Нужна критика и оверпейнт

[consolo]

удалено по просьбе автора

@темы: Стихи, Творчество

---

Убийство на улице в морге

[Visioner]

Нажимай на текст, чтобы продолжать рассказ. Есть описания сцен и последствий насилия

«СТОРОЖ МОРГА — МАНЬЯК-НЕКРОФИЛ?

Сегодня утром, около 8 часов, в отделение полиции Ленинского района позвонил неизвестный, представился сторожем морга больницы номер 17 и сообщил, что возле морга только что произошло жуткое убийство. Прибыв на место происшествия, полицейские обнаружили там жестоко истерзанный труп женщины: череп был разбит вдребезги, длинные тёмные волосы с мясом вырваны из головы, позвоночник перебит в десяти местах, в том числе трижды в области шеи, руки вывернуты в локтях и плечах, словно их крутили на 360 градусов, живот вспорот, рёбра переломаны. Сторожа морга допросили на месте. Тот рассказал, что уже собирался домой, как вдруг услышал с улицы страшный женский крик. Когда сторож вышел из здания, крик сменился булькающим хрипом, к которому прибавилось чьё-то кряхтящее неразборчивое бормотание, перешедшее затем в дикий хохот. "Так не смеются психически здоровые люди, — сказал сторож. — Это был скорее даже несдерживаемый злорадный крик, прерываемый какими-то жуткими придыханиями". Когда сторож добежал до угла здания, за которым был слышен шум (ближе к углу сторож слышал уже глухие стуки и хруст), кто-то, предположительно, убийца кинулся вниз по улице и исчез. Сторож не смог разглядеть в темноте ничего, кроме сутулой коренастой фигуры. Жертва уже была мертва, и сторожу ничего не оставалось, кроме как вызвать полицию. Естественно, первым же подозреваемым оказался сам сторож. Особенно после того, как труп был идентифицирован. К изумлению следователей это оказалась умершая два дня назад Лариса Н., тело которой ждало похорон в морге семнадцатой больницы. Поскольку двухдневный труп кричать не может, да и выкрасть его из морга незаметно от строжа довольно сложно, была выдвинута версия о том, что сторож обманул полицейских. Сейчас сторож под арестом, а следств»

Во-первых, я хоть и под подозрением, но на свободе, правда под подпиской о невыезде. Во-вторых, кого они там обманывают? Лариску в тот день забрали родственники, не было её в морге. И та женщина явно была живой, когда её ломали, я чувствовал отходящее от трупа тепло, когда подбежал к месту преступления. С чего они взяли, что это Лариска? У той всё лицо было, словно каша, никто никогда и не угадает, кто это. Да, из-за халатности Ларису забыли вычеркнуть или что там они делают, когда снимают с учёта, тело забрали, а не записали об этом. И когда не нашли этого тела в морге, решили, будто это я слетел с катушек. Им же так легче, чем ловить настоящего убийцу. Тем более, что они не знают, кто это. А я-то знаю.

Наша полиция так спешит на место преступления, что прибывает туда часа через три. Тело успело приобрести температуру воздуха, и в таком состоянии его легко посчитать двухдневным трупом. Они ж его и не осматривали толком. Но я за три часа хорошо успел его изучить.

Меня заинтересовала та жестокость, с которой было совершено убийство. Так мог поступить только некий больной психически, но здоровый физически маньяк. Мало ли психов живёт в большом городе? Но почему он убежал, а не растерзал и меня? Судя по всему, с такой силой ему меня нечего бояться. Хотя что я могу знать о мотивах психов? С такими мыслями я рассматривал растерзанное тело. Я привык к трупам, мне не было особо противно или страшно. Я пытался понять, как было дело.

В газете как всегда приврали. Сломана и вывернута была одна рука, левая. Судя по всему, именно за неё убийца взялся в первую очередь. Поймав женщину за руку, он потянул на себя и в сторону, повредив локтевой сустав. Сопротивление женщины привело к более крепкому хвату — второй рукой за плечо, — а за ним и к повреждению сустава плечевого. Убийца разозлился и начал выкручивать руку из плеча. Вся левая рука была в кровоподтёках (это был труп, как же!), часто точечных, от сильного нажатия пальцев. Я пытался повторить движения убийцы своей рукой. Таким образом я залапал весь труп и камень, которым ему раздробили голову, и лишь потом вспомнил об отпечатках. Увы, кажется, отпечатков убийцы осталось мало, во всяком случае, найдя всюду на трупе мои пальцы, следователи не стали особо морочиться и всё повесили на меня.

Так вот, затем убийца за руку притянул к себе женщину, видимо, напрыгнул на неё и начал топтать. Очень мощно, ломая позвоночник и рёбра. Затем где-то подобрал камень (вдоль обочины их много, а тело лежало почти на обочине) и начал со всей силы бить по лицу. Зачем? Да кто его знает. Испугался искажённого ужасом лица. Другой рукой он держал труп (уже труп) за волосы, но от ударов голова дёргалась и волосы выдирались. В это время он и орал, а я бежал к месту происшествия. Там я увидел, как от головы жертвы чуть ли не на четвереньках кинулась прочь от меня тёмная фигура. Убийца был сутулый и коренастый, он продолжал дико орать, убегая.

В целом дело обстояло примерно так. Но было во всём этом несколько довольно загадочных деталей. Во-первых, этот жуткий хохот или крик. Трудно представить человека, способного издавать такие звуки. Это какое-то рычание бездны, звериный вой, голосовой аппарат человека от таких звуков пришёл бы в негодность. Меня этот хохот пронял до костей, а ведь меня трудно чем- то напугать. Во-вторых, то, как убийца бежал от меня. Почти на четвереньках — немного не то слово. Выглядело это так: фигура поспешно ковыляла на полусогнутых ногах, наклонив корпус вперёд, как бы падая, но поддерживала себя впереди очень длинными руками, упираясь ими в землю, когда уже, казалось, должна была упасть. Такими скачками фигура и скрылась очень быстро и ловко, словно этот человек всю жизнь так ходил. Ну а третий момент связан с отпечатками пальцев убийцы, точнее, с теми кровоподтёками, которые эти пальцы оставили на коже женщины. Особенно яркими они были на левой руке, там можно было точно определить, как именно хватал убийца свою жертву. Однако эти следы свидетельствовали о том, что у этого человека была довольно своеобразная форма руки. Пальцы располагались как-то странно, словно все пять в один ряд, они были длинными и с длинными ногтями, от которых остались глубокие царапины. Кстати, и живот был вспорот словно бы когтями или длинными и крепкими ногтями. Если честно, представить себе человека с такими руками и ногтями (и такой недюженной силой) я не мог. Картину дополняли несколько странных волос, найденных мной возле тела. Это не были волосы убитой, да и вообще на человеческие они были мало похожи: длинные и грубые, коричнево-рыжего цвета, они скорее напоминали шерсть.

И вот тут меня осенило. Я кинулся в свою каморку в морге. Там на столе лежали газеты, которые я читаю по ночам во время дежурства. Обычно там скапливается небольшая кучка газет за неделю или две, а убирается лишь когда начинает занимать слишком много места. Дело в том, что за день до происшествия я прочитал в газете одно интересное объявление. Я нашёл этот номер и вырезал фрагмент объявления, вот он:

«годня по недосмотру сотрудников из городского зоопарка удалось сбежать одному животному. Это животное — орангутан по кличке Лёня. Это крупный и довольно агрессивный примат, поэтому, если вдруг где-то вы заметили большую, ростом с человека, обезьяну рыжей масти, будьте крайне осторожны, не вздумайте подходить к ней, а лучше немедленно позвоните по телеф»

Я думаю, что без лишних комментариев ясно, как эти два события связаны и кто скорее всего является убийцей.

Но это всё предыстория. История же начнётся сегодня, когда обезьяна клюнет на мою приманку и вернётся к моргу. Тут я её и поймаю. Я не стану описывать сейчас, что за приманку я сделал и с чего взял, что животное о ней узнает. Сейчас на это нет времени — я чувствую, что добыча уже близко. Значит, пора занимать исходные позиции. Чтобы, в случае чего, обо всём узнали люди, я оставляю эти записи на столе у себя в каморке, я поставил мобильник с включённой камерой напротив входа в морг, а каждое своё действие и происшествие я буду описывать в диктофон. На ружьё у меня есть лицензия, но о ней и об оружии я на допросе умолчал — лишили бы всего. Но всё, я пошёл. Надеюсь, вернусь живым.

"(шум) раз раз... фуффф (шум) надеюсь пишет... итак я жду орангутанга.. я чувствую что он рядом... за окном шумит что-то стучит... он крадётся явно. или ломится сюда... я сниму его парой выстрелов (глухой удар) опа... в дверь... (удар) сильнее давай... разозлись макака хехе (удар, треск) о... выломал... (далёкое неразборчивое лопотанье) да да... он зашёл в морг. скоро я его увижу... (громкий низкий рёв)... (треск, шум, звон разбитого стекла) щас всё разнесёт нахрен.. ну шагай сюда уже (громко): эй! ааа!.. услышал?. о... идёт... (шум, неразборчивое лопотанье) ох ". . . . ." <ругательное междометие> (выстрел, шум перезарядки, выстрел) ". . . . ." <то же> чё это? (перезарядка, выстрел) чё за ". . . . ." <непонятное явление>? (громкий низкий рёв, треск, шум, громкий удар (здесь, видимо, диктофон упал, дальнейший голос стал глуше)) твою мать! (шум, стук, выстрел, рёв) ты кто такой? (другой голос, низкий): ты кто такой? аааааа! (бег) (низкий рёв): ааааа! (стук, треск) (в диктофон): это не орангутанг! это (треск, рёв) ". . ." <ругательное междометие> это херня сраная! (тяжёлый медленный топот, лёгкий бег, неразборчивое бормотание) сука... сдохни! (выстрел) (низкий голос): сдохни! тык! тотакой? (треск дерева, звон стекла, что-то падает, сильный стук) аааааааа! (низкий голос): тотако!.. ааааа сука нога! (треск разрываемой ткани, вой, громкий кричащий хохот) ". . ."! ". . ."! ". . ."ааааа! <ругательное междометие> (крик захлёбывается в бульканье, затем около десяти минут шумы, стуки, трески, рычание и односложные возгласы низким голосом, затем запись кончается)".

На видеокамере видна входная дверь морга и небольшое внутреннее пространство перед ней. Некоторое время ничего не происходит. Потом справа (где вход к холодильникам) выходит человек в простыне. В одной руке у него диктофон (периодически человек в него что-то говорит), в другой — ружьё, на плече он несёт другого человека в простыне. Внезапно первый бросает второго (кажется, тот мёртв) на пол, начинает кричать, стрелять, бить стёкла, ломать двери, столы, шкафы, он носится по холлу морга и рушит всё подряд. Простыня с него упала, он бегает голым, и теперь заметен привязанный к пальцу его ноги ярлычок. Иногда человек кричит обычным человеческим голосом, иногда низким рычащим, иногда дико и громко хохочет. Всё перебив, он бросается на лежащий посреди холла труп, начинает ломать ему левую руку, затем прыгает на его груди, потом хватает ружьё и долго бьёт прикладом по лицу трупа, пару раз стреляет в лицо, затем методично бьёт по всему телу от головы до ног... (здесь запись обрывается вследствие недостатка телефонной памяти).

Так заканчивается очередной слабый рассказ очередного третьестепенного писателя N об очередных трупах, насилии, психах и прочих экскрементах. Сюжет списан с известного рассказа Э. А. По и переделан с помощью волшебной палочки имени Виктора Ерофеева в злобный трэш. Естественно, эта куча виртуальных букв не дотягивает по своему качеству не то что до По, но даже и до Ерофеева. Глупая история о стороже- шизофренике, в сознании которого разыгрывается сюжет "Убийства на улице

погоди, какой шизофреник? Это обычный сторож, который хотел поймать орангутана, а вместо этого напоролся на какого-то демона морга, не запечатлившегося на камеру. Орангутан-то был. Но не он попался в ловушку

а как насчёт того, что на видео сторож был в простыне и с биркой, как труп из морга? Нет, ясно же, и сторож, и женщина, и орангутан, и демон — это всё трупы, соседи по холодильнику, это макабрический (анатомический?) театр, спектакль

да ну, не было никакого видео, как и записи на диктофоне, это всё происходило лишь в сознании психа-сторожа. Банальный постмодернистский сюжет, ничего нового и интересного. Смотрели фильм "Идентич

трупы по ночам разыгрывают пьесы из жизни и смерти живых и умирающих

демон вселился в сторожа и заставил его делать на камеру всякую фигню, а орангутана в тот же день поймали

все хронотопы есть лишь языковая игра, ничего не было и в помине, обо всём лишь написано, не более того, о том и дискурс

как в "Ведьме из Блэр", камера показывает лишь то, что показывает

трупы играют, а мы, живые, верим. У смерти замечательное чувство юмора

погоди
погоди
эй

Записки больного Н. прилагаются выше. Начиная с якобы газетной вырезки (написанной фломастером на картонке) и до разноцветных диалогов критиков. Лечащий врач, подпись.

тотако
?
ТОТАКО ОЙ?

@темы: Рассказ

---

[Black_Melody]

Я никогда...
Рассказ, реализм, ЛР, 10 000, 16+

Хорошо-то как. Просто лежать обнаженной на кровати, ничего не делать и смотреть на укутанное в паутину тюля окно. А за окном давно стемнело. Танцуют в свете фонаря белоснежные хлопья, сминают снег машины, отбрасывая призрачный свет фар на серый в полумраке потолок...
— Не зажигай свет, — прошу я.
Он защелкивает на моей шее застежку нитки янтаря, гладит пальцами золотистые бусинки:
— Солнечный камень...
Нитка янтаря приятно холодит шею. Его шепот напротив — обжигающе горяч. Холод и жар.
— Медовый… Моя медовая девочка…
Девочка… но ведь мне уже за тридцать. А влюбилась как подросток. Искренне, пламенно. Да еще в девятнадцатилетнего мальчишку.
— Привяжу к себе, — его тихий шепот в полумраке, — никому не отдам…
Мед поцелуев на коже. Сладкий яд по венам. Дрожь предвкушения и танец на грани. Вихрь льнущих к стеклу снежинок. И теплом обжигает и холодом, и уже не знаешь, чего жаждешь больше — продолжать или остановиться. Пронзающая тело дрожь, соль на губах и прохладные, влажные от пота простыни.
А потом томительная нега, полное опустошение. Ни двигаться, ни куда-то идти. Ничего не хочу. Просто вот так смотреть на танец снега за окном. Это так хорошо...
— Мне пора, — сказала я, сладко потянувшись.
— Зачем тебе домой? — в очередной раз спросил он, садясь на кровати. — Зачем тебе муж? Разве меня мало?
— Мы уже говорили на эту тему…
— …не хочешь менять свою жизнь, — он ласково провел пальцами по моей щеке, убирая прилипший к коже влажный локон. — Не хочешь ранить мужа, а обманываешь.
— Скоро ты насытишься, меня забудешь, — я встала с кровати и под его пронизывающим взглядом принялась наскоро одеваться.
Сказать по правде, уходить не хотелось. Но у меня семья. И годы. И я знаю, что этот рай когда-нибудь закончится. Он устанет. Иначе и быть не может…
А муж? Муж был, есть и будет. Всегда. Немного скучноватый, немного надоевший, но теплый и уютный. Как мягкий, знакомый до боли плед в морозный вечер.
— Люблю тебя, почему не веришь?
В голосе сладкого мальчика послышалась мука. Я задумчиво погладила бусинки янтаря и потянулась за расческой.
— Мне пора.
Действительно пора. Надо зайти в магазин, приготовить ужин, заняться стиркой. Надо убрать квартиру к приходу мужа. Паша любит чистоту и уют. Никогда не говорит этого прямо, никогда не упрекает за беспорядок, просто... Он отвечает на заботу ласковой, теплой улыбкой и счастливым взглядом. Как огромный пес, что безмолвно трется мордой о ладони хозяйки и рычит на остальных, осмелившихся подойти ближе чем на два шага. Только со мной бережен. Только со мной ласков.
— Лиза…
А мой любовник — мальчик. Еще и хулиганистый. Соблазняет, пытается остановить грацией дикого молодого зверя. Полным страсти взглядом, улыбкой, медленными, плавными движениями. И уже не хочется никуда идти, хочется поддаться охватившей тело неге, ответить поцелуем на поцелуй, забыть и трели мобильного...
— Не отвечай, прошу.
— Я должна ответить… — прошептала я, вырываясь.
— Не отвечай…
Я взяла мобильник, нажала на кнопку и выдохнула:
— Да…
Миша обнял меня со спины, поцеловал в шею.
— Лиза, — голос свекрови был каким-то странным… усталым, наверное.
— Да?
— Паша…

Телефон выпал из ладони. Пальцы дрожали. Я оттолкнула Мишу и медленно, все еще не осмеливаясь поверить, опустилась в кресло. Мой мальчик задернул шторы, окончательно отрезая нас от снежного вальса. Волшебство исчезло. Искусственный свет развеял последнюю надежду, что все это неправда.
— Что? — невозмутимо спросил он, надевая штаны и застегивая ремень.
— Муж в реанимации… Сердце. Он видел… наши фотографии…
— Естественно видел, — Миша издевательски улыбнулся.
Циничный мальчик, разбалованный. Как я раньше не замечала? Мальчик.
— Я их сам выслал. С твоего мобильного. Пока ты была в ванной. И пока мы с тобой кувыркались в кровати, твоего мужа увозили на скорой.
Спокойно как сказал. Убил словами.
Миша потянулся к моим сигаретам, щелкнул зажигалкой, затянулся горьким, пахнущим ментолом дымом:
— Как ты можешь курить эту гадость? — тихо просил он.
— Как ты… можешь? — задохнулась я.
— Знаешь…
Он потушил сигарету и подошел с туалетному столику. Налил немного коньяка. Повертел стакан в пальцах, заставляя темную жидкость лизать граненое стекло, а потом вдруг решительно подал стакан мне:
— … я даже рад. Когда он умрет, ты будешь только моей…
Я машинально взяла стакан и задохнулась от разом нахлынувших воспоминаний.
…когда твоя жена сдохнет, ты ведь будешь моим?

В тот день мне исполнилось шестнадцать. Бушевала весна. Купалась в пронзительных лучах солнца горько пахнущая черемуха, медленно высыхали на асфальте лужи, а внутри все плавилось от счастья.
Родители уехали к внезапно приболевшей бабушке, старший брат пожелал приятно развлечься и укатил к друзьям на пьянку. Он решил, что лучший подарок на день рождения — оставить меня одну. Правильно решил. Я была счастлива. Так счастлива, что пальцы дрожали, когда я крутила диск домашнего телефона.
— Девчонки, устраиваем девичник! На всю ночь! Хата свободна!
Я включила радио на полную катушку и забегала по комнате, запихивая все лишнее в ящики комода. Потом вытащила из холодильника приготовленный мамой зефирный торт, из буфета — шоколадные конфеты «Белочка», развернула подарок от родителей. Очередная кофточка. Хорошенькая, но не больше. Подарки мамы всегда неинтересные… «практичные». А вот судьба ко мне была добрее:
«Сегодня в полночь, — холодно сообщило радио, — вы сможете в прямом эфире задать вопрос знаменитому исполнителю, Дмитрию Алицину».
Я взвизгнула от счастья, перевернув мамину любимую вазу. А плевать! Даже если мама будет ругаться — плевать! Главное, что сегодня я смогу позвонить Диме, смогу услышать от него пару слов, которые будут предназначены только мне. Исключительно мне.
— Попрошу его поздравить с днем рождения, — вспыхнула я. — Ему ведь не сложно, правда? Просто поздравить.

