Из "Книги из двух стихов и одиннадцати рассказов"

[Князь Процент]

В селе Балово умер Тимофей Великоросьев – толковый, работящий тракторист, отец семейства, и из соседнего Правилкино немедля нагрянул недавно приехавший из столицы со специальным разрешением и рыскавший по краю за удобным случаем доктор Анатастов. Помахал он у всех перед носом этим разрешением и накануне похорон отрезал у покойного кусок кожи, а потом вывел у себя в лаборатории нового Тимофея, взамен прежнего, и свидетельство ему дал. Доктора премиями всякими наградили, и возвратился Тимофей этот в семью – если бы не знали, никто о подмене не догадался бы. Великоросьевы Анатастова, как могли, отблагодарили и зажили совершенно по-прежнему; только теперь Тимофея, лишь он к сельской церкви приближался, так и выворачивало наизнанку, даже о землю било, но это ничего – работал он, как раньше, за двоих, да и церковь скоро снесли.
%

---

[демодок]

Чуть жив — меньше, чем вполовину,
костями вцепившийся в рубль,
забаненный жадным админом
почти разложившийся труп...

---

[демодок]

Плати за то, что выбираешь только сам!
Плати за то, что оказался в мире хлама!
Плати за спам, плати за спам, плати за спам,
Плати за то, что отказался от рекламы!

@темы: Мысли вслух, Стихи

---

[demodok]

Друзей не выбирают,
как из тортика орешки.
Друзьями не играют,
как фигурами и пешками.
Из них во дни печали
не создают уют.
Их не разоблачают.

Их только предают.

@темы: Стихи

---

Без названия

[|Иона|]

Сплю на новом месте –
Приснись жених невесте
Нет снов.
Ночь темна.
Ночь длинна.
За окном метель холодна
Голова одиночеств полна,
Книжных образов темных…
Темных улиц и лиц, диких скрипок,
Неожиданных слез и вскриков,
С неба падающих вниз звезд…
Ты ведь думаешь не всерьез,
Ты ведь чувствуешь лишь чуть-чуть…
В чашке кофе кружит млечный путь –
Галактика белой пены…
В сердце сладко поют сирены
Я за голосом их стремлюсь…
Твои руки как острые скалы
Упаду в них тебе на забаву
Упаду в них и разобьюсь

@темы: Стихи

---

Винни

[i-key]

Винни, привет, старина! Хочешь меду горшочек,
Печеные груши, рябиновый мармелад?
Ты грустен, Винни, и тишина щекочет
Потертые ушки и плюшевый выверт лап.

Винни, а помнишь, ты спал на моей подушке,
И прятал сказки на зиму - про запас,
намазывал медом млечные завитушки
и дырчатой пуговкой хмурил мохнатый глаз.

Кружок от лампы, обои в зеленый ромбик,
Простуженный Винни лечит малиной грипп
Замотан шарфом, сидит на диване скромно
Рычать не может – наверное, он охрип.

А тени срослись головами под желтой лампой,
и мятной сладостью светится леденец,
Держи карандашик правильно – в правой лапе!
Давай рисовать королеву и снежный дворец?...

Он смотрит со мной кино, ест на завтрак кашу,
Играет в доктора, банки ставит на грудь
и чаем с малиной мы с Винни полечим кашель,
и темноты не боимся – не страшно вдвоем уснуть.

С резинкой варежки, шубка на красной подстежке,
Толстые щеки, бантик торчит из косы,
мы с Винни нашли в подъезде ёшкину кошку
Скормили ей молока и кусок колбасы.

А носик у Винни из кожаной пуговки черной
На шее пушистый шарфик из ниток пестрых…
Ты помнишь, Винни, сказку про белых пчелок,
Молочные реки и сладкий кисельный остров?

…Летает рой, собирает пыльцу снегов
Холодный пепел да ветер в сухом остатке
А Винни кукле Настасьюшке греет бок
уснул в коробке мой старенький плюшевый бог,
и снятся ему в серебристой фольге шоколадки.

Дырчатой пуговкой смотрит с небес луна
Все на местах, будто фотка из жизни прошлой,
Винни проснется от спячки, - коробка тесна!
Здравствуй, скажу ему, - выспался, мой хороший?
Очнулся, скажу, ото сна?
Посмотри! Весна…

22.12.2010

@темы: Стихи

---

[M@]

Скажете что-нибудь?

Я немного болен Вашим смехом,
Вашими стихами, Вашей кожей.
Мой банальный и на все похожий
плащ подбит добротным рыбьим мехом,
ну а я иду, не запахнувшись,
мысленно по городским проулкам,
и в виски чеканят мысли гулко,
отдаваясь эхом дней минувших.
Я забыл у крана сигареты
и замерз, забыв поставить чайник,
потому что Вы — чрезвычайны
и походите на канцонетту.
Логика танцует пасадобль
на моей засвитерленной шее,
потому что я от Вас глупею,
как добреют от хорошей сдобы.
Все мои нашептанные фразы
еле слышны даже — верьте! — мыслям.
С Вами я как Я почти бессмыслен,
но для Вас готов на все и сразу.
И без Вас чего-то не хватает -
тени, что ли, на белесой стенке?
Вы со мною тысячей оттенков:
в этом и болезнь моя простая.

@темы: Стихи

---

О Тьмотике. Из серии зарисовок.

[Лари]

Лето было в разгаре, и над лесной опушкой раздобревшей на толстых мышах кошкой выгибалось зведное небо. На костре булькал котелок. Из котелка шел щекочущий обоняние аромат куриного супа.

Компания бравых, но безработных наемников,

сидела вокруг костра, дожидаясь, пока курятина дойдет до кондиции. Мадмуазель Нини сосредоточенно подсчитывала оставшиеся в общественной казне денежки. Капитан хмуро смотрел в темноту леса и, видимо, размышлял, чем бы завтра похмелиться. Арбалетчик деловито помешивал супчик, время от времени поправляя щегольскую шелковую бандану. Отец Иеронимус перебирал четки, и думал о своем, о духовном. Или, может, тоже о том, чем похмелиться.
И только Тьмотик волновался. Хилер закусывал губу, прикладывал мокрую тряпочку к налившемуся разноцветьем шикарному фингалу, вскакивал, садился обратно и вещал:
- Да... Как же они так? Нельзя ж так с людьми-то обращаться! Добрее же надо быть. Мы ж к ним по-хорошему, а они вон как! Со всем ведь обхождением подходили, вежливо. Ну что они взбеленились на меня? Курицы несчастной пожалели! Нет, ну как же так можно, я вас спрашиваю?
- Мгм, - отец Иероним благочество возвел взгляд к небесам.
- Сорок два, - выразительно сказала мазель Нини, перекладывая монетку.
Господин Капитан промолчал.
- Мессия? - вскинул Арбалетчик очи на Тьмотика.
- Чо? - интеллигентно ответил хилер.
- Не выступай, - подал дельный совет Арбалетчик и сдул пену с супчика.
Тьмотик досадливо вздохнул и протянул миску за своей порцией наваристого бульона из невинноубиенной курицы.

@темы: Рассказ, Творчество

---

Мой Дом

[_lumos_]

так, на всякий случай выложу, хотя знаю, что это что-то не то...

Мой Дом.

