которой нельзя справиться.
Тяжело шагая и изо всех сил сжимая в холодной ладони пистолет, Сергей встал на пороге кухни, в окне которой виднелись улица и снег, но через которое не проникал свет в квартиру.
Смотря перед собой, не зажмуривая глаз, он чуть дрожащей рукой поднял пистолет и плотно прислонил его дуло к мокрому красивому виску. И, когда Сергей досчитал до 12, когда все - и прошлый мальчик и будущий мужчина - утонули в пустоте, заразившей бледное тело, он выстрелил, кровью плеснувшись на белые стены.
Тогда всё исчезло и прекратилось.
Тогда стихли и шёпоты, и крики…
Ингмар Бергман
За окном стояла поздняя осень. Был вечер.
Он ходил по комнате и изредка посматривал то на раскрытый ноутбук с отвратительно чистым word’овским документом, то чуть выше - на громадную плотную осень, тесно ворочущуюся за двойным стеклом. читать дальшеОн её боялся, и, когда их взгляды встречались (ему казалось, что она тоже на него смотрит), он принимался бегать, метаться в натужном свете пары лампочек от одной твёрдой стены к другой, будто птица в клетке. Сергей хватал себя за голову, теребил волосы и крепко сжимал зубы, а потом снова и снова с тайной надеждой, что на экране ноутбука сами собой всплывут нужные слова рассказа, оглядывался - но ничего не происходило. Тогда он, делая редкие глубокие вдохи, медленно проводил потными жаркими ладонями по лицу и ложился на разложенное узкое кресло и затравленным, измученным взглядом смотрел в потолок, тонущий в мутноватом свете. Он надеялся, что на этот раз сможет отыскать верное настроение, верный цвет для начала новой прозы, которая вертелась у него в голове вторые сутки…
Но у него ничего не выходило. Его взгляд бессмысленно погружался в желтоватую зыбь - и только: ни откровений, ни слов, ни букв… Теперь с ним часто это случалось. Дело было в том, что долгое время его мучила совсем не проза (и даже сейчас она его не сильно волновала), а одно стихотворение, которое Сергей силился написать - и не мог. Не мог.
***
Он увидел его несколько месяцев назад - глубокой ночью, когда уже несколько часов не мог заснуть. На границе сна и яви ему отчетливо представился вкус, запах, дрожащий звук убегающих спелых строчек и Сергей готов был за ними погнаться, он даже встал с кровати и пытался поймать их тёплыми руками, но ловил только густой тёмный воздух - он страстно хотел, он не знал, как вернуть их, как уйти в тот белёсый столб, что рос от земли к небу, в котором растворились сладостные образы, и вырвать из него драгоценные буквы, слова... Он тогда впервые схватился за волосы и широко раскрытыми глазами долго смотрел в потолок, а потом тихо ходил по комнате, припадая ухом то к холодной стене, то к мягкому ковру в надежде найти следы ускользнувших строчек - но всё было бесполезно. Он пытался успокоиться, прилежно умывал лицо в ванной и смотрел на своё отражение, в глаза, и всё-таки не мог справиться с лихорадочными мыслями.
Мучило Сергея то, что он запомнил только общие черты стихотворения, только его контуры - и поэтому каждую ночь он ждал повторения чуда. Но оно не случалось. Измучившись бессонницей и смирившись с тем, что это никогда больше не произойдёт, он принялся собственными силами выуживать из себя, из плотного неба стихи, но чего-то не хватало и леска на половине пути обрывалась.
Тогда он решил допытываться ответа на страшный, грубый вопрос - почему же не выходило?.. Сергей боялся ответа. Одними губами он шептал его в поздние ночные часы, когда можно давать себе любые обещания, и даже в эти моменты при неудобных словах у него всё внутри дрожало. «Неужели, - думал он, - у меня нет… таланта? А что же тогда всё, всё, что я писал до этого момента - мусор… дрянь? - он произносил это ребристое слово и хотел, но не мог с ним смириться. - Нет, я чувствую, что это не может быть так, не может быть! - Сергей ворочался на узкой кровати, не мог заснуть и ему вдруг становилось душно, жарко, хотя пальцы были ледяными. - А если дело в опыте?..». И он побежал по этой спасительной тропинке.
