пунктуация искажает духовность | Это вообще днище, хоть и потолок
Hymni Nocturnalis
на сей раз никакой особой расчлененки и некрофилии, стилизация под легенду. слэш и тот в противозачаточном состоянии
читать дальше Вся деревня знала: у старухи Берты сын подкидыш.
Подсунули его летней полночью под дверь, только скрипнули ржавые петли, да взвыла дворняга, да кошка в сенях всполошилась.
Проснулась старая Берта, посмотреть - что за шум, может, лиса в курятник залезла или вор заявился. Ан нет: ребенок у порога лежал. В плетеной корзинке из свежей бересты. На вид - обычный младенец, да только завернут не в холстовину какую, а в тончайший шелк. Взяла Берта ребенка в дом. Тот не орал, тихо так лежал.
Неладное заподозрила Берта, когда ребенок молоко пить отказался. Уговорить-то уговорила старуха соседку Люси Кернберг: у той двойня родилась, а одна девочка возьми и на второй день Богу душу отдай. Молока много, все равно лишнее.
Только не стал найденыш грудь сосать. И коровье молоко тоже ему не годилось. Думала Берта - не жилец он на белом свете, поохала - жаль было маленького; своих-то детей у Берты не случилось, двоих мужей она схоронила, так и вековала одна. Только глядь - сосет младенец! Кошку рыжую сосет, а за ней еще две подбежали, черная и серая, требовательно так мяукали - мол, дай, Берта, найденыша-то накормить.
Подивилась старуха, испугалась. Поутру понесла младенца священнику, да так на пороге церкви и осталась: выл ребенок, будто на угли раскаленные его кидали.
Священник как глянул на сверток, так и перекрестился:
- Выбрось в озеро, Берта, выбрось эту нечисть! Не видишь разве - лесные эльфы подкинули. Вырастет он да сожрет, а душу твою бессмертную в ад утянет.
Выслушала Берта такие слова, призадумалась. Добралась до озера, занесла уже сверток над водной гладью, тихой да серебристой - и заплакала. Не сумела эльфова выродка погубить.
- Живи, - сказала, - пусть ты и нечисть лесная, будешь сыном моим. А раз из леса, то и нареку тебя Фостером.
Прошло много лет. Рос Фостер красивым юношей, ладным и крепким, умным и ловким. Берта на него нарадоваться не могла: вот какое счастье привалило, на старости лет сын да помощник появился. Да только остальные его побаивались, за спиной - шептались, крестным знамением себя осеняли. "Нечисть", повторяла деревня в один голос, "все одно нечисть - старая Берта змею на груди выкармливает".
И впрямь странное было в Фостере. Красив он - росту высокого, стройный, как молодое дерево, черные волосы вьются - что поток речной, глаза синие, как цикорий на лугу. А приглядишься: не человек. Уши острые, будто у кошек, которые его выкормили и зрачки узкие, кошачьи. В темноте Фостер как днем видел, а то и лучше.
Чурались его в деревне. Священник как заметит Берту или сына названного - на другую сторону улочки перейдет. И послал бы гонца к Инквизиторам, но страшно: самого могут на иглы посадить или на костре сжечь.
Пока Фостер маленький был - другие дети и камнями, случалось, закидывали. Дразнились. Фостер к Берте побежит - мама, чего они меня "подкидышем" кличут, а та утешит, песню споет, ватрушку сунет. Фостер носом похлюпает да успокоится. До следующего раза.
Как подрос - труднее стало. Заглядывался он на местную красавицу, дочку Люси Кернберг, Лизу. А та смеется. Кошаком драным и нечистью лесной обзывается.
Горько, больно было Фостеру, и стал он от людей в лес уходить. А там - хорошо. Поют песни травы, поют песни деревья - и вода в ручьях-озере подпевает. Говорит с ним лес, и каждое словечко доброе, чистое. Звери его не пугались - детенышей своих поиграть выводили, и пел Фостер с птицами, играл со зверями, а как есть захочет - соберет земляники да смородины, тем и сыт. Бродил по лесу до темноты, возвращался заполночь, а порой - под утро. Старая Берта поворчит-поворчит, да плюнет. Что ж поделаешь, если люди сыну не родня - и сами от себя гонят...
Из ветви плакучей ивы, что росла над озером, куда чуть не швырнула Фостера Берта, смастерил он себе свирель. Никто музыке его не учил - сам он научился дивные мелодии играть. Кто ни услышит - любое дело бросит, заслушается, стоит как холодом прихваченный, в глыбу льда вмороженный. А потом будто ото сна проснется, глаза протрет: где я был?