В одном из частных кварталов города стоит до сих пор Дом, который помнит меня. Теперь это уже кирпичи, обросшие зелёными листьями плюща и собранные в какой-то массив посреди обширного и пустынного двора.В то время Дом не имел хозяина, говорили будто он скрывается за границей из-за долгов, а кто-то утверждал и об убийстве. Когда началось строительство, многие в округе,как в предвкушении праздника, намеренно старались пройти мимо участка, порою быстро отворачивая любопытные взоры, хотя в этом и не было никакой необходимости. Дом строили на углу, и ожидалось, что это будет очень видное здание. Успели даже и покрыть крышу, которая, к слову, и сейчас величественно возвышается над своими другими, более блестящими соседями.
Примерно через год после внезапного исчезновения хозяина и в соответствии прекращения стройки я не без совести зашла во двор Дома. Думаю, что меня, молоденькую девушку, в то время привлекла загадочность тайны, окружавшей это место. Никто не знал, что произошло на самом деле. А Дом так и стоял, заброшенный и притягивающий.
Мой отец всегда мне говорил, что главное в жизни – это создать себя. Что нельзя останавливаться и реветь. Хочешь созерцать прекрасное – сделай себя таким, и тогда каждый твой день будет самым ярким и неповторимым. У меня уже появилась мечта, но и только. Отсутсвовали знания, опыт. Я постоянно думала об этом, правда лишь недавно осознала, что думать много-вредно.
В поиске ответов я невзначай и забрела в тот день в квартал Дома. Было очень страшно и до жути любопытно, мысли о правонарушении останавливали, но до боли не терпимое больше ожидание чего-то волнительного захлестнуло всю мой довольно не хилый ум и беспечную душу уже давно и на долгие годы. Я, повинуясь отчасти интуиции, толкнула холодный металл калитки в первый раз.
Всё последующее лето я навещала Дом. Забираясь каждый день на каменные выступы, открывала новые миры. Потом с удовольствием залезала выше, прислушивалась к отдалённым звукам города, думала и размышляла. Я отдыхала от самовоспитания.
В эти три месяца раскрепощения я полностью посвятила себя своей сущности, одновременно всё же изредка намечая план моего дальнейшего существования. И пусть я прекрасно понимала, что могу в любой момент застыть,как этот мой милый Дом. Мне необходимо идти дальше.
Только вот почему я не спросила себя о самом главном? Почему я до этого жила как-то со своей мечтой, задумываясь о будущем и зная, что нет ей там места? А ответ-то был очень простым, как и моё мышление. Раз я жила так, значит меня всё устраивало, я совсем не была против этого пути развития. Но внутренний разум подсказывал, что ваши желания не всегда могут быть оправданы достойными его средствами.
Дом был брошен теперь и мной. Началась борьба, в которой никто не победил. Бороться с собой всё равно, что переливать из пустого в порожнее. Что ни говори, как не маскируй, а даже память о второй стороне останется.
Теперь всё время пытаюсь понять итоги той борьбы. Пока пришла к выводу, что так и не угналась за идеалом, но потеряла при этом кое-что очень важное. Теперь я учитель. И учу прежде всего не быть лучшими, а стать лучше. Искать свою сущность и развивать именно её до совершенства. Тогда и пределов не будет.

@темы: Рассказ

---

Из "Книги из двух стихов и одиннадцати рассказов"

[Князь Процент]

Дед был старым, сколько Костя его знал. С его ранних фотографий смотрел стройный молодой мужчина с волосами без единой сединки, и Костя не мог понять, как этот человек превратился в его деда. Когда он родился, деду исполнилось шестьдесят семь лет: костин папа был его младшим сыном, и у него уже были взрослые внуки. Старших детей дед не ждал в гости, не говорил с ними по телефону – разговаривал лишь с костиной семьей и со своим фронтовым другом.

Родители Кости недолюбливали деда, но папа все же обменял с доплатой старую квартиру, где тот, разведясь с бабушкой и оставив детям полученную в шестидесятые большую квартиру, жил один, на однокомнатную квартиру в соседнем с костиным доме – это произошло вскоре после дня рождения Кости, хорошо ему запомнившегося: родители подарили ему ноутбук – никто в костином классе и не мечтал о подобном подарке.

Тогда Костя ходил в гости к деду два-три раза в неделю. Стоило ему позвонить и сказать: «Дед, я сейчас приду», - как в трубке раздавался трескучий голос: «Приходи», - и дед отправлялся кипятить чайник. Костя приходил, дед на кухне тушил сигарету – не любил курить при внуке – и они пили чай с шоколадом или сахаром прикуску – дед дожил до старости с тридцатью двумя зубами; потом играли в домино – дед играл лучше, но Косте иногда везло – либо смотрели новости – дед был в курсе мировых политических событий.

Новости дед черпал и из прессы: каждое утро покупал свежую газету и читал – если погода была теплая, то на скамейке неподалеку от детского сада, где играли ребятишки, своими неловкими движениями и голосами вызывавшие у деда улыбку; если было холодно, то дома. Дед читал только газеты: не окончил школу из-за того, что время тогда было голодное, и приходилось помогать своему отцу прокормить семью, да потому не приохотился к чтению.

Костя пересказывал деду истории из книг, а тот вспоминал случаи из своей жизни – их было бесконечно много, и он почти не повторялся. Говорил дед долго, беспрестанно перескакивая с мысли на мысль и отвлекаясь на мелкие подробности, но всегда заканчивал свою историю. Костин папа терпеть не мог этих рассказов: посидев немного, ссылался на недостаток времени и уходил. У Кости было много свободного времени, и он слушал, но порой и его раздражала болтливость деда.

Беседовал дед спокойно, только в двух случаях оживлялся и говорил с чувством: с обидой, когда речь шла о бабушке Кости – из-за разлада с ней говаривал внуку: «От девок добра не жди»; и с непривычной нежностью о своей матери – любил ее и, хоть и отрицал, что верит во что-нибудь, кроме коммунизма, завещал похоронить себя по церковному обряду, потому что она ходила в церковь.

Были у деда причуды. Как-то раз он обнаружил, что стоявший в углу комнаты мешок с одеждой – там было множество старых и новых вещей, и большую часть дед не носил – прорвался, и с тех пор рассказывал, что в квартире живет крыса. Костя поверил, и они долго передвигали мебель, заглядывали в укромные уголки, но не нашли ни крысы, ни иных следов ее существования, после чего дед устало крякнул и сказал, что крыса, видно, издохла. Вечером Костя поведал папе о поисках вредителя, на что тот, усмехнувшись, заметил, что, во-первых, в новых домах крыс не бывает и, во-вторых, ему дед жаловался на крысу еще три месяца назад, и с той поры она не давала о себе знать. Когда Костя изложил деду эти доводы, тот насупился, помолчал и сказал, что крыса все равно есть, ведь больше некому было прогрызть мешок. Костя про себя посмеялся над дедом и не стал спорить.

Выходя на улицу, дед всегда клал в карман верхней одежды остро заточенный большой складной нож и никогда не отвечал толком на вопрос, зачем он нужен. При мысли о том, что восьмидесятилетний, пусть и без посторонней помощи гуляющий по улице, дед уверен, что сможет, если понадобится, пустить нож в дело, по губам Кости расползалась усмешка.

У деда была красивая позолоченная зажигалка: давным-давно кто-то привез ему из-за границы. Дед ей очень гордился и – это забавляло Костю – почти никогда не пользовался, раскуривая сигареты при помощи спичек.

Через два года после того, как дед переехал, умерла костина бабушка. Она жила в Рязани, Костя редко видел ее. В семье было сдержанное горе. Костя впервые за неделю позвонил деду, и тот ответил, что не стоит приходить, потому что он занят уборкой. Узнав об этом, мама сказала:

- Начинается… - а папа пожал плечами. Несколько дней спустя дед показался Косте постаревшим и осунувшимся. Впоследствии Костя не слышал, чтобы он плохо говорил о бабушке.

Вскоре родители поссорились с дедом: зашли поздравить с днем рождения – Костя гулял с друзьями – и вернулись раздраженные, недовольные; закрылись в спальне, и оттуда донесся прерывающийся голос мамы:

- Бессовестный… неблагодарный…

Костя сидел за ноутбуком и не стал узнавать, что случилось. С тех пор родители перестали бывать у деда и только звонили; Костя ходил раз в месяц.