Дима был моей первой любовью.
— Он лучший! — кричала, услышав его песни, Ленка, заставляя меня трепетать от ревности.
О да, он лучший. И он мой! Он будет любить только меня. Когда-нибудь. Когда я чуточку подрасту.
— Дура ты, — ответила Ленка. — Он же женат. И ребенок у них недавно родился… И поет он ради жены, ради его любви к ней. Разве ты не знала?
— Ну и? — надув губы, упрямо отвечала я. — Я и красивее, и моложе, он точно выберет меня. Почему ты не веришь?
Лена лишь пожала плечами. На миг показалось, что в ее карих глазах промелькнула тень неодобрения.
Какая разница, одобряет или нет? Я любила. Всем сердцем. Я думала только о нем, мечтала только о нем, о том, как хорошо нам будет вместе. А ведь будет, обязательно.

Взвизгнул звонок входной двери, и я побежала открывать.
— Послезавтра идем на его концерт! — крикнула светловолосая Ленка, даже порога не успев перейти.
День становился все более радостным. Я бросилась Ленке на шею, целуя ее в веснушчатые щеки, а потом, еще не веря, посмотрела на прямоугольники страшно дорогущих билетов и осела по стеночке на пол, подвывая от счастья.
Я увижу Диму на сцене. Вживую. Я на самом деле его увижу… и когда наши глаза встретятся, он поймет. Обязательно. Он ведь умный…
Я танцевала по комнате, а подоспевшая к тому времени темноглазая и темноволосая Анька с хитрющей улыбкой достала из кулька толстопузую зеленую бутылку.
— Шампанское, девчата! — пропела она.
— Откуда?! — крикнули хором я и Анька.
— Брата уломала. Он мне достал. И еще… у тебя теперь есть шанс. Реальный, — Анька мне подмигнула. — Жена Димы в аварию попала, в больнице. Говорят, что не выживет, так что…
— Какой шанс? — прошипела Ленка. — Он на всю страну... а она — простая девочка. Пусть себе найдет мальчика. Нормального. Который ближе. А жене его пожелала бы выжить… нельзя же так.
— Завидуешь ты, Ленка, — закричала я. — А он обязательно меня полюбит. Вот увидишь! Сегодня! Прямо сегодня. Сегодня мой день!
А потом был первый в жизни глоток алкоголя, похожего на кислый лимонад. И радостный смех, просившийся к горлу, и счастье, бегущее по венам пузырьками шампанского… и тихое хихиканье, когда мы с подружками никак не могли набрать заветный номер.
— Радио «Лидия», — ответили, наконец-то, на другом конце провода. — Вы можете в прямом эфире задать вопрос Дмитрию Алицину.
— Когда… — я тихонько икнула и выпалила:
— …когда твоя жена сдохнет, ты ведь будешь моим?
Стало вдруг совсем тихо. Неожиданно серьезная Ленка вырвала из моих дрожащих ладоней трубку и нервно бросила ее на рычаг. В радио раздались предательские гудки, а вслед за ними Дима, неожиданно холодно, беспристрастно ответил:
— Знаешь, девочка. Я никогда раньше не верил в Бога. И никогда ни о чем Его не просил. Но сейчас… впервые в жизни мне хочется взмолиться. Не дай, Боже, услышать тебе те же слова, что услышал я сейчас… в адрес дорогого человека.
А потом тягостная пауза и мучительное, тихое:
— Простите, но на сегодня я хотел бы закончить.
— Понимаю, — ответил ведущий, врубая музыку.
Я протрезвела в один миг. Остывали красные пятна на щеках Лены, угасала шальная улыбка в глазах Аньки, невыносимо пахло вокруг алкоголем.
— Пойду я, — тихо сказала Анька.
— И я… — Лена осмотрелась и прошептала, — завтра я к тебе зайду, помогу прибраться. Но сейчас пойду… Прости.
Я ничего не ответила. Дрожа села на диван и спрятала лицо в ладонях, чувствуя, как бегут по щекам слезы бессилия.
— Лена… — спохватилась я, когда шаги девочек уже давно стихли… — не хочу сейчас одна…
Я сорвалась с места, схватила ключи, и, вылетев из квартиры, с треском захлопнула за спиной дверь.
— Куда? Шею свернешь! — смеясь перехватил меня у самой лестницы темноволосый парень.
Заметив, что я плачу, он сразу же стал серьезным. Прижал к себе, погладил по волосам, тихо прошептал на ухо:
— Все так плохо?
— Да-а-а-а!!! — взвыла я, цепляясь за его джинсовую куртку.
А потом мы до самого рассвета гуляли по набережной, любовались, как тонут в реке огни фонарей, вдыхали влажный пахнущий черемухой воздух и съели столько шоколада, что у меня разболелся живот.
— Как тебя зовут? — запоздало спросила я, когда мы вернулись к дверям моей квартиры.
— Паша, — тихо ответил он, целуя меня в щеку.
На концерт я так и не попала… После смерти жены Дмитрий больше не пел.

Воспоминания, промелькнувшие перед глазами в один миг, яркой разноцветной лентой, вдруг отхлынули. Показалось, что это было только вчера… Ослабели пальцы, вылетел их них стакан, теряя в полете темный коньяк.
Моя жизнь разлетелась вместе со стеклом, вдребезги. По щекам побежали горькие, безудержные слезы. Как тогда, в детстве.
Я никогда ни о чем не просила Бога…
Хлопок пощечины, удивление в ярко-синих глазах Миши.
… но теперь молю…
Не поддающийся непослушным пальцам замок. Наскоро накинутое на плечи пальто, дрожащая в руках сумка… Резкая боль в шее и в пальцах, когда я неистово рвала проклятое ожерелье.
… только об одном…
Бешеный бег по лестнице. Стук бьющихся о ступеньки янтарных бусин.
… пусть он живет!
Снег в лицо. Колючий, горький. Ветер, от которого перехватывает дыхание. Светлые хлопья на черной шерсти пальто, быстро остывающие слезы на щеках. Белое марево, разрываемое светом фар, визг тормозов и удар ладонями о красный, быстро покрывающийся снегом капот. Сильно, до боли.
Выбежавший из автомобиля водитель захлебнулся гневным криком, услышав тихий шепот, рвущийся через пелену снега. Мой? Не мой? Я уже ничего не знала:
— Отвези в больницу, прошу… там мой муж… сердце.
Живи, любовь моя!

@темы: Рассказ, Творчество

---

[мыслящий_тростник]

Я, сжимаясь в комок,
Обнимаю свой личный мир.
Надо мной потолок
И на нем расцветают звезды.
У меня под ребром
Плачет музыка райских лир,
А под пальцами кружат рифмы,
Свивая гнезда.
Я пишу и играю, рисую свои вселенные.
Счастье мечтателя –чувствовать и творить.
И когда-нибудь грезы,сплоченные как военные,
Заслонят меня и никому не дадут убить.

@темы: Стихи, Я

---

[Rowana]

Засыпать, не думая ни о чем, просыпаясь, быть начеку,
В темноте плечо задевать плечом, мокрым лбом задевать щеку,
А внутри так страшно и горячо, будто держишь в руке чеку.

У меня уже не осталось слов, я не знаю, чего ты ждешь,
Если мы здесь выживем всем назло, будет виски и джаз, и дождь,
Будет так прекрасно и тяжело, что застрянет под сердцем нож.

Липкий страх рождается глубоко, это фатум, судьба и рок,
В темноте плечо задевать рукой, влажным ртом задевая рот,
А внутри так радостно и легко, будто кто-то нажал курок.

@темы: Стихи

---

[polina-kolpakova]

Пляшут искры под кожей,
Я таю в огне свечи…
ты прижми меня к сердцу, туда, где оно стучит
равномерно и мощно, как волны у старого мола.
Опьяняет сирень, набухает гроза в ночи,
И не нужно мне большего, Боже,
не нужно другого…

@темы: Стихи

---

Ожидание

[Дикотравка]

Повелел ни кричать, ни рыдать, ни сутулиться.
Жизнь иных, мол, похлеще морочила.
"Не расправив крыла среди улицы,
сбереги кислород для беспрочего".

Повелел дожидаться, не спрашивать
до каких пор держаться на вылете:
"Отдавайте от вашего к нашему,
Без остатка - сгребите и вылейте!"

Я бы рада уснуть и скукожиться,
и к приходу его, как к пришествию,
вылезать сбережённой из кожицы
старой в новые руки с приветствием.

Я бы рада считать позвоночником
каждый выступ на стенах сходящихся,
и держать на сердечных подстрочниках
сумму вздохов, наружу просящихся.

Только милый, надолго ли хватит
распрямлённого стана?
Треск костей под кукольным платьем
Раздаётся неслыханно рано...

@темы: Стихи

---

[Rowana]

И когда ты увидишь, что нет никаких границ, никаких условий,
В самом чистом и светлом чувстве столько всего намешано,
В груди затаится что-то холодное и тяжелое, словно чужое слово,
Словно тоска по давно умершему.

И когда пол покроется - нет, не кровью, - а просто пятнами
От молока, что никто из худющих котят все равно не вылакал,
Пусть прозвучит банально и пафосно, но мы со смертью сыграли в прятки,
И это теперь не выплакать.

И когда мир покажется всем снова надежным, простым и прочным,
Ты поймешь, что останешься сломанным роботом с чипом выжженым.
Я напишу тебе завтра, позвоню тебе завтра, встречу где и когда захочешь,
Если мы оба выживем.

@темы: Стихи

---

[ДШБ]

Короткая зарисовка без названия, по мотивам реальных событий. Содержит ненормативную лексику.


Ринат километрах в пяти от места учений видел поле с почему-то пока не выкопанной картошкой, и группа пришла к выводу, что пайки идут лесом.
– Командир, есть одна мысль... – в нарушение всех уставов обратился к групперу Зелёный.
– О картошке, я полагаю. – ухмыльнулся тот. – Возьми ещё двоих. Паша, выдай две рации с гарнитурой. Дальше сами разберётесь.
– Так точно! – Зелёный даже не стал скрывать энтузиазм.
– Час максимум. Время пошло.
Добровольцами вызвались Ринат и Горец, Зелёный вытряхнул из своего рюкзака всё, кроме сапёрной лопатки, взял ночной бинокль, и группа очень особого назначения исчезла.

До поля бойцы добрались достаточно быстро, осмотрелись – с этого края никого. Высохшая ботва особой маскировки не обеспечивала, но для спецназа это проблемой не стало.
– Интересно, от кого эту херовину ставили? – хмыкнул Ринат, указав на невысокую проволочную изгородь.
– Явно не от нас.
– Тихо там! – скомандовал Зелёный. – Крайние борозды не трогать – палевно слишком.
– С чего бы? – огрызнулся Горец.
– Знаю. У меня у родителей дача в деревне, пока в армию не ушёл, чуть не каждые выходные там пахать приходилось. Я эту картошку грёбаную и садил, и копал, и сушил, и перебирал, только не ебался с ней... – ответил Зелёный и первым перемахнул через забор.
Ринат передал Горцу рацию и рюкзак, в который предполагалось складывать картошку, а сам залёг на пригорке метрах в семидесяти с ночником и второй рацией. Зелёный, закатав рукав комка, ловко подкопался под пятый или шестой от начала дорожки куст, пошарил в земле с сосредоточенным видом и вытащил две крупные картофелины.
– Поехали...
– Интересно девки пляшут! Живём. – Горец отстегнул лопатку и передал товарищу.
Зелёный сдвинул подшлемник на затылок.
– Нанотехнологии! – восхитился Горец, подкинув клубень на ладони.
– Ага. Под названием говно. – в темноте ухмылку Зелёного он не видел, но в её наличии не сомневался.
– Какое говно?
– Обыкновенное. Из очка. Собирают и закапывают, растёт потом всё шикарно.
– Да ладно?! – не поверил Горец.
– Честное спецовское.
Ринат подал тонами сигнал по рации.
– «Клубень» на связи! – шёпотом отозвался Горец.
– Сторож с собакой, пока на другом конце поля.
– Принято. «Горка», держи в курсе дела. – и уже Зелёному. – Сторож нарисовался.
– Ну и хрен с ним, ещё два куста, и с запасом хватит. – ответил тот и продолжил копать. – Ты там подчистил?
– Ну да.
Зелёный осторожно посветил фонариком в сторону ранее выкопанных кустов.
– Подчистил он... Кто ботву пучком понатыркал? Иди копай. – он отдал Горцу лопатку, ладонями придал бугоркам земли нужную форму и воткнул ботву в художественном беспорядке.

@темы: Рассказ

---

простенькое ))

[polina-kolpakova]

Летний ветер был пьян, он прилег отдохнуть
Между строгих и чопорных сосен,
Он не треплет бурьян, не зовет тебя в путь,
Ветру снится прохладная осень.
Ты погладишь его, как большого кота,
Станет сердце бездонным и зыбким.
И морщинки твои, что собрались у рта,
Разлетятся в счастливой улыбке.

@темы: Стихи

---

всего лишь слепок

[polina-kolpakova]

И чувства были слепы,
Как кучка маленьких лисят.
Ни слова не произнеся
Ты все-таки сказал
Что я
Всего лишь слепок
С лица воинственной богини,
Которой ты служил.
Чего хотел – попробуй угадай-ка,
Слова твои по стенам не висят.
И я прошу тебя, не лги мне,
Ведь в чреве этой лжи.
Опять созреет стайка
Слепых лисят.

@темы: Стихи

---

На Марсе 86

[Морга]

Пишет  Соколова:
1.
Впервые на Марсе 86 я оказался в 7 лет.
Возраст, когда тебя считают ребенком, а ты же воображаешь себя самым взрослым на всей планете. И даже если ты самый низкий в классе и на уроках физкультуры стоишь последним в строю, ты все равно считаешь себя настолько большим и высоким, что удивляешься, как другие могут этого не замечать. Но взрослость семи лет не похожа на взрослость обычных людей. Это не способность самостоятельно готовить себе завтрак и мыть за собой посуду, это не желание читать умные книжки, когда другие дети играют во дворе, и это даже не необходимость ходить на работу. В семь лет ты взрослый потому, что ты способен разгадать тайну и хранить ее до тех пор, пока не перестанешь в нее верить.
О, что за тайну мне удалось разгадать! Какой мир обнаружить!.. Я поселился в фантазии, пока она не стала моей реальностью.
Миллионы космических ступенек отделяют 86-й от Земли. Он дальше, чем только можно себе представить. Чтобы туда попасть, нужно в него поверить. Потому что он выше реальности. Он выше науки.
Не так уж и странно, что кроме меня там никого нет, и никогда не было. Никого и никогда. Я один здесь уже тридцать лет. Тридцать лет в одиночестве. Тридцать лет живу надеждой, что кто-нибудь сможет найти путь, что кто-нибудь придет и скажет: "Хэй, Том! Давно тут сидишь?" Хотя, впрочем, я бы все равно не смог ему ответить. Кажется, я разучился говорить. Да и если бы даже это было не так, то из меня вряд ли получился бы хороший собеседник. Или, возможно, что я бы просто не поверил своим глазам и убежал прятаться от галлюцинаций в свой домик на дереве. Да, в любом случае, я слишком много времени провел в одиночестве.
2.
Каждый день, сразу же после падения семьдесят пятой звезды, над планетой проплывает синий кит. Я всегда поднимаюсь на холм, ложусь спиной на траву и любуюсь им. Я даже дал ему имя - Ральф. Потому что ни одно другое ему не подходит. Ральф больше 86-го в несколько раз. Может быть, в пять или даже десять.
На его брюхе отражается история миллионов планет и звезд, над которыми он проплывает. И там есть моя история тоже, история моего Марса. Я надеюсь. Я мечтаю, что кто-то прочтет ее и узнает о моем существовании. И поверит в 86-й вместе со мной.
3.
Здесь нет времен года. Нет осадков и разных погодных явлений типа засухи и ветров.
Это непродуманный мир. Я не работаю над ним. Я оставил все, как было тридцать лет назад. Боюсь что-то менять. Кажется, с любым изменением разрушится все. И я тоже разрушусь.
4.
Я уверен, что я не единственный. Что есть и другие. Настоящие люди, которые живут на выдуманных планетах. И, может быть, над ними тоже проплывает Ральф. Может быть, им так же одиноко, как и мне. И они ищут путь обратно на Землю.
Но я уже знаю, что этого пути нет. Земля для нас исчезла навсегда. И мы таким образом обрели несбыточную мечту вернуться домой.
Бесконечность моей жизни, бесконечность Марса 86. Не видно конца, а значит, нет подтверждения, что он существует.
И поэтому я задаюсь вопросом:
Я умер?

@темы: Рассказ, Творчество

---

[consolo]

пишет  напамять

писалось на конкурс на ролевой игре, так что ценности никакой не имеет, но захотелось узнать мнение критиков.
учился только в школе ;D
и знаю, что не хватает эмоциональности
тема была: близкий человек попадает в больницу, ты в поисках денег ввязываешься в грязные делишки. но близкий человек умирает.



