Вечерний кофе.

[Альтаир аль Наир]

Дымок над чашкой. Полная луна
Кусочком сахара утонет в темной гуще,
Мешаясь с терпкой горечью грядущих
Ночей и дней, где пустота окна
Задрапирована вуалью всемогущей
Красивой лжи. Холодная стена,
Дотлевшая до фильтра сигарета
И одиночество - абсурдная цена
За право не ложиться до рассвета.

---

[Cancelled]

удален сырой и безграмотный текст, п.10 Правил. consolo

---

одиночествозависимость

[EternalFreedom]

Мыслями странными, острыми пальцы искромсаны.
В точку сжимаясь, я стала размером с вселенную.
Не обнимай, не жалей свою вольную пленную,
Ведь я вернусь,
и, к счастью,
такой же
больной.

Эти минуты обернуты нервными тканями.
Это всегда пробирает до самого хрупкого.
Да, просто приступ. Без взгляда сочувственно-чуткого
Мне было бы легче
взрослеть,
высыхать
и молчать.

Я провалилась в себя, уходить не планируя.
Вся моя «личность» поместится в пачку от «честера».
Не спрашивай как там, не знаю ответа я честного.
Мне нужно спеть сольно
ты только
смирись
и прости.

@темы: Стихи

---

Разные имена

[Ne vremya]

Громче, чтоб только не слышать свои имена.
Пусть пустота заполняет собою всю душу
Может, она безразличие вверит глазам,
Может, и сердцу стучать станет чуточку лучше.


Что же осталось в итоге от этой мечты?
Тысячи раз вновь и вновь я бывала за краем
Годы спустя я опять на суде суеты
Только за то, что, упав, оказалась за гранью.

Я благодарна за то, что ты помнишь меня.
Я пропадала для всех, чтобы не было больно.
Сколько стирала из памяти все имена, -
Те, что стремилась забыть, повторяла невольно.

Знаешь, за счастье, что можешь куда-то сбежать.
Я исчезаю, и все, что со мною осталось:
Руки, которые вдруг разучились играть,
Сердце, которое сдаться опять отказалось.

Время погубит. Напрасно ловила слова,
Столько созвучий, но ни одного не совпало.
Разные слишком, как видишь, у нас имена.
Мне это счастье, по правде, не принадлежало.

@темы: Стихи

---

Без названия

[йа толстушко]

Just like this: I am going cautiously,
In the darkness, to the touch, no obviously

Passing through the corridors full of masks and phrases,
Directions, scripts, cameras and many others,

Making my way along the wall
To tear off a label "charming villain", your role

And to look at you, without breathing,
and admiring on you, all my life missing.

@темы: Стихи

---

Сонет о друзьях и воспоминаниях

[Элен Тару]

Сбывшееся.
Когда-нибудь, когда утихнут бури,
Я соберу вас за большим столом.
И будет чай, багульник, торт в глазури,
Воспоминаний пожелтевший том...

Я соберу вас на своих страницах,
В простых словах - и радость, и тоску -
Все то, что никогда не повторится.
Обветренная песня рвется с губ,

Дрожа чуть-чуть расстроенной струной.
А на стекле дождя косые нити,
И рвется в город ветер ледяной,

И листья на чернеющем граните...
Не повторится... Вы всегда со мной...
Я соберу вас, только... приходите...

@темы: Стихи

---

***

[большой кусок доброго пирога]

Успокоить и простить -
Дан наказ священный.
Смех на волю отпустить,
Клятве той быть верным,

Что тебя связала с ним,
А его с тобою...
И союз сей нерушим,
Даже за Чертою.

Ты смотрел в его глаза,
Думал, что когда-нибудь
Неба чистая слеза
Вам укажет верный путь.

Много миль уже пройдя,
Вы всё также верили,
Что мерцанье струй дождя -
Это стрелы времени.

Но случилось вам попасть
В горы к злобным духам.
Обуял обоих страх,
Слышалось над ухом:

"Ты убей его скорей,
Вовсе он не друг
Мы тогда откроем дверь,
Выпустим без мук!"

Ярость ум застлала ваш,
Друг на друга кинулись.
Только ты-то не предашь...
...Лишь душа взлетела ввысь

А очнувшийся от чар,
Спутник милый твой
Принял смерти темный дар,
Чтоб уйти с тобой...

@темы: Стихи

---

[A. I. Wintermute]

Пришло в голову в феврале 2009-го, в маршрутке, когда опаздывал на защиту курсовой)
Назвал это

"Время"

"Время"

Утро. Спешка. Чашка кофе. Сигарета. Холодный душ. Сердце бешено колотится. Привычный ритм будних дней. Напялив мятую одежду и набросив на плечи пальто, пулей вылетаешь из дома.
Светает довольно поздно. Зима. Сыпет мелкий снег. Быстро перебирая ногами спешишь на остановку. Сегодня особый день. Сегодня нельзя опоздать. Сегодня изменит будущее. Встретишься с Ней. Дальше – в ЗАГС. Подать заявление. Затем – на работу. Наконец, обещанное повышение.
Добираешься до остановки. Копаешься в мыслях. Автобус отправляется. Не успел. От твоего промышленного поселка до города всего ничего. Семь километров. В глаза бросается шашка такси. Старые «Жигули». Водитель восточной внешности. Цена не важна. Важна скорость. Визг лысой резины. Едешь.
«Мобильник» разрывается. «Любимая». «Начальник». Выключаешь телефон. Успокаиваешься. До цели - пара минут.
Закон подлости. Единственный светофор на пути. Таксист не врал. На спидометре – около сотни. Вдали – гудок тепловоза. На светофоре – красный. Визг лисой резины. Рывок. Лобовое стекло – сплошное пятно белого снега. Машинист сегодня пьян. Вчера была зарплата. Рельсы. Удар. Скрежет металла. Запах бензина.
Через час – пожарные, медики, ГАИ, останки под белым покрывалом. Спешить некуда. Никто не ждёт.