Спустя полгода теплым сентябрьским вечером редко выходящий на улицу после обеда дед пошел прогуляться. Он посмотрел, как на детской площадке все в лучах заходящего солнца резвятся малыши, купил хлеба в булочной, побродил по парку и пошаркал домой. Войдя в темный подъезд, дед разглядел, что на лестнице какой-то парень прижал девку, заткнул ей рот и не пускает; забыв о радикулите, бросив палку, дед проворно взбежал по ступенькам и, судорожно нырнув рукой в карман, другой схватил парня за воротник; тот выпустил немедленно завизжавшую девчонку, зло выругался, дохнув перегаром, с силой толкнул немедленно закувыркавшегося вниз деда; за дверью ближайшей квартиры кто-то зашевелился, и парню пришлось слететь с лестницы, перепрыгнуть через лежащего деда и выскочить из подъезда.

- Угораздило же… Вот всегда надо сунуться… - узнав, сказал папа.

---

Заклиная метель

[|Иона|]

Прикинувшись метелью, бесы крУжат во дворе…
Душа, в снегу по горло, зачарованно глядит
Как исчезает след на ледяном ковре
Того, кто тут стоял, а нынче где-то спит

И просит не будить… не сметь его будить…
Как будто этот сон не маска, не угроза…
Но стены, что воздвиг он, не смог бы прорубить
Ни рук горячий взмах, ни взгляд, ни стих, ни проза…

Мой мрачный ангел спит, и бесы ему служат:
Во всех дворах кружась, дороги отутюжат -
Сотрут последний след, огонь свечи залепят,
А ступишь шаг – тебя под снегом не заметят

Но в этом сочетанье «прошу - не смей» так много!
Утихни ты, метель! Утихни! Ради Бога!

@темы: Стихи

---

Плохое настроение.

[Мастер-]

Виснет над городом очень уж поздняя осень,
фрески рисуя дождями на стенах домов.
Солнце выходит на службу без четверти восемь,
сонно зевая среди грозовых облаков.
Ветер приносит с собой ароматы сортира,
на полумёртвых деревьях листая листы.
Фрески тусклы. И унылы забавы сатира.
Поздняя осень. Два месяца до чистоты.

p.s. Вирши сии написали в независимом соавторстве Мастер- и demodok, без согласований и предварительных договорённостей.
p.p.s. Хорошо ли вышло?

@темы: Стихи

---

реабилитация оклеветанных

[demodok]

Пора уже реабилитировать многих и многих литературных героев, облыжно оклеветанных авторами. А равно и наоборот...
Впрочем, наоборотный процесс давно имеет место быть: сомнительных, хотя и выдуманных, личностей критики то и дело низводят с морально-нравственных высот, куда они были заброшены безответственными авторами. Данко, Дон Кихот, Гусев (марсианский революционер из России), даже Гильгамеш (тиран - а туда же, в герои!)...
Так что низведением мы заниматься не будем.
Мы будем заниматься реабилитацией оклеветанных, несправедливо обвинённых.
И начнём со Скупого Рыцаря, измышленного и оклеветанного солнцем русской поэзии.
Им (Скупым Рыцарем) руководила страсть к наживе? Три «ха-ха»!
Им руководила научная страсть. Наука называется психологией. И оклеветанный асом Пушкиным герой (им же вымышленный) исследовал внутренний мир человеков. И всё более убеждался в том, что человеками руководят низменные мотивы: выжить во что бы то ни стало, ну вот хотя бы и за счёт кредитора! Им руководила не страсть (к наживе), а логика и только логика плюс интерес исследователя. Даже своего собственного сына (особенно его!) он то и дело предостерегал от пагубных страстей. Желание сына убить отца (то бишь его самого) и завладеть накопленными отцом (то бишь им самим) богатствами Скупой Рыцарь объяснял (ошибочно, увы!) успехами своей педагогической методы: мол, молодец, мальчик, понимает, что страсти - ничто, а логика - всё! В диалогах с собственным сыном (аккуратно и тщательно воспитуемым) он то и дело обращал его (сына) внимание на пагубность страстей - в том числе (и в особенности!) страсти к наживе.
Каково же было его (Скупого Рыцаря) изумление, когда он узнал, что сын лишь притворялся логичным и трезвомыслящим, а на самом деле был подвержен всем порокам, в том числе и пороку стяжательства! Каковой порок Скупой рыцарь изучил до малейших деталей и многажды рассказывал сыну о пагубности этого порока! Он (Скупой рыцарь) умер от удара сердца, не выдержав той мысли, что не сумел воспитать достойного преемника его идей...

На очереди, наверное, Плюшкин, оклеветанный Гоголем...

Кто-нибудь хочет помочь мне в благородном деле реабилитации оклеветанных авторами персонажей?

@темы: Мысли вслух, Философия

---

случайные

[EternalFreedom]

Случайные люди идут бесконечным потоком,

ты обнимаешь их,

смущенно

смотришь,

кланяешься в ноги,

провожаешь мыслями.

В твоих руках

половина

всего

тепла на Земле.

Случайные люди,

впиваясь в глаза твои душами,

ловят

цветные

искры,

тебя забывают на следующий день.

В твоем слове мягкость оттенков заката,

твой голос

прекраснее

шепота ветра.

Случайный человек

замрет,

узнав тебя.

@темы: Стихи

---

Недоличное

[Marisa Delore]

… И неважно, как долго стучит в груди
камертон, как и раньше задетый твоим плечом,
взглядом, голосом и обрывками неушедшего.
Я всегда поражалась, как «приходи»
оборачивается вдруг вывернутым плащом,
разноликостью потерявшего и нашедшего,
но теряться не хочется. Лишнее –
когда выкинуть проще, чем перекроить себя,
чем принять то, что есть, запомнить, чего не будет; а
ты не лишний – моё недоличное,
но с которым так мало, почти ничего нельзя.
… это проще ведь чувствовать, чем переводить в слова.

@темы: Стихи

---

[Achenne]

«Иль будешь до скончанья дней...»


A/N: рассказ был написан на конкурс "Голубой огонек".