Пальцы у него настолько мокрые и скользкие от пота, что, кажется, вот-вот соскользнут со спускового курка, и он пальнет невпопад и прикончит кого-нибудь.
Он не дрожит, не трясется от страха, не впадет вот-вот в истерику, просто очень сильно потеет. Майка неприятно липнет к телу в области подмышек и линии позвоночника, а в промежности так жарко, будто он скоро описается.
Мужчина, ко лбу которого прижато дуло пистолета, хнычет, и отвратительные жирные слезы катятся из уголков его маленьких поросячьих глазок. Джейку его не жалко. Ему противно. Противно от лысеющей потной головы с жалкими, налипшими к скальпу остатками волос, противно от поднятых рук с толстыми пальцами, похожими на сосиски, - на одном толстый золотой перстень, на другом тонкое скромное кольцо женатого человека. Противно от трясущегося подбородка и дряблых складок на шее, но больше всего Джейку противно от самого себя.
Звонит телефон. Он кивает одному из стоящих рядом мужчин, и тот вынимает аппарат из внутреннего кармана толстяка.
-Да? – говорит Джейк, прикладывая телефон к уху.
-Не убивайте его, пожалуйста! Я нашла деньги, не убивайте его, пожалуйста! Я все… - он картинно кидает телефон на землю перед мужчиной, несколько миллисекунд не отводя пистолет от жирного лица.
-Что ж, мистер Дженкинс, вам повезло с женой. Кажется, она вас очень любит.
Он играет спокойно и холодно. Клише, конечно, но это его первая серьезная работа, порученная господином Джекилом. «Хочешь много денег, мальчик? Нужно взяться за работу погрязней. Я не волшебник, и благотворительного фонда у меня тоже нет. Деньги нужно зарабатывать». Джейк подозревал, как именно господин Джекил хочет, чтобы он зарабатывал. Выбора у него не было.
Лицо у него не меняется, но внутри все сжимается, переворачивается и разжимается снова. Он благодарит бога за то, что у этого старого придурка есть жена и, наверное, друзья, у которых она одолжила эти проклятые деньги. Он благодарит бога за то, что ему не пришлось пускать пердуну пулю в лоб, потому что его, Джейка, наверное бы вырвало.
О, господи, спасибо тебе за это!
Он нервно трет глаза и сжимает переносицу, когда все заканчивается. Центральным событием тогда, как и сейчас, стал телефонный звонок. Только если здесь он был спасителем, то в случае Джейка все обернулось наоборот.
***
Телефон зазвонил в тот момент, как он потянулся за смазкой. Джейк отчетливо это запомнил, потому что презерватив был надет, но Джил извивалась в простынях «пустая», так как постоянно ныла о том, что ей не хватает смазки. И тюбик, и телефон лежали рядом на тумбочке. Ладонь его замерла в нерешительности, и Джейк подумал – черт побери, а чего он хочет сейчас больше: спустить пар, хорошо потрахаться или ответить на звонок и получить потом от Джил, разбираясь со стояком под холодным душем? Любой разумный мужчина, конечно же, выбрал бы первое, но дело было в том, что номер, по которому ему звонили, был известен только трем людям. С одной он не общался уже около года, вторая тяжело дышала под ним, третьей была его мать, а мама звонила редко. В дневное время (то есть сейчас) еще реже. Значит, по магическим математическим вычислениям, дело было важное.
-Да? – сказал Джейк, прижимая трубку к уху.
***
Вряд ли ситуация изменилась от того, ответил бы он или нет. Менять что-то нужно было годами раньше – когда он познакомился с Пат, либо же десятилетиями – когда она родилась, когда родилась ее мать; тысячелетиями – когда люди появились на земле, начали болеть и умирать.
-Милый, Пат в больнице, - послышался голос его матери. Тебе нужно срочно приехать, я думаю. Ты можешь отвлечься от работы?
Вряд ли она знала, что его работа сейчас находится между длинных загорелых ног Джил. Но да, он может.
***
Джейк не помнит, как они познакомились. Точнее, он знает, что это было в колледже в начале осени, они оба учились на первом курсе, и когда он впервые увидел ее, то решил, что Пат непременно станет его. Он помнит, что никто не знакомил их специально, и не было никакой случайной встречи и глупой судьбы, стечения обстоятельств или вечеринки для первокурсников. Он просто подошел к ней. Сказал «привет, я Джейк», а про себя добавил «и мы будем вместе, хочешь ты того или нет».
Они встречались пять лет. А потом внезапно расстались, и он не видел ее более года. И никак не мог подумать в их последнюю встречу, что в следующий раз он найдет ее в больничной койке, утыканную иглами, словно пойманная бабочка.
***
-Ох, Джейк, спасибо, что пришел. Надеюсь, это было не трудно?
-Нет, Пат, это было не трудно. Совсем не трудно. Как ты себя чувствуешь?
Он не мог оторвать взгляда от ее белых рук на голубом одеяле. Солнечные блики на водной глади. Сети вен на тонких запястьях, сгибах локтей, видимая пульсация надключичной ямки. Ему хотелось провести рукой по ее волосам, но он боялся, что они останутся меж его пальцев. Она улыбалась практически так же, как обычно. Изогнутые бледные губы, незаметные морщинки в уголках, и даже глаза будто бы источали былой свет, только теперь более пустой, более безжизненный, безнадежный.
-Хах, кажется, единственное отличие от моей матери будет в том, что я не успела вырастить замечательную дочь.
-Эй, Пат, не надо. Все будет нормально. Еще успеешь целую армию вырастить. Все будет нормально, Пат. Ты помнишь что мы обещали друг другу? Что ты обещала?
В день похорон ее матери, когда в церкви не осталось никого, кроме них двоих, и их окружала лишь тишина, Пат сжала его руку. «Пообещай мне, что ты никогда не умрешь». Джейк сжал ее пальцы, обтянутые черным ситцем перчатки, в ответ. «Обещаю. Ты тоже». Она только молча кивнула.
-Милый, доктор просит тебя выйти.
Джейк послушно поднялся с места, напоследок уверенно сжав ладонь Пат в своей.
Доктор был невысоким, полу лысым и невероятно серьезным.
-Она не обследовалась, да?
-Я пытался заставить ее, но она наотрез отказывалась. Говорила, что чему быть, того не миновать, а лишний раз измождать себя обследованиями она не будет. Доктор…?
-Джонсон. Доктор Джонсон. Вы ее близкий друг?
-Да. Единственный, пожалуй.
-Хорошо. Тогда могу вам сказать, что лечение на этой стадии, оно… не особо эффективно. Вы понимаете?
-Я понимаю.
-Если бы это обнаружилось раньше, если бы она вовремя обследовалась, то, возможно…
-Доктор Джонсон.
-Да?
-Сколько это будет стоить?
-Ну, возникли некоторые проблемы с ее страховкой, так что, я боюсь, что…
-Доктор. Просто скажите, сколько.
Позже он сидел на диване, тупо уставившись в стену напротив. Черт побери – звучало в его голове. Черт побери, черт побери, черт побери! Подошла мать.
-Милый, у тебя ведь остались кое-какие сбережения?
-Да, мам, конечно. С деньгами проблем не будет.
Он предпочел не рассказывать ей о том, что с работы его уволили уже как пару недель назад. А от того, что ему удалось поднакопить, осталось не более нескольких тысяч долларов. Просто понимаешь, мама, Джил нужно было новое платье, потому что все остальные она надевала как минимум два раза. А к этому платью ей понадобились туфли, так как ни одни из ее гардероба не обладали нужным коралловым оттенком. Естественно, она не могла купить одежду какой-то дешевой марки, она все же будет находиться среди приличных людей, умеющих отличить гуччи от чего-то менее достойного. И посмотри, дорогой, какое замечательное колье! Не правда ли, оно шикарно гармонирует с цветом моих глаз?
Зато Джил отлично трахалась.
-Бедная, бедная Пат. Ох, милый, как я переживаю за нее! Лишь бы она поправилась.
Джейк согласно кивнул и сжал голову в ладонях.
***
-Джооон! Джооон, открой, черт тебя дери, эту долбанную дверь, иначе я ее выбью!
Он уже минут пять дубасил в хлипкую, чуть ли не картонную дверь квартиры №45, расположенной в самом конце узкого коричневого коридора с полопавшейся краской на стенах.
-Джон, твою мать! Я тебя предупреждаю! – Джейк двинул по двери с такой силой, что заржавевшая пятерка соскочила испуганно с места, перевернулась и закачалась маятником, похожая теперь на искореженную двойку. И только светлый отпечаток рядом с первый цифрой уверял вас в том, что квартира все еще остается сорок пятой.
Дверь открылась. Показался заспанный Джон, в рваной белой футболке с желтыми подмышками и в трусах, потерявших былой цвет долгое время назад. На Джейка дыхнуло запахом затхлости, пота и алкоголя.
-Эээй… - протянул заспанный, совершенно несвежего вида парень, - чего шумишь в такую рань?
-Сейчас четыре часа дня, Джон.
-Мда? – похоже, тот не был особо удивлен. Он провел рукой по густым взъерошенным волосам и зевнул так, что Джейк увидел белый налет на корне его языка.
-Ну, проходи.
Сколько раз бы он тут не бывал, квартира никогда не менялась. Все та же обшарпанная обстановка, десяток коробок из-под пиццы, валяющихся по разным углам, продавленный диван и стоящий напротив телевизор, пыль с которого не вытиралась уже несколько лет, игровая приставка с джойстиками и путающимися проводами. И, конечно же, золотого цвета бонг, стоящий посредине комнаты, словно самый значительный элемент выставки.
Джон никогда не извинялся за беспорядок. Джейк никогда не задерживался надолго, предпочитая если и проводить время в компании этого парня, то только на нейтральной территории.
-Сегодня практически ничего не осталось. Только марихуана и немного кокса, но я бы не советовал, качество так себе, для новичков и конченных.
«Конченными» по определению Джона являлись те, кому уже было без разницы, что нюхать, жрать или колоть, кто приползал к нему измазанными слюной, соплями и слезами, а может даже и чем-то похуже, и отчаянно просили дать в долг еще немного. Конченным можно было слить остатки чего-нибудь некачественного, потому что им было все равно.
-Мне деньги нужны.
-Охо, парень. Ты и так мне задолжал. Но ладно, по старой дружбе. Сколько тебе?
Джейк назвал цену. Друг присвистнул.
-Ничего себе, дружище. Ты что, решил самолет себе купить? Извини, но такими средствами я не располагаю. Думаешь, жил бы я в этой дыре, имея столько бабла?
-Ты, может быть, и не располагаешь. Но точно знаешь того, у кого есть. Джон. У тебя ведь есть своя верхушка.
Джейк говорил серьезно. Негромко, но уверенно; показывая, что ему действительно это нужно; показывая, что он не отступится. Джон раздумчиво посмотрел на него исподлобья, чайник завис над треснувшей кружкой в полу крене. Капля воды вот-вот слетит с металлического носика.
-Ладно. Мне нужно позвонить.
***
-Мистер Джекил – так его зовут. Хороший мужик. Ну, для своей… эээ… для своего бизнеса. Выслушает, поймет, поможет. Только веди себя нормально, ладно? Чтобы из-за тебя у меня не появились проблемы.
-Не волнуйся, - сказал Джейк. И заткнись наконец.
-Да-да, окей. Молчу.
Кабинет в глубине коридоров, располагающийся в модном ночном клубе - меньшего Джейк не ожидал. Конечно. Не сидеть же местному мафиози и одному из самых крупных наркобаронов города в офисе в каком-нибудь небоскребе. Полумрак, из которого выделяется лишь широкий дубовый стол, освещаемый лампой; дорогой костюм, золотые запонки и переливающийся рубиновый перстень на мизинце – все, как положено.
-Хочешь немного подзаработать?
Джейк кивает.
***
Говорят, что в отношениях все люди делятся на два типа – тот, кто любит, и тот, кто позволяет себя любить. Джейк относился к первым. Он любил Пат.
Нет, не так. Он любил Пат, все еще любит ее, и всегда будет любить.
Они провели вместе пять лет. Сначала это были встречи в библиотеке, отдыхи в парке после занятий, походы в кино, прогулки по набережной и легкие посиделки в случайных кафе. Позже они познакомились с родителями друг друга, и мать Джейка тоже влюбилась в Пат по уши. В материнском плане, конечно же.
Эта девушка! – говорила она ему, - эта девушка – это то, что тебе нужно! Она замечательна! Милый, пожалуйста, прошу тебя, твоя мамочка просит тебя, не упусти эту девочку. Таких больше нигде не найти.
Джейк только широко улыбался и успокаивал ее – не волнуйся, мам, я никуда ее не отпущу.
Они стали жить вместе. Он был влюблен в нее двадцать четыре часа в сутки и влюблялся сильнее с каждым новым восходом солнца. Он носил ее на руках по квартире, по выходным не позволял надевать на себя даже халат и пижаму, прижимал к себе и целовал при любом удобном случае. Не выпускал из поля зрения на всех вечеринках и радовался тому, что у нее практически не было подружек, с которыми она могла бы уходить на встречи.
Одновременно, Джейка это пугало. Глубокая преданность, практически зависимость, такая сильная, горячая любовь, из-за жара которой сердце его таяло в груди и внутренности пылали огнем. Порой ему казалось, что кто-то поджег его голову, и она никак не может догореть до конца.
А Пат была... она была Пат. Идеальная девушка – красивая, умная, добрая и целеустремленная, серьезная, но в то же время нежная и мягкая. Она была словно греческая белокаменная статуя, от которой захватывало дух, но которая оставалась холодной, сколькими бы шерстяными одеялами ты ее не накрывал, сколько бы костров не разводил рядом и как бы не грел теплом собственного тела.
Пат предпочитала справляться со своими проблемами сама. Джейка это раздражало. Ему хотелось девушку, напоминающую беспомощного котенка, которого можно было бы укутать в своих руках; он хотел быть для нее героем, каменной стеной, храбрым рыцарем; он хотел, чтобы она смотрела на него с обожанием и восхищением и при малейшем порыве ветра пряталась за его спиной.
Пат же была сильной и самостоятельной, и Джейк думал – что ж, если так, то я не хуже тебя, то мне тоже все можно – и изливал свою злость и обиду случайными связями и изменами.
Он не был в состоянии изменить ее. Джейк не понимал, что когда ты любишь человека, то и не будешь, не захочешь менять его, никогда, ни за что.
"Как странен этот мир. Сегодня ты любишь кого-то, а завтра готов убить его тысячу раз подряд".
Он ненавидел ее. И все же любил. Так сильно, что порой не мог дышать, и казалось, что мир кончается в ней или на ней, и она единственная, что у него есть, ради чего стоит жить и жизнь сама.
Я найду тебя во всех мирах, измерениях, реальностях, жизнях – говорил ей Джейк. Мы всегда будем вместе. Я не могу без тебя.
Я люблю тебя.
***
В магазине на первом этаже он купил ей любимых конфет.
-Эй, Пат. Ты не спишь? Я принес тебе кое-чего, - положив красочную коробку на прикроватную тумбочку, он придвинул ближе стул, уселся на него и, по сложившейся за прошедшие две недели традиции, взял ее за руку.
-Только не показывай доктору, а то вдруг заберет. Это будет наш секрет, ладно? Как ты себя чувствуешь?
-Спасибо, дорогой. Уже намного лучше.
-Правда? Прогуляемся в парке? Погода замечательная.
-Ммм… в следующий раз, пожалуй. Они прописали мне какое-то новое лекарство, я от него безумно хочу спать. Ох, прямо… сплю целыми сутками. Я ужасно устала, дорогой. В следующий раз, обещаю. Я очень рада, что ты пришел, правда.
-Я прихожу каждый день. Но ладно, я запомню твое обещание. Можешь отдыхать, я посижу с тобой недолго.
Она улыбнулась ему, слабо сжала руку и закрыла глаза. На тонких веках проступил узор голубых вен, выглядящий еще более ярким на фоне желтоватых синяков под глазами. Джейк погладил ее по светлым волосам.
-Выздоравливай, пожалуйста. Пожалуйста, Пат.
Но она уже не слышала его.
Позже, Джейк поймал доктора Джонсона в коридоре.
-Доктор, как она?
-Предсказания не самые обнадеживающие. Лечение пока что не дает видимых результатов. Я думаю перейти на более сильную терапию, но… стоить она тоже будет, соответственно, дороже.
-Просто скажите сколько.
***
Все началось с того, что ему просто надо было «толкнуть» пару пакетиков порошка. Затем еще пять штук. Десять. Двадцать. Через неделю в нескольких клубах его уже знали в лицо и по имени, просили номер телефона – его ему специально выделили на «работе».
-Эй, Джейк, сегодня мне нужно немного…
-Что у тебя есть?
-А за это сколько?
-Хороший товар, Джейк.
-Я дал твой номер одному приятелю, если ты не против. Он сказал, что позвонит завтра вечером.
-А за сотку отдашь?
Ночами он не появлялся дома. На третий день Джил закатила ему истерику, требуя объяснить ей, что, черт подери, происходит, но он молча смотрел на нее пустым взглядом, а в середине ее бурной речи просто напросто завалился на кровать, накрыв голову подушкой. Она орала что-то о том, что он конченый неудачник, что все это время она имитировала оргазмы и что у какого-то там Джима из спортзала член больше и тачка круче, что она не может больше так жить, еще и с таким диким скрягой, как он. «Ты не любишь меня, милый. Признайся, что ты никогда меня не любил».
Ага.
Просто оставь все купленные мною драгоценности на полке. Я найду, куда их деть.
Она завизжала, содрала с вешалок свои вещи и хлопнула дверью, оставив полтора из двух спальных шкафов пустыми.
***
С Пат они расстались тихо. Она была спокойна, он был пьян, и горький привкус виски неизменно вызывал у него воспоминания о том дне. Джейк высказал ей все, что думает о ней, а она просто покачала головой и заперлась в комнате. Когда он проснулся на следующий день, с горечью во рту и в сердце, с гудящей головой и кучей извинений и сожалений по поводу произошедшего, Пат уже не было. Не было прощальной записки, сообщения на автоответчике, слез, криков и упреков, не было ничего, кроме скрученных внутренностей и зияющей пустоты в сердце.
Его мать, конечно же, была разочарована.
А он был зол. Прежде всего, снова на Пат, на ее предсказуемое поведение, на то, что, не смотря на все его пьяные убеждения и высказывания, она снова повела себя как обычно.
Злость не мешала ему проезжать порой после работы мимо ее дома, оборачиваться на шлейф знакомых духов, а сердце начинало отчаянно биться при виде похожего силуэта. Но все это не являлось поводом для того, чтобы просто придти или даже позвонить и извиниться. Как он считал, это Пат поставила конечную точку в их отношениях. И что теперь от него требуется?
***
-Мальчик мой, я не добрый папа Карло и у меня нет благотворительного фонда. Я не раздаю никому денег просто так, даже если кто-то будет сидя в трусах на улице в сорока градусный мороз просить у меня доллар, - господин Джекил сложил пальцы, облокотившись о стол. Глаза его были внимательными, хитрыми, «съевшими собаку» на таких мальчишках, как Джейк.
-Деньги нужно заработать. Хочешь много денег, работай много и усердно. И все это требует времени. Но, к счастью для тебя, у меня есть кое-какая работка посерьезней. И плата, соответственно, выше.
Джейк был согласен на все. Особенно с тех пор, как Пат практически перестала открывать глаза, а если и открывала, то зрачки у нее были мутные, взгляд неясным и смотрела она будто сквозь него. Говорила с явным усилием и дышала редко, поверхностно. Джейк приходил к ней каждый день и традиционно накрывал ее маленькую ладонь своей.
-Ты обещала, Пат. Ты обещала.
Прошло уже больше месяца.
***
-Сделаешь все быстро, понял? Зашел, спустил курок, вышел. Камеры тебя не засекут, я этим займусь. В здании практически никого не должно быть. Мы будем ждать тебя у запасного выхода. Смотри не напортачь, малец.
Джейк промолчал. Зарядил пистолет, поставил на предохранитель, заправил за пояс штанов, выпустил сверху рубашку. Заученные движения. Он уже работал с пистолетом ранее, но только до этого дня ему не приходилось ни в кого стрелять. До этого дня, удача, если ее можно таковой назвать, была на его стороне. И на стороне того парня, которому предстояло получить свинцовую инъекцию, тоже. Почему же все пошло наперекосяк?
По коридору Джейк шел уверенно.
Кабинет номер тридцать три. Он там будет сидеть, этот парень. Перебирать бумажки. Вечно задерживается в офисе допоздна, такая уж у него работа. Крутится среди больших денег. Крупная рыбка. У босса с ним личные дела. Не задавай слишком много вопросов. Сделаешь работу, получишь свои деньги.
Подходя к двери, он достал пистолет, снял с предохранителя, положил палец на курок. Аккуратно, парень. Тише.
Хотя, к чему скромность? Пинком он вышиб дверь, тут же наставив пистолет перед собой, но в кабинете никого не оказалось. Лампа освещала пустое кресло, белые бумаги, разбросанные по столу; блики падали на темное окно. Сбоку от него дернулась тень, сопровождая движение криком – Сейчас я покажу тебе, сопляк! Черт тебя дери!
Парень (да какой же это парень, он же лет на двадцать-тридцать старше Джейка) бросился на него всем телом, повалив мгновенно на пол, цепляясь за футболку Джейка, молотя кулаками куда попало.
-Сейчас я покажу тебе, покажу, покажу!
Он заехал ему по носу и послышался хруст, только непонятно чего – то ли костяшек пальцев, то ли переносицы. Джейк охнул и взбрыкнул, будто придя в себя от оцепенения неожиданности, но мужчина тяжело придавил его собственной массой к полу.
-Сопляк, думал так просто со мной раздела…
Паф!
Кулак завис в воздухе. С полсекунды, которая длилась вечность, мужчина удивленно смотрел на Джейка, а затем мешком повалился на него. Дыра во лбу мазанула вытекающей кровью по щеке Джейка. Он спихнул с себя тело, отдышался и вскочил на ноги.
Рвотный комок поднялся к глотке, и Джейк что есть мочи побежал к лестнице, ведущей к выходу, чтобы позднее стоя блевать в мусорный ящик.
***
Утром он уже был в больнице. Прежде чем зайти к Пат, Джейк нашел доктора Джонсона.
-Я принес деньги.
-Ох, мистер Джейк… Это замечательно, но я хотел вам сказать… О боже, вы что, попали в драку? Я бы посоветовал вам наложить пару швов на бровь. Могу этим заняться.
-Доктор, - перебил его Джейк, - вы начали с того, что хотели мне что-то сказать.
-Да. Видите ли, ночью… ночью Патриция впала в кому. К сожалению, это значит, что мы больше ничем не можем ей помочь. У нее есть договор, что в этой ситуации она согласна на отключение от аппарата. Но так как он был подписан в четырнадцать лет и с тех пор не подтверждался, то требуется так же ваше согласие, мистер Джейк, единственного близкого ей человека. Вы понимаете? Джейк?
-…что?
-Я говорю про Патрицию. Нам нужно ваше согласие на…
-Нет, подождите. Я принес деньги. Вы говорили про интенсивную терапию. Я… где Пат?
-Мистер Джейк, я понимаю, что вам тяжело и… мистер Джейк, постойте!
Он ворвался в ее палату. Патриции там не было. Точнее, на кровати лежало что-то; что-то маленькое и бледное, из чего выходили трубки и блестящие иголки; что-то пикало на мониторах, поднимался и опускался искусственный насос; но он не видел Патрицию, где Патриция? Там были только светлые волосы, разметавшиеся по подушке, и руки, ее белые тонкие руки с сосудистыми нитями, пластырями, больничным браслетом; Патриция, где ты?
-Пааат! Паат, просыпайся, Пат! Пат, очнись, пожалуйста, Пат! Ты не можешь уснуть, не можешь спать сейчас, помнишь, ты обещала мне прогуляться в парке, мы так и не сходили!
Он мял ее руки, ноги, щипал за пальцы, тряс за плечи, давя на хрупкие ключицы
-Они убьют тебя, если ты сейчас не очнешься! Открой глаза и скажи, что все хорошо! Пожалуйста, Пат, открой глаза! Проснись! Ты обещала!
-Мистер Джейк, успокойтесь, пожалуйста! Господи, медсестра, позовите санитаров!
-Пат, ты обещала, Пат, ты обещала, ты обещала обещала обещала обещалаобещала что никогда не умрешь ты сказала чтонеумрешьпожалуйстанеумирайялюблютебяпатпростименя
-Вколите ему успокоительное!
***
Помнишь, я говорил, что нам предназначено быть вместе? Помнишь, я сказал, что найду тебя в следующей жизни, и следующей после нее, в любой другой, как находил во всех прошлых?
Так вот, мне кажется, что во всех этих жизнях ты умирала из-за меня. Иногда я убивал тебя, иногда ты кончала с собой, иногда все происходило случайно, несчастный случай, несчастная судьба, несчастливое стечение обстоятельств. Иногда мы умирали вместе, совсем как в трагических красивых романах. Но это всегда происходило из-за меня.
Я больше не хочу, чтобы ты умирала. Поэтому, я не буду искать тебя в следующей жизни.
***
Говорят, что когда человек умирает, его душа превращается в чайку.
Джейк стоит на набережной, поэтому чаек вокруг много. Какая из них Патриция? Самая тихая? Самая спокойная? А может, ее вообще здесь нет? Может быть, она стала чайкой по другой берег океана?
Слезы застилают глаза и невозможно дышать, невозможно биться сердцу. Птицы превращаются в неясные белые пятна на смазанном фоне. Чайки плавают в небе и летают в море.
Он думает о ее бледных тонких безжизненных руках на постели.
Белые пятна на голубых простынях.