Стали люди его пуще ненавидеть и бояться. Требовали от священника: изгони ты из деревни нашей чудище лесное, отродье эльфийское. А Берта сына все выгораживала. Мол, мальчик он добрый, никому зла не делал.
Да кто ей верил-то!..
И вот, как-то ночью - летней, ясной, в полнолуние, - задумали люди лихое. Собрались всей деревней, вил да факелов похватали, и двинулись к дому Берты. Кричали - сожжем адского выродка, на куски порежем да псам скормим. Выбежала тут Берта умолять - пощадите, не губите душу живую. Толкнул ее тогда рыжий Гордон, мельника сын - он давно за Лизой Кернберг увивался, и боялся, что Фостер ее дивной музыкой да красотой нечеловеческой сманит, сатанинскими чарами опутает.
- Убейте старую ведьму! - крикнул. И сам первый Берту вилами проткнул. А за ним уж и остальные.
Камня на камне не оставили. С котов и тех шкуру содрали и на дереве повесили. Все, что в доме вдовьем ценного было - растащили до последней курицы и пуговицы, а дом сожгли. Самого Фостера, правда, сколько не искали - не поймали. В ту ночь в лесу он гулял, под утро лишь вернулся...
Шел он из лесу веселый, играл на свирели песенку новую - и замер, будто сам своей же музыкой околдованный.
Вместо дома - дым и пепел. На деревьях любимцы-коты ободранными тушками висят. Но хуже - другое.
- Мама, - закричал Фостер, кинулся к обгорелому трупу. Заплакал, и слезы его были как роса - холодные и чистые, и, падая в гарь, обращались горным хрусталем. Но не замечал того Фостер, ничего не замечал - только плакал.
Кинулся он в лес, и расступались пред ним травы высокие, разводили ветви древние деревья, и выли в чаще волки, а птицы - смолкли, песнь прервав на полувздохе.
И бродил он по лесу семь дней и семь ночей, без отдыха, без сна, только стлалась за ним тропинка горных хрусталей - окаменелых слез. А на восьмую ночь достал Фостер свирель, и заиграл. Играя, направился он к озеру - думая, нырну я на дно илистое, темное, пусть затянет в глубь к рыбам, из-за меня - чудища лесного, отродья бесовского, мать убили, зачем тогда и мне жить?
И видит Фостер: на берегу юноша сидит. Длинноногий, рослый, верно - выше Фостера, хоть того никак коротышкой не назвать. Вьются по ночной прохладе волосы цвета подгнившей по ноябрю листвы, а на зеленом костюмчике, будто у ярмарочного шута, побрякивают колокольчики. И играет он на свирели - точь-в-точь, как у Фостера.
Тот так и замер.
Заслушался...
И горе его рассыпалось, будто песчаный замок, какой детишки строят, от волны из озера, а боль утихла - стянулась в шрамы. Дивная музыка ласкала его, словно ладони прекраснейшей девы, и внимал Фостер, покачиваясь, и тоже поднес к губам свирель, заиграл.
А юноша встал, повернулся к Фостеру, не отнимая от губ свирели, и тот разглядел: глаза-то у рыжего желтые, как у кота-разбойника. И зрачки узкие.
Двинулся желтоглазый в чащу, Фостер - за ним. Играли оба без перерыва. Фостер и забыл, что счеты с жизнью свести пытался. Шел и шел за рыжим, и принимал их лес в свое лоно, радушно, как дорогих гостей.
Шаг за шагом уводил рыжий Фостера, и вдруг видит Фостер: не одни они. Тени из-за деревьев выскальзывают, гибкие, как тростник и юркие, как мыши. Смеются, веселятся, танцуют.
На поляне-то Фостер с рыжим вроде и вдвоем, друг напротив друга стоят, каждый свою мелодию играет. А вокруг - пляшут, радуются. То тонким, будто паутинка, рукавом заденут, то подолом. Вроде и видит танцующих Фостер, а вроде и нет. Да и некогда отвлекаться: задор взял, охота рыжего переиграть. Чтобы не ухмылялся, прохвост желтоглазый.
Играют Фостер да рыжий, а вокруг - пляшут. Так и ночь миновала.
На рассвете, едва проткнул первый луч солнца небосвод, отнял рыжий свирель от губ. Сам и не устал вроде, ухмыляется:
- Ну довольно, Фостер. Молодец, обыграл самого Авалона, Короля Эльфов.