Здравствуйте, меня зовут Кэрри Уэйн и я Избранный.
Здравствуйте, меня зовут Кэролайн Джейкоб Уэйн (можете догадаться, как мне доставалось в школе с таким-то имечком), и я – единственная преграда между всеразрушающим ужасом и нашим миром. Куда подевались Супермен, Бэтмен, Люди-Икс и прочие джедаи – защитники человечества, которые так успешно спасают старушку-Землю под хруст попкорна в кинотеатрах - сам не бы отказался узнать; но правда в том, что я – Избранный, я – хранитель, и увы, я не сумасшедший.
Мне даже стыдно пересказывать начало истории: оно до зубной боли, до хрипов архивной граммофонной пластинки, исчирканной сотнями игл, до инстинктивного отвращения, сродни тому, что вызывает реклама по телевизору, - банально. Вы подобное читали. Видели. Знаете.
«Обычный клерк живет обычной жизнью, но однажды все меняется. Загадочный старик посвящает его в тайны мироздания, и отныне этот парень – единственный, кто противостоит древнему Злу…»
Тьфу. Отвратительно, не правда ли? Освальд, по крайней мере, обошелся без лишнего пафоса, когда схватил за рукав на выходе из супермаркета – «поймите, молодой человек, дело крайне, крайне важное». Он запинался, а его бескровные, словно мумифицированные заживо губы, часто подергивались. Было темно, но я разглядел ожоги на пальцах – темные мокнущие ожоги, они поднимались по кистям до предплечий, словно пятна на леопардовой шкуре; старик напоминал бродягу, и я думал отделаться десяткой – какое еще может быть «важное дело» у изможденного оборванца?
Вот так Освальд и поймал меня, старый прохиндей. Потом стало поздно – когда он рассказал мне об Изначальном Огне (не уверен, что здесь уместны заглавные буквы, всегда считал - всяким «темным властелинам» слишком много чести).
И передал артефакт. Разумеется.
Яйцевидная штуковина темно-алого оттенка. Это неприятный цвет: он напоминает о сыром несвежем мясе, кровоточащих ранах; о первых симптомах проказы или теплоте выползших из сквозной дыры кишок. Артефакт помещается в ладони, гладкий и скользкий. Легко выронить.
«Здесь заточено само Зло. Только ты можешь быть Хранителем», - вот, что сказал Освальд после собственного имени, а я рассмеялся – от пивного хмеля (он заказал отличный ирландский портер в ближайшем баре – но счет оплачивал потом я, эти маги-пророки, мастера Йоды и Гэндальфы никогда не платят за выпивку, Освальд не исключение).
«Зло в пасхальном яйце? Смахивает на видеоигру. А вам не хватает кроличьих ушей».
Освальд кутался в рваную куртку болотного цвета. Несмотря на конец августа, его трясло, будто на двадцатиградусном морозе. Зато руки у него были горячие, но не как у больных гриппом или пневмонией; сухая кожа заставляла думать о раскаленном песке Сахары и меркурианских камнях.
А в моей ладони уже притаилось багряное «пасхальное яйцо»; и я понял, что не хотел бы отдать его. Может быть, потом – не сейчас. Да-да, «моя прелес-сть».
«Хрупкое. Если раздавишь, он вырвется на свободу и уничтожит все», - сказал Освальд, а затем растянул мумифицированные губы в ухмылку. Зубы у него оказались удивительно белые, чистые и здоровые без единой червоточины кариеса. Хоть на рекламу стоматологической клиники, подумал я.
«То есть, там внутри какая-то штуковина…» - я еще не верил, затряс головой. Кэрри, тебе пора к психоаналитику, мелькнула мысль; я залпом допил пиво.
«Не штуковина», - Освальд долго доставал из кармана сигареты, а я заворожено наблюдал – он копошился в складках куртки по-обезьяньи неуклюже, наверняка, из-за ожогов – едва зажившие, они лопнули и заточились сукровицей; так же медленно выуживал из картонного квадрата «Честерфилд», старая марка – кладут фильтрами вниз, чтобы не запачкать то, что потом окажется во рту… Забота, черт возьми, о клиенте. Освальд тоже заботился обо мне – по-своему:
«И не оно. Он. Ты поймешь».
«Да пошел ты», - я вскочил. Темно-розовое, раненое и мясное «яйцо» тонко звякнуло от соприкосновения с барной стойкой. – «Какого черта? Я не обязан верить в бредни психа, подсовывающего мне крашеные яйца».
Зажмурился и добавил:
«А если и правда – я не обязан быть хранителем или как ты это называешь».
Освальд пожал плечами. Момент упущен – я не ушел, не хлопнул дверью, и к тому же предстояло еще расплачиваться за пиво. Я остался.
Не мог не остаться.
«Яйцо» на барной стойке вспыхивало – градиентно от розовинки свежей заусеницы к кровавому язвенному багрянцу, а затем черноте. По лаковой темно-желтой поверхности ползли гусеницы-блики. Меня затошнило от отвращения… и вожделения тоже.
Освальд скалил свои белые зубы. Пряный привкус пива превратился в желчный; а затем я сел рядом. Послушный, как дрессированная обезьянка. Не Освальду послушный, подумалось тогда – впервые. Этой… штуке.
Он. Да, точно.
«Достаточно разбить или раздавить, чтобы он вырвался», - Освальд невозмутимо погрузил окурок в жестяную пепельницу. Еще один – кладбище отрубленных пальцев маленьких китайцев. Ужасающе неполиткорректное сравнение.
«Он?»
Освальд поднялся. Конечно, не собирался рассказывать больше, как и платить за две пинты «Гиннеса». В древесно-темном баре плыли тени – бармена, немногочисленных посетителей, тусклого карамельного света, плакатов с пин-апом – голые грудастые блондинки извивались в пергаменте и стекле, наподобие ламинарий.
Улыбка Освальда сжалась – я заметил, что губы у него не просто тонки, но сожжены, пластиково сплавлены и покрыты пеплом:
«Изначальный Огонь».

И вот, я – Кэрри Уэйн, я – Избранный. Я ушел тогда, унося в кармане яйцеподобный предмет, в вагоне метро на меня навалилась двухсотфунтовая женщина – я чуть штаны не обмочил: прижалась своей задницей к карману, где таился артефакт. Это был бы самый идиотский конец света: от чьего-то жирного зада.
Но артефакт выдержал. Дома я положил его под супницу и закрыл в шкафу.
«Гребаная фигня», - фыркнул и отправился спать, но вернулся через десять минут. Я хотел… посмотреть.
Не каждый день становишься Избранным. Часть сознания по-прежнему твердила, что я брежу, что бродяга с жжеными губами и пальцами – псих; «выброси это яйцо, пока оно не протухло», насмешничал знаменитый Внутренний Голос. Но затем предмет скользнул в ладонь.
Можно не верить глазам. Оптическая иллюзия - на картинке психолога старуха или кокотка из варьете, россыпь риса – пейзаж и Джоконда. Нервные окончания появились раньше, на несколько миллиардов лет раньше; амеба не ошибается, когда отплывает от иголки, тыкающей ее в бок.
В запястье стреляло электричеством. Туннельный синдром, снова высказался Голос, и заткнулся.
Артефакт. Он живой.
«Изначальный Огонь» - древнее, невыразимо древнее Зло; кто удерживал его здесь тысячи лет? Я представил монахов-отшельников в окровавленных ржавых веригах, мрачных темнолицых фараонов – наверняка, строили целые пирамиды для этой штуковины, и далее – до первого неандертальца, стукнувшего дубиной по голове соплеменника, который попытался сожрать «яйцо».
И прежде – неведомые расы, замершие слова и окаменелые песни; болью пульсировал череп – частым кровянистым пульсом; «скорлупа» вновь загустела до черного, на указательном остался блеклый пузырь ожога. Я спрятал артефакт и размазал ожог, выпуская липковатую сукровицу.
- Сукин сын, - это относилось не к нахалу-Освальду.
К Тому, кто прятался под горячечной скорлупой.
Я лежал с широко распахнутыми глазами, изучая давно не беленый потолок – трещины и пятна вырисовывали карты каких-то материков, может быть, Гондвану и Лавразию, лунные кратеры и щербины на Марсе. В распахнутом окне болтал ногами ветер, изредка цеплялся за жалюзи, и соскальзывал вниз – с девятнадцатого этажа, прямо в варево огней, камня, асфальта и проезжающих автомобилей. Простыня намокла от пота. Зеленые цифры напоминали: полночь. В полночь кошмары приходят, чтобы остаться до утра.
Избранный, повторял я, думая об артефакте. Я положил его в шкаф, обернув шестью слоями фольги, поролона и зачем-то полотенцем, потом – заточил в коробку из-под микроволновки и заклеил скотчем. Баррикада выдержит почти все – ну, разве, кроме точечного ядерного удара.
Я боялся заснуть.
«Изначальный Огонь», - губы Освальда вились и плавились. Я сглатывал кислую слюну. Вставал, чтобы выпить воды (потянулся к рыжей бутылке виски, но отдернулся), курить, туалет. Список причин оттянуть сон заканчивался; можно сварить кофе, но… утром – работа, утром – моя жизнь.
Избранным не полагается миллион баксов в приложении к артефакту, способному разрушить мир.
«К черту».
Я заснул.