@темы: Рассказ

---

[Erick-York]

зарево

опустошенная чайка идет на взлет.
даже Рентген не знает, но ей конец -
в клюв ее долбится стаями мошкара,
в хвост ее (гривы нет) вплетены ветра;
на кону - конь, и полцарства вслед,
и половину - в мёд.

в ноль обдолбившись, пидоры чешут зад;
в мертвое море падает труп луны,
и на поверхности кожи ее следы -
мусор, объедки, презервативы, дым -
так хорошо, отчетливо так видны,
что ее не узнать.

здесь, обнимая тени, шатаюсь я;
и мимо нужного горла святой водой
опустошение, занявшее весь объем:
я постоянно рядом, но мы не вдвоем,
и моя чайка сквозь пальцы летит в прибой

вслед журавлям.

---

[Visioner]

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
Ты выглядишь, будто тяжёлой печалью объят.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Голодные дети не спят.

А им грациозная стройность и нега дана,
И вздутые их животы живописно звучат.
Послушай: далёко, где бедная эта страна,
На озере копоть и чад

Вздымаются, как паруса, почерневшие вдруг,
И плавно восходят на небо, как птицы летят.
Послушай: далёко сбираются женщины в круг
И кормят на озере чад,

Читают веселые сказки таинственных стран
Про мышку-норушку, про репку, но чаще молчат.
Послушай, я даже готов пересечь океан
И снять репортажи о жизни на озере Чад!

И я расскажу про мерцанье тропических вод,
Голодных детей, несмотря на опеку ООН...
Заплатишь? Послушай! Тут близко, на озере, вот,
Ждёт меня автофургон.

@темы: Стихи

---

Высота 303

[Hamburger Hill]

Я чувствую, тут проблемы с финалом, но мозг не придумал пока, как это исправить.

Высота 303

Южная Корея,
в нескольких милях к северу от Вэгвана,
август 1950 г.

Ему снилась Бонни. Она была в красном платье, в таком же, какое Ривер помнил с их прощальной встречи, когда Бонни сказала: «Я выхожу замуж в ноябре. Я думаю, нам больше не стоит встречаться».
В этом красном платье Бонни была красивой до невозможности. Не просто «куколкой», не просто «горячей штучкой», а настоящей женщиной, за которой Ривер мог бы пойти на край света и биться до последнего. В его сне волосы Бонни по бокам были собраны наверх в «трубочки» ‒ в Виктори роллс, а оставшиеся – тяжёлыми крупными волнами падали на плечи. Её губы были алыми, ярко-алыми, и Бонни улыбалась, а потом склонялась над ним, чтобы поцеловать. Риверу даже чудилось, что он чувствует вкус помады и чувствует, как пахнет её кожа, белая и чистая – цветочным мылом, пудрой и духами.
‒ Не надо! Не стреляйте! Нет! Нет! ‒ это орал Де Пино, и все, кто не спал в эту душную тяжкую ночь, заворочались на полу, пытаясь принять более удобное положение, раздражённо и устало матерясь, а те, кто спали, мгновенно проснулись от его криков и принялись на него шикать.
‒ Заткнись, урод!
‒ Я не хочууу! Не надо стрелять! Умоляю! ‒ не унимался Де Пино.
‒ Заткнись, Де Пино!
‒ Заткнись, твою мать!
‒ Да врежьте ему кто-нибудь!
Врезать Де Пино представлялось делом маловероятным. У всех были связаны руки. Корейцы вязали впопыхах, чем пришлось: обрывками телефонных проводов, а иным и вовсе шнурками от их же собственных ботинок, но вязали умело и крепко, так, что узлы врезались в запястья, и освободиться не было никакой возможности – некоторые пробовали. Ривер тоже пробовал – бесполезно. Солдаты были усталы и истощены, к тому же мучились от жажды. Корейцы не давали воды. С тех пор, как их взяли в плен (прошло уже больше полсуток) – ни глотка.
Ривер приподнялся, опираясь на локоть, и потом ему удалось, помогая себе ногами, елозя голыми ступнями по земляному полу, сесть, привалившись к стенке хижины. Пробуждение было ужасным, отвратительным, как тошнота, подступившая к горлу. Образ Бонни растворился в смрадной удушливой темноте хижины, запах духов и чистого манящего тела сменился вонью и солдатским потом, воздух, казалось, подрагивал от страха и отчаяния, которые ощущались так же сильно, как и боль в онемевших руках.
Ривер не думал, что уснёт. Но сон пришёл внезапно и быстро, как избавление, как само милосердие из кровоточащих дланей Господа. Иисус будто опустил руку Риверу на голову, и тот, свалившись на пол, забылся сном. И теперь он сам был готов пристрелить Де Пино за то, что из-за его воплей пришлось проснуться и вспомнить, что он вовсе не дома и вовсе не с Бонни, а в тесной вонючей хижине с одиннадцатью своими товарищами, мучимыми голодом и жаждой.
Ривер не знал, сколько ему удалось проспать. Судя по всему, была глубокая ночь. Где-то далеко слышались глухие одиночные выстрелы, отголоски взрывов. Нестерпимо хотелось пить. Где-то справа заныл Мейер:
‒ Господи, как хочется пить.
‒ Умоляяяю! Пощадите! Не надо стрелять! ‒ Де Пино продолжал орать и никак не мог проснуться, хотя его толкали и требовали замолчать.
‒ Заткните же его кто-нибудь! ‒ не выдержал Ривер.
‒ Если нам не дадут пить, мы сдохнем раньше, чем нас переправят в Сеул, ‒ с трудом проговорил Адамс. Он был ранен в плечо, но терпел боль, не стонал и не вздыхал, чтобы не деморализовать остальных. Адамс был самым старшим из тех, кто попал в эту хижину, у него, как и у Ривера за плечами был тихоокеанский фронт – и Адамс, и Ривер были «стреляными воробьями». Впрочем, бывалых во взводе было больше, чем новичков. В любом случае, ни к чему было разводить панику. Но в этот раз Адамс не сдержался ‒ боль и жажда вконец измотали его.
‒ Нас вытащат, ‒ попытался приободрить Ривер.
‒ Чёрта с два, ‒ Адамс тяжело сглотнул и закрыл глаза. ‒ Для Уокера мы просто пушечное мясо. О нас никто даже не вспомнит.
‒ Уокер мудак, ‒ протянул Ромеро. ‒ Вот если бы Макартур узнал…
‒ Макартуру на нас срать! ‒ сорвался Адамс. ‒ Всем на нас срать! Им нужно только удержать Пусан. На наше место встанут другие. Это как… чёртов конвейер… Конвейер смерти.
‒ Мы скоро отобьём Высоту. Может быть уже сегодня, ‒ сказал Ривер. ‒ Надо только дождаться наших парней.
‒ Лучше бы нас погнали в Сеул, ‒ выдохнул с едва различимым стоном Адамс.
‒ Да ты же сам не дойдёшь, Адамс, ‒ сказал Ромеро. ‒ Половина из нас не дойдут. У нас даже нет обуви.
‒ Они нас пристрелят… как собак, ‒ устало и, казалось, что теперь уже совершенно безразлично проговорил Адамс.
‒ Перестань! Бога ради! Перестань! ‒ загнусавил Мейер.
‒ Я говорил, нам надо было отступать! Я говорил! Чёртов Стивенс! Чёртов Уокер! Мы попались, как безмозглые….
‒ Заткнись, Адамс! ‒ прикрикнул на него Ривер. ‒ Стивенс мёртв! А ты пока ещё нет! Поэтому заткни свою пасть! Просто заткни пасть! Понял?!
Они попались до обидного глупо, как слепые котята. Это была даже не мышеловка. Никто не собирался их ловить или выманивать хитростью. В рапорте это назвали бы трагической ошибкой или нелепой случайностью, а солдаты из взвода могли только бессильно материться и проклинать своего командира, уже мёртвого лейтенанта Стивенса, которого считали виноватым в том, что произошло.
Им приказано было стоять до последнего, не сдавать Высоту. Бульдог Уокер сказал, что предпочтёт увидеть солдат мёртвыми, нежели отступающими. За южанами остался один Пусан и отступать было некуда. В начале месяца удалось немного продвинуться на север, и теперь бои велись за Тегу, за каждый холм, за каждую Высоту. Несколькими днями ранее, под адским пеклом, когда многие падали от теплового удара, удалось взять Высоту 268, а за ней предстояло отбить и удержать Высоту 303 – самую удалённую позицию на краю правого фланга.
После Гвадалканала, Сайпана, Пелелиу, Манилы, Иводзимы и Окинавы справиться с маленькой Кореей казалось ерундой, сущим пустяком. Бывалые смеялись над новичками: «Не дрейфь! Делов-то на пару месяцев! Надерём узкоглазым зад – и домой. Повоевать не успеешь». Никто не думал, что Корея затянется на три года, и никто не думал, что маленькая Корея раздавит их, словно горстку муравьёв, которые при приближении опасности не успели уползти со своей муравьиной тропы.
Страна утренней свежести оказалась самым грязным и мерзким местом на памяти Ривера. Даже в концентрационных филиппинских лагерях, где Ривер провёл три года с сорок второго по сорок пятый, ему приходилось легче. Корея оказалась сущим адом. Пыль, пепел, бесконечные артобстрелы и советские танки, которые были практически неуязвимы.
В ночь, когда рота держала Высоту 303, северокорейцы начали их окружать, сначала в поле зрения появилась группа из полусотни пехотинцев, а потом – ещё одна колонна, которая заходила в обход, с другой стороны. Северокорейцы начали перестрелку, и рота, получив приказ избежать вражеского окружения, отступила южнее. Но их взвод, взвод миномётчиков, остался на месте. Когда Адамс с бешеными глазами подбежал к Стивенсу, чтобы узнать, почему они не отступают, Стивенс сказал, что только что связался с ротой Джи и ему сообщили, что к ним на подмогу идут южнокорейцы. Адамс тогда стал крыть Стивенса, не стесняясь в выражениях, и многие это слышали. Он настаивал, что им тоже надо убираться, пока не поздно и пока их окончательно не отрезали от основной части роты, но Стивенс был уверен в том, что им пришлют подкрепление, и они смогут отбиться. Он был уверен в том, что пришла подмога, когда спустя некоторое время увидел на дороге внизу два танка T-34 и порядка двухсот солдат, и ещё чуть позже, когда группа корейцев появилась на склоне. Стивенс выслал им навстречу патруль, и патруль был обстрелян. Ривер подумал, что что-то неладно, а Адамс уже истерически смеялся, вглядываясь в приближающуюся группу солдат сквозь пыльное марево, но Стивенс по-прежнему был уверен, что всё в порядке и это был всего лишь «дружественный огонь». Он орал: «Отставить! Отставить! Оставаться на местах!», когда Адамс крыл его ублюдком и кретином, но через несколько минут, когда корейцы подошли на расстояние, достаточное для того, чтобы можно было рассмотреть красные звёзды у них на кепках, шептал: «Господи Иисусе… Господи Иисусе, да как же…»
Взвод был окружён. Стивенсу ничего не оставалось, как отдать приказ сдаваться. Когда они стояли с поднятыми руками, друг против друга, ошарашенные и безмолвные, и потом, когда у них отобрали личные вещи и обувь и, подталкивая винтовками и пистолетами, погнали вниз со склона, к Нактонгу, Ривер в ужасе вспоминал Батаанский марш смерти и свой японский плен и не мог отделаться от мысли, что всё повторяется, всё начинается вновь. Уши полнились криками и стонами, а перед глазами мелькали обезображенные, окровавленные тела и лица, простреленные виски и затылки, раздробленные пальцы, стопы, голени, руки, плечи, грудные клетки, вспоротые животы, размозжённые гусеницами танков черепа. Он проклинал Стивенса, корейцев, японцев, всех узкоглазых, какие только были на Земле – отвратительных, мерзких, тупых тварей, чьи языки был похожи на собачий лай, чьи рожи и садистские тонкогубые улыбки были все одинаковы и были все одинаково омерзительны.
Как?! Как это могло произойти с ним снова?!
В Корею Ривер отправлялся без страха, лишь с жаждой мести: «Какой-то крошечный вшивый полуостров, похожий на кролика, которого держат за уши? Да где это, чёрт подери?!». После Филиппин и долгого трёхлетнего японского плена Ривер был уверен, что бояться в этой жизни ему уже нечего. Да и что у него была за жизнь после плена? После того, как Ривер вернулся домой, он мог думать только о том, как снова вернуться на передовую. Временами он сходил с ума, натурально сходил с ума, зажимал руками уши и царапал ногтями лицо, вспоминая, что с ним делали японцы. Только одного он хотел с таким же неистощимым маниакальным упорством, с каким хотел обладать Бонни – он жаждал найти узкоглазых тварей. Он просил отправить его в Японию. Он даже не сомневался, что найдёт своих мучителей. Найдёт и прикончит, даже если ему придётся погибнуть самому. Но вот незадача – война закончилась вскоре после того, как Ривер вернулся на родину. Ему сказали, смерив презрительным взглядом: «Всё кончено, Ривер. Пойми, всё кончено. Тебе бы не мешало подлечить нервишки. Выглядишь паршиво». С ним всё время так разговаривали, с самого детства, глядя сверху-вниз, или попросту сверху (роста в Ривере не было и пяти с половиной футов), снисходительным или презрительным тоном ‒ будто то, что он маленького роста и у отца не нашлось денег, чтобы выправить ему косоглазие, отбраковывало его в недочеловека, в «того самого парня, которому по жизни не подфартило».
Пять лет, после окончания Второй Мировой, показались Риверу сущим проклятьем. Ему пришлось вернуться домой, к отцу и мачехе, которых он ненавидел, зарабатывать на жизнь на тяжёлых низкооплачиваемых работах, мириться с тем, что Бонни, пока он был в плену и считался пропавшим без вести, вышла замуж. Он изводил Бонни, он не давал ей прохода, обзывал ужасными словами, лез в драку с Акселем, её мужем, и грозился застрелиться, если Бонни к нему не вернётся. Однажды Аксель просто не выдержал и поставил Бонни перед выбором: «Выбирай, с кем ты останешься – со мной или с этим полоумным недомерком». Бонни плакала и умоляла не поступать так с ней, Бонни просила подождать ещё немного, но Аксель был непреклонен, а Ривер, в самом деле, однажды чуть не снёс себе голову, когда играл с пистолетом. Но когда Бонни вернулась, когда снова стала принадлежать ему, и когда они снова стали устраивать безумные потные скачки на продавленной кровати в грязном мотеле, как в старые добрые времена – Ривер даже и не заикнулся о свадьбе. Он знал, что Бонни не уйдёт и знал, что их держит вместе что-то гораздо большее, чем непреодолимое влечение и безудержный секс, большее, чем то, что Бонни наивно называла «любовью» ‒ их странная, какая-то калечная жажда жизни, необходимость цепляться друг за друга даже в тех случаях, когда вместе было горько и больно ‒ их опасная привычка ходить «по краю».
Они познакомились с Бонни в сорок первом на танцах. Ривер был не любитель шумных компаний, он никогда не мог отделаться от ощущения, что все на него пялятся и только и ждут, чтобы отпустить в его адрес язвительных шуточек. Отец, мачеха, брат, одноклассники в школе (пока Мелвин её не бросил) – никто не упускал случая над ним поглумиться. Мачеха его просто не любила и нашёптывала про него отцу всякие гадости. Отец думал, что Мелвин, его младший сын – недоумок, неказистый и хилый недоумок. Отец всегда любил старшего – Бена, хоть Бен и не отличался покладистым характером, зато Бену повезло с ростом и внешностью. Сравнивать Бена и Мелвина было бесполезно – Бен сразу получал свои сто очков против Мелвина. Бен был отличным спортсменом, гордостью школы, гордостью отца и любимцем девчонок, а Мелвин – низкорослым, хмурым, косоглазым подростком без видимых талантов и склонностей. Всё детство Мелвин мечтал вырасти, он даже грыз мел, потому что однажды услышал, что мел помогает расти, но больше всего на свете он хотел избавиться от своего косоглазия. Ему могли сделать операцию, но у отца не было денег. Мелвин откладывал каждый цент, который ему удавалось заработать стрижкой газонов и разноской газет, но этого всё равно было мало. Отец пообещал, что к его шестнадцатилетию накопит недостающую сумму – и Мелвина смогут прооперировать. Но сокровенному желанию не суждено было исполниться – Бен попался на мелкой краже и все скопленные для младшего деньги отец отдал, чтобы старший смог выйти под залог.
Вот почему Мелвин не любил шумные компании. Мелвин вообще не любил бывать на людях, и когда на вечере танцев, где он познакомился с Бонни, она взяла его за руку и повела танцевать, Мелвин не знал, куда девать глаза от смущения. Бонни казалась невероятно красивой: она была в лёгком платье с мелким цветочным рисунком, у неё были чудесные тёмные волосы, а на ярко-алых губах расцветала хмельная улыбка. От неё пахло джином, табаком и послеполуденным зноем.
‒ Как тебя зовут? – улыбнулась Бонни.
‒ Мелвин. Мелвин Ривер.
‒ А меня Бонни. Ты ужасно милый, Мелвин Ривер!
Мелвин не мог поверить своим глазам и не мог поверить своим ушам! Кто-то находит его «ужасно милым»! Нет, не так. Прекрасная, потрясающая девушка находит его «ужасно милым»! Он был готов провалиться сквозь землю. Мелвин не нашёл ничего лучше, чем сказать:
‒ А ты ужасно красивая… Бонни… Просто… невероятная!
Бонни обнимала Мелвина за шею, когда они танцевали, он оказался почти на полголовы её ниже, и Бонни приходилось наклонять голову к его уху, чтобы снова прошептать: «Ты такой милый».
После танцев Мелвин вызвался проводить её до дома. Бонни благодарно улыбнулась. Она была немного пьяна и всю дорогу до дома говорила без умолку, держась за его локоть, а Мелвин только время от времени подавал ничего не значащие реплики, внимательно слушая её болтовню, всё ещё не веря, что с ним рядом идёт такая восхитительная девушка.
Когда они добрались до дома, Бонни пригласила его войти.
‒ Ты уверена, что это удобно? ‒ смутился Мелвин.
‒ Мать работает в ночную смену. А мой брат давным-давно спит. Не бойся, ему всего восемь лет, ‒ ласково сказала она.
Бонни сразу провела его в свою комнату, не включая свет в прихожей, потом усадила на кровать и сама опустилась рядом с ним.
‒ Давай не будем зажигать свет, ‒ прошептала она. ‒ Чтобы соседи не увидели.
‒ Как скажешь.
Бонни была совсем близко, она держала Мелвина за руку, и он слышал, как она дышит. Частые вдохи и горячие короткие выдохи. Мелвин знал, что должен был делать, он понимал, чего именно ждала от него Бонни, и сходил с ума от того, что она была так близко, но не смел пошевелиться. То, что происходило между ними, по-прежнему казалось ему невероятным. С ним никогда ещё не происходило ничего подобного. Он даже ни разу не целовался. Девушки считали его хлюпиком ‒ некоторые смеялись над его косоглазием, ‒ и никто не верил, что ему уже восемнадцать. И вот теперь красивая девушка сама ждала, когда он поцелует её. Бонни расстегнула несколько верхних пуговиц на своём платье и сказала:
‒ Поцелуй меня.
Мелвин не стал признаваться, что не умеет. Робость куда-то исчезла. Бонни сама приблизила к нему полураскрытые губы, и Мелвин доверился инстинктам и желанию. Он почувствовал, как её губы коснулись его собственных. Целоваться оказалось невозможно приятно и стало вдвойне приятнее, когда Бонни мягко повела его руки вверх по своим бёдрам, потом позволила ему снять с себя платье и положила его ладонь себе на грудь. У неё была маленькая очень чувствительная грудь, и как только Мелвин провёл по ней пальцами и нежно сжал соски, Бонни застонала ему в рот: «Господи, Мелвин…»
Бонни сняла с себя комбинацию, помогла ему избавиться от майки и брюк и толкнула на кровать. Мелвин думал, что будет иначе, что он будет сверху, но Бонни вела и он беспрекословно ей верил.
‒ У тебя это в первый раз, правда? ‒ спросила она.
‒ Ты первая, ‒ прошептал Мелвин, едва сдерживаясь, чтобы не застонать (он всё же помнил, что за стенкой спит маленький брат Бонни).
‒ Тебе понравится, ‒ сказала она.
‒ Мне уже нравится… Бонни, ‒ Мелвин задохнулся от удовольствия. ‒ Я люблю тебя.
‒ Т-ш-ш, ‒ Бонни поднесла палец к его губам. ‒ Не надо… Не торопись…
‒ Но я правда… О, боже!
‒ Не шуми, ‒ снова поднесла палец к его губам Бонни. ‒ Помнишь про Майки?
‒ Прости… Это так хорошо, так хорошо…
Бонни тихо опускалась и поднималась, опускалась и поднималась, упираясь ладонями ему в плечи. Мелвин старался не шуметь, хоть это и было сложно, он потянул на себя Бонни и впился в неё губами. Она сжала бёдра, вздрогнула, упала Мелвину на грудь, тяжело дыша.
На некоторое время они замерли, а потом Бонни поцеловала его в щёку, и Мелвин сказал, прижимая к себе её голову:
‒ Выходи за меня.
Бонни чуть не подскочила от неожиданности.
‒ Ты это что, серьёзно?
‒ Конечно, серьёзно.
‒ Тебе хоть есть восемнадцать?
‒ Да… Я знаю, что выгляжу младше, но мне уже восемнадцать.
‒ Точно?
Мелвин кивнул.