Фостер как это услышал, так на землю и осел. Хорошо, трава мягкая была. Подскочили тут другие - танцоры-то ночные, лесные эльфы. Юноши и девушки, прекрасные как майские сумерки, как цвет акации, - и у всех уши острые, а зрачки - кошачьи. Подхватили они Фостера под руки.
- Обыграл, обыграл вас, Ваше Величество, принц Фостер!
Смеются - точно ручей журчит.
- Принц? Я - принц? - дивился Фостер. Вертел в руках свирель, на рыжего-Авалона уставился, совсем неуважительно.
- В ту ночь, когда ты родился, - сказал Авалон, - шла у нас война с горными троллями. Испугались за маленького принца, что в лихую ночь появился, подбросили людям. Но теперь лес спокоен, а ты вернулся.
- Люди из деревни убили женщину, что заменила мне мать, - проговорил Фостер. - Убили, потому что я вашего рода. Помогите отомстить.
Засмеялись лесные эльфы.
- Что тебе до смертных! - Авалон приобнял Фостера, взъерошил темные пряди волос. - Забудь их, забудь прошлую жизнь. Ты - мой младший брат, принц ночных фейри - все заботы людские в прошлом оставь; ныне тебе петь и плясать с нами на потаенных полянах, веселиться и чары постигать.
Хотел Фостер спорить, да смолчал. А про чары - запомнил.
Стал Фостер жить среди лесного народа. Что ни ночь - веселье, что не полнолуние - празднество, а днем в неведомых тенистых чащах, где нога человека не ступала, прячутся. Авалон Фостера всему учит, как со зверями разговаривать, как с травами и водами. Не отходит рыжий от младшего брата, да и смотрит странно - иной раз аж в краску Фостера кидает от взгляда желтого, кошачьего. А коль уж дотронется - будто молнией ударит, Фостеру потом пол-ночи хоть по кустам отсиживайся, растревоженному.
Что за диво? - думает он, - Что моему брату-королю от меня нужно?
Спросить - не смел.
Но как-то услыхал Фостер разговор двух фей. Собирали феи пыльцу мотыльков для колдовства какого-то, да и меж собой смеялись.
"Совсем наш король голову-то потерял", - одна говорит, - "на своего братца младшего заглядывается, лунный свет ему без него не мил".
"Да, но нельзя открыться - юн еще принц Фостер, юн и глуп. Если ляжет с ним король, как с девой ложатся - перейдет к нему великая сила, но рано Фостеру древними чарами владеть. Лет двести подождать надо, может, и триста".
Фостер как это услышал - метнулся прочь, будто за шиворот горящую головню засунули. Примчался к озеру, где они с Авалоном встретились, а там цветут уж черные маки, цветы любви нелюдской. Покачал Фостер головой, достал свирель и стал играть - как в ту ночь, когда встретился с фейри.
И пока играл, думал он думу ... как чары-то заполучить, за Берту отомстить, а там, глядишь, и наравне с Авалоном стать. Не принцем - королем.
Сплел он венок из лилий, такой невесты перед свадьбой носят, надел на голову и явился пред Авалоном - волосы черные струятся, будто сама ночь в них запуталась, глаза синие горят звездами, идет и на свирели играет. Увидел его король, навстречу выступил.
- Здравствуй, брат мой, - говорит ему Фостер. - Давно уж я среди твоего племени живу, теперь и я - не человек более, один из вас. И понял я: хочу не только братом тебе быть...
Авалон вздохнул, отшатнулся точно. А Фостер - к нему.
- Видишь - венок из лилий, видишь - ночь сегодня прозрачна и чиста, как воды родниковые, - шепчет Фостер, - И я - твой, Король Авалон, совсем твой.
Улыбнулся Авалон:
- Ведаю я, чего ты хочешь, - покачал головой, - все ведаю, но не смогу противиться - ты сильнее меня, юный принц. Обыграл ты меня на свирели, да не только. Говорят люди, будто сердца у нас холодные, как драгоценные камни, что мерцают в темных подгорных шахтах, но мое зажег ты пламенем ночи. Пойдем же, покажу я тебе все таинства - и будь что будет.
Говорит так, а у самого будто слезы по щекам бегут - или чудится то, разве плачут древние созданья леса?
Взял Авалон Фостера под руку, повел в сердцевину леса, куда и обычным фейри дорога заказана.
Сияла луна над ними, серебрилась, и мягки были травы под ногами, и тихо шелестела листва. А когда поцеловал король Фостера - занялся у того дух, будто пил эльфийский король его душу, как вино пряное, но не стал Фостер отстраняться, ибо знал он: пути назад нет.