Земля под ногами клейкая, как пластилин. От невыносимого смрада – горелая резина, горелое мясо, горелое дерево, и еще очень много горелого, - хочется согнуться пополам и блевать, пока горлом кровь не хлынет, пока земля не напьется кровью; может быть, ее это оживит.
Нет. Я знаю. Ничто не оживит.
Я закуриваю. Еще один горелый запах, но он перебивает остальное. Хорошо. Можно терпеть. А воздух вокруг противоестественно прозрачен: ни дыма, ни смога, эй, непорядок. В многомиллионном мегаполисе смог заменяет воздух, как известно. Если перед носом не плывет облако выхлопных газов (соли свинца, ртуть и оксиды нефти – получите, распишитесь), то вроде как… на кладбище. В гробу.
Воздух чист из-за того, что нет ничего. Вместо зданий нависают скелетами тираннозавров гнилые балки; прозрачная пустота и мягкая, точащаяся горелым жиром, земля. Город просто вытряхнули, как горсть мусора.
«Ты ведь знал, что этим закончится», - голос позади негромок, вкрадчив и почти приятен, если бы не монотонность: голос автомата, вокодера… или существа, для которого речь не слишком-то привычное занятие.
Я оглядываюсь. Я уже понимаю, но все равно оглядываюсь; Орфей или герой фильма ужасов, за которым гонится Чужой, - они все оглядывались… я-знал-что-этим-кончится.
Нет, не страшно.
Исконное зло могло принять любой облик, но оно позаботилось о моих нервах. Больше всего смахивает на какую-нибудь иллюстрацию к фэнтези-роману. Знаете, там еще любят рисовать драконов, дев в бронелифчиках и варваров с двуручниками.
Молодой человек, охваченный пламенем… точно, где-то видел я такое. Может быть, в комиксе.
Он выше меня на голову, волосы длинные и просвечивают золотистым сквозь языки полыхающего в знакомую болезненную черноту, багрянца. У него невыносимо-правильные черты лица; красота того рода, что вызывает неприятие – вплоть до отвращения, неестественное, мертвое совершенство. Тело тоже словно скрупулезно скопировано с античной статуи, и я ощущаю ложь. Маска – под ней безобразная тварь с тысячью щупалец.
На кой черт ему представляться «человеком-факелом», огненным ангелом – не хочу спрашивать.
«Знал что?» - затягиваюсь.
«Все», - указывает на выжженную пустыню. – «Ты знал, что на самом деле, должен сделать это. Освободить меня».
Монотонный, как жужжание насекомого, голос. Оно никогда не умело говорить. Слова – мои же, мои нейроны, мои извилины. И вижу эту погань писаным красавцем потому, что лучше так, чем правда… или не лучше?
«Вона как? Освальд говорил другое. Освальд старый пьяница, но не дурак. И тебе не советую делать из меня дурака – меня дразнили за дебильное имя, но в школе я учился на А+. Кстати, я Кэрри. А тебя – не Изначальным Огнем же называть. Обойдешься».
Заткнись, командую себе: почва под ногами нагревается – воздух вокруг тоже, «факел» движется на меня. У него густо-розовые глаза, делающие его похожим то ли на кролика, то ли на крашеную статую.
Останавливается и пожимает плечами:
«Эйвери. Если не можешь обойтись без имен».
И без паузы, потому что не дышит:
«Освальд – мой раб. Он хотел, чтобы ты отпустил меня. Ты видишь – это уже случилось. Артефакт недаром так хрупок… просто сожми его».
Эйвери поднимает с земли черный ком, протягивает – яйцевидной формой, теплой и гладкой, и нетерпеливой, как нимфоманка.
«Освальд служил мне. И ты тоже. Это… просто».
Действительно. Голос Эйвери – разве омерзительный? Ничуть. Вкрадчивый, сладкий, словно лакричные леденцы, словно материнское молоко. Я улыбаюсь ему, наверняка, дурацкой улыбкой – будто блондинке Даяне на балу в выпускном классе, у меня тогда все ладони вспотели. К дьяволу Даяну. Эйвери…
Подчиниться. Просто…
«Да пошел ты!»
Я просыпаюсь. Лбом – в пол, вокруг тряпки, фольга и картон. Поздравляю, Кэрри, теперь ты лунатик.
На ладони подрагивает артефакт – целый. Еще не соображая толком, я облегченно выдыхаю. Перед мысленным взором висит образ… как его? Эйвери.
Последняя деталь: на темно-синих трусах растекается белесое пятно спермы. Я начинаю ржать.
Поздравляю, Кэрри. Ты – Избранный, ты – лунатик и ты кончаешь от того, что тебя изводит потусторонняя мразь.

…Здравствуйте.
С того дня утекло немало воды и времени. Но точнее не скажу. Я напоминаю себе алкоголика в запое, наркомана – доза-ломка, строго по часам. Сумасшедшего тоже, но это чересчур банальное сравнение.
Его зовут Эйвери. То есть, на самом деле, его так не зовут – держу пари, он вытащил из моей головы первое же мужское имя; хороший вопрос – почему мужское и почему он явился ко мне в облике «парня-факела», а не «огненной леди»… но вопрос ориентации – последнее, что волнует меня теперь.
Его зовут Эйвери. Он Изначальный Огонь. Он уничтожит мир, если я раздавлю «яйцо», и он…
Очень, очень настойчив.
Он ожидает меня за каждым углом. Я сижу за монитором в родном офисе – стол прессованных опилок, жухлый кактус соседки (она треплется по мобильнику с очередным ухажером, ей тридцать два года, не замужем… и не выйдет). Чашка кофе. Отчет.
Вспышка.
Угольный багрянец с розоватой, как изнанка котячьего уха, как лак моей соседки – и я воображаю отвратительную гладь, «скорлупой». Тянет сжать, расцарапать руку об осколки, в кровь, со смехом маньяка – так смеялся Герострат и террористы 11 сентября, перед тем как самолеты сложили Башни-Близнецы зеркальным «Лего». Я знаю, о да, я знаю. Я не сумасшедший. Всего лишь Избранный.
Возвращаясь домой, бегу к артефакту, трогаю, лапаю его. Это греховный и постыдный акт, сродни онанизму. Проклинаю Эйвери… но он действительно могуществен, действительно…
Ужасен? Да. Наверное. Посреди выжженного пустыря и остывающего мира (видение реалистичнее 3D картинки и синемордых алиенов), пламенеющий и кровоточащий, он улыбается мне. Однажды я потребовал, захлебываясь криком и слюной: сними маску. Скажи имя. Даже если ты на самом деле бесформенный кошмар, даже если имя твое запретнее имен всех демонов, что заточил царь Соломон.
Я хотел сойти с ума, наверное.
Это… оправдание.
Но Эйвери смотрел на меня – сквозь меня. Кого я рассчитывал провести, на самом деле? Может быть, с кем-нибудь иным, с каким-нибудь слабовольным мальчиком он играл бы роль запредельного ужаса; но Кэрри Уэйн из тех придурков, кто сунет нос в темнейшую бездну… и тыкнут пальцем яйцо Чужого.
Или яйцевидный артефакт Изначального Огня.
И он остался просто Эйвери – ни ужаса, ни щупалец, ни омерзительного лика.
«Сделай это».
Не убеждал, не требовал, не приказывал. Черт его знает… просил? Меня передергивало. В конце концов ты сделаешь это, Кэрри, тогда зачем тянуть?
Он улыбался, чуть сутулился и пытался потрепать меня по плечу. Как младшего брата, наверное. Он ждал.
Я орал, прятал артефакт, и… все повторялось, повторялось, будет повторяться вновь. Прошлое, настоящее, будущее. Я знаю все. Недостающее – Эйвери.
А разве есть что-то кроме?
Рабочий день – с девяти до шести, час – метро. И целый вечер, ночь и клочок утра на забытье. Сравнил себя с наркоманом; вот именно, о штуковине я думаю двадцать-четыре-на-семь. Хотя, нет. Эйвери порой дает отдохнуть: когда я вижу его самого. У него трескается кожа, меридианами, параллелями, какой-то сеткой – словно магма в анимациях вулканов, выплескивается тяжелыми каплями пламя; наверняка, ему больно. Я спросил как-то, он не ответил, только покачал головой, напоминая о «яйце»… проклятая дрянь. Как язва - стоматит или нарыв во рту, - саднит и все время хочется трогать. Кстати, я попробовал «скорлупу» на вкус: сладкая. Сладкая, пряная.
Раздавить было бы… неимоверно круто.
Раздавить и смеяться, как школьник, перестрелявший пол-класса – училка скалится сорванной нижней челюстью, синеватые мозги растекаются переваренной овсянкой; одноклассники мертво переглядываются друг с другом. Мы больше не будем тебя изводить, прости. Кэрри, прости. Кэрри.
Меня дразнили не только за дурацкое имя. Омега-самцы, изгои, необходимы обществу, любой социолог почешет лысину и приведет тысячу цитат.
Освальд подставил меня. Он мог выбрать кого-то другого – сильного, мужественного супермена с горделивым профилем; я – Кэрри, лузер и ничтожество, клерк и «задрот». Доверять такому Хранить мир несколько… опрометчиво. Вовсе не потому, что испугается; страх атрофировался где-то после десятого макания взлохмаченными вихрами в унитаз (третий класс, в туалете пахнет аммиаком, земляничным мылом, а ладони Майкла и чернокожего Бада – шоколадом и горчицей из бургеров), после шутки с трусами – резинка высекает искры из глаз и кровоподтек на тощей заднице, после… всего.
Искушение.
То-самое-яблоко было… розовым.
А последний выстрел – всегда в собственный взмокший солено-сладкий лоб; Эйвери пожимает плечами, когда я делюсь сравнениями. Он слушал внимательно, как психоаналитик.
Мне кажется, он хочет меня поцеловать. Пошел к дьяволу, отпихиваю его, и обжигаюсь, и фыркаю, оттого что сморозил глупость.
Ты ведь сам – дьявол.
Нет, отвечает Эйвери. Я не дьявол.
Кто ты?
Он предсказуемо цитирует библейского Бога – кстати, тот тоже любил поджигать; и не только кусты.
«Я есть я».
Взаимно, Эйвери.