@темы: Мысли вслух, Рассказ

---

[demodok]

Очень нужны тапки!
ОЧЕНЬ! Пожалуйста!
Это - третья глава из запланированных восьми. Или - вторая из четырех о Саше Фрутисе. Еще четыре (чётные) будут про Леночку Воронцову, а девятая - типа эпилог.

Глава 3. Часовня в долине Маринер

Глава 3. Часовня в долине Маринер

Отца Мефодия Саша не обогнал — отец Мефодий, надо полагать, уже был внизу и встречал долгожданных гостей с запада. Он так спешил к ним, что даже не закрыл люк своего кабинета: когда Саша спустился по трапу до уровня четвёртого этажа, тяжёлая дверца люка всё ещё раскачивалась, повизгивая на ржавых петлях. Пришлось обойти её по краю площадки, прижимаясь к перилам.
Просто взять и захлопнуть дверцу Саша не решился: в кабинете опять было нечисто.
Компьютер в кабинете настоятеля работал, и проектор тоже не был выключен. Лазерные лучи продолжали рисовать нечто спиралеподобное, многократно и невероятно само себя пересекающее, вспученное и тошнотворное, заполнившее собою весь немалый объём бывшего топливного бака. Оно, это несуразное до омерзительности нечто, словно бы дышало в такт поскрипываниям дверцы, конвульсивно тянуло к ней и тут же отдёргивало полупрозрачный многоцветный отросток... Разумеется, это было всего лишь изображение — причём, изображение чего-то абстрактного, реально не существующего, иллюзорного, — и Саша, разумеется, понимал это. Но всё-таки у него опять, как тогда, упругий скользкий ком закупорил горло и чуть не остановилось сердце.
Саша изо всей силы зажмурился, миновал, прижимаясь спиной к перилам, распахнутую дверцу, докатился по трапу аж до второго этажа часовни и только тогда перевёл дух.
Чёрт знает, что за абстракция. Не бывает таких абстракций. В нашем пространстве — не бывает. В нашей доброй старой евклидовой Вселенной, надёжно ограждённой от любых невероятностей световым барьером Эйнштейна и событийно-пространственной асимптотой Гёделя-Тяжко...
Саша ещё несколько секунд постоял с закрытыми глазами, держась за стеночку и приводя себя в порядок, а потом разжмурился и стал неторопливо одолевать последнее, самое длинное звено трапа, с нарочитым безразличием поглядывая вниз. Отца Мефодия внизу почему-то не оказалось, а гости, все четверо, стояли возле своего винтоплана и смотрели на Сашу, почти одинаково задрав головы.
Почти. Но всё-таки не совсем одинаково. Всё-таки немножко по-разному. Присмотревшись, Саша понял, что на самом деле гость был один, а винтоплан и трое остальных — при нём.
Гость производил впечатление человека серьёзного, преуспевающего и намеренного преуспевать и далее во что бы то ни стало. Он был щупловат, но не слишком. Роста, кажется, чуть выше среднего. Судя по светлой, зачёсанной назад шевелюре и белым пушистым усам — явный посполит, из потомственных докатастрофных марсиан, но почему-то с европианскими (от висков до плеч) бакенбардами («пейсами»). Фрак на госте был устаревшего покроя, но даже отсюда видно, что новый и дорогой. В руках — тонкая белая тросточка, на ногах — белые штиблеты, сиявшие из-под немодно зауженных кремовых панталон... Он, собственно, и не задирал голову, он её только чуть приподнял, слегка склонив набок: не столько интересуясь Сашиной персоной, сколько терпеливо поджидая, когда же он наконец спустится.
А вот остальные — да, задирали, и очень одинаково, хотя и каждый по-своему. Один, самый мосластый, с рычагами до колен и скверно обритым черепом, наблюдая за Сашей, успевал бросать быстрые внимательные взгляды на все четыре стороны. Другой, толстый и лысый, с неровным розовым шрамом вдоль темени, похожий на тяжёлый сейф, неоднократно подвергавшийся безуспешному взлому, ни на миг не выпускал Сашу из поля зрения, а правую руку держал за отворотом камзола. Третий, сухой и тонкий, но с неожиданно выпирающим кругленьким животиком и в шляпе с несоразмерно большими полями, более всего напоминал беременный торшер. Он тоже усердно задирал свой абажурчик, но, по-видимому, просто за компанию, поскольку то и дело отвлекался, чтобы пробежаться пальцами по клавишам блокнота...
В общем, было ясно, что эти трое состоят шестёрками при пейсоносном посполите — секретари, охранники и прочие порученцы. Те, кто всегда под рукой. Офисная мебель, она же и походная... Чувствовалось, впрочем, что их богатенький хозяин бережлив и рачителен, покупает всё только самое лучшее и каждым из своих приобретений дорожит. Если сумеешь продать себя такому типу в качестве кресла, то можешь быть уверен, что тебе сошьют дорогой чехол, никогда не усядутся на тебя в пыльной одежде, не заберутся с обувью, не станут раскачиваться на задних ножках и, может быть, даже не пукнут в тебя без особой необходимости. Зато на чужую мебель такие типы смотрят, как правило, с пренебрежением, поэтому Саша Фрутис старался с ними не пересекаться. Он предпочитал быть вольной колченогой табуреткой, лишь время от времени и от случая к случаю сдающей себя напрокат.
В полном молчании Саша приблизился к винтоплану и остановился в трёх шагах от гостя, тщась выразить позой достоинство и смирение, равно подобающие служителю древнего русского бога. Ни черта у него, конечно, не получилось, если судить по выражению лица богатенького посполита. Вот если бы Саша был горбат, как настоятель, и столь же тощ... если бы он знал о своём боге хоть что-нибудь и хоть немножко верил в него... если бы он не был так откровенно по-рашьи курнос и так непроизвольно улыбчив...