Сама Ночь их повенчает.
И наедине открыл Авалон Фостеру все таинства ночные - как песней до потери разума завораживать, как чары вечные, могучие плести. И целовал Авалон Фостера, и скинул на темную траву венок, и ласкал его - брата своего, что полюбил король эльфийский совсем не братскою любовью.
И когда соединились они, умер юноша-Фостер, а родился - Фостер-чародей, могущественный сын дивного народа, лживого, беззаботного и прекрасного.
Сама Ночь им свадебные песни спела, да укутала бархатом индиговым, и на том месте, где возлежали король и принц, выросли орхидеи - исчерна-багровые, словно засохшая кровь.
А наутро сказал Авалон Фостеру:
- Равен ты мне теперь во всем, ничто человеческого в тебе не осталось - ты маг великий. Хочешь - забирай царство мое, а меня убей, но коль так решишь - позволь напоследок поцеловать тебя.
И целовал его Фостер, но говорил другое:
- Нет, Авалон, не нужна мне власть над ночным народом. Отпусти меня - пойду я воздавать врагам моим за деяния их.
Оставил он короля, и помчался к деревне...
Целый день мчался, без устали, ни жажды, ни голода не чувствуя. К сумеркам вошел в ту деревню, что домом столько лет была. Прямиком на площадь направился.
- Эй, глядите! - повыскакивали из домов люди, - Явился, дьявольское отродье! Столько месяцев его ловили, а он сам пришел! Убьем его!
- Убьем! - подхватили другие, пуще всех - Гордон, теперь уже муж Лизы. Увидел Фостер их вдвоем, а ее - беременную, исказилось его лицо - на звериную морду похоже сделалось.
Поднес он к губам свирель и - как встарь, как в детстве, когда за музыку тумаки и камни получал - стал играть.
И опустились сумерки на людей - ослепли они, обезумели. Метались и кричали - кто в огонь прыгнет, кто на вилы напорется. Кто и друг другу камнями головы расшибет. А Фостер играет себе, играет - только ночь все холоднее становится.
Тут выскочила пред ним Лиза - упала на колени.
- Пощади, - умоляет, а у самой кровь из глазниц течет: как ослепла, так и вырвала глаза.
Замер Фостер. Отнял свирель от губ, наклонился к ней, стер рукою кровь.
И люди в себя приходить стали.
Тут выскочил Гордон, муж Лизы, с ножом на Фостера бросился.
- Не трожь жену мою, дьявольский выродок! - кричит. А Фостер не движется, будто нож заточенный ему - что перо птичье.
- Я тебя насквозь проткну, как мать твою проткнул! - замахнулся Гордон. Фостер же Лизу отпустил, к нему навстречу шагнул.
Улыбался.
И вонзился нож Гордона в грудь - но не ему. Выскочил легким ветром, весенним ветром, Авалон, закрыл собою Фостера, принял удар сполна - прямо в сердце.
- Месть - черное дело, - окровавленными губами шептал король эльфов, - мой народ проклянет тебя и меня за то, что явились к людям со злом. Но доверши дело.
И упал наземь, разметались рыжие волосы, погасли глаза-топазы.
И снова заиграл Фостер.
Теперь уж не останавливался - пока все люди деревни себе глаза не повырывали, а затем и сердца - заживо. Лиза у Гордона ногтями из-под ребер сердце вытащила, Фостеру под ноги бросила, а он наступил. И ее оттолкнул - мертвую.
Никого к утру в живых не осталось, и лежал среди человеческих мертвецов король ночных фейри - Авалон.
Наклонился к нему Фостер. Закрыл желтые глаза брату-любовнику, поцеловал на прощанье холодные губы и ушел.
С тех пор прокляты те места. Коль придет туда человек - обязательно встретится ему Черный Принц, что на свирели играет - и нет ничего прекраснее музыки той, плача поминального, вечного, но кто услышит - через три дня умрет.
Заросли тропы в лес, и, говорят, фейри тоже покинули зачарованные Черным Принцем места.
Только зверье водится, да раскрывают лепестки цветы на запретных полянах...
на сей раз никакой особой расчлененки и некрофилии, стилизация под легенду. слэш и тот в противозачаточном состоянии
читать дальше Вся деревня знала: у старухи Берты сын подкидыш.
Подсунули его летней полночью под дверь, только скрипнули ржавые петли, да взвыла дворняга, да кошка в сенях всполошилась.