Эйвери, безымянная тварь, абсолютное зло. Должен ли я ненавидеть его? Экзорцисты ненавидят демонов, или просто – извини, парень, работа такая? Охотники за приведениями отправляют сгустки эктоплазмы в преисподнюю, затягиваются «кэмелом» и идут пить пиво?
Я купил в супермаркете железный «чехол», в каких транспортируют хрупкие вещи, вроде фарфоровых статуэток девятнадцатого века. Я ношу в нем артефакт, потому что паранойя разрастается плесневым грибом; я опасаюсь отставлять его без присмотра.
Эйвери не возражает.
Не дождешься, повторяю регулярно, чехол – прочный. Тускло-серая сталь. Выдержит десять атмосфер и колеса поезда.
Вечерами теперь я брожу по городу, иногда достаю артефакт, проваливаясь в горелый не-мир, чтобы перекинуться парой слов с Эйвери; затем заботливо оборачиваю слоями ваты и клеенки с пупырышками, той самой клеенки с теми самыми пупырышками; и ловлю в лицах людей… все, что удастся поймать.
Тянет поймать кого-нибудь – почтенного джентльмена с кейсом, милую леди – собачка на длинном поводке, мальтийская болонка с бантиками на ушах, группу смеющихся подростков, девушку в очках и с айподом, влюбленную пару – он старше на несколько лет и прячет кольцо на пальце, она влюблена и не замечает ничего. Здравствуйте, скажу я им, меня зовут Кэрри Уэйн и я Избранный. У меня за пазухой ключ и контакт с Изначальным Огнем, он называет себя Эйвери и прикидывается печальным ангелочком, хотя на самом деле – инфернальный ужас. Я Хранитель мира, я могу этот самый мир уничтожить единственным неловким – или нарочным движением.
Люди отворачиваются. Они знают, что я собираюсь сказать; ускоряют шаг и проваливаются в клубы серого смога, огибают автомобили, срываются леммингами в мерцающую светофорами пустоту.
Каждый мечтает об этом.
Апокалипсис. Конец света. Самое разрекламированное шоу. Записи ангельских труб выложены на ютубе, скачать в формате mp3 – всего десять центов. С каждым из Всадников можно сфотографироваться, правда, придется доказывать, что это не фотошоп.
Проститутки на обочинах дороги, наркоманы с точащимися СПИДом шприцами, рои белесых дрозофил-клерков – помои города, помои мира. У них единое лицо, злобное, словно марсианская гравировка.
Останови. Ты можешь.
Дай детям то, о чем они просят, Кэрри.
Заткнись, Эйвери. Я не сойду с ума. Не дождешься.
Ночами он пытается со мной болтать, и все чаще… приближается. В этом нет и намека на враждебность, если бы хотел уничтожить во сне, давно бы устроил маленький пожар изнутри; но яйцо-то от этого трещину не получит.
Эйвери часто просит подержать его за руку. Ожог до локтя – четвертая степень, гнусная вонь черных хлопьев плоти; это всего лишь сон, и совсем не больно. Порой мне чудится, что кроличьи глаза его печальны. Вечно рыдающее абсолютное зло… Эйвери, мать твою (cомневаюсь, что она у тебя была), ты готичен, как Ворон, Мефистофель и все косматые подростковые готик-кумиры вместе взятые.
Слезы похожи на плавленый полиэтилен. Мертвая земля пожирает огненные искры.
Я ухмыляюсь: не дави на жалость, Эйвери, во-первых, это мелко, во-вторых – не куплюсь.
Он сжигает меня, сжигает себя. Ни страха, ни надежды, ни преклонения. Мы на равных: миллиарды лет или двадцать с небольшим – разница только в стороне скорлупы. Изнутри она лимонно-желтая, я уверен.
Потом он все-таки целует меня, делая губы бахромой пластика – в точности, как у Освальда.
«Как ты думаешь, чего на самом деле хотел Освальд… и весь мир?»
Я не думаю.
Я знаю.
Я просыпаюсь в холодном поту, привет всем ужастикам. Автоматично разглядываю ладони – где содранная кожа, обугленные кости? Ладони невредимы, зато заляпаны спермой; бедра и живот – тоже. Кончал раза три.
Будь ты проклят, Эйвери. Хотя, ты и так проклят, проклятие, и…
За окном очередное утро. Кто куда, я в душ.


А потом я спрашиваю: зачем? Сакраментально, вновь прямиком из Библии; Эйвери проигрывает Богу по очкам: он меня не создавал. Минус одна отмазка.
«Такова моя суть», - он не прикидывается, будто не понял.
«Ты ведь не похож на психа и маньяка с топором. Какого черта уничтожать мир? Он тебе мешает?»
Пока я спрашиваю, Эйвери обнимает меня. От объятий клочьями, похожими на листья экзотических растений, черно-красных лопухов с прожилками белесой плазмы, сползает мясо. Мое мясо. Это чертовски больно, но я не возражаю – боль на грани выносимости, ее можно терпеть, даже смаковать, как экзотическое блюдо, вроде фугу или мозга обезьяны по-китайски.
Эйвери печально улыбается своей ангельской (фальшивой или нет, какая разница?) улыбкой, качает головой, его волосы искрятся на манер бенгальского огня; он красив – но что интереснее (или ужаснее?) – я привык к его красоте, больше не подтягивает желудок к горлу; его красота – доппельгангер кошмара, а я улыбаюсь в ответ, как придурок, Кэрри, ты придурок и всегда был им.
Я горю и превращаюсь в прах. Он улыбается.
Это ответ.
«Окей, я понял. Никакой ненависти, и может быть, ты не большее зло, чем цунами или землетрясение – впрочем, погибшим-то не легче. Но свобода – она ценнее всего мира, а? Твоя личная свобода. Эгоистично».
Я воспитываю предвечный ужас. Я читаю нотации Изначальному Огню.
И нет, я не сумасшедший. Потому что мои слова… то ли задевают его, то ли просто не желает отвечать. Эйвери выкидывает меня в ре-аль-ность – вот он твой мир, Кэрри, ешь его с маслом, ложками ешь, - и мне хочется шагнуть в распахнутое и зеркально бликующее от тусклого солнечного света, окно.
Или раздавить злосчастную скорлупу. Наверное, это нормально – ожидать встречи со «злом», которое охраняешь (и от которого хранишь Вселенную), болтать с ним и позволять сжигать себя в объятиях – штамп из книжек про любовь в мягких обложках, но я-то знаю, каково – сначала кожа, потом губчатая масса волокон, сердце и почки тугоплавки, а кости рассыпаются белесым… все равно ждать.
Это кошмарно. Это лучше всего.
Жаль, не существует Клубов Анонимных Избранных, где бы я мог поделиться своими проблемами.
Будь ты проклят, Эйвери.