Короче говоря, уже на третьей секунде молчаливого взаиморазглядывания Саша понял, что его смирение в соединении с достоинством могут быть неверно истолкованы как сочетание трусливости и хамства. Я, мол, конечно, табуретка, но не твоя и колченогая, и усидеть на мне не так-то просто — где сядешь, там и слезешь, и вообще, какого ляда тебе тут надо, богатый лях?..
То есть, не какого ляда, а какова, мол, цель вашего наличия на нашей святой земле — сиречь, на освящённой территории русской православной церкви? И спросить надо будет по-русски, каковой язык, между прочим, является одним из четырёх официальных языков Марса... Но Саша не успел сформулировать вопрос, потому что его опередили.
— Вот этот списанный хлам и есть знаменитая святыня рашей? — осведомился, убрав, наконец, свой блокнот, «беременный торшер» (в дорогом чехле с галунами на отворотах и фалдах).
Вопрос был задан, разумеется, на «юпи-идиш».
Саша посмотрел на спросившего, как на предмет меблировки, и благодушно покивал, отдавая должное экзотическому вкусу его хозяина.
— Храм Бога Истинного неразрушим и незрим, — произнёс он по-русски и лучезарно улыбнулся посполиту. — Ибо храм сей воздвигается в душах верующих. А из праха воздвигнутое во прах же и обратится... Впрочем, если вы хотите пожертвовать на содержание того бренного храма, который вы видите, я могу принять у вас наличные для передачи в храмовую кассу. Или, может быть, вам нужен гид, чтобы осмотреть историческую постройку?.. — Саша выжидательно замолчал.
Нет, гид богатенькому гостю из Нова-Кракова был явно не нужен. Богатенький гость посмотрел на Сашу, как на табуретку, на которую ему, не дай бог, предложат сесть, переломил свою бровь цвета выгоревшей соломы и негромко сказал что-то по-польски.
— Пан Ковак желает видеть пана Мефодия, — сообщил торшер, перейдя с «юпи-идиш» на почти чистый русский. — Где он?
— А зачем вам? — простодушно поинтересовался Саша, игнорируя торшер и лучезарно улыбаясь пану Коваку. — У вас к нему какое-то дело?
— Тебя спросили: где пан Мефодий? — раздражённо повторил торшер.
Если бы Саша знал, он бы, наверное, ответил. Шестёрки всегда хамят, не стоит обращать на них внимание. Но Саша не знал. Вероятнее всего, отец Мефодий не услышал винтоплана и остался в своём кабинете на четвёртом этаже. Подниматься туда Саше не хотелось: во-первых, там было нечисто, во-вторых, высоко и лень, а в-третьих, отца Мефодия там могло и не быть. Поэтому Саша решил, что он имеет право оскорбиться.
— Разве я сторож отцу Мефодию? — произнёс он где-то когда-то слышанную фразу, которая показалась ему вполне уместной.
Торшер чуть помедлил, прежде чем перевести.
Сашина реплика была, конечно, дерзкой. Но всё же не настолько, чтобы произвести на пана Ковака то впечатление, которое она произвела.
Пан Ковак растерянно мигнул, загородился от Саши своей белой тросточкой и быстро отступил — почти отпрыгнул — за спины шестёрок, а те, наоборот, шагнули к Саше. В следующий миг Сашины локти оказались прижаты к лопаткам, а нос и колени упёрлись в рыжую пыль в непосредственной близости друг от друга.
И начался кошмар, похожий на все те кошмары, о которых Саша Фрутис уже успел забыть за восемнадцать дней беспечного существования в Русской низине. Его били ногами, таскали за волосы, выкручивали руки, обливали водой, задавали вопросы и снова били ногами. Все предыдущие кошмары кончались тем, что Саша сознавался во всём, в чём его обвиняли. Не потому, что действительно был виноват, а потому, что было очень больно. На самом деле он никогда не жульничал в игре — не знал, как это делается, и не сумел научиться. Просто иногда ему везло. Редко, даже до обидного редко, но всё же везло. Везение настигало его лишь в тех исключительных случаях (да и то не каждый раз), когда он ставил на кон всё, что имел, и ещё немножко. Саша очень, очень пристально смотрел на тасуемую колоду, или на катящиеся кости, или на шарик рулетки, или на того клопа, на которого он раз за разом ставил. И вся козырная масть собиралась у него на руках, кости выбрасывали «шесть» и «один» до пяти раз подряд, шарик снова и снова останавливался на красном (Саша всегда ставил на красное), а Сашин клоп в прозрачном лабиринте являл чудеса интеллекта и расторопности, опережая всех прочих...
«Ты жульничал! — кричали Саше, пиная его и мешая ему закрываться руками. — Сознавайся, подлый раш: ты жульничал?..» — и Саша в конце концов сознавался, и его, с вывернутыми карманами и вывихнутыми руками, волокли к дверям и швыряли вниз по лестнице.
— Ты убил его! — кричал торшер (то на своём «юпи-идиш», то на почти чистом русском). — Признавайся: ты убил его, грязный раш?.. — а Лысый и Мосластый одновременно ахнули Сашу локтями под рёбра и опять заломили руки.
— Да, — сказал Саша и вытолкнул языком ещё один безвременно отслуживший зуб.
Его сразу отпустили, и он упал и, не теряя времени, закрыл голову руками, а колени подтянул к животу. Сейчас его поволокут к дверям и швырнут вниз по лестнице.
Хотя, нет: по лестнице он уже, слава богу, спустился. И слава богу, что сам... Ах, не надо было ему спускаться, лучше бы он дождался, пока отец Мефодий сам выйдет к своим гостям! Подзаработал, называется, «на содержание храма»...
Но кошмар на этом не закончился. Мосластый и Лысый выплеснули на Сашу ещё одно ведро воды, подхватили под мышки, доволокли до часовни и, раскачав, швырнули на трап. Саша проехал лицом по ступенькам и попытался снова потерять сознание, но в конце концов решил, что легче и безболезненней подниматься по трапу самостоятельно, а не так, как это делал Винни-Пух. Лысый и Мосластый поднимались следом, то и дело нетерпеливо подталкивая его, а Торшер, тоже пребывавший в пределах назойливой слышимости, раз за разом задавал один и тот же вопрос.