Он принялся читать больше известных поэтов, ходить на выставки выдающихся художников, смотреть фильмы талантливых режиссёров… - и по началу всё шло хорошо: его стихи, правда, становились лучше, правда и то, что их даже кто-то с любовью читал, а уважаемые в литературе люди находили его творчество весьма интересным, но ему становилось с каждой неделей всё хуже, всё нестерпимее жгло в груди, словно в ней был заперт крик, который выпустить нельзя - голоса не хватит.
Сергей измучил себя. Он постоянно был недоволен своими работами - читал современных поэтов и видел, что проигрывает им, что уступает по силе слога, по форме, по чувству… рвал плотно исписанные тетрадки и выбрасывал их в окно - и стыдился потом себя, боялся смотреться в зеркало. Но все эти неудачи, все силы, которые он тратил, чтобы сохранить спокойствие, все стихи, хорошие, написанные им в пол-огня, пусть и пользующиеся успехом, ни на каплю не иссушали бездонного колодца той боли, того крика, что таился внутри его тела - он чувствовал это. Он также понял, правда, чуть позже, что все фильмы, выставки, которые он смотрел, которые ему до горечи нравились, не вынимают у него из души невысказанности, занозу, глубоко сидевшую в сердце, а наоборот, только изо всех сил вгоняют её дальше в тело, в плоть… Но Сергей верил, что всё это делает его сильнее и подготовленнее к тому, чтобы в одну страшную, прекрасную ночь вспомнить, увидеть то стихотворение.
Он это чувствовал почти физически, когда, после фильмов, ходил по квартире и не знал, куда себя деть и что с собой делать - у него лёгкие разрывались от душившего отчаяния и от боли, от отчетливой боли, которая поднималась изнутри и разливалась по коже: он хотел, он пытался плакать, уходя в ванну и с усердием, ожесточением чистя зубы, но у него не получалось: слёз не было, и только. Точнее, они падали как будто с обратной стороны лица - и эти невыплаканные слова, чувства тоже оставались внутри него - их не могли облегчить даже оставшиеся знакомые, которых было немного, но которые пока не позволяли ему полностью окунуться в собственное, запертое в тонкой оболочке море.
Сергей иногда сам удивлялся, что до сих пор терпит всё это и не разойдётся по швам, обрывками фраз, мечтаний упав на пол - в такие моменты на него находило равнодушие и он неделями не думал ни о прозе, ни о том стихотворении. Но он никогда не отступался от своей цели - вытянуть, вытянуть из широкого белёсого столба ускользнувшие однажды строчки - пусть даже он и захлебнётся в себе… Он видел, что ещё немного - и он поднимется выше на одну ступеньку лестницы, в конце которой заветная мечта - талант.
И поэтому терпел.
***
Сергей вспомнил всё это и вдруг соскочил с кресла и заметался по комнате, не зная, куда выплеснуть, как избежать моря, которое клокотало, выло внутри него. Он упал на пол и посмотрел опять в потолок - он часто смотрел в потолок - и попытался молиться: как умел, по-своему. Он хотел надеяться, что его хотя бы там услышат и облегчат невыносимую жизнь - и сейчас Сергею этого хотелось, как никогда раньше. Он, как в одном стихотворении Набокова, шептал: «Господи, я требую примет…». Но примет не было: потолок не уходил в небо, не раздвигался и не исчезал - никого и ничего там не было. Не было. Только шершавая светло-розовая поверхность.
У него защемило в груди, но он всё продолжал смотреть на низкий потолок - уже не с надеждой, а словно собираясь с мыслями для каких-то слов: угроз, проклятий, раскаяния… Тут на него с невиданной силой нахлынуло запертое море из чувств и ошибок - он подался грудью и головой вверх, но вдруг обессилел и упал на пол: он с ужасом чувствовал, как тонкие стенки его мирка трескаются, разъедаются, будто кожица лопается на переспелой черешне, и скоро рухнут под мощным напором моря. Он плотно зажал ладонями рот, озираясь дикими глазами, и пытался удержать невозможное жжение внутри себя, потому что выпустив это на волю однажды - уже не вернёшь его, сколько бы сил не потратил, сколько бы не просил… А Сергей не хотел расставаться с внутренним морем навсегда: хоть и больно ярилось оно внутри его тела, но всё же он любил свои стихи, прозу, всё же он любил понимать фильмы и хороших поэтов - а без всего, что было заключено им в себе, Сергей остался бы только пустой оболочкой, которая наверняка захлебнётся в потоках боли и крика, выпущенных наружу…
И он, зажимая рот и не видя ничего вокруг, сжавшись от невозможности на полу, вдруг вспомнил, скольких усилий ему стояло это море сдерживать, сколько здоровья, нервов, времени было потрачено, сколько тепла он недополучил… И вот эти последние, эти страшные горькие слова заставили его подумать: а ведь правда, ему не достало той простой, пахучей любви и тех обычных объятий, когда чувствуешь, что не один, когда чувствуешь, что рядом с тобой живое, бьющееся тепло, которое бесплатно, за спасибо и за красивые глаза дарит его - бери, сколько нужно. И он уже не знал - мучает ли его неизведанное стихотворение или собственные потери на пути к нему.