Проснулась старая Берта, посмотреть - что за шум, может, лиса в курятник залезла или вор заявился. Ан нет: ребенок у порога лежал. В плетеной корзинке из свежей бересты. На вид - обычный младенец, да только завернут не в холстовину какую, а в тончайший шелк. Взяла Берта ребенка в дом. Тот не орал, тихо так лежал.
Неладное заподозрила Берта, когда ребенок молоко пить отказался. Уговорить-то уговорила старуха соседку Люси Кернберг: у той двойня родилась, а одна девочка возьми и на второй день Богу душу отдай. Молока много, все равно лишнее.
Только не стал найденыш грудь сосать. И коровье молоко тоже ему не годилось. Думала Берта - не жилец он на белом свете, поохала - жаль было маленького; своих-то детей у Берты не случилось, двоих мужей она схоронила, так и вековала одна. Только глядь - сосет младенец! Кошку рыжую сосет, а за ней еще две подбежали, черная и серая, требовательно так мяукали - мол, дай, Берта, найденыша-то накормить.
Подивилась старуха, испугалась. Поутру понесла младенца священнику, да так на пороге церкви и осталась: выл ребенок, будто на угли раскаленные его кидали.
Священник как глянул на сверток, так и перекрестился:
- Выбрось в озеро, Берта, выбрось эту нечисть! Не видишь разве - лесные эльфы подкинули. Вырастет он да сожрет, а душу твою бессмертную в ад утянет.
Выслушала Берта такие слова, призадумалась. Добралась до озера, занесла уже сверток над водной гладью, тихой да серебристой - и заплакала. Не сумела эльфова выродка погубить.
- Живи, - сказала, - пусть ты и нечисть лесная, будешь сыном моим. А раз из леса, то и нареку тебя Фостером.
Прошло много лет. Рос Фостер красивым юношей, ладным и крепким, умным и ловким. Берта на него нарадоваться не могла: вот какое счастье привалило, на старости лет сын да помощник появился. Да только остальные его побаивались, за спиной - шептались, крестным знамением себя осеняли. "Нечисть", повторяла деревня в один голос, "все одно нечисть - старая Берта змею на груди выкармливает".
И впрямь странное было в Фостере. Красив он - росту высокого, стройный, как молодое дерево, черные волосы вьются - что поток речной, глаза синие, как цикорий на лугу. А приглядишься: не человек. Уши острые, будто у кошек, которые его выкормили и зрачки узкие, кошачьи. В темноте Фостер как днем видел, а то и лучше.
Чурались его в деревне. Священник как заметит Берту или сына названного - на другую сторону улочки перейдет. И послал бы гонца к Инквизиторам, но страшно: самого могут на иглы посадить или на костре сжечь.
Пока Фостер маленький был - другие дети и камнями, случалось, закидывали. Дразнились. Фостер к Берте побежит - мама, чего они меня "подкидышем" кличут, а та утешит, песню споет, ватрушку сунет. Фостер носом похлюпает да успокоится. До следующего раза.
Как подрос - труднее стало. Заглядывался он на местную красавицу, дочку Люси Кернберг, Лизу. А та смеется. Кошаком драным и нечистью лесной обзывается.
Горько, больно было Фостеру, и стал он от людей в лес уходить. А там - хорошо. Поют песни травы, поют песни деревья - и вода в ручьях-озере подпевает. Говорит с ним лес, и каждое словечко доброе, чистое. Звери его не пугались - детенышей своих поиграть выводили, и пел Фостер с птицами, играл со зверями, а как есть захочет - соберет земляники да смородины, тем и сыт. Бродил по лесу до темноты, возвращался заполночь, а порой - под утро. Старая Берта поворчит-поворчит, да плюнет. Что ж поделаешь, если люди сыну не родня - и сами от себя гонят...
Из ветви плакучей ивы, что росла над озером, куда чуть не швырнула Фостера Берта, смастерил он себе свирель. Никто музыке его не учил - сам он научился дивные мелодии играть. Кто ни услышит - любое дело бросит, заслушается, стоит как холодом прихваченный, в глыбу льда вмороженный. А потом будто ото сна проснется, глаза протрет: где я был?
Стали люди его пуще ненавидеть и бояться. Требовали от священника: изгони ты из деревни нашей чудище лесное, отродье эльфийское. А Берта сына все выгораживала. Мол, мальчик он добрый, никому зла не делал.
Да кто ей верил-то!..