Но ничего, кроме горячего желания жениться на Бонни у Мелвина за душой не было. О том, чтобы привести Бонни в свой дом не могло быть и речи. Вчетвером им и так было тесно. Бен так и не съехал из родительского дома, хотя обещался ещё в прошлом году. Но и отцу так было проще: Бен оставался у него под присмотром. После той истории с кражей, отец не очень-то ему доверял.
Жить у Бонни тоже было нельзя. Её мать выступала категорически против их отношений, мало того, грозила выгнать Бонни на улицу, если хоть раз застукает «этого проходимца» в её доме.
С работой у Мелвина не клеилось. Он подрабатывал грузчиком то тут, то там, но брали его неохотно ‒ «много ли утащит такой доходяга?». Он хотел жениться на Бонни, но ещё больше мечтал отправиться на фронт. Чтобы доказать им всем: отцу, мачехе, брату, Бонни, и самому себе, что он не несчастный коротышка, что он настоящий мужчина и способен защитить свою страну, и ещё очень хотелось посрамить Бена, который всю жизнь издевался над ним и называл слабаком, но сам сделал всё возможное, чтобы не идти на фронт. Мелвин воображал, что когда вернётся, Бен наконец-то посмотрит на него другими глазами. Мелвин похлопает его по спине и Бен, устыдившись, опустит глаза, и скажет, так и не посмев посмотреть на него: «Я тобой горжусь».
Свою повестку Мелвин любовно хранил под обложкой записной книжки, и везде носил с собой, но никому не показывал. Даже Бонни. Зачем ей было заранее знать, что он скоро уедет?

После учебки Ривер попал на Филиппины. Провоевал несколько месяцев, дослужился до капрала, а потом, в начале сорок второго его серьёзно ранило. Японский снаряд разорвался рядом с ним, и ударной волной Ривера выбросило из траншеи. Врач, который доставал из него осколки, сказал, что Ривер настоящий счастливчик. Обычно в подобных случаях не выживают, но Риверу повезло, будь он покрупнее – удар о землю его бы прикончил. А тут – только травма спины, да горсть осколков, которая накрыла его сверху.
Ривер провалялся в госпитале около месяца и уже ждал возвращения на фронт, но на его беду девятого апреля генерал Кинг сдал японцам семьдесят восемь тысяч солдат: филиппинцев, американцев и китайцев. Они все были больны и крайне истощены. Некоторых, таких как Ривер, забрали прямо из госпиталей. Японцы планировали перевести военнопленных в лагерь О’Доннелла. Но до О’Доннелла было порядка шестидесяти пяти миль, а пленных было порядка восьмидесяти тысяч и это означало, что весь путь им предстояло пройти пешим маршем по пыльным, разбитым щебёночным дорогам. Такой путь не всегда осилил бы и здоровый солдат, что уж было говорить об измождённых боями, голодом и тропическими болезнями пленных.
Никто с ними не церемонился. Именно тогда, во время Батаанского марша смерти Ривер впервые узнал, что такое жажда. Настоящая жажда. Не то, когда во время боя у тебя кончается во фляге вода, и ты сжимаешь треснувшие губы, думая о том, что воды не осталось. Намеренное лишение воды во время марша было совершенно невыносимым мучением и стало для Ривера самой ужасной пыткой. Приходилось копать ямки в земле или пить собственную мочу.
Батаанский марш – это было страшно, очень страшно. Вряд ли в своей жизни Ривер видел что-либо более бесчеловечное. Люди падали в изнеможении прямо на дорогу. Тех, кто не мог идти или выражал недовольство, пристреливали, некоторых просто оставляли умирать под палящим солнцем. Иные конвоиры отличались особой жестокостью – могли перерезать горло или отсечь голову. Иные – с изощрённым удовольствием вспарывали животы, насиловали, добивали прикладами, закалывали штыками. И всё это с непроницаемыми садистскими улыбками на одинаковых гуттаперчевых лицах. Если кто-то решал помочь упавшему товарищу – его ждала та же незавидная участь, что и вышедшего из строя – смерть. Мёртвые и умирающие лежали по обочинам дороги, раскалённый воздух дрожал от стонов и плача. И Ривер затыкал уши, чтобы не слышать. Он старался думать только о том, чтобы не споткнуться, старался не смотреть по сторонам, а только в затылок впереди идущему.
На третий день упал Кёртис, парень, который шёл рядом с Ривером, и с которым они иногда перебрасывались парой-тройкой фраз. Он прихрамывал с самого начала – было повреждено колено, и невооружённым глазом было заметно, как тяжело даются Кёртису переходы. Когда Кёртис упал, Ривер инстинктивно протянул ему руку и тут же получил прикладом по спине. Он сгорбился и замер, боясь пошевелиться, а конвоир подбежал к Кёртису и со всего размаху ударил того ногой в живот. Кёртис закричал диким голосом, что-то у него внутри сорвалось, он попытался наброситься на врага, но конвоир успел отскочить и тут же выстрелил ему прямо в сердце. Кёртис умер мгновенно, и так, наверное, Господь, проявил своё милосердие, потому что, спустя минуту, другой конвоир, который стал свидетелем этой сцены, отрезал от бездыханного тела Кёртиса голову и, держа за волосы, поднял её вверх на вытянутой руке. Он что-то орал, демонстрируя пленным эту голову, потрясая ею в воздухе, а потом, поравнявшись с Ривером, сунул её ему в лицо. Ривер едва сдержал рвотный позыв, хотя рвать было нечем, но если бы не сдержался, кто знает, удалось бы ему тогда остаться в живых. Вместо пули или штыка, Ривер лишь получил прикладом по лицу, и даже не стал вытирать кровь до тех пор, пока не уверился в том, что его больше не держат в поле зрения.
После убийства Кёртиса Ривера гнала вперёд злость, только злость, даже не ненависть. Он перестал думать, отчего японцы бесчувственные нелюди, и как могло женское чрево родить на свет чудовищ, подобных им. Он перестал тратить и без того скудные ресурсы своего организма на ненависть и единственное, чем был занят его мозг – необходимостью дойти и выжить. Любой ценой. И он дошёл и выжил, когда двадцать тысяч солдат так и остались лежать вдоль Батаанской дороги. Он выжил в Сан-Фернандо, О’Доннелле и тюрьме Билибид, он терял сознание от голода и от пыток, но, несмотря ни на что, остался жив.
Здесь, на Высоте 303, когда северяне гнали их взвод к Нактонгу, чтобы переправить в лагерь в Сеуле, Ривер снова мог думать только о том, чтобы остаться в живых. Любой ценой. Он не доверял ни одному узкоглазому на планете, но сейчас, в сравнении с японцами, корейцы вели себя чуть более гуманно. По крайней мере, они ещё никого не убили, и это внушало Риверу некоторую уверенность в том, что либо их переправят в лагерь в Сеуле, либо освободят свои войска или южане.
‒ Курить хочется, ‒ нарушил недолгое молчание Ромеро.
‒ Ужасно хочется, ‒ снова подал голос Адамс. ‒ Но пить хочется больше. Ривер, ты бы спросил про воду. Ты же с каким-то узкоглазым трепал по-японски.
‒ Не стреляйте! Не надо! Не надо стрелять! ‒ опять заорал во сне Де Пино.
‒ Да хватит орать! – донёсся голос Фишера.
‒ Так что, Ривер?! – пытаясь перекричать Де Пино и Фишера, уточнил Адамс.
Ривер не успел ничего ответить, как дверь хижины распахнулась и на пороге с фонариками в руках появились двое корейцев. Они ворвались внутрь и стали что-то возбуждённо говорить, размахивая пистолетами, направляя дуло попеременно то на одного пленного, то на другого. Нетрудно было догадаться, что они искали того, кто орал, и Фишер, не колеблясь, показал на Де Пино, который до сих пор ещё не проснулся. Тогда один из корейцев подошёл к Де Пино и с размаху ударил его по лицу рукояткой пистолета. Де Пино мгновенно проснулся и заплакал от боли. У него на щеке показалась кровь. Кореец продолжал ему что-то втолковывать и тыкать пистолетом, пока Де Пино приходил в себя от удара и шока. Потом другой кореец, тот, что остался около входа, что-то сказал первому и махнул рукой. Ривер подумал, что они сейчас уйдут и мучился от того, что не мог решить – спросить про воду или лучше промолчать. Он напряжённо вглядывался в лица корейцев и, в конце концов, решился задать вопрос. Риверу показалось, что один из корейцев был тем солдатом, с которым он уже говорил прошлым утром по-японски, когда пытался выяснить, куда их ведут.
‒ Дайте воды… пожалуйста, ‒ всё же попросил Адамс, не дожидавшись Ривера.
К Адамсу приблизился один из корейцев, тот, что ударил Де Пино. Он пристроил ствол пистолета Адамсу под подбородок и что-то «пролаял».
‒ Мидзу-о кудасай! ‒ решился Ривер.
Кореец перевёл на него глаза и неопределённо улыбнулся. Он убрал пистолет, и больше, не сказав ни слова, направился к выходу.
‒ Дайте воды! ‒ сорвался Адамс. ‒ Вы что, оглохли?! Какого хрена ты скалишься, ублюдок?! Ты дерьмо собачье, ясно?! У тебя попросили воды…
Ривер инстинктивно втянул голову в плечи. Кажется, Адамс только что подписал себе смертный приговор. Краем глаза он видел, как оба корейца подошли к Адамсу, повалили того на землю и принялись пинать ногами. Ривер не сомневался, что они Адамса добьют или пристрелят, но в этот раз всё обошлось. Они попинали его и ушли. Ривер подумал, что, скорее всего это приказ сверху ‒ не уничтожать пленных.
Минут через десять им принесли воду, фрукты и сигареты. Ривер не мог в это поверить. После пленным не стали связывать руки, и до утра их больше никто не трогал.
Утром, с рассветом в их хижине появилось пополнение. Трое солдат из роты И: Нельсон, Перри и Мейс. Они были едва «пристрелянными», в буквальном смысле новичками. Перри был ранен в живот и двое других поддерживали его, помогая дойти до свободного места на полу, где его можно было посадить. Рана у Перри не выглядела ужасной, и Ривер подумал, что верно ранение оказалось поверхностным или просто ему не задело внутренние органы. Перри был пепельно-белого цвета, но уверял, что всё в порядке, что рана пустяковая.
Новичков угостили сигаретами и дали немного воды. Фруктов к тому времени уже не осталось. Когда кружка с водой оказалась у Перри, Мейер предупредил его:
‒ Тебе бы лучше не пить, парень.
‒ Хотя бы пару глотков. Я умираю от жажды.
‒ Как знаешь, ‒ пожал плечами Мейер. ‒ Но, если тебя ранили в живот, лучше ничего не пить и не есть.
‒ От пары глотков ничего не будет, ‒ сказал Нельсон, с тревогой глядя на Перри. ‒ Никто не знает, когда нам в следующий раз дадут воду. Куда нас ведут?
‒ В сеульский лагерь. Сначала нас должны переправить через Нактонг, ‒ ответил Ривер.
‒ Сколько отсюда до Нактонга?
‒ До Нактонга всего несколько миль. Но кругом наши. Спуститься не так-то просто.
Перри сделал несколько мелких глотков и вернул кружку Нельсону.
‒ Так гораздо лучше, ‒ сказал он.
‒ А что, если наши отрежут северян от Нактонга? ‒ спросил Мейс.
‒ Хреново им будет, ‒ ответил Адамс. Его лицо наливалось синяками, и он теперь смотрел исподлобья, так, что создавалось впечатление, что он готов придушить всех и каждого.
‒ Что будет с нами? ‒ не унимался Мейс.
‒ Здесь тебе не радиовикторина, ‒ мрачно бросил Адамс.
‒ Ты что, идиот?! ‒ Отчего-то вспылил Ромеро. ‒ Либо наши отобьют, либо пристрелят корейцы.
‒ Давайте помолимся, ‒ предложил Мейс.
‒ Придурок, ‒ обозвал его Адамс.

Примерно через час всех вытащили из хижин и погнали дальше, вниз по склону. Тяжелее всех пришлось Перри. Он очень ослабел, и, хотя Нельсон и Мейс по-прежнему были рядом и помогали ему, как могли, идти Перри было ужасно тяжело. Приходилось петлять между деревьями и стараться обходить торчащие из-под земли камни и корни. Камни были повсюду, а без обуви было худо, очень худо ‒ никто из солдат не привык ходить босиком, не разбирая дороги, под дулами вражеских винтовок. Вся их дорога напоминала странное хаотичное шатание. Они забирали то вправо, то влево, делали крюки, останавливались. Всюду гремели миномётные выстрелы. Американцы наступали, пытались отбить высоту. Их конвоиры стали раздражёнными и злыми. Ривер боялся лишний раз посмотреть в их сторону, а Перри только благодаря Нельсону удалось избежать смерти. Когда он споткнулся и повис на руках и Нельсона и Мейса, к ним подбежал один из корейцев и грозился пристрелить Перри, но Нельсон закрыл его собой и принялся умолять не убивать. Он упал перед корейцем на колени и сложил руки в молитвенном жесте.
‒ Умоляю, умоляю, умоляю, ‒ просил он. ‒ Мы больше не доставим вам хлопот. Обещаю.
Ривер не мог не подумать, что в Батаане такое бы не прошло. Он был почти уверен, что раздастся выстрел и с Перри будет покончено, а может быть заодно и с Нельсоном, если он не прекратит этот спектакль. Но кореец отчего-то оказался лучше, чем Ривер о нём думал ‒ он позволил ребятам поднять Перри с земли и вести его дальше.
Они провели на ногах часа три или четыре. Без часов Ривер не мог сказать точнее. Наконец остановились на участке, свободном от леса, под прикрытием небольшого холма.
Корейцы выглядели растерянными и испуганными. Они постоянно переговаривались между собой и связывались с кем-то по рации. На пленных теперь почти не обращали внимания. Они просто посадили их в одну кучу и несколько конвоиров следили за тем, чтобы все оставались на месте.
Перри становилось всё хуже. Некоторое время он находился в сознании, но потом начал бредить, всё звал какого-то Томми, а когда ненадолго приходил в себя ‒ просил пить. Но воды не было. Больше пленным ничего не давали, а они теперь находились не в том положении, чтобы что-то просить. Даже Адамс не отваживался открыть рот. Они все: и корейцы, и пленные находились в мрачном, тягостном ожидании. Пленные надеялись, что их спасут, но уверенности в этом не было – внутри затаился только страх, ничего кроме липкого отчаянного страха. А корейцы надеялись пробиться к Нактонгу и переправиться на другой берег, но и у них уверенности тоже не было. Прибывали новые люди, поступали новости ‒ можно было только догадываться по выражениям их лиц, что для корейцев новости были плохими.
Медленно опускался вечер. Некоторые из пленных дремали, привалившись к плечу товарища, некоторые тихо перешёптывались, кто-то копал в земле ямки, пытаясь добыть хоть глоток воды. У Ривера тоже закрывались глаза. Сидеть было неудобно, болел палец на правой ноге ‒ Ривер крепко ушиб его об один из камней, когда они спускались. Снова нестерпимо хотелось пить, но ещё больше хотелось спать, хотя какое-то внутреннее чувство и подсказывало, что лучше бы ему не спать, а быть начеку. Рядом Мейс бубнил Заповеди блаженства, а Нельсон плакал ‒ умирал Перри. Мейер так и сказал, когда пощупал его живот и пульс: «Простите, ребята, но он умирает».
‒ Блаженны плачущие, ибо они утешатся… Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю… Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся…
Ривер лёг на землю, подложив локоть под голову. Небо было серым, тяжёлым, но ещё можно было различить очертания облаков, которые ветер гнал в сторону леса. Может быть ночью пойдёт дождь и тогда они все вымокнут, если останутся на этом месте.
‒ Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога…
Если Бог на самом деле существует, то он поможет им выбраться. Если Его нет… Ривер не хотел об этом думать. Нельсон склонялся над умирающим Перри и его лицо было похоже на чьё-то ещё, другое лицо ‒ такой знакомый профиль. Ривер силился вспомнить. У Нельсона были золотистые кудрявые волосы, высокие скулы и красивый прямой нос. Он был, как с картинки… Ривер вспомнил её. Ангел с репродукции какой-то картины в спальне у матери Бонни. Точно… Отчего же у него теперь не было крыльев?
‒ Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное…
Перри ненадолго открыл глаза и снова стал звать никому не известного Томми. Он смотрел в глаза Стиви Нельсону и звал его «Томми».
‒ Томми, ‒ шептал он, протягивая руку, чтобы коснуться щеки Нельсона. ‒ Если бы ты только смог простить меня… Почему ты им позволил? Томми… Почему? Ты же мог убежать… Ты простишь меня?
‒ Конечно, Джимми, ‒ кивнул Нельсон, накрывая ладонь Перри своей ладонью.