Он разжал сцепленные на губах потные пальцы и опустил их на мягкий ковёр - а всё же ещё не кричал, ещё силился покрепче стиснуть зубы, запрокидывал голову… Когда на него предательски нахлынули воспоминания о фильмах, которые он посмотрел и после которых ему было тошно, что у него то нет такой мощи таланта, что он не обладает таким сильным голосом, чтобы шёпотом сказать где-то в Дании или Японии тихие слова - и их бы услышали по всему миру, по всему свету… И вернулось к Сергею та единственная строчка из мучительного стихотворения, которую он боялся, которая вся была для него пропитана щемящим чувством и острым вкусом, словно он слизывал с пальцев крупную растёртую клюкву: моих стихов никто не слышит…
Он повернулся набок, весь как-то напрягся, сжал руку в кулак и… заплакал, и просил, и просил у кого-то: заберите всё это, заберите и дайте мне обычную жизнь - или ничего не давайте, только эту, эту возьмите - нет, нет сил больше!.. Растягиваясь и ворочаясь на пыльном ковре, он плакал долго, долго и не мог остановиться - он не видел, как от неба к земле развернулась из яркой точки тонкая бледно-алая полоска и мигом исчезла в темноте…
***
Когда утром Сергей проснулся, голова не болела. Не ныли затёкшие руки. Ему было хорошо и спокойно: за окном часто падал мелкий снег, крохотными бугорками собираясь на обледенелом асфальте. И впервые молчали стихи и проза - сладостно молчали. Он даже жмурился от тихого своего, долгожданного счастья.
Встав, он пошёл умываться и, чистя зубы, посмотрел в зеркало - от удивления Сергей замер. Он видел себя в зеркале, но едва узнавал: кожа слегка порозовела, мешки под глазами исчезли и всё лицо стало таким чистым и правильным. Приятным. Быстро позавтракав отваренными и очищенными непонятно кем яйцами и крепким чаем, он принялся одеваться, с удовольствием глядя на себя в зеркало - спина стала ровнее, а плечи чуть шире. Весь он сделался ладным и милым. Сам себе он нравился - глядел на отражение и широко улыбался.
Накинув приталенную чёрную куртку и надев дорогие полусапожки, которые тоже неизвестно откуда появились у него, Сергей вышел на улицу - довольный и радостный.
На работе, казалось, никто не подал вида, что заметил изменения в нём: только все стали более приветливыми и радушными. Часто поглядывали на него, но когда он это замечал - тут же отворачивались. Через день они уже хотели общаться с ним, чего давно не случалось, а если и бывало иногда, то лишь по глупой прихоти первых.
И, да, Сергею было хорошо.
С каждым днём он всё с большей радостью смотрелся в зеркало и не задавался вопросом: отчего он так изменился? Он вообще мало стал задавать себе вопросов. Они стали лишними - у него, почти нелюдимого когда-то, про которого говорили «гордый», появилось много знакомых… нет, много друзей. Он сам их так называл (а старых своих друзей, державших так много раз его в шаге от падения в пропасть, он никак не называл, поскольку прогнал их. В старых друзьях больше не было ему нужды). Они часто ходили вместе гулять, часто ездили на природу, на выставки, в кино: и всё это было радостно, широко и весело. Даже грустные фильмы вызывали улыбки и смех после выхода из зала. И ему было хорошо, хорошо!
Он стал сильно любить свою жизнь: суетливую, забавную и спокойную поэтому. Сергей всегда был либо в мерном, либо в хорошем настроении: томление, грусть поздних вечеров исчезли для него. Только изредка он на чьей-нибудь part’и посмотрится в зеркало, не узнает своего лица и испугается, быстро отгоняя эти мысли и проводя пальцами по чистой, красивой коже, улыбнётся сам себе и успокоится, подзываемый этими смеющимися, глупыми и верными друзьями. Или вдруг кольнёт его в сердце посреди улицы и он, остановившись, озираясь, всё боится чего-то, пока не дойдёт до дома, где его обязательно кто-нибудь ждёт, и не успокоит своё внезапно неровно забившееся сердце - эхо угасающих внутри него сочных и грустных цветов шиповника.