И вот, как-то ночью - летней, ясной, в полнолуние, - задумали люди лихое. Собрались всей деревней, вил да факелов похватали, и двинулись к дому Берты. Кричали - сожжем адского выродка, на куски порежем да псам скормим. Выбежала тут Берта умолять - пощадите, не губите душу живую. Толкнул ее тогда рыжий Гордон, мельника сын - он давно за Лизой Кернберг увивался, и боялся, что Фостер ее дивной музыкой да красотой нечеловеческой сманит, сатанинскими чарами опутает.
- Убейте старую ведьму! - крикнул. И сам первый Берту вилами проткнул. А за ним уж и остальные.
Камня на камне не оставили. С котов и тех шкуру содрали и на дереве повесили. Все, что в доме вдовьем ценного было - растащили до последней курицы и пуговицы, а дом сожгли. Самого Фостера, правда, сколько не искали - не поймали. В ту ночь в лесу он гулял, под утро лишь вернулся...
Шел он из лесу веселый, играл на свирели песенку новую - и замер, будто сам своей же музыкой околдованный.
Вместо дома - дым и пепел. На деревьях любимцы-коты ободранными тушками висят. Но хуже - другое.
- Мама, - закричал Фостер, кинулся к обгорелому трупу. Заплакал, и слезы его были как роса - холодные и чистые, и, падая в гарь, обращались горным хрусталем. Но не замечал того Фостер, ничего не замечал - только плакал.
Кинулся он в лес, и расступались пред ним травы высокие, разводили ветви древние деревья, и выли в чаще волки, а птицы - смолкли, песнь прервав на полувздохе.
И бродил он по лесу семь дней и семь ночей, без отдыха, без сна, только стлалась за ним тропинка горных хрусталей - окаменелых слез. А на восьмую ночь достал Фостер свирель, и заиграл. Играя, направился он к озеру - думая, нырну я на дно илистое, темное, пусть затянет в глубь к рыбам, из-за меня - чудища лесного, отродья бесовского, мать убили, зачем тогда и мне жить?
И видит Фостер: на берегу юноша сидит. Длинноногий, рослый, верно - выше Фостера, хоть того никак коротышкой не назвать. Вьются по ночной прохладе волосы цвета подгнившей по ноябрю листвы, а на зеленом костюмчике, будто у ярмарочного шута, побрякивают колокольчики. И играет он на свирели - точь-в-точь, как у Фостера.
Тот так и замер.
Заслушался...
И горе его рассыпалось, будто песчаный замок, какой детишки строят, от волны из озера, а боль утихла - стянулась в шрамы. Дивная музыка ласкала его, словно ладони прекраснейшей девы, и внимал Фостер, покачиваясь, и тоже поднес к губам свирель, заиграл.
А юноша встал, повернулся к Фостеру, не отнимая от губ свирели, и тот разглядел: глаза-то у рыжего желтые, как у кота-разбойника. И зрачки узкие.
Двинулся желтоглазый в чащу, Фостер - за ним. Играли оба без перерыва. Фостер и забыл, что счеты с жизнью свести пытался. Шел и шел за рыжим, и принимал их лес в свое лоно, радушно, как дорогих гостей.
Шаг за шагом уводил рыжий Фостера, и вдруг видит Фостер: не одни они. Тени из-за деревьев выскальзывают, гибкие, как тростник и юркие, как мыши. Смеются, веселятся, танцуют.
На поляне-то Фостер с рыжим вроде и вдвоем, друг напротив друга стоят, каждый свою мелодию играет. А вокруг - пляшут, радуются. То тонким, будто паутинка, рукавом заденут, то подолом. Вроде и видит танцующих Фостер, а вроде и нет. Да и некогда отвлекаться: задор взял, охота рыжего переиграть. Чтобы не ухмылялся, прохвост желтоглазый.
Играют Фостер да рыжий, а вокруг - пляшут. Так и ночь миновала.
На рассвете, едва проткнул первый луч солнца небосвод, отнял рыжий свирель от губ. Сам и не устал вроде, ухмыляется:
- Ну довольно, Фостер. Молодец, обыграл самого Авалона, Короля Эльфов.
Фостер как это услышал, так на землю и осел. Хорошо, трава мягкая была. Подскочили тут другие - танцоры-то ночные, лесные эльфы. Юноши и девушки, прекрасные как майские сумерки, как цвет акации, - и у всех уши острые, а зрачки - кошачьи. Подхватили они Фостера под руки.
- Обыграл, обыграл вас, Ваше Величество, принц Фостер!
Смеются - точно ручей журчит.
- Принц? Я - принц? - дивился Фостер. Вертел в руках свирель, на рыжего-Авалона уставился, совсем неуважительно.