Ривера непреодолимо клонило в сон. Нельсон, Перри, ангел из комнаты матери Бонни. Бонни… Бонни… Она снова чудилась ему в красном платье, но теперь была беременной. С большим животом. Ривер знал, что это его ребёнок, хотя Бонни и сказала: «Я не знаю, чей это ребёнок». «Он мой», ‒ уверял Ривер. «Это может быть ребёнок Акселя». «Он мой», ‒ снова упрямо повторил он. Потом они лежали с Бонни на большой белой кровати, и Ривер целовал её. Он хотел бы целовать её вечно, никогда не отрываться от её губ… А потом начались схватки и Бонни закричала, в ужасе цепляясь за его руку. На кровати расплылось кровавое пятно. Бонни умоляла его: «Помоги мне, Мелвин! Помоги мне!» Она родила ребёнка, крупного, розового, с тёмными волосами. Ребёнок лежал у неё между ногами, лицом вниз, и Ривер, приподняв его, перевернул на спину. У ребёнка оказалось японское лицо. Взрослое узкоглазое лицо. Он сразу же вспомнил это лицо. Это было лицо одного из охранников в лагере О’Доннелл. Пленные звали его между собой «Вороном». Он любил тыкать в них острозаточенной бамбуковой палочкой, в одно и то же место, по несколько раз, несколько дней подряд, не позволяя ране заживать…
Ривер проснулся в ужасе. Брезжил рассвет. Нельсон сидел рядом с ним, обхватив руками колени.
‒ Что случилось? Тебе что-то приснилось? ‒ спросил он.
‒ Всякие ужасы… А где Перри? ‒ Ривер оглянулся по сторонам. Он знал ответ, но всё равно отчего-то спросил.
‒ Он умер, - тихо сказал Нельсон, и из его глаз снова потекли слезы.
Ривер приподнялся на локте и сел. Он так крепко спал, что не слышал ни грохота снарядов, ни то, как унесли мёртвое тело Перри. Нельсон плакал как-то совсем по-детски, всхлипывая и размазывая слёзы по щекам.
‒ Наверное, он уже на Небесах, ‒ сказал Ривер, хотя, на самом деле, он вовсе не был уверен, что Небеса вообще существуют. Но сказал так, чтобы утешить Нельсона, а заодно и себя самого.
Нельсон поднялся со своего места и снова сел, но уже рядом с Ривером. Он неожиданно подался вперёд и прижался к груди Ривера. Ривер неловко обнял его. У Нельсона были кудрявые спутанные волосы. Пыльные, каким-то чудом оставшиеся мягкими завитки.

Утром им снова связали за спиной руки и погнали дальше. Они брели в каком-то бреду, совершенно бесцельно, безвольно – и пленные, и корейцы. Как будто не знали, куда и зачем им надо идти. Взрывы и выстрелы теперь звучали громче, чем накануне, и это значило, что американцы подошли совсем близко, и, наверное, скоро захватят Высоту.
Они шли вдоль холма, перестали спускаться. Корейцы не выпускали из рук рацию, и по их лицам Ривер пытался понять, как на самом деле обстоят дела. Когда они остановились на краю леса, где были вырыты несколько неглубоких траншей, и принялись о чём-то спорить, Ривер подумал, что они решают, куда им двигаться дальше. Но когда они перестали разговаривать ‒ Ривер видел, как командир отдал приказ ‒ корейские солдаты, толкая пленных в спины винтовками и пистолетами, заставили их спуститься в траншеи. Только тогда до Ривера дошло, что всё плохо, очень плохо. Ему повезло остаться в живых после ранения и после Батаанского марша смерти, после трёх лет японский лагерей. Как долго можно оставаться везунчиком?
‒ Тупые ублюдки, ‒ ругался Адамс. ‒ Безмозглые твари.
‒ Что они собираются делать? ‒ в ужасе спрашивал Нельсон. ‒ Они нас убьют?
‒ Да святится имя Твое… Да будет воля Твоя и на небе и на земле, ‒ шептал Мейс.
‒ Заткнитесь все! Заткнитесь! ‒ кричал Ривер. Он инстинктивно поднял плечи, как если бы хотел закрыть руками уши, но руки были связаны за спиной и он только несколько раз дёрнул плечами.
Дальше всё случилось внезапно и быстро. Мейс рывком распрямился, вылез из траншеи и побежал. Корейцы открыли по нему беспорядочную стрельбу, через несколько секунд Ривер услышал «Огонь!» ‒ единственное слово, которое он знал по-корейски. Справа от него упал Нельсон, как подкошенный упал Мейер, свалился Де Пино. Ривер сам упал, придавленный телом Адамса. Выстрелы продолжались и продолжались, перемешанные со стонами, воплями, криками. Пока всё не смолкло. Ривер открыл глаза. Ему казалось, что из груди вырывается крик, но то была лишь шоковая реакция ‒ он не кричал. Ривер крепко сжал губы и даже для верности прикусил щёку. Сердце колотилось, как сумасшедшее. Он боялся, что дышит слишком громко, и его дыхание могут услышать. Прошла минута, может быть две. Кое-где слышались стоны, и корейцы стали проходиться второй контрольной очередью по тем, кто ещё оставался живым. Ривер почувствовал, что по лбу заструилось что-то тёплое, вязкое. Кровь Адамса. Он сильнее зажмурил глаза и снова прикусил щёку. Когда осторожно приоткрыл один глаз через несколько секунд, а может минут (он потерялся во времени) ‒ увидел расширенные от ужаса, застывшие зрачки Нельсона. Он сначала подумал, что Нельсон мёртв, но тот моргнул, и Ривер понял, что он жив. Ривер осторожно открыл рот и сказал беззвучно, одними губами: «Лежи. Тихо. Ни звука». И они лежали, не шевелясь, едва дыша, внутренне умирая от страха.
Ривер не знал, сколько прошло времени после расстрела, когда услышал родную речь. Американцы приближались, их было несколько, и они ужасались открывшемуся перед ними зрелищу. Ривер решился подать голос и сразу услышал крики: «Здесь есть кто-то живой, ребята!»

Южная Корея,
Высота 303,
август 1999 г.

День был жаркий и ветреный. Подниматься на холм Риверу пришлось долго, с несколькими остановками. Ему помогали идти молодые ребята ‒ добровольцы из мемориальной организации ветеранов.
Ривер думал, что больше никогда не вернётся сюда, на Высоту 303. Он знал, что это будет для него слишком мучительно ‒ снова видеть эти деревья и камни, которые слышали их стоны, которые видели, как они погибали в тысячах миль от дома, и видеть Нактонг, до которой они так и не дошли в августе пятидесятого.
На верху, на Высоте стоял памятник, и когда Ривер туда добрался, около памятника уже собралась группа людей. К нему сразу подошли две девушки, представились журналистками, начали задавать вопросы, но Ривер извинился и сказал, что хочет сначала возложить цветы к мемориалу.
‒ Мистер Ривер, сегодня приехали ещё двое солдат из тех, кто выжил, ‒ сказала одна из журналисток.
Опираясь на палку, к Риверу шёл какой-то человек. Ривер не мог рассмотреть его против солнца, глаза слезились. Он прикрыл их козырьком ладони.
‒ Ривер! ‒ вскоре услышал он. ‒ Господи боже! Ривер!
Это был Нельсон. Постаревший, располневший, совсем облысевший.
‒ Нельсон! ‒ зарыдал Ривер. ‒ Нельсон!
Ноги у Ривера подкосились, и Нельсон едва успел подхватить его. Ривер прижался головой к его груди и Нельсон крепко его обнял, целуя в спутанные седые волосы.
‒ Кто ещё… кто ещё приехал? Мне сказали, что трое, ‒ спросил Ривер.
‒ Мейс. Он целый год провёл в госпитале в Осаке. Пойдём, пойдём, он там…


__________
(1) Особый способ завивки волос наверх, который использовали женщины 40-50 х годов 20 века.
(2) Американский военачальник, участник Первой и Второй мировых войн. Получил наибольшую известность как командующий американской 8-й армией на раннем этапе Корейской войны.
(3) Американский военачальник, обладатель высшего звания — генерал армии, фельдмаршал филиппинской армии, кавалер многих орденов и медалей.
(4) Пусанский периметр ‒ линия, ограничивающая район на крайнем юго-востоке Кореи, удерживаемый американскими и южнокорейскими войсками под напором армии КНДР летом и осенью 1950 года во время Корейской войны.
(5) Прозвище генерала Уокера.
(6) «Южане» ‒ имеются в виду войска Южной Кореи, «северяне» ‒ войска Северной Кореи.
(7) Город в Южной Корее
(8) Тихоокеанский театр военных действий Второй мировой войны
(9) Марш смерти на полуострове Батаан, протяженностью в 97 км имел место в 1942 году на Филиппинах после окончания битвы за Батаан и позднее был расценён как военное преступление японцев.
(10) «Дайте воды, пожалуйста» (яп.)

@темы: Рассказ

---

Заноза

[consolo]

пишет  Melina_Divine

Может, кто скажет чего полезного)


Заноза

– До-оообрррое утро, Вьет-нам! – орал радиоприёмник голосом Кронауэра*. – Сейчас шесть часов, и это самое подходящее время… – «Чтобы сдохнуть», – закончил про себя Мортимер.
Единственное, что он мог процедить сквозь зубы на бодрое «Доброе утро!» Кронауэра – угрюмое «Не говори мне, какое сегодня чудесное утро или я пристрелю тебя» Джона Уэйна.
Солнце ещё не поднялось, но зарево от горящих джунглей вполне походило на апокалиптический восход. Пахло гарью. Мортимер сидел на пригорке возле реки и курил третью по счёту сигарету. Операция закончилась поздно, и во временный лагерь взвод вернулся за полночь, но Мортимеру удалось вздремнуть только пару часов – к пяти утра он измучился бессонницей и вышел из палатки, чтобы не мешать спать остальным.
Удивительно, что в этот раз они не потеряли ни одного человека. Последние недели были ужасными, поистине ужасными. Всё шло не так. Они теряли одного человека за другим. Сначала это был Дуглас, их медик, который так нелепо подорвался на мине; потом подстрелили радиста, Тихоню; потом исчез Толстяк Барни – его тело нашли спустя четыре дня на мелководье. Моффат начал постепенно сходить с ума, и, в довершении всего, в день прибытия во взвод новичков, Голдмана, их командира, с тяжёлой лихорадкой неизвестного происхождения срочно эвакуировали в госпиталь в Дананге.
Мортимеру не хотелось думать о мёртвых и больных. Мортимеру вообще не хотелось думать, и тем более не хотелось чувствовать эту дёргающую боль в ноге, между пальцами. Три дня назад он посадил занозу – встал босым на один из ящиков на складе, чтобы достать консервы, потерял равновесие – нога соскользнула; заноза вошла глубоко, между вторым и третьим пальцами. Мортимер вытащил её практически сразу, но потом оказалось, что какая-то часть осталась внутри; боль продолжала его беспокоить, и на второй день стало понятно, что рана начала нагнаиваться. Он обратился бы за помощью к медику, если бы тот был жив, – пожалуй, Дуглас был одним из немногих, с кем Мортимер общался во взводе. Ещё был Моффат, но Моффат в последнюю неделю сильно сдал, – откровенно говоря, войны для него уже было достаточно.
Моффат и Толстяк Барни были особенно близки – двое чернокожих парней, которые вместе прошли учебку, а потом попали во взвод Голдмана. Именно Моффат обнаружил тело своего друга недалеко от берега, на мелководье, как раз в том месте, где солдаты обычно стирали одежду. Толстяк лежал в воде, лицом вниз; его тело распухло, он стал ещё «толще», чем был, как будто вволю наелся перед долгой дорогой. Именно к Моффату, а не к кому-то другому, в один из дней подошёл обезумевший от горя вьетнамец (в лагерь он приходил и раньше, обменивал рисовый самогон на лекарства или консервы), у него в руках была какая-то глиняная посудина, напоминавшая то ли кувшин, то ли горшок. Внутри было непонятное и странное месиво: куски мяса, кожи и волос, смешанные с грязью. Вьетнамец плакал, бормотал что-то, подходил к солдатам со своей посудиной – в горшок он сложил всё, что осталось от его сына, которого убили вьетконговцы.
На прошлой неделе Мортимер едва успел его остановить. Моффат зажал в руке гранату и грозился подорвать себя. Он кричал, что хочет домой, что пойдёт на что угодно – лишь бы выбраться, наконец, из этих «сраных джунглей». Он смеялся и повторял в горячечном возбуждении:
– Это нога… Это будет всего лишь нога… Как ты не понимаешь? Я через месяц уже буду дома! Дома! Джонни! Дома!
Мортимер не стал дожидаться удобного момента. Он просто выбил гранату у Моффата из рук, а потом ловко отбросил носком ботинка на безопасное расстояние. Это заняло секунды четыре, а ещё через три бухнул взрыв, и с мечтами о доме было покончено.
Здесь, в долине Сонг Хонг, в долине Красной реки бывало страшно. Из-за оксидов железа вода была грязного коричнево-красного цвета – цвета несвежего, облепленного мухами, мяса. Тем, кто отправлялся после своего первого боя или после первой засады на берег Сонг Хонг, неизменно казалось, что река приобрела свой особый оттенок из-за того, что в ней было слишком много крови. Но так думали новички, а бывалые, солдаты вроде Мортимера, вряд ли думали о смерти больше, чем она того заслуживала. Чувства притуплялись, эмоции гасли; иногда Мортимер не чувствовал ничего, кроме усталости, или ничего, кроме раздражения от того, что ему не удавалось поспать больше четырёх-пяти часов в сутки.
Мортимер не рыдал и не метался по лагерю в приступах страха, после того как погиб Дуглас, – его ноги, после взрыва превратившиеся в мешанину из изувеченной человеческой плоти: костных отломков, мышц и хрящей, – пришлось наспех затягивать бинтами и лентами, оторванными от брезентового палантина. Потом его, умирающего, несколько миль тащили на носилках под ливнем, по распутице и грязи. Мортимер не произнёс ни звука, когда Тихоня, расстрелянный в спину, свалился в траншею. Мортимер успел увидеть, как первая пуля угодила в рацию и разнесла её вдребезги, а следующие уже попадали в спину, и Тихоня выбрасывал вверх руки и подпрыгивал, будто исполняя какой-то странный ритуальный танец. Мортимер только тяжело дышал и матерился, когда они с Моффатом вытаскивали из воды Толстяка Барни.
– …а она мне такая говорит: «Чарли**, что же мне теперь делать?» А я ей: «Здесь больше нет никакого Чарли, милочка. Все чарли** остались во Вьетнаме. Так и запомни», – продолжал шутить Кронауэр.

Впрочем, и новичкам в этот раз пришлось тяжко. Во взвод прислали только двоих: Коллинза и Адвани, хотя обещали, как минимум четверых. Да и те оказались негром и индусом. Для взвода, в котором почти все белые – разве что кроме Мортимера и Лейдена – были убеждёнными расистами, это был явный «подарок». Голдман ко времени их прибытия «плавал» в собственном поту и метался в беспамятной лихорадке. В тот же вечер вертолёт забрал его в Дананг. Взвод остался без командира – от штаба Бойлу удалось добиться лишь невразумительного: «Продолжайте операцию. Ждите дальнейших указаний». Ничего хорошего эта неразбериха не сулила. Теперь командование неофициально принял на себя Бойл, который остался единственным сержантом во взводе, и это означало, что солдаты отныне будут пребывать в непроходящем алкогольном угаре, начнутся зверства и бесчинства, которые до этого с переменным успехом удавалось сдерживать Голдману.
Мортимер был всего лишь капралом, фактически – «правой рукой» Голдмана. Он был его приближённым, но не из-за того, что обладал какими-то особыми умениями и навыками или был заметным стратегом, вовсе нет. Мортимер никогда не терял головы – именно это было важно Голдману. С капралом Джоном Мортимером можно было разговаривать откровенно и не сомневаться в том, что он не проболтается. Мортимер был надёжным, как скала. Не слишком расторопным и, возможно, не самым сообразительным во взводе, но надёжным и иногда до смешного справедливым.
Именно Моритимеру Голдман доверил заниматься складом с провиантом, а после того, как подстрелили Дугласа, поручил заниматься и медикаментами. Из-за расположения к нему командира взвод Мортимера откровенно недолюбливал. Его считали «шестёркой» и «крысой», раз за разом не забывая отпускать шуточки про то, как «малыш Джонни усердно лижет лейтенантский зад», но больше всего, парней раздражала его неуязвимость. Мортимер пробыл во взводе без малого одиннадцать месяцев и за это время ни разу не был ранен или контужен. Ни одного, даже лёгкого, ранения, ни одной царапины. Разве что – разбитое в драке с Реннером лицо. Мортимер был уверен – случись с ним что, кроме Моффата, никто и не подумает ему помогать, а Моффат был в том состоянии, в котором ему самому требовалась помощь. Вот почему Джонни пришлось смириться со своей занозой, хотя он прекрасно знал, к чему во Вьетнаме может привести инфицирование раны. Он мог бы при случае на вертолёте отправиться в ближайший госпиталь. Но его положение во взводе и так было шатким, он не хотел, чтобы его стали доставать ещё и этим: «неженка Джонни решил отлежаться в госпитале с пустяковой занозой».
Мортимер не подавал вида, особенно перед новичками, но сам себе лгать отказывался – он терял терпение; он был готов взорваться. Каждый божий день он теперь, как и Моффат, думал только о том, чтобы убраться из этих «сраных джунглей». Если бы только он не посадил эту занозу, эту чёртову занозу!
– Джимми Пейс из четвёртой пехотной роты просит поставить группу Энималс, – тем временем продолжал Кронауэр. – Что ж, Джимми, вот тебе Энималс! И – удачного дня!
Приёмник разразился «We Gotta Get Out Of This Place». Как нарочно! Как будто чёртов Кронауэр, который сидел в теплой и чистой студии в Сайгоне, знал, что этим утром крутилось у Мортимера в голове: «Мы должны убраться отсюда. Чего бы это ни стоило. Убраться, убраться, убраться...»

We gotta get out of this place
If it's the last thing we ever do
We gotta get out of this place
Girl, there's a better life for me and you

Энималз заканчивали песню, когда Мортимер услышал посторонний шум. Он резко повернулся, поднял с земли винтовку и приготовился целиться.
– Это я, Джонни! Это всего лишь я!
К нему приближался Коллинз. Он инстинктивно поднял руки и остановился, увидев, что Мортимер ещё не опустил винтовку. Если бы он не был новичком, он бы знал, что нужно говорить не «это я», а сразу сообщать свою фамилию, и знал бы, что не стоит подползать к своим товарищам неслышно, как змея, – лучше это делать как-то более заметно.
– Опять ты, Коллинз, – выдохнул, успокоившись, Мортимер. – Чего не спишь?
Коллинз пожал плечами.
– А ты? – поинтересовался он.
«И что ему снова нужно?» – с досадой думал Мортимер. Вчера, ещё в их постоянном лагере, Коллинз заметил, как Мортимер разглядывал свою ногу. Он подошёл, и, увидев, в чём дело, начал убеждать его как можно скорее вытащить остаток занозы и почистить рану, пока не стало поздно. Мортимер сказал, что в госпиталь с этим не пойдёт, и попросил, чтобы Коллинз от него отвалил. Тогда Коллинз сказал, что сможет всё сделать сам, – ему нужен только хороший нож, немного спирта, перевязочный материал и стрептоцид. Крови он не боялся – несколько месяцев работал кем-то вроде санитара в приюте для бездомных. Никаких специальных курсов он не заканчивал, но его мать была хирургической сестрой, и Коллинз кое-чему у неё научился.
– Какого хрена ты не пошёл медиком? – едва скрывая досаду, поинтересовался у него вчера Мортимер.
– Не хочу делать этого специально, – ответил Коллинз. – Если только что-то экстренное…
– Ты какой-то долбанутый, ей-богу, – выругался Мортимер, и когда Коллинз хотел ещё что-то сказать, только махнул рукой и сказал, чтобы Коллинз от него отвалил.
И вот теперь снова. Хорошенькое утро!
– Как нога? – сразу спросил он, усевшись рядом с Мортимером на пригорке.
– Нормально. Отстань от меня, Коллинз, бога ради.
– Дай я посмотрю.
– Свали нахуй.
– Не будь идиотом, – по-прежнему спокойно сказал Коллинз, и Мортимер отчего-то подчинился. Стянул ботинок, позволив осматривать и ощупывать рану.
– Когда нас заберут? – спросил Коллинз, нахмурившись.
– Часа через два-три. Наверное. Я не знаю… Чего ты от меня хочешь, Коллинз? – взмолился Мортимер.
– Поскорее разделаться с твоей занозой. Только и всего.