Здравствуйте, меня зовут Кэрри Уэйн, и я все делаю правильно.
Слышите? Вовсе не потому, что Эйвери свел меня с ума; я бы понял это, на подобный случай – звонок бригаде добрых докторов. Психбольница – просто одно из мест мира. Существующего мира. Пока еще существующего мира. Я предупредил, что не выйду на работу; меня пригрозили уволить, третий прогул… или шестой? Или сто восемнадцатый – в месяце сто восемнадцать плюс бесконечность дней. Я представлял, как мистер Иверс трясет брылями, бульдожьими брылями – желтоватая пористая кожа, она бы сгорела за долю секунды; лучшие свечи делаются из человеческого жира. Эйвери, учти на будущее.
Я все делаю правильно.
Вовсе не из-за его молчания, его объятий – каждую ночь и каждое мгновение он очищает меня, как банан, от шкурки, от мяса и костей; вонь несусветная, но сладкая мякоть души того стоит. Я… привязался к нему (все наркоманы ненавидят иглу, алкоголики – бутылку), но у меня есть причины.
Есть.
Ответ в сказке.
«…Иль будешь до скончанья дней жалеть о трусости своей». Гребаная «Нарния», гребаного Иисус-любит-тебя Льюиса. Но он залез глубоко, глубже старикашки Фрейда, глубже патологоанатомов – к самому ядрышку, выколупал и размазал чернильным орехом по бумаге. Я прочел.
Я не буду жалеть.
Право выбора. Это еще называется – право выбора, хотя вы все забыли; вы жуете бургеры в МакДональдсах, ездите на разрекламированных (и относительно дешевых) японских тойотах. В офис нельзя надевать джинсы: дресс-код. Женись на Мэри Смит, она из хорошей семьи, делай, как говорит мамочка. Мой руки после туалета. Куклы для девочек, трансформеры для мальчиков. Гроб лучше заказать лакированный, да, в нем покойный будет хорошо смотреться… как живой.
Выбор.
Эйвери уж точно знает, нет выбора. Даже у него – абсолютной силы.
У меня есть.
«Иль будешь до скончанья дней…»
Ветер сшибает с ног. Ноябрь – календарь заврался, на самом деле, время выблевало последние песчинки и скрючилось кучкой песка. Горстями швыряют дождь, колкий и едкий, как подначки – «слабо». Меня трясет, и я едва удерживаю артефакт: будет обидно, если он сорвется вниз (и-и, затяжной прыжок без парашюта – почувствуй себя крутым, всего двести девяносто девять долларов и девяносто девять центов)… плохо, если сорвется. Это мой выбор.
Мой. Не остальных. Не Эйвери.
Даже не Бога.
Хранитель, Избранный? Освальд, ты мог бы выбирать овечку попокладистей – с мягкой шерстью, с пустыми сливами-глазами.
Ты ошибся. Правда, смешная шутка?
Яйцевидный предмет подергивается. У меня мокрые ладони, но я удержу – и удержусь на карнизе достаточно, чтобы встретить рассвет. А затем…
«…жалеть о трусости своей».
Я не буду.


Розовое.
Вспухает и лопается по швам – там, где нет швов; это мои руки, мои голени; задрал рубашку, заголил живот. Из-под ребер грызутся за право увидеть полудохлый свет крысы. Задыхаюсь от малиновой пены, кровь – из глаз, ушей и рта. Из остальных дырок – наверняка, тоже.
Розовое и лимонное изнутри. Я оказался прав. Веселенький желтый цвет. Скорлупа порезала меня совсем небольно, словно оцарапала обиженная кошка, зачем прогнал с колен.
А затем, началось.
Почему меня, Эйвери, кричу и извиваюсь, как червяк под каблуком-шпилькой; мое тело – мокрый волдырь, тонкая кожица и розово-лимонный гной, меня прокололи насквозь. Почему ты начал с меня, Эйвери. Я хотел поглядеть, как ты вынесешь мир. В письменном столе ты найдешь мои картинки – я рисовал, простым карандашом и ручкой видения конца света, сравни; или не станешь тратить время? У тебя целый город, целая Земля, целая Вселенная впереди.
Почему меня.
Почему…
Наслаивается слепота: болевой шок, надеюсь. Сквозь помехи черных с оранжевыми и зелеными ободками пятен бликуют руки – я выломал и содрал до мяса ногти. Ноги – вытанцовывают пляску святого Витта. Я умираю, надеюсь я, умираю умираю умираю, отпусти меня, Эйвери, я ведь освободил…
К боли добавляется тяжесть, но сама боль слегка утихла. Каблук, понимаю я, каблук мужских ботинок, очень грязных и вонючих, владелец стирал носки вместе с Ноем, высовывался из Ковчега.
Это Освальд.
«Как он попал сюда? Что происходит?» - но я истекаю болью, мясные волокна в блендере, попробуйте свежий коктейль. Взбитые сливки не задают вопросов.
Освальд курит свои дерьмовые честерфилды и стряхивает пепел мне в лицо. Я пытаюсь чихнуть. Я жив. Мне больно, но я жив.
- Пошел на… - проверяю голос.
Освальд кашляет и хихикает ситкомовски-мерзко, и снова кашляет, чтоб ты сдох от рака легких, мысленно желаю ему. Ах да, рака легких больше не будет.
- Я освободил Эйвери.
Порция пепла – в глаз. Я успеваю зажмуриться. Инстинкт самосохранения действителен даже после Апокалипсиса.
- Разумеется, - Освальд несильно пинает меня под ребра, и я прокусываю язык, чтобы не зайтись воем. Больно. Внутри – кислота, тысяча галлонов соляной кислоты, мыльный пузырь с кислотой. – Как и ожидалось…
- То есть? Ты не понял? – мыльные пузыри порхают вокруг; на грани выносимости, не за гранью. Узнаю Эйвери, он где-то здесь. – Я освободил его. Я раздавил чертово пасхальное яйцо.
Плевок метко попадает на штанину Освальда, правда, она и так – грязнее некуда. Плевок розовый, как скорлупа артефакта.
- Я сделал свой выбор. Вот так-то.
- Свой выбор? Уймись, парень. Все делали так – ты и миллионы до тебя. На этом и построен принцип защиты… каждый думает, что он уникален.
Он садится на корточки и тушит окурок о мою щеку, оранжевые искры чадно вгрызаются, но соляной кислоты больше, и все – на грани, не за гранью.
Я не уникален?
Но…
- Вы все одинаковы. Поэтому миру ничего не угрожает.
- Где Эйвери?
- Так он назвался? Мило, - Освальд ходит по комнате. Где он ступает, расползаются черные следы подошв. – В надежном месте… и слава всем богам.
- Где он?
Освальд нашел недопитый виски, пьет прямо из горла. На прозрачном стекле разводы отпечатков, похожие на гигантских гусениц. Я заворожено наблюдаю.
- Внутри тебя, - и швыряет пустую бутылку за окно. – Там, откуда уже не выколупаешь. Не плачь, малыш, - за щелканьем зажигалки обращение звучит особенно издевательски. – Не ты первый, не ты последний. Человеческое тело – самый надежный сосуд для этой сущности, хотя иногда просачивается… ну, ты слышал. Хиросима, Нагасаки. Чернобыль у русских…
Мир на месте. Материки на потолке, муравьиный шепот автомобилей. Солнце тусклое, а ноябрь заставляет ежиться от холода.
- Эйвери… внутри?
На моих ладонях – шрамы. Царапины, похожие на плавленые швы; розово-лимонная скорлупа – отпечаток. Внутри меня – Изначальный Огонь, я – Кэрри Уэйн, я – Избранный…
Я ничего не могу сделать с этим.
- Именно так. Он будет жрать только тебя, а не весь мир, - темное лицо Освальда мрачнеет. Он знает, о чем говорит: плавлеными губами, выпученными свернувшимся белком, глазами. - Но ты не умрешь, о нет, он позаботится о том, чтобы твое тельце жило. Когда будешь подыхать, не забудь подыскать такого же придурка. И подарить ему это.
Слежу за указкой-честерфилдом. Возле ножки кровати притаилось яйцо.
Не розовое. Желтое. А Освальд исчезает, рассеиваясь туманом; срок годности завершен, восстановлению не подлежит.
Я смеюсь, заходясь в судорогах от обжигающей (Эйвери внутри, Эйвери теперь всегда с тобой) боли.
Здравствуйте, я Кэрри Уэйн.
Здравствуйте, я – Избранный.
И буду до скончанья дней…

@темы: Рассказ

---

[Nastyrcuya]

Название:нет
Автор: Nastyrcuya

- Привет, - сказал ОН.