— Да... — кивал Саша, не пытаясь понять, о чём его спрашивают. — Я убил его... — послушно повторял он, карабкаясь по ступенькам. — Да...
Если бы отец Мефодий выглянул из своего кабинета, всё моментально разъяснилось бы и шестёрки отпустили бы Сашу. Но отец Мефодий не спешил выглядывать, и надо было поскорее до него добраться, не возражая им не сердя их снова.
На площадке перед запертым люком второго этажа пришлось остановиться. Что-то им было нужно. Кажется, ключ... Саша отрицательно помотал головой, похлопал себя по карманам и махнул рукой наверх.
— Там, — сказал он. — У него... Всегда у него.
Пейсоносный посполит пан Ковак раздражённо прокричал что-то снизу, и восхождение возобновилось.
В кабинете всё ещё было нечисто: многоцветное и словно вывернутое наизнанку щупальце настороженно покачивалось в проёме, возле приоткрытой дверцы люка. Саша съёжился, затаил дыхание и попятился, но упёрся в подставленное сзади колено. Торшер, оказавшийся впереди, глумливо усмехнулся, протянул руку и потрогал щупальце. Рука прошла насквозь.
Саша и сам знал, что это всего лишь голограмма, но всё в нём вопило и протестовало при мысли о том, что придётся пройти сквозь это несуществующее, вспученное, шевелящееся нечто. Лысый с натугой распахнул люк настежь, привалив дверцу к стене, а Мосластый снова толкнул Сашу в спину, и тогда он зажмурился, решительно отпрянул в сторону от люка и мёртвой хваткой вцепился в ограждение. Кажется, он при этом закричал. Или всхлипнул... Мосластый и Лысый стали оттаскивать его от перил, пинали, били по пальцам, но Саша только мотал головой и ещё крепче стискивал пальцы на скользком железном поручне.
В конце концов они от него отступились, потому что пан Ковак, всё это время остававшийся внизу, опять прокричал нечто нетерпеливое и требовательное. Мосластый отвесил Саше добродушную (так почему-то Саше показалось) затрещину и бесстрашно шагнул в проём, в темноту, многократно пересечённую изогнутыми, осклизло светящимися поверхностями.
Долгое время почти ничего не происходило, было только слышно, как он там шарахается и чертыхается, натыкаясь на мебель, и как резонирует, передразнивая эти звуки, замкнутый объём пустого топливного бака. Как жук, забравшийся в банджо... Потом ещё дольше не происходило совсем ничего, даже шараханья и чертыханий. (Жук надолго замер, пошевеливая жёсткими надкрыльями и не решаясь взлететь...) А потом щупальце, сторожившее кабинет, метнулось внутрь, и гулкий корпус часовни содрогнулся от короткого вопля, усиленного и умноженного металлическим басистым эхом.
И тогда Саша понял, что в кабинете уже никого нет. Ни отца Мефодия (если он там был), ни Мосластого, ни даже мебели, на которую Мосластый натыкался, шарахаясь и чертыхаясь... Никого и ничего — только работающий компьютер со своей сатанинской программой и созданный им светящийся перекрученный хаос, который безостановочно хавает, предварительно вывернув наизнанку, и самого себя, и всё, до чего дотянется.
Хаос — это от слова «хавать».
И чем больше он схавает, тем ближе и неотвратимее Конец Всему, поскольку Хаос будет разбухать и выворачиваться, пока не превратится в ослепительную точку, ненадолго обозначив ею новый центр Вселенной, — и вот тогда...
Лысый не понимал ничего из того, что Мосластый уже не поймёт никогда. Всё это было яснее ясного, но Лысый ни черта не понимал!
Он не хотел слушать, он спрашивал. Он нависал над Сашей, двумя руками держа его за грудки, намотав на кулаки мокрые отвороты Сашиного старенького фрака, и вопросительно рычал, ничего не слыша. Неровный розовый шрам на его загорелом темени медленно багровел от натуги; приоткрытая пасть над бронированной малоподвижной челюстью изрыгала вместе с брызгами слюны одни и те же идиотские вопросы о трупах, западнях и самострелах; а Торшер, вместо того, чтобы переводить Лысому Сашины объяснения, переводил Саше эти идиотские вопросы.
Он тоже ничего не понимал, Торшер. Он стоял спиной к распахнутому люку, и Хаос уже подкрадывался к нему сзади своим сторожевым щупальцем. Заметив наконец Сашин остановившийся взгляд, Торшер оглянулся, но щупальце рванулось, опередив его на полмига, обволокло и съело Торшера. И, съев, тотчас свернулось, исчезая в пасти кабинета, как длинный жабий язык с прилипшей мухой, — и вопль Торшера, умноженный и усиленный металлическим эхом, огласил окрестности.
И стало тихо.
Даже Лысый перестал брызгать слюной и молчал, ошалело косясь на то место, где только что стоял Торшер. Отвороты Сашиного фрака, всё ещё туго намотанные на кулаки Лысого, отчётливо потрескивали, и было слышно, как срываются с них и звонко падают на металлический пол капли воды. Лысый разжал кулаки, перешагнул через рухнувшего Сашу, развернулся и быстро попятился вниз по трапу, одной рукой держась за перила, а другой нашаривая что-то у себя под мышкой.
«Оружие, конечно, — подумал Саша. — Дурак...»
И, не додумав, тоже стал поспешно пятиться — в обратную сторону, чтобы укрыться за краем площадки от дурака и от его оружия. Очень скоро он упёрся ногами в ступеньки трапа, ведущие наверх, в спальный отсек часовни, и пятиться стало некуда. А Лысый, тоже перестав пятиться, уже навёл на него иглу своего разрядника. То есть, наверное, не на него, а просто в его сторону, потому что между Сашей и Лысым высунулось из кабинета раздобревшее и сладострастно перекрученное щупальце Хаоса,— и тогда Саша, застонав от усилия, отвалил от стены тяжеленную, восьмидюймовой толщины дверцу люка, и она протяжно скрипнула всеми тремя своими ржавыми петлями. Полтора дюйма стали, четыре дюйма свинца и два с половиной дюйма мягкого пластика — неужели этого будет недостаточно, чтобы оградить Сашу от всех непосредственно наблюдаемых опасностей?