Коллинз к Мортимеру привязался. С первого дня. Он прибился к нему, как щенок, который, потеряв мать, прибивается к первой попавшейся ему на глаза взрослой собаке, если та не скалит на него зубы. Он всегда был где-то рядом. Мортимера это немного раздражало, но не до такой степени, чтобы показывать зубы. И, если смотреть правде в глаза, кто ещё бы стал заниматься новичками в сложившейся ситуации? Когда Голдман был в госпитале, Бойлу было на них плевать, а большинство солдат не просыхали от рисового самогона.
Мортимер помнил, какие у Коллинза были глаза, когда в первый же его день во взводе ему пришлось столкнуться не просто со смертью, а с жестокостью и мерзостью, которые зачастую шли на войне рука об руку со смертью, будто поставлялись вместе – одним комплектом – пытки, убийства, глумление над останками. То был один из вертолётов, которые во взводе прозвали «грифами». Они легко и непринуждённо избавлялись от трупов замученных вьетнамских партизан – скидывали мешки с человечиной с высоты прямо на землю. Иногда при падении мешки разрывались, и это было страшное зрелище.
– Стоять! Не ходите туда! – заорал Мортимер, когда в нескольких метрах от их группы, во время патрулирования, «гриф» сбросил два мешка.
Но Реннер помчался, радуясь и присвистывая, увлекая за собой Адвани, Ходжеза и Кастла, как будто в мешках были рождественские гостинцы, а не растерзанные трупы. Адвани сразу стошнило, а Коллинз вцепился Мортимеру в плечо и не отпускал до тех пор, пока Мортимер сам не снял с себя его руку.
– Зачем они это делают? – повторял Коллинз, когда они возвращались назад в лагерь.
Мортимер не знал, что ответить. Он мог бы сказать, что люди по натуре своей – беспощадные и жестокие твари, но какой в этом был смысл? И он только ответил:
– Это Вьетнам, парень. Привыкнешь.

Коллинз, в самом деле, справился с занозой быстро. Минут за десять – на всё про всё: продезинфицировал нож и рану, вскрыл гнойник, удалил занозу, всё почистил, потом тщательно обработал и наложил повязку.
Это оказалось больно, чертовски больно! От самогона было мало толка. Мортимер кричал, матерился и успел пожалеть, что отказался от морфина. Решил, что нарыв – пустяковое дело, и что, если он согласится на морфин, Коллинз подумает, что он распоследнее мудло.
– Всё. Ты молодец! – сказал Коллинз, когда закончил. – На всякий случай надо вколоть антибиотик. Мало ли чего. Что у вас есть?
– Посмотри там, – вяло ответил Мортимер, кивнув на самодельный, наспех сбитый шкафчик, в котором они хранили медикаменты.
– Тебе бы надо поспать, – сказал Коллинз, вытаскивая из шкафчика таблетки и ампулы.
Коллинз сделал укол, потом помог Мортимеру подняться и проводил до койки. Тот уснул почти мгновенно. Ему снилась чёрная дыра, которая закручивалась вокруг него и засасывала внутрь. Он был в ней. Ощущал, как неумолимо падает, и это падение было бесконечным.

***

– Здесь разделимся, – скомандовал Бойл, когда взвод подошёл к месту, где тропа разделялась на две. – Впереди пойдут Адвани и Коллинз. Встретимся у деревни. Мортимер, забирай своих и вперёд! Шевелись! Ты что, глухой?
– Они не готовы, – процедил сквозь зубы Мортимер. – Ты совсем рехнулся?
Задача взвода состояла в том, чтобы найти новую тропу, по которой партизаны перебрасывали боеприпасы и продовольствие. Старая была взорвана около месяца назад, но это не решило проблему. Гуки быстро пришли в себя и наладили переброску в другом месте. Найти новую тропу было непросто: партизаны умели водить их за нос, искусно пряча ловушки и противопехотные минные растяжки. Если новичкам встретятся ловушки или мины, они угодят в них с большей вероятностью, чем старожилы. Бойл рисковал новичками специально. Мортимер это знал. Адвани и Коллинз провели во взводе всего неделю. Недели было явно недостаточно, чтобы научиться правильно передвигаться по джунглям.
– За чем дело стало? – сказал Реннер, сплёвывая Мортимеру под ноги остатки зубочистки, которую он мусолил во рту. – Иди вместо Коллинза. Крысы, вроде тебя, в ловушки не попадают.
Мортимер только сжал зубы и посмотрел на Реннера тяжёлым взглядом, но ничего не сказал. Он развернулся и зашагал по тропе впереди своей колонны. Коллинз шёл следом за Моффатом и про себя молился, чтобы с ними ничего не случилось. Он знал, что никогда в жизни не забудет поступок Мортимера, и знал, что Джонни сделал это не из-за истории с занозой, вернее не только из-за неё, не от одной лишь благодарности. Джонни не мог иначе. Он всё ещё оставался человеком, несмотря на то, что война ломала его, день за днём забирая понемногу то, что он считал важным и незыблемым: чувство сострадания, доверия и ответственности за чужую жизнь.
Группа Мортимера добралась до условленного места раньше, чем группа Бойла. Вероятно, дело было в том, что Бойл приказал Адвани быть взводным. Хотя и Мортимер не спешил – они тихо двигались колонной, след в след по узкой тропе, прислушиваясь и присматриваясь к джунглям. Мортимер шёл впереди и раздвигал ботинком траву, а когда чувствовал какую-то опасность, приказывал остановиться и никому не позволял двигаться до тех пор, пока не убеждался в том, что всё в порядке. Они добрались до места без каких-либо приключений, не считая одного нелепого момента, когда внезапно что-то треснуло, и Моффат заорал в панике:
– А-а-а, суки! Что это?! Что это?!
Взвод встрепенулся, как стая попугаев: все вытянули головы и вскинули винтовки, но тревога оказалась ложной – всего лишь развлекались обезьяны, скидывая сверху ветки и плоды хлебного дерева. Моффата обматерили. Солдаты двинулись дальше, но Мортимер отчего-то стал думать: «Обезьяны – это дурной знак. Дурной знак».
Когда из леса, как раз с той стороны, откуда должна была появиться группа Бойла, раздались крики и стрельба, Мортимер про себя с досадой повторил: «Чертовы ебучие обезьяны», как будто обезьяны и вправду были в чём-то виноваты. Мортимер колебался с минуту, потом всё же решил проверить, что происходит. Он взял с собой Ходжеса и двинулся в ту сторону, откуда доносились шум и крики.
Если бы группа попала в засаду, под снайперский огонь, продолжалась бы пальба. Но Мортимер слышал только крики и какую-то возню. Вскоре за деревьями он увидел солдат – они все сгрудились вокруг ямы-ловушки и, не прекращая ругаться и перекрикивать друг друга, пытались кого-то из неё вытащить. Мортимер подошёл ближе и на мгновенье замер – подтвердились его худшие опасения – на кольях ловушки в агонических судорогах бился Адвани. Он попал в одну из самых страшных партизанских ловушек – так называемую «ловушку на тигра». Его тело превратилось в одну сплошную рваную рану, в кусок человечьей вырезки, насаженной на бамбуковые шпажки, для надёжности смазанные партизанским дерьмом. Кое-где колья проткнули его насквозь: острия торчали из груди и живота. У Адвани горлом шла кровь и, если бы ему не суждено было раньше скончаться от болевого шока, он бы захлебнулся ей. К тому времени, как солдатам, наконец, удалось вытащить его из ловушки, он был уже мёртв.
Всё то время, что возились с Адвани, Мортимер стоял поодаль. Он не стал бросаться на Бойла, когда Адвани перестал дышать; не сказал ни слова, когда тело заворачивали в палантин; промолчал, когда Коллинз, потрясённый смертью товарища, такого же новичка, каким был он сам, зашёлся нечеловеческим криком. Он не отвечал, когда Коллинз тормошил и звал его. Казалось, у Мортимера внутри щёлкнула какая-то кнопка, как будто нажали на выключатель. Его плоть была здесь, во Вьетнаме, а дух взирал на всё, что происходило, откуда-то сверху, не желая принимать в этом никакого участия, не желая возвращаться в телесную оболочку.
Мортимер очнулся, только когда взвод добрался до деревни, и Бойл предоставил солдатам полную свободу действий. Они могли пытать, убивать, насиловать, жечь дома, будучи уверенными в том, что им за это ничего не будет. Кто сможет доказать, что в деревне не заправляли партизаны? И кто сожет доказать, что не жители деревни установили ловушку, в которую попался Адвани? Не имело значения, что эта деревня всегда считалась дружественной. Солдаты знали её жителей, общались с ними. Всё это теперь было не важно, совершенно не важно. Поэтому, когда к группе солдат из одной хижины вышел молодой вьетнамец – его звали Ван, и обычно парня жалели, потому что его лицо было изуродовано осколком снаряда, и он был слеп на один глаз, – Реннер сразу выстрелил в него из винтовки, даже толком не прицелившись. Потом он убил мать Вана, а после вместе с Бойлом и Стреджесом принялся ходить по хижинам и стрелять во всех подряд без разбора.
Мортимер очнулся, когда увидел девчушку лет пяти-шести, которую Реннер за волосы вытащил наружу. Он кинулся на Реннера, сбил того с ног, принялся остервенело месить кулаками, а потом пинать ногами, и делал бы это до тех пор, пока мозги Реннера не брызнули на землю, но несколько человек навалились на Мортимера сверху и скрутили руки так, что он не мог пошевелиться. Ему оставалось только беззвучно скалиться и извиваться, упираясь ногами и поднимая в воздух клубы пыли.

***

Ночью Реннер зарезал ещё одного вьетнамца. Солдаты проснулись от его пьяных воплей. Он вышел, чтобы справить нужду, и, каким-то чудом, несмотря на то, что был крепко пьян, приметил странное копошение в кустах. Когда взвод высыпал из палатки, чтобы посмотреть, что происходит, Реннер с дикими криками носился за вьетнамцем. Тот петлял между деревьями, пытаясь от него оторваться, но Реннер гнал его, как собака лесную белку, заставляя бегать кругами. Ни у вьетнамца, ни у Реннера не было огнестрельного оружия. Это был марафон смерти. Выжить должен был тот, кто быстрее бегал. В этот раз снова повезло Реннеру и повезло вдвойне – он догнал и зарезал вьетнамца и умудрился ни разу не напороться ни на одну из мин, которые по периметру лагеря успел установить партизан.
Мортимера тошнило от всего этого. От безумных воплей Реннера, от вьетнамцев, которые днём дружелюбно тебе улыбались и кланялись, просили лекарства для своих детей, а ночью ставили растяжки и копали «волчьи ямы».
Скоро год! Почти год во Вьетнаме! Мортимер чувствовал себя стариком, а в последние дни всё чаще и вовсе – мёртвым. Живым мертвецом. Лишь человеческой оболочкой, в определённом порядке сложенной из мышц, костей, хрящей и сухожилий. Он ужасно устал, устал настолько, что, казалось, перестал бояться смерти – он хотел только одного: убраться из этих «сраных джунглей» как можно скорее. Он хотел, чтобы всё, наконец, закончилось.
– Пойдём спать, – окликнул Мортимера Коллинз.
– Иди к чёрту, – устало бросил тот.
Мортимер не мог вернуться в палатку, равно как не мог и лечь спать, как ни в чём не бывало. Он шикнул на Коллинза, и, когда тот, наконец, оставил его в покое, Мортимер отправился на склад. В дни, подобные этому, когда смертей было слишком много; когда все зовущие, испуганные, обезображенные, испачканные грязью и пылью лица сливались в одно, у которого не было пола, расы, возраста, национальности и политических убеждений; в дни торжества человеческой жестокости и гнили Мортимеру особенно сильно хотелось где-то спрятаться, исчезнуть, перестать существовать – лишь бы больше не видеть в ночных кошмарах этого чудовищного, скроенного из множества плохо подогнанных друг к другу кусков кожи, глаз, ртов, скул, подбородков и ноздрей – единого на всех лица.
Мортимер больше не хотел оставлять в голове напоминание-занозу: «Если ты не убьешь, убьют тебя». Он не хотел убивать и не хотел видеть, как это делают другие. Он видел предостаточно: как во время зачисток деревень, мужчин, отстреливая им пальцы на ногах и на руках, заставляли признаваться в связях с вьетконговцами, а потом с чистой совестью расстреливали; как солдаты насиловали местных женщин и девочек-подростков; как рыскали по разоренным деревням в поисках наживы, отнимали еду, порой последнюю, – какого-нибудь тощего чернобрюхого поросёнка, которого берегли на случай крайней необходимости. Кто-то глумился над трупами – отрезал уши и гениталии, кто-то любил размахивать пистолетом и играть с пленными в «русскую рулетку», кто-то просто любил убивать. Мортимер тоже убивал, привык убивать, так делали все.
Когда он уезжал на войну, даже не задумывался над тем, что она могла быть несправедливой. Он смутно помнил дядю Билли, маминого младшего брата, который погиб двадцатилетним в Корее, но никогда не забывал, что чёртовы узкоглазые коммунисты убили его – хладнокровно расстреляли вместе с его товарищами, взятыми в плен на высоте 303. Коммунистическая зараза была крайне ядовита, и её нужно было остановить. Вот, о чём всегда говорила его мать, вот что Мортимер держал в голове, отправляясь во Вьетнам.
Политики говорили: «Мы не хотим войны! Нам не нужна война! На долю американского народа выпало и так слишком много страданий. Хватит!» Несчастные маленькие вьетнамцы твердили: «Мы не хотим войны. Мы хотим жить мирно. Возделывать свою землю и растить детей…» Всё это было враньё! Враньё! Никто не хотел войны, но она продолжалась! Никто не хотел убивать, но все продолжали стрелять! Всё это было…
– Джонни?
Это был Коллинз. Снова! Почему он не оставит его в покое?
– Что ты таскаешься за мной?! Ну?! Что тебе нужно?! – сорвался Мортимер и внезапно зарыдал.
Он пытался закрыться руками, не хотел, чтобы Коллинз видел его бессилие и его глухую ненависть. Он должен был справиться с этим в одиночку. Он не хотел, чтобы Коллинз узнал, что внутри у Мортимера тоже заноза. И это занозу вытащить в разы тяжелее.
– Ты можешь уйти? Просто уйти? – взмолился Мортимер. – Пожалуйста, Майки…
Вместо того чтобы уйти, Коллинз, напротив, подошёл к нему ближе, и Мортимер почувствовал, как ладонь Майки опустилась ему на плечо. Ощущение было похоже на то, что он однажды испытал в детстве, после того, как ему сняли с руки гипс, – тогда ему стали казаться откровением простые привычные вещи, о которых он и не вспомнил бы, не случись перелома. Он снова мог чувствовать, как ощущается одежда на коже; каково это, когда к тебе прикасаются, и ты можешь дотронуться до кого-то в ответ; как здорово видеть воду в ладонях, мыть руки, умываться, принимать душ. Как приятно надевать на руку бейсбольную перчатку, браться за гладкую дверную ручку, держать ложку, писать рождественские поздравительные открытки, доставать из вазы конфеты и разворачивать фантики.
Потом Майки обнял его. Поцеловал в висок. Пообещал, что всё будет хорошо.
– Всё будет хорошо, Джонни. Мы выберемся отсюда, вот увидишь. Выберемся. Обещаю.
__________
* Эдриан Кронауэр – ведущий на радио «Сайгон» в 1965 г., известный своими шутками.
** Чарли и «чарли» – игра слов. Чарли – мужское имя и «чарли» – так во время Вьетнамской войны называли солдат противника.

@темы: Рассказ

---

Выпускники

[lorenell]

Нам никогда не стать поэтами,
Нам никогда не стать Людьми:
Нас злостью, умыслом, советами
Всех к краю бездны привели.
А мы хотели стать известными...
Ведь мы ж хотели кем-то стать?
Но вышли в мир людьми бесчестными,
Умеющими только лгать.
Нам никогда не стать поэтами,
Нам никогда не стать Людьми,
Нам никогда не стать студентами
У жизни, смерти и любви.

@темы: Стихи

---

Z

[Суздалева Яра]

Автобиография маленького безобидного существа, тихо живущего в обычной городской квартире
Часть 1. Глава 1.
Я слишком поздно сел за написание автобиографии… Вспоминать детство, когда тебе уже 14 лет, ой как непросто. Да и стоит ли? Мы с людьми принципиально разные существа. Детство для нас, котов, не счастливая пора, а время опасностей, подстерегающих на каждом шагу, притом, что сами мы наивны и беззащитны. Нас не оберегают родители – отец у котов как-то совсем не предусмотрен, а мамы рано оставляют котят.

Единственный, кто может научить нас жизни, воспитать, это призрак другого кота. Всякий кот после смерти превращается в призрака. До тех пор, пока он не взрастит определенное количество котят, в Рай не попадет. По рассказам моего воспитателя, кот должен воспитать столько, сколько было братьев и сестер в его помете (я единственный, поэтому мне предстоит возиться только с одним котенком). Впрочем, я говорю сейчас о жизни лишь уличных котят. Но откуда мне знать про других? Я никогда не встречал котят, родившихся в доме, только слышал, будто они существуют.

А люди объясняют наше поведение инстинктами из-за плохого образования и крайне ограниченного кругозора. Да разве можно столько всего вложить в маленькую кошачью голову? Ага, только родился и сразу к жизни готов? Эх, так не бывает. Люди придумали нам сие превосходство, чтобы чувствовать себя обделенными. Обделенность в их понимании оправдывает многие мерзкие (и не очень) поступки. Например, различной степени жестокости издевательства над котом, стремление к которым заложено в человеческой природе.

Но раз уж главе про детство положено быть, чего-нибудь придется вспомнить.

Мамочка-кошка родила меня на улице в картонном ящике. Что я могу сказать о маме? Она была крайне умна – когда я родился, на дворе стоял июль – тепло, светло… мур (простите, не удержался). Первые две недели своей жизни я был настолько глуп, что даже счастлив был. Мама меня кормила, вылизывала. В остальное время я спал. Кошки, они (сможете ли вы понять?) рождены, чтобы спать. А как иначе объяснить разницу между нами и людьми? Люди рождаются сразу с открытыми глазами. Я же не мог разомкнуть век первые три недели своей жизни. Вот мое доказательство Божьей воли касательно предназначения кошек.

А потом мама исчезла. Она исполнила свой материнский долг и исчезла. Я остался совсем-совсем один посреди неопрятных каменных улиц. Пища, которую я мог раздобыть, представляла собой мерзкую массу, прилипшую к асфальту. Однако ж я не знал истинного вкуса хорошей пищи, потому не задумывался о том, насколько ужасен мой привычный рацион. Будучи маленьким и наивным, я полагал, что все животные и люди питаются одним и тем же. Вкусные запахи, доносившиеся до моего носа из мясных магазинов и окон человеческих кухонь, казались обманкой, ловушкой, как капканы. Мне и в голову не приходил вопрос, зачем кому-то ставить на меня капканы. Как наивность уживалась с подобной подозрительностью? Сам не знаю, но уживались мирно, не вступая в противоречия.