- Здравствуй, улыбнулась Она.
А дальше взгляды. Его приветливый, изучающий. Ее смущенный.
…
Следующая встреча такая же мимолетная и обмен только легкими улыбками.
…
В обед Они сидят за соседними столами каждый со своей компанией и украдкой смотрят друг на друга.
…
Чуть позже служебная необходимость приводит Ее в Его отдел, к Его коллеге. И пока Она задает тому

свои вопросы Они переглядываются, обмениваются глупыми шутками и не замечают как весь отдел на Них посматривает.

…
Вечером
Они встречаются у выхода и, болтая ни о чем, вместе покидают здание.
Пройдя все десять ступенек вдвоем, Они расходятся в разные стороны.
…
Утро следующего дня встречает Ее чудовищными пробками, опозданием на работу и кипой бумаг на столе.
…
Его утро встречает солнцем, улыбающейся соседкой в лифте и отличной музыкой по радио по дороге на работу.
…

Работы

так много, что Она пропускает обед, задерживается, когда все уже
разошлись и берет документы домой. С Ним Они сегодня не виделись.

…
Рабочий день пролетел незаметно и ровно в пять Он, насвистывающий веселую мелодию, поехал домой.
…
Среда
сводит Их у входа в офис. Он вежливо пропускает Ее вперед и одаривает
незатейливым комплиментом и заинтересованным взглядом. Она улыбается
искренне и в голове ни одной мысли.
…
Она целый день витает в облаках и с радостью разгребает ненавистную кипу бумаг.
…
Он целый день чем-то занят, на месте застать Его невозможно и «курилку» Он посещает сегодня крайне редко.
…
Утро. Как же хочется поспать. Но нет, сегодня надо встать пораньше, хватит уже собираться впопыхах.
…
Блядь. И какой идиот придумал вставать в такую рань?
…
Сегодня Она старалась придти как раз к тому времени, как Он подъедет к офису. Как хорошо, что Он пунктуален.
…
Он сразу заметил, как Она подходила к двери офиса и немного ускорился.
…
Они поздоровались так, как будто Их встреча была случайной и прежде чем Он ушел в свое крыло Они обменялись какими-то словами, которые потом никто из Них вспомнить не смог.
…
В обед Они сидят вместе, обсуждают коллег, еду и совершенно не смотрят по сторонам.
…
Он
звонит Ей, просто так. Конечно, для звонка есть какой-то очень
правдоподобный, деловой, повод, но он забывается уже через минуту.
…
Она рада. Ждала? Немного. И незаметно вздрагивает, когда слышит Его голос.
…
Кажется, исчерпаны стандартные темы для разговора и хочется сказать гораздо больше. Больше, чем можно в данной ситуации.
...
Разговор затягивается, кажется, что коллеги начинают понимающе на Нее смотреть. Замечает. Но не может положить трубку…не хочет.
…
Кладет трубку. Теперь можно и покурить. На счастье "курилка" пуста. Достает сотовый.
…
Как хорошо, что когда-то Она дала ему свой номер телефона.
…
Как же неудобно собираться, когда твою ванну с утра оккупируют.
…
И как Она объяснит почему одета в то же, что и вчера?
…
Заходят поодиночке. Сначала Она. Потом, спустя одну сигарету Он.
…
Звонит Ему с просьбой подсказать что-то очень необходимое по работе.
…
Беседа в общем-то милая, но немного отвлекает от работы.
…
На обед Она не успела, срочный выезд.
…
Бегает по офису с документами, телефон с собой не берет.
…
Смешно, наверное, но немного скучает…
…
С собой не позвал. Нужно после работы заехать куда-то по делам.
…
Пятница, это хорошо. Хорошо ли?
…
Осталось пережить сегодня и выходные!
…
Как же много оказывается скопилось всего за эту неделю.
…
Ну вот осталось доделать совсем чуть-чуть и можно будет старательно делать вид оставшееся время что чем-то усиленно занят.
…
Обед. Стоит ли идти, столько работы? Пожалуй, подождет, мало ли кого там можно встретить.
…
Заходит с ней, смеются и о чем-то весело переговариваются.
…
Ладно, нечего тут рассиживаться, дел полно.
…
А ведь почти забыл, что «курилка» отличное место для общения.
…
Телефон разрывается, но все не то.
…
Отлично! Вот и началась самая приятная часть недели, пятница вечерняя.
…
Она
задерживается на работе. Слышит каждый звук из коридора. Офис медленно
пустеет. Дверь, шаги, мимо. Еще кто-то прошел на выход. Подходит. Сердце
стучит, делает невозмутимый вид. Она не может сдержать предвкушающую
улыбку. Точно так же как секунду спустя не может не выдать своего
разочарования при виде уборщицы. Выходит на стоянку…
…
Машин нет.

@темы: Мысли вслух, Рассказ, Отношения

---

Из "Книги из двух стихов и одиннадцати рассказов"

[Князь Процент]

- Прогуляемся по лунной дорожке? Возьми меня за руку, не бойся.

- Я и не боюсь. Я вот думаю – шедевр «Звездная ночь» или дешевка?

- А что такое шедевр?

- Кто знает… Но настоящие звезды красивее.

- Думаю, настоящие звезды это просто звезды.

- А у ван Гога?

- Просто холст и краски. Звезды существуют и без этого.

Знаешь, я с детства, лет с семи, порой закрываю глаза и пытаюсь представить, что было бы, если б ничего не было.

- Ничего не было?

- Если бы в мире ничего не было и сам мир тоже не существовал.

- И часто ты об этом думаешь?

- Иногда каждый день, а иногда месяцами не вспоминаю. И до сих пор всякий раз голова кружится, словно с высоты падаю.

- Выходит, ничего не было бы?

- Временами мне сдается, что я вывел для себя два основных закона мироздания.

- Тоже ребенком?

- Позднее.

- И какие они?

- Бог есть.

- А второй?

- А он нужен после первого?

- Мир ведь существует, и в нем что-то есть.

- Практически все может быть практически всем. Держи яблоко.

- Спасибо.
%

---

Осенняя лирическая. (Рвутся бусинки дождя)

[vergeben]

Рвутся бусинки дождя
В золотистом застеколье,
За ноябрьским застольем
Осень с миленьким сидят.

Серебристые виски -
То ли старость, то ли иней.
Стал ли ты, мой друг, любимей?
Пьёшь ли водку от тоски?

Залетели на балкон
Листья -рыжие котятки,
Целый день играют в прятки,
Под классический "Бостон".

Я - с подачи ноября -
Ударяю мысли оземь,
Превращаясь снова в осень.
... А хотелось бы в себя...

@темы: Суюрова Елена, Стихи

---

[malganya2]

Как листок теребишь мою душу,
Как огонь мое тело ласкаешь...
Я страсти твоей не нарушу.
Я прошу тебя- ты это знаешь.

Снова ветер терзает деревья,
Снова дождь заливает дороги...
До утра я просила прощенья,
А потом сожалела о многом.

Мы тянуться друг к другу устали.
Рвутся тонкие, хрупкие нити.
Но с трудом мы с тобой понимали,
Что опять мы не сможем проститься.

@темы: Стихи