- В ту ночь, когда ты родился, - сказал Авалон, - шла у нас война с горными троллями. Испугались за маленького принца, что в лихую ночь появился, подбросили людям. Но теперь лес спокоен, а ты вернулся.
- Люди из деревни убили женщину, что заменила мне мать, - проговорил Фостер. - Убили, потому что я вашего рода. Помогите отомстить.
Засмеялись лесные эльфы.
- Что тебе до смертных! - Авалон приобнял Фостера, взъерошил темные пряди волос. - Забудь их, забудь прошлую жизнь. Ты - мой младший брат, принц ночных фейри - все заботы людские в прошлом оставь; ныне тебе петь и плясать с нами на потаенных полянах, веселиться и чары постигать.
Хотел Фостер спорить, да смолчал. А про чары - запомнил.
Стал Фостер жить среди лесного народа. Что ни ночь - веселье, что не полнолуние - празднество, а днем в неведомых тенистых чащах, где нога человека не ступала, прячутся. Авалон Фостера всему учит, как со зверями разговаривать, как с травами и водами. Не отходит рыжий от младшего брата, да и смотрит странно - иной раз аж в краску Фостера кидает от взгляда желтого, кошачьего. А коль уж дотронется - будто молнией ударит, Фостеру потом пол-ночи хоть по кустам отсиживайся, растревоженному.
Что за диво? - думает он, - Что моему брату-королю от меня нужно?
Спросить - не смел.
Но как-то услыхал Фостер разговор двух фей. Собирали феи пыльцу мотыльков для колдовства какого-то, да и меж собой смеялись.
"Совсем наш король голову-то потерял", - одна говорит, - "на своего братца младшего заглядывается, лунный свет ему без него не мил".
"Да, но нельзя открыться - юн еще принц Фостер, юн и глуп. Если ляжет с ним король, как с девой ложатся - перейдет к нему великая сила, но рано Фостеру древними чарами владеть. Лет двести подождать надо, может, и триста".
Фостер как это услышал - метнулся прочь, будто за шиворот горящую головню засунули. Примчался к озеру, где они с Авалоном встретились, а там цветут уж черные маки, цветы любви нелюдской. Покачал Фостер головой, достал свирель и стал играть - как в ту ночь, когда встретился с фейри.
И пока играл, думал он думу ... как чары-то заполучить, за Берту отомстить, а там, глядишь, и наравне с Авалоном стать. Не принцем - королем.
Сплел он венок из лилий, такой невесты перед свадьбой носят, надел на голову и явился пред Авалоном - волосы черные струятся, будто сама ночь в них запуталась, глаза синие горят звездами, идет и на свирели играет. Увидел его король, навстречу выступил.
- Здравствуй, брат мой, - говорит ему Фостер. - Давно уж я среди твоего племени живу, теперь и я - не человек более, один из вас. И понял я: хочу не только братом тебе быть...
Авалон вздохнул, отшатнулся точно. А Фостер - к нему.
- Видишь - венок из лилий, видишь - ночь сегодня прозрачна и чиста, как воды родниковые, - шепчет Фостер, - И я - твой, Король Авалон, совсем твой.
Улыбнулся Авалон:
- Ведаю я, чего ты хочешь, - покачал головой, - все ведаю, но не смогу противиться - ты сильнее меня, юный принц. Обыграл ты меня на свирели, да не только. Говорят люди, будто сердца у нас холодные, как драгоценные камни, что мерцают в темных подгорных шахтах, но мое зажег ты пламенем ночи. Пойдем же, покажу я тебе все таинства - и будь что будет.
Говорит так, а у самого будто слезы по щекам бегут - или чудится то, разве плачут древние созданья леса?
Взял Авалон Фостера под руку, повел в сердцевину леса, куда и обычным фейри дорога заказана.
Сияла луна над ними, серебрилась, и мягки были травы под ногами, и тихо шелестела листва. А когда поцеловал король Фостера - занялся у того дух, будто пил эльфийский король его душу, как вино пряное, но не стал Фостер отстраняться, ибо знал он: пути назад нет.
Сама Ночь их повенчает.
И наедине открыл Авалон Фостеру все таинства ночные - как песней до потери разума завораживать, как чары вечные, могучие плести. И целовал Авалон Фостера, и скинул на темную траву венок, и ласкал его - брата своего, что полюбил король эльфийский совсем не братскою любовью.
И когда соединились они, умер юноша-Фостер, а родился - Фостер-чародей, могущественный сын дивного народа, лживого, беззаботного и прекрасного.
Сама Ночь им свадебные песни спела, да укутала бархатом индиговым, и на том месте, где возлежали король и принц, выросли орхидеи - исчерна-багровые, словно засохшая кровь.