Я надеялся, что обо мне будут заботиться всю жизнь, но вышло иначе. Призрак-воспитатель не появился. Оказывается, они сами выбирают объект воспитания, поэтому некоторые котята могут остаться без покровителя вовсе.

Я оказался в страшном мире, мирясь со множеством явлений:

1. Мыться пришлось самому. А пачкался я быстро, поэтому тратил много времени и сил на приведение себя в порядок. Как мама успевала вылизывать меня, себя и при этом спать и добывать еду? Загадка. И я сделал вывод, что мама отличалась не только умом, но и энергичностью. Отчего у меня нет ее сил? В молодости часто завидуешь тому, другому, третьему, не представляя насколько уродливо-ценным экспонатом Кунсткамеры ты стал, если бы обладал всеми этими качествами и чертами характера. С возрастом зависть прошла, поскольку моя любовь к самому себе развивалась намного быстрее.

2. Голод непроходящий (а ведь я был неприхотлив – ел все, что издали можно принять за пищу). Пищи от людей я не получал, поскольку внешность моя не располагала к умилению: не текла во мне благородная кровь, что прохожие сразу определяли по серо-полосатому окрасу, доставшемуся мне от мамы. Конечно, тогда, будучи маленьким, я не догадывался ни о каких предубеждениях и дискриминации котов со стороны человечества. Ныне, с высоты прожитых лет, я могу дать верное объяснение многим явлениям и происшествиям, но в прошлом я мало что знал и винил в своих неудачах большие уши. Уши мои выросли намного больше глаз, потому глаза не выглядели трогательными и печальными, как ни старайся. А махание ушами не походило на просьбу о еде. Приходилось добывать пищу на помойках. До сих пор горжусь, что не единожды ничего не украл! Мой труд был честным, не требующим оправданий. Навыки, полученные на улице, позже не раз пригождались мне. Но сколь бы хорошим ни был я, мир вокруг не становился лучше, посему продолжаю список подстерегавших меня ужасов.

3. Холода. Наступила осень. Поначалу я радовался ехидной радостью желтым листочкам, упавшим с деревьев – они, прикрепленные к веткам, падали с деревьев, а мы, коты, не падали! Я лучше листьев! И деревьев тоже, раз они позволяют лазить по ним! Я вот блохам не позволял ползать по себе. Но осень принесла холода. Шерсть коротенькая и жиденькая (отрасти толком не успела) мало чем помогала. Жаль, что идея вытягивать шерсть пришла мне много позже, уже в человеческой квартире и по иной причине. Если бы я приступил к вытягиванию шерсти еще в первые холодные осенние деньки, то не только бы позабыл про холод, но и к приезду в дом хозяев выглядел как персидский кот (их внешность в те времена считалась эталоном красоты, ныне мода изменилась). Но где уж догадаться маленькому котенку! Чтобы согреться, я бегал. Да вот беда – быстро уставал, ибо лапки мои не были тренированными. Энергичность мамы не передалась мне. Должно быть, отец был слаб иль ленив.

Все чаще с неба на меня лилась мерзкая вода, именуемая мерзким словом «дождь». Дождь есть одно из величайших унижений для котов! Воду, пахнущую городской грязью, не слизать языком! Лижешь и лижешь, а она льется и льется на тебя с недостижимой высоты. «Эх, забраться бы туда да покусать то существо, которое разбрызгивает воду на нас», - часто гневался я. И подумать не мог, что дождь – дело рук Боженьки. На Боженьку я бы никогда не покусился! Иначе меня не пустят в Рай, а мне очень хотелось по молодости побывать там. В нынешних условиях жизни, идея Рая прельщает меньше - сейчас я мечтаю о бессмертии.

От мокроты становилось холоднее. Увы, мой плотный подшерсток (плотный, но скверно обеспечивающий теплом) долго сох. Зачем я создан таким непрактичным? Почему у меня нет крыльев, как у птичек, чтобы можно было холодным вечером завернуться в них, будто в одеяло, устроившись в темном уголке безжалостной улицы? Почему я не птичка? Боженька, почему?

4. Ужасный шум отовсюду. Казалось, будто у меня в ушах кто-то непрерывно скребется, сопит, вопит, шуршит, лает. Я не понимал замысла Бога – отчего рот и глаза закрываются, а уши нет? Разве это не странно? Почему Он обделил уши каким-нибудь полезным устройством? Прошло немало времени, прежде чем я узнал ответ на этот вопрос. И случилось это не на улице, где звуки сливались воедино, не давая мне и шанса различить их, а в тишине городской квартиры, в которой прошла большая часть моей жизни.

Потом я поведаю вам обо всем. А сейчас вернемся в детство. Мое страшное уличное детство.

Не довелось мне побродить по городу, разглядывая вывески и прочую дребедень – все свое время я тратил на поиски пищи, сон и вылизывание. Какие уж тут прогулки да размышления! Есть-спать-мыться, есть-спать-мыться, есть-спать-мыться. Задумываться о жизни я начал в пожилом возрасте, когда прожил в сухой чистой теплой тихой квартире много лет. А к старости, как вы догадались, даже решил автобиографию создать.

Ни одно кошачье сообщество не принимало меня – «маленькие котята-нахлебники никому не нужны» - честно признался один из котов. Эх, на вид кот, а в душе настоящая собака…

Но однажды я попался на глаза добрым людям. Они забрали меня к себе домой. Где-то отсюда началось мое длинное путешествие к обретению понимания смысла и ценности жизни, которое длиться до сей поры.

Я радовался новым хозяевам. Они давали еду по расписанию, притом их пища была намного вкуснее того, что я подбирал на улице. Хозяева были очень добрыми, но доброта, увы, не заменяет ум. Отчего-то решив, будто я не люблю мыться сам, они затащили меня в ванную, пихнули под воду и натерли ужасно пахнущим шампунем. Их сердца были переполнены верой в пользу этой мерзостной жидкости, но я не мог согласиться! Я отчаянно, смело сражался с человеческими руками и, наконец, одержал победу! Сумел вырваться и бросился прочь, оставляя мокрые следы своих лапок как знак поражения хозяев. Шампунь успели смыть, но запах его бил в нос. Найдя укромное место за диваном, я принялся вылизываться. Процесс занял два с половиной часа, зато от запаха шампуня я избавился. Признаюсь, пока мылся, думал о хозяевах только ругательными словами.

В человеческом доме во мне зародилась брезгливость. Брезгливость - явление удивительное. Понятия отвратительного и недопустимого отличаются у зверей и людей. Да что там говорить! Они различны даже у людей, живущих вместе. У всякого существа есть нетерпимое отношение к тому или иному явлению. Кого-то раздражает грязная посуда, другой же может не мыть ее по нескольку дней. Кто-то не переносит вида выпавшей шерсти, иные же погладят линяющего кота и спокойно стряхнут волоски на ковер. Или, например, мое дальнейшее повествование. Из первой редакции, где некоторые описания были более подробными, хозяйка удалила «отвратительные» подробности, а я не заметил ничего, что могло смутить. Забавно, да?

Но я сделал еще более удивительное открытие! Люди с много большей брезгливостью относятся к чужим вещам, явлениям, поступкам, нежели к своим, проявляя изрядное лицемерие. Интересно, почему? Говоря «люди» я пытаюсь натолкнуть вас на мысль, будто животные порядочнее и справедливее. Это мое маленькое кошачье коварство. На самом деле, в нашем царстве происходит всё то же самое.

Долго и терпеливо хозяева объясняли мне, что туалет не везде, а только в определенном месте. Оказывается, так удобнее. Я больше не боялся наступить в свою лужу, потому мог носиться по дому без раздумий.

Хотел бы я сказать, что это было прекрасное время, но… На самом деле, люди, подобравшие меня не являлись хозяевами – они играли роль промежуточного звена между уличными котятами и истинными хозяевами. Ах, мое сердце разбилось на кусочки, когда я узнал правду! Другие котята появлялись и быстро исчезали – морд я не успевал запоминать. А меня никто не хотел брать из-за неблагородного окраса. Люди охотно брали пушистых, не задумываясь, сколько от них будет хлопот в будущем! И тогда я решил действовать! Каждый день я вытягивал шерсть, чтобы она казалась длиннее. Начал с ушей, потому что на ушах шерсть самая короткая и тонкая.

И спустя две недели удача повернулась ко мне лицом! Труды не пропали даром - приехал мальчик-подросток и забрал меня. Я ехал в новый дом в большой китайской клетчатой сумке, катаясь по дну от счастья. И там, за стенками сумки шумела, ужасающе шумела улица. Никогда не вернусь туда! Теперь я всегда-всегда буду жить с людьми в уютной тишине. Хвала тебе, кошачий Боженька!

Да, у нас свой кошачий Боженька. Нам тоже хочется благодарить кого-то, если мы счастливы и просить избавления от напастей. Один лишь кошачий Боженька понимает наш язык. Люди же себе напридумывали Богов, чем мы хуже?

Знаете, я всегда переживал по пустякам. И сейчас я боялся, что привезли меня не в дом, а на помойку за городом, которая была местом действия уличных кошачьих страшилок. Вдруг меня взяли по ошибке, а потом передумали? Подобные мысли, непроизвольно появляющиеся в моей голове, отправили в небытие радость, охватившую меня поначалу. Почему мальчик взял дворового кота? Неужели из-за небольших кисточек на ушах (единственное, что мне удалось немного вытянуть – это шерсть на кончиках ушей)? АААААААААААААААААААААААААААА, я не хочу снова на улицу! Боженька, спаси меня! Я хочу жить с людьми! ААААААААААААААА, Боженька!

Мальчик услышал мое мяуканье, наклонился к сумке и что-то мне шепнул. Голос его заботливый и доброжелательный успокоил меня. Фразу мальчика я перевел примерно как «не бойся, скоро мы будем дома». Коты очень плохо распознают человеческую речь, совсем не могут ее воспроизводить, но понимают эмоции, вложенные в слова. Нет, мы понимаем людей даже без слов. Это что-то навроде, когда человек входит в комнату и неожиданно чувствует напряженную атмосферу. Разница лишь в том, что кот во сто крат чувствительнее человека и определяет бесчисленное множество разновидностей настроения.

Он не солгал - до места назначения мы добрались неожиданно быстро. Меня вытряхнули из сумки на мягкий ковер. Вокруг столпились четыре человека и принялись разглядывать меня, а я их. Итак, моя новая семья состояла из мальчик-подростка, девочки помладше его и родителей. «Как и положено у людей», - отметил я.

Девочка что-то восхищенно говорила.

Ей понравились мои уши. УРА! Попались! Мои новые хозяева купились! Да, люди, теперь я буду жить у вас. Жить и работать домашним животным – милым котом.

@темы: Рассказ

---

Айрис. Сказка о путешествии

[consolo]

пишет  Афина_Диана

(Небольшая сказка. Буду рада отзывам. )


В одном старом прекрасном городе, где ночью небо становится невероятно чёрным, где замки пронзают небо, жила одна девочка по имени Айрис.
У неё были чудесные светлые волосы и большие удивительные глаза. Но самое прекрасное, что было в ней - её сердце.
Да, она была необычной девочкой. И люди часто оборачивались ей вслед. Солнечный свет терялся в её волосах. И когда она улыбалась - мир становился добрее.
Она старалась быть счастливой всегда. Даже если шёл печальный осенний дождь. Даже если было тяжело. Даже если от простуды болело горло и вместо пения получался хрип.
Девочке нравилось петь и танцевать. Создавать что-то новое. И делать людей счастливыми. Камни завидовали её стойкости, а звёзды - её сиянию.

Но однажды с ней случилась беда.
В этом городе жила одна женщина — ведьма, что ненавидела её. Это была высокая статная и красивая женщина, почти всегда затянутая в чёрные платья. Прохожие оглядывались на неё, но смущались, увидев её холодной суровый взгляд. Её лицо почти никогда не было украшено улыбкой. Её глаза смотрели на мир презрительно. И даже жемчуга на её шее не могли заменить той искорки тепла, что привлекает порой людей...
Эта женщина кривилась, каждый раз, когда Айрис проходила мимо. Тот свет, что был в глазах этой девочки словно обжигал её. Это желание жить пробуждало злость. А доброта и искренность — задевали ведьму заживое и ранили будто ножом. Однажды ведьма не выдержала и наслала проклятье.
Прислужники ведьмы ночью похитили девочку и унесли далеко-далеко. В серые скалистые дали, что бы она не увидела близких, не могла радоваться солнцу. Её заперли в клетке из колючих цветов и оставили там одну...
Вам может показаться, что ведьма всегда была злой, но нет. На самом деле она была очень несчастной ведьмой. Ей было одиноко и страшно, многое у неё не получалось. И поэтому она становилась злой. Она будто мстила всему миру за все свои неудачи, за одиночество, за безрадостное существование.
И сейчас, сделав плохое дело, она думала, что ей станет легче и веселее. Но стало ещё более одиноко. Боль никуда не ушла, а стала лишь ощутимее...


Айрис проснулась в незнакомом месте в дали от своих родных и близких. Так далеко, что трудно было представить. И вначале ей казалось, что она одна во всём мире. Вокруг неё были терновые кусты и было очень сложно пробраться через них. Они ранили кожу, рвали одежду. Но девочка не испугалась всего этого. Терпеливо она пробиралась сквозь заросли, получала раны, но она умела быть сильной, если это нужно. Айрис сцепила зубы и не останавливалась, пока не выбралась наружу.
Она освободилась и вздохнула с облегчением, но недолгой была её радость. На коже было много царапин и небольших ран. Айрис поёжилась и побрела по тропинке куда-то вглубь леса. Она боялась, что совсем заблудится. Но через какое-то время она вышла на небольшой городок.
Девочка подошла ближе и хотела заговорить с местными жителями, но те смотрели на неё хмуро и избегали её присутствия. Лекарь подлечил её раны, но не стал продолжать знакомство. Ей было одиноко в этом городе.
Она была по-другому одета, по-другому улыбалась и немного по-другому говорила. И людям не нравилось это. Она бродила по этому городу одна, местные жители были не рады ей. Девочка опечалилась, ей хотелось завести здесь знакомых и, может быть, даже друзей, узнать чуть больше об этих людях, но те общались с ней подчёркнуто холодно, а то и вовсе называли чужачкой. «Наверное, со мной что-то не так», - показалось ей. Она была так далеко от дома, а люди вокруг были так неприветливы.
В какой-то момент она села на лавочку и заплакала. Слёзы душили её, но принесли облегчение. Через пару минут девочка решила, что хватит. Слезами делу не поможешь.
Айрис умылась в ближайшем фонтанчике и улыбнулась тёплому весеннему дню. Она больше не беспокоилась о том, как выглядит и что подумают другие. Она шла, думала о чём-то приятном и улыбалась. И это переломило ситуацию. Одна молодая женщина сама заговорила с ней. «Можно я посмотрю поближе твоё платье? Оно красивое!» Девочка исренне удивилась: «Правда?» Ещё один прохожий похвалил её причёску, и день показался более солнечным. Девочка поняла, что это не так уж плохо, если чем-то отличаешься от других. Кто-то осудит, но кого-то это может вдохновить. И когда девочка перестала стыдиться себя — всё стало чуточку проще. Её новые знакомые подсказали, куда ей надо ехать и даже угостили вкусным ужином. Женщина, что спрашивала про платья, решила составить ей компанию, так как давно мечтала отправиться в путешествие, посмотреть мир. Её звали Радха. И так, полные радостного предвкушения Айрис и её новая знакомая отправились в путь.


С помощью своего волшебного зеркала ведьма могла наблюдать за девочкой, за её путешествием. Но это не успокоило женщину. Наоборот, лишь разожгло в ней холодную ненависть. Это странное чувство болью отдавалось в сердце. Это была и зависть, и отчаяние. Как она посмела даже сейчас радоваться жизни, заводить друзей, улыбаться?!
Ведьма ходила, стуча каблуками, по своему огромному пустому жилищу и не находила себе места. У неё было чувство, что её оскорбили, посмеялись над ней. Эта девочка была олицетворением чего-то такого, чего не было в жизни ведьмы. Что она упустила или от чего отказалась сама...
Ведьма вышла во двор своего дома и выпустила из конуры большого пса. Она дала ему понюхать шарфик, что стащила как-то у девочки. И сказала ему повелительно: «Найди эту девчонку. Напугай её. И пусть она никогда не вернётся назад». Пёс послушно кинулся выполнять приказ хозяйки. Он несколько дней спешил к цели, ему надо было найти Айрис во что бы то ни стало. И вот он встретил её на опушке в сопровождении какой-то женщины. Пёс оскалил зубы, встал в стойку и грозно зарычал.
Радха явно испугалась, она побледнела и попятилась, прижимая руки к груди. А Айрис заглянула собаке в глаза и увидела там столько боли, столько печали... Девочке стало жаль его и она перестала бояться. Вначале она тоже чуть попятилась, а потом остановилась и заговорила:
-Почему ты не даёшь нам пройти?
Пёс зарычал и направился к ней. Но она вновь проявила бесстрашие. Айрис заговорила с ним по-доброму, стала гладить его по всклокоченной шерсти, села рядом.
Вначале пёс отнёсся к ней с опаской, немного порычал, но уже через несколько минут положил голову ей на колени и (впервые за долгое время) завилял хвостом. Почему-то он почувствовал, что ей можно доверять и ему уже совсем не хотелось возвращаться в прежнюю конуру к суровой хозяйке.
Так они подружились. Она позвала его с собой, и они вместе отправились искать дом.


Ведьма чуть не закричала от злости, когда увидела это. Пёс предал её. Ну, что ж. Тогда ведьма может прибегнуть к особой магии, она спустилась в подвал и выпустила оттуда маленьких тёмных тварей. Это были фурии – невидимые крылатые создания, они нашёптывали людям сомнения, страхи, порой доводили до безумия. Маленькие демоны очень быстро прилетели к девочке и стали кружить рядом.
В тот момент Айрис отправилась за водой к ручью. Её друзья устроили привал и приготовили ужин. Девочка умылась прохладной водой и услышала голоса фурий.
-Ну, вот, ты совсем одна, вдали от близких, - зашептал один маленький демон ей на ухо.
Айрис стала чуть более грустной и задумчиво ответила:
-Да. Но как хорошо, что у меня появились новые друзья.
-Разве можно им доверять? Ты их едва знаешь, - зашептал второй.
Они закружили вокруг девочки, хлопая маленькими чёрными крыльями. Она не видела их и думала, что это и правда её мысли. Девочка постаралась отмахнуться от этих голосов и набрала воды в кувшин. Улыбнулась своему отражению в прохладной чистой воде в источнике.
-Чему ты улыбаешься? - заговорил один демон. - Не такая уж ты и хорошенькая.
-Да, - повторил второй. - Нос большеват. Волосы не такие, как у сестёр. А уж эти веснушки...
-Наверное, ты сделала что-то очень плохое, раз оказалась здесь, - шептали фурии, смеясь. - И вряд ли кто-то заметит пропажу. Твоих сестёр любят больше, чем тебя.
Девочке стало не по себе.
-Не правда! - воскликнула Айрис. - Я не должна думать в таком ключе.
Её руки дрожали, а на глаза навернулись слёзы. Стало очень грустно, а фурии продолжали кружить вокруг и разговаривать с ней... В какой-то момент, она забыла про воду, обхватила руками колени и горько заплакала.
-А получится ли у тебя вернуться? - нашёптывали фурии. - Ты сгинешь по дороге и никто тебе не поможет. Ты одна.
Когда Радха и пёс забеспокоились, пришли к ручью - застали Айрис всю в слезах. Девочка плакала и не могла успокоиться.
-Не плачь, - заговорила женщина, обнимая девочку. - Всё хорошо.
Пёс грустно вильнул хвостом и улёгся рядом, его умные глаза смотрели на неё с пониманием.
-Не верь им, - шептали фурии. - А вдруг им что-то от тебя надо? Не верь. Они смеются над тобой.
Девочка пыталась вырваться, но Радха не отпустила её. И говорила успокаивающе:
-Всё будет