И вот, в один из таких дней, он пришёл домой странным: в плохом настроении. Ему никого не хотелось видеть, но, как только он открыл дверь квартиры и ему бросилась на шею очередная милая, милая девушка, которой он и имя то путал (таша, катя, юля?..), Сергей вдруг ожил и улыбнулся - хорошо ему было в тот момент, хорошо!! Он скинул с себя куртку, быстро снял ботинки, пока она его ждала, кокетливо прислонившись к стене в мягком коротком халатике и покусывая вишнёвые губы, и бросился к ней: обнимать и целовать это трепещущееся, бьющееся в твёрдых ладонях… тепло? Тепло, - шептал он, душно прижимаясь к ней, - тепло, - со вздохом, с мелькнувшей скукой отвечала она, ведя его за руку в голубоватую спальню с широкой кроватью…
Он тогда не любился - занимался любовью: больно и крепко. А потом, когда она мерно дышала, отвернувшись от него, без одеяла, он не мог заснуть. Сергей смотрел на её нежный изгиб локтя, на гладкую спину… и ему было плохо и каждой секундой становилось только хуже. Он заставлял себя провести ладонью по её волосам, по приятной бархатной коже, медленно поцеловать в плечо, чтобы успокоиться, - и не мог. Его начинало тошнить.
Он широко раскрыл глаза, лёг на спину и посмотрел, как было когда-то, в потолок - и он показался ему совсем, совсем низким, таким, что уже не то что встать, выпрямить спину не получится - даже сесть никогда не будет возможности. Он вдруг сжался весь на этой широкой белой кровати - красивый и, правда, хороший - и попытался описать всё это - в прозе, в стихах, в образах, в мыслях…
А слов не было.
«А слов нет…» - сказал он одними губами, поняв вдруг, как тогда, давно-давно, ему помогали драгоценные буквы и строчки, но было поздно - он резко дёрнулся, почувствовав, что внутри него всё обнажается, что рушатся крепкие перегородки - и Сергей только начинал видеть в своём ладном теле зияющую пустоту - и уже её безмерно боялся и уже от неё некуда было бежать, некуда спрятаться.
Крепко стиснув зубы, Сергей встал и обошёл кровать, чтобы быть лицом к девушке. Наклонившись к полу возле её свисавшей милой руки, он поднял пистолет, который (он почему-то знал это) лежал у выбившейся, не заправленной простыни. Выпрямившись, он пошёл по коридору, ставшему вдруг длинным и тёмным, хотя окна были везде открыты и на улице стоял приятный зимний день. Он чувствовал, что как только досчитает до 12, все плотные покрывала внутри него будут сдёрнуты, и он увидит страшную, немыслимо разросшуюся за несколько месяцев пустоту, с которой нельзя справиться.
Тяжело шагая и изо всех сил сжимая в холодной ладони пистолет, Сергей встал на пороге кухни, в окне которой виднелись улица и снег, но через которое не проникал свет в квартиру.
Смотря перед собой, не зажмуривая глаз, он чуть дрожащей рукой поднял пистолет и плотно прислонил его дуло к мокрому красивому виску. И, когда Сергей досчитал до 12, когда все - и прошлый мальчик и будущий мужчина - утонули в пустоте, заразившей бледное тело, он выстрелил, кровью плеснувшись на белые стены.
Тогда всё исчезло и прекратилось.
-
-
10.05.2009 в 22:38Вы описали очень знакомые мне ощущения. Эта безнадега, когда что-то распирает, но не можешь ничего написать. Этот азарт, когда пытаешься кого-то превзойти. И эта пустота.
Ожидал немного другой концовки... Точнее, не ожидал, что герой так изменится. Наверное, так бывает, когда забываешь, ради чего жил все это время. Что-то схожее с тем чувством, когда, проснувшись однажды утром, ощущаешь, будто родился заново.
Не могу сказать, что рассказ мне очень понравился. Но что-то зацепило...
-
-
11.05.2009 в 12:41-
-
17.05.2009 в 19:45Achenne и вам тоже спасибо (лично от меня: чёрного в розовую клеточку, так казать).