А наутро сказал Авалон Фостеру:
- Равен ты мне теперь во всем, ничто человеческого в тебе не осталось - ты маг великий. Хочешь - забирай царство мое, а меня убей, но коль так решишь - позволь напоследок поцеловать тебя.
И целовал его Фостер, но говорил другое:
- Нет, Авалон, не нужна мне власть над ночным народом. Отпусти меня - пойду я воздавать врагам моим за деяния их.
Оставил он короля, и помчался к деревне...
Целый день мчался, без устали, ни жажды, ни голода не чувствуя. К сумеркам вошел в ту деревню, что домом столько лет была. Прямиком на площадь направился.
- Эй, глядите! - повыскакивали из домов люди, - Явился, дьявольское отродье! Столько месяцев его ловили, а он сам пришел! Убьем его!
- Убьем! - подхватили другие, пуще всех - Гордон, теперь уже муж Лизы. Увидел Фостер их вдвоем, а ее - беременную, исказилось его лицо - на звериную морду похоже сделалось.
Поднес он к губам свирель и - как встарь, как в детстве, когда за музыку тумаки и камни получал - стал играть.
И опустились сумерки на людей - ослепли они, обезумели. Метались и кричали - кто в огонь прыгнет, кто на вилы напорется. Кто и друг другу камнями головы расшибет. А Фостер играет себе, играет - только ночь все холоднее становится.
Тут выскочила пред ним Лиза - упала на колени.
- Пощади, - умоляет, а у самой кровь из глазниц течет: как ослепла, так и вырвала глаза.
Замер Фостер. Отнял свирель от губ, наклонился к ней, стер рукою кровь.
И люди в себя приходить стали.
Тут выскочил Гордон, муж Лизы, с ножом на Фостера бросился.
- Не трожь жену мою, дьявольский выродок! - кричит. А Фостер не движется, будто нож заточенный ему - что перо птичье.
- Я тебя насквозь проткну, как мать твою проткнул! - замахнулся Гордон. Фостер же Лизу отпустил, к нему навстречу шагнул.
Улыбался.
И вонзился нож Гордона в грудь - но не ему. Выскочил легким ветром, весенним ветром, Авалон, закрыл собою Фостера, принял удар сполна - прямо в сердце.
- Месть - черное дело, - окровавленными губами шептал король эльфов, - мой народ проклянет тебя и меня за то, что явились к людям со злом. Но доверши дело.
И упал наземь, разметались рыжие волосы, погасли глаза-топазы.
И снова заиграл Фостер.
Теперь уж не останавливался - пока все люди деревни себе глаза не повырывали, а затем и сердца - заживо. Лиза у Гордона ногтями из-под ребер сердце вытащила, Фостеру под ноги бросила, а он наступил. И ее оттолкнул - мертвую.
Никого к утру в живых не осталось, и лежал среди человеческих мертвецов король ночных фейри - Авалон.
Наклонился к нему Фостер. Закрыл желтые глаза брату-любовнику, поцеловал на прощанье холодные губы и ушел.
С тех пор прокляты те места. Коль придет туда человек - обязательно встретится ему Черный Принц, что на свирели играет - и нет ничего прекраснее музыки той, плача поминального, вечного, но кто услышит - через три дня умрет.
Заросли тропы в лес, и, говорят, фейри тоже покинули зачарованные Черным Принцем места.
Только зверье водится, да раскрывают лепестки цветы на запретных полянах...
@темы: Рассказ
-
-
15.05.2009 в 10:36-
-
15.05.2009 в 15:55легенда не подразумевала высокий штиль, вообще-то.
-
-
17.05.2009 в 16:26-только по кусочкам.
Думаю,Морга это имела в виду.
А текст...читать легко.но неинтересно.
-
-
17.05.2009 в 20:08почему неинтересно, можно узнать?
-
-
18.05.2009 в 05:32Читать действительно неинтересно. Выручает лишь довольно неплохой слог.
Все в этом рассказе складно-ладно, все логично, местами банально, местами выносит мозг (здесь я говорю об инцесте, который, к слову, вы не сумели гармонично вписать). Однако нет здесь пресловутой изюминки, лишь забродивший виноград горстями.
-
-
18.05.2009 в 07:31т.е. стилизация сама по себе, без финта ушами, уже не канает?
ну хм, ладно. точка зрения понятна.)
-
-
18.05.2009 в 08:37-
-
18.05.2009 в 19:22-
-
18.05.2009 в 19:44