Он уже знал, что этого будет недостаточно, и понимал, почему, и немедленно убедился в горькой своей правоте. Толстенная дверца, жалобно скрипнув последний раз, отделилась от петель, изогнулась, вытянулась, завязалась хитрым и очень компактным узлом — и канула в жабью пасть кабинета на кончике свернувшегося щупальца. Теперь между Сашей и Лысым с его разрядником не было ничего. Совсем ничего. Саша вздохнул и зажмурился, и упал головой в ладони.
«Пальнёт... — подумал он обречённо и в то же время как бы со стороны. — Или нет? Ставлю всё, что есть, против чего угодно, что пальнёт, а на мой выигрыш издайте бумажной книгой мои стихи, кубик в левом кармане фрака...»
Ладони у Саши были жёсткие, мокрые и почему-то в песке. Никак не удавалось отвести их от лица, чтобы посмотреть: пальнёт, или нет? И вовсе не ладони это были, а подошвы Сашиных ботинок, и вот же она — поперечная трещина возле правого каблука, с вечно вылезающим наружу гвоздиком. Саша упирался лицом в собственные подошвы, а ладони его были непонятно где, хотя тоже во что-то упирались. Саша поскрёб пальцами правой руки и ощутил поскрёбывание в таком месте, до которого ни при каких обстоятельствах дотянуться не мог. По крайней мере, до сих пор не получалось... Тогда он осторожно пошевелил правой ногой, и ботинок с треснувшей подошвой, оцарапав щеку, съехал ему на ключицу.
Прямо перед собой Саша увидел ажурный золочёный крест на обтекателе бывшей ракеты, а ныне — Часовни Гвоздя из Левой Стопы Спасителя. Покачавшись вместе с обтекателем, как бакен на фарватере канала, крест нырнул вниз и влево и застыл в новом положении. Теперь Саша смотрел на него изнутри кабинета, откуда крест никак не мог быть виден. И тем не менее он был обрамлён овальным проёмом люка с уже бесполезной щеколдой справа и с полуоторванной петлёй слева (две другие петли, надо полагать, исчезли вместе с дверцей). В этом обрамлении крест был похож на вычурный прицел фантастической пушки сногсшибательного калибра. Той самой, надо полагать, Царь-пушки, в которую древние раши заряжали неугодного им царя, и стреляли царём в белый свет как в копеечку... А точнёхонько в перекрестии ажурного прицела имел место быть винтоплан пана Ковака, а рядом с винтопланом — сам пан Ковак, весь в белом и с белой же тросточкой, которой он зачем-то беспорядочно размахивал.
Саша старательно прищурился и сказал:
— Кх-х!
От этого звука пан Ковак улетел куда-то очень далеко — причём улетел вместе со своим винтопланом, с часовней Гвоздя из Левой Стопы Спасителя, с овощной плантацией отца Мефодия и с газоколлоидным куполом, укрывающим часовню и плантацию.
На самом деле не пан Ковак улетел, а Саша удалился. Он не летел, потому что так не летают, а вот именно удалялся — вон, прочь, навсегда, как царь, которым выстрелили из Царь-пушки. Отсюда, где он пребывал сейчас, газоколлоидный купол казался маленькой голубоватой пупырышкой под загоризонтными зубцами рыжих скал Восточной Сьерры.
Когда-то на Мимасе, в детстве, они играли в «царя». Это была жестокая игра — жестокая и рисковая, как почти все детские игры. Смельчака (им не всегда был доброволец) заряжали в компостную пушку поверх бытовых отходов, разбегались, прятались и ждали выстрела. Бытовые отходы (по идее игры — вместе с «царём») должны были, пронзив собою несколько газоколлоидных куполов между жилой террасой и какой-нибудь из кипрейно-строчковых ферм, упасть на мягкое.
Риск заключался в том, что пушка могла промахнуться. Этого не случалось почти никогда, но, если верить букве инструкции, обязательно случится, когда масса бытовых отходов превысит некий загадочный «ликвидный лимит».
Компостную пушку они называли «Царь-пушкой», а Саша Фрутис почти всегда был «царём» и почти никогда — «стрельцом». С раннего детства и навсегда он пропах кипрейным корнем и перезрелыми строчками. С раннего детства и навсегда он возненавидел официальную историю древних рашей, бунтливых и безжалостных по отношению к своим царям.
Карбидная Пустошь раскинулась под Сашей и вокруг него во всей своей необъятности и омертвелости — жуткое место, где нельзя дышать, потому что нечем. Но вдохнуть в конце концов пришлось, и Саша закашлялся, зажимая ладонями нос, отчаянно и безуспешно отхаркивая пронзительную ацетиленовую горечь. Пустошь рванулась ему навстречу, вращаясь сначала медленно, потом всё быстрее, потом раскачиваясь во вращении, как неохватная взглядом пятнистая плоскость гигантской юлы, норовя подставить ему то жёсткую белёсую проплешину рассохшегося карбида, то угрюмые бурые россыпи угловатых камней, то иззубренные останки стеклобетонных строений с торчащей из них арматурой, — но всё-таки передумала и подставила что-то пирамидоподобное, тёмно-зелёное, празднично-ароматное, пушистое и колючее, многоярусное, ломкое, пружинящее.
Сломав не меньше дюжины спасительно-хрупких амортизаторов и, кажется, одно своё ребро, Саша упал на четвереньки и обессиленно зарылся носом в рассыпчатый толстый ковёр, пахнущий прелью и жизнью. На далёком и полузабытом Мимасе, на маминой кипрейно-строчковой ферме, во время сбора урожая пахло совсем не так, но очень похоже...

@темы: проза

---

[Silvertongue]

До хрипоты кричать о свободе озябшему октябрю,
Мой голос унесут с собой журавли -
Рисунок тушью на сером полотне небес.
Но даже к нему хочется поднимать лицо,
И всматриваться, всматриваться в низкие серые облака.
И без предупреждения бросаться бежать
Вперед
По белой дорожной разметке.
Провожать улыбкой
Набитые, заполненные людьми,
Которых хочется разрисовать акварелью,
Машины.
Задыхаться
От невыносимого счастья,
Которое измеряется только в километрах,
Так же как и время.
И если надо во что-то верить, то
Только в дорогу.
Только она ведет туда,
Где пересекаются параллели,
В бесконечность...
Идти, пока не дойдешь,
Не найдешь
Место, где обретет покой
Душа номада.

@темы: Стихи

---

Когда

[Электрический Фенек]

Когда услышишь злобное бурчание
Усталого некормленного мужа
И в сотый раз нарушишь обещание
Сварганить нечто, под названьем «ужин»,

Когда душа из кокона рутины
Сбегает на просторы Интернета,
А бедный муж голодною скотиной
Мычит, и громко требует обеда ,-

Тогда ярчайшей вспышкой озаренья
Тебя впервые посетит мысля,
Что тем, кто наслаждается бездельем,
Семью, наверно, заводить нельзя.

@темы: Стихи, Я

---

2007 год, по свежим впечатлениям..

[Кимура Тама]

..от рассказов Фьюри и Алькор к циклу рисунков "Смерть Ангелам"

(Взгляд со стороны)
Злые дети играют в пятнашки.
Боже, как холодно!
Тает снег в волосах.
Кто-то ждет,
и прицел - точка зрения.
Защищая от... жизни,
небо мы делим поровну -
то одно, что для всех.
Неделимое,
безрасстрельное.

@темы: Стихи

---

[Rowana]

Господи, дай мне небо, которое внемлет моим словам.
Господи, дай мне ветер, который сможет найти мой дом.
Господи, я здесь не был еще, но иду, куда ты позвал.
Господи, помоги не упасть под взглядом чужих мадонн.

Господи, я не первый, кто пытался взять эту высоту.
Господи, не единый, кого хлестал по щекам твой дождь.
Господи, ты стучал в мои окна, и я вышел на этот стук,
Так почему столь больно идти туда, куда ты зовешь?..

@темы: Стихи

---

Звон стекла

[dont come close]

Его все звали Старик. В городе, где улицы сплетаются, как шерстяные нитки в клубке, где зимой пахнет углем и ванилью, быстро приживались прозвища. Этот высокий, с вечно прямой спиной, еще не старый, но - пожилой, мужчина, пришел в городок в конце осени. Тогда лил целую неделю дождь, и дороги размыло: серо-коричневая, размокшая лента с блеклыми лужами-озерами.

...и дальше...)

Его все звали Старик. В городе, где улицы сплетаются, как шерстяные нитки в клубке, где зимой пахнет углем и ванилью, быстро приживались прозвища. Этот высокий, с вечно прямой спиной, еще не старый, но - пожилой, мужчина, пришел в городок в конце осени. Тогда лил целую неделю дождь, и дороги размыло: серо-коричневая, размокшая лента с блеклыми лужами-озерами.
По высоким улочкам текли реки дождевой воды, а мокрые кошки жались под лестницами, недовольно поджимая хвосты.
Через неделю после того, как старик поселился в городе, он открыл стекольную лавку - колокольчики и хрупкие фигурки, подсвечники и украшения, вазы и посуда. На его вывеске, медной и начищенной, был выгравирован стеклянный шар, а под ним змеилась вязь букв: "Стекольная лавка мастера Лильяра".
По началу, все звали его по имени; но сухая улыбка редко появлялась на губах стеклодува, а с посетителями он был вежлив - и только. Мягкое и красивое, имя Лильяр скоро забылось, оставшись лишь напоминанием на вывески.
Мастер стал Стариком.
Зима прошла мимо него мягким снегом, опускавшимся невесомыми хлопьями на покатые крыши города, и пепельным небом. Весна терлась кошкой о ноги, пускала проказливым ребенком кораблики по ручьям и осыпалась цветочными лепестками с яблонь, слив и вишен в городских парках. Сухой травой пахло лето, и треск цикад вторил июльским фейерверкам, раскрашивающим небо в цвета праздника.
Осень приносила с собой, как и всегда, из года в год, кислый вкус рябины на губах, дожди, стучащиеся в окно и сорванные ветром шляпы.
У Старика за год не появилось друзей. Даже - знакомых. Он был вежлив с покупателями, говорил с ними о погоде - и только, редко улыбался, и всегда - только когда оставался в одиночестве. К нему просились многие талантливые мастера в ученики, но всех ждал отказ. Старик проводил вечера один, в мастерской. И неделя за неделей, на протяжении года, его спальня, полупустая и холодная, полнилась маленькими стеклянными шарами, полыми изнутри, хрупкими и прозрачными. Они свисали с потолка и лежали на столе и полках, на подставках.
Старик прятал в них мир.
Вкус капель весеннего дождя, горечь незрелых ягод, стук лошадиных копыт по мостовой, тепло стенок чашки, в которую налито подогретое молоко, запах табака, горячая ванна после холодной улицы, мягкость кошачьей шкурки, шелест девичьей юбки, детский смех, аромат жареного мяса, капли росы на траве - Старик прятал в своих стеклянных шарах крохотные кусочки мира, боясь потерять их, забыть.
Ноябрь был переполнен дождями, как жестяное ведро, которые ставят под трещиной в потолке. Казалось, небо хочет утопить городок, свести его с ума непрекращающимся стуком тяжелых капель по подоконнику.
Однажды Старик приоткрыл дверь своей лавки, чтобы впустить в неё немного свежего воздуха. На низкой и широкой ступени сидел мальчишка-оборвыш, в лихо заломленной набок пожеванной шляпе. На коленях у бродяжки стояла неглубокая миска с мыльной водой, а через узкую и длинную трубочку он пускал пузыри. Ветер кидал морось в лицо; но радужные, невесомые шары не лопались - плавно поднимались в серое небо, к тяжелым тучам.
Старика мальчик не заметил, и неожиданно раздавшийся за спиной вопрос заставил его дернуться:
- Как ты это делаешь?
Бродяжка обернулся.
- Пузыри. Как? - Мастер-стеклодув возвышался над ним высохшей тенью.
- Просто... Само так получается, - оборвыш пожал плечами.
В тускло-серых глазах Старика что-то мелькнуло.

Мальчика звали Сеир; Старик узнал это потом, когда, умытый и переодетый в старую одежду мастера, бродяжка жадно уплетал наскоро приготовленный обед. Сеир был сиротой, бродягой, не умел ни читать, ни писать.
- Зато - ты отлично надуваешь пузыри, - осторожно заметил Старик.
- Да, кому это нужно, - махнул рукой бродяжка, - это ведь, так, дурное развлечение.
- Думаешь? Доедай, я тебе кое что покажу.
В тот день Старик показал мальчишке свою мастерскую, рассказал про то, как выдувают стекло, и какая тонкость нужна в этом деле. Сеир был очарован; вечером - он попросился в ученики к мастеру. Тот не стал долго думать. Отказавший многим, Старик взял к себе в дом бродягу, о котором ничего не знал.
Мастер учил Сеира тайнам своего искусства; мальчишка жадно впитывал в себя новые знания. Бывший бродяжка был улыбчивым и открытым, радовался каждому дню и редко грустил. Он полюбил Старика. Тот - не мог ответить взаимностью. Мастерская и лавка ожили с приходом Сеира, но стеклодув все так же, каждый вечер, уходил к себе в спальню, и слушал, как звенят его стеклянные шары.
Минул еще один поворот годовой стрелки. Вновь была осень. Вытянувшийся и повзрослевший Сеир учился выдувать стекло сам, уже не просто помогая Старику. Тот редко отлучался из дома, но однажды, когда сквозь открытое окно повеяло дождевой влагой, мастер ушел. Его звали узкие улочки города и запах, который хотелось сохранить.
Сеир остался один дома. Он сидел на крохотной кухне, баюкая в руках чашку с липовым чаем. Было тихо, и в этой звуковой, мягкой пустоте, мальчик услышал тонкий звон. Словно стеклянные колокольчики или бубенчики. Или - будто кто-то легко стучит ложечкой по стенкам бокала. Сеир, отставив чашку, пошел на звук. Под его ногами скрипнула рассохшимся деревом лестница на второй этаж.
Звенела комната Старика. Подмастерье долго стоял под дверью, вслушиваясь в мелодичный звон. Потом, с озорной улыбкой, он повернул ручку и заглянул внутрь.
Ему показалось, что он попал на летний луг, где празднуют солнцестояние. Запах сена и вина, стрекот цикад, ощущение сухой травы под ногами. Секунду спустя Сеир чувствовал, что уже не лето вокруг него, а весна - яркая и живая, с мартовской капелью и майскими лесными цветами. Потом в лицо ударил колкий снег зимы.
Сеир зажмурился. Сотни крохотных стеклянных шаров ловили слабый свет осеннего солнца, падающий сквозь высокое и узкое окно. Бледные лучи дробились, рассыпались радужными бликами. Мальчик притворил за собой дверь и, зачарованный, пошел среди шаров. Он боялся касаться их, и, лишь начиная движение, так и не доводил его до конца. Сеир видел запертые в стекле краски мира, его жизнь. Бесчисленное множество спрятанных за прозрачными стенами кусочков огромного, бесконечного витража.
Чуть дрожащая рука, наконец, коснулась тонкого стекла, и то зазвенело в ответ.

Когда Старик вернулся, его в доме встретила тишина. Мастер прошел на кухню, где сидел Сиер. На столе стояла чашка с уже давно остывшим чаем, а на коленях у мальчишки сидела кошка. Старик не знал её, но почему-то отчетливо помнил, как мягка её шкурка, пепельно-серая.
Пахло травой и осенним лесом, с влажными листьями под ногами и свежесрезанными грибами.
Вечного звона, что доносился из спальни Старика, не было.
- Ты...
- Я разбил ваши шары, мастер, - Сеир поднял на своего наставника глаза, - я разбил их.
Побелевший стеклодув опустился на стул. К нему на колени запрыгнула кошка, и сухая ладонь легла на её загривок, на мягкую, такую знакомую, шерстку. Мальчик пододвинул Старику чашку, и тот, не глядя, сделал глоток. Вкус чай с бузиной, пряный и сладковатый, был тем вкусом, что спрятал мастер давним летом. И с каждым глотком он становился все ярче и ярче.
- Они никуда не ушли. Не захотели.
Старик прикрыл глаза. Он чувствовал все, о чем говорил его ученик - терпкость ягод терновника, обжигающие касания зимнего ветра, шорох ковыля.
Ничего не было потеряно. Все осталось с ним, и, казалось, недостающие кусочки мозаики постепенно встают на место.
- Мастер... - начал мальчик.
- Лильяр,- перебил его стеклодув. - Так меня зовут.
Кивнув, Сеир протянул ему на ладонях маленький стеклянный шар. Он был пуст. Сквозь тонкие стенки падал солнечный свет, преломлялся, разбивался на капли.
- Я сделал его для вас. В нем ничего нет - только тишина и солнечный свет, да и то - не его.
Лильяр взял подарок ученика. И улыбнулся.

@темы: Рассказ

---

[Yenifer J.Brown]

Страшно, но хочется услышать мнения и критику.



Засыпай, мой комочек счастья.
Ты не бойся, я здесь, рядом.
Пусть тебя обойдут ненастья.
И найдут непременно награды.

Я люблю тебя, мой хороший
Ты один такой в целом мире.
Поцелую твою ладошку,
Поскорей засыпай, милый.

Ты, уснув, улыбаешься маме.
Осторожно тебя укрою.
Я так рада, что ты с нами.
Ну а ты рад, что мы с тобою.

@темы: Стихи

---

Без названия

[Zavulonika]

Ах вы, большие и малые,
Смешные и небывалые,
Забытые, сохраненные
Заветные мечты...
Во мне пробудите прежнюю,
Наивно-белоснежную
И безнадежно-глупую
Безответную к жизни любовь.

эти строчки упорно ложатся на мотив "Александра", хотя я совсем не фанатка этой песни и давно ее не слушала...

@темы: Стихи

---

[A. I. Wintermute]

Страшно, но выкладываю. Первые из немногих попыток написания чего-то рифмованного не в самый счастливый момент жизни. Депрессивно и простовато.

Без названия

Недавно я начал думать о суициде…
О том, чтоб сунуть шею в петлю,
Пулю в лоб, и немного о цианиде.
Страшно, хоть боль иногда люблю.

Хочется, чтоб кожу вспарывал нож,
Чтоб череп машиной вскрыло,
Пакет на голове не пускал в тело ложь,
И чтоб в землю потом зарыло.

Чтоб разум не выворачивать
Наизнанку глупыми размышлениями,
Не приходилось о чем-то умалчивать,
А попросить прощения

И, сделав всего один шаг,
Оторваться от крыши…
Да у тебя сил не хватит, мудак,
О чем это ты здесь пишешь?

@темы: личное, суицидально-идиотское, Стихи

---

осень

[Позачергою]

Куп1
Новый день глубоким шрамом,

В памяти провёл черту,

В этот день тебя не стало,

Куп2
Я по лезвию иду.

Бред и жар соседа по сиденью,

Мне осталось приложить щеку к стеклу,

В этот день тебя не стало,

Я с разгону прыгаю в зиму.

Присп.

Я смотрел как ты теряла листья,

Я любил тебя, жаль, что не мог спасти,

Любимая Осень куда ты пропала?

На какую могилу цветы принести?

@темы: Чувства

---

[Loreley.]

1)

***

Тихо слёзы уронило небо
Плачет словно птица
Почему ты в моей жизни не был?
Ведь я хочу в твоей случится

На грани снов и на мечтаний грани
Можно я поплачу?
Подай мне знак, что ты реален
Но эта жизнь ничто не значит

Ничто не значит без тебя
Бессмысленно, немного глупо
Я расстворяюся любя
Впадаю я в мечтаний ступор

То что вокруг,не нужно мне
Забыться я хочу,заснуть
Всё расстворяется в огне
Не в окружающем и не в реальности ведь суть.

@темы: Стихи

---

Считалочка

[3c273]

Раз, два, три, четыре.
Мы одни в огромном мире.
Солнце мертвых, тёмный лес -
Время смерти и чудес.

Волки воют, звёзды светят,
Филин ухает уныло;
Если нас не заприметят,
Мы узнаем все что было,
Всё что будет, чего нет.
Звездный свет и лунный свет...

Раз, два, три, четыре.
Ни в зените, ни в надире
Наша тёмная звезда.
Мы надели злые маски,
Мы танцуем волчьи пляски,
Дальше будет только сказка,
Только сказка – не беда.

@темы: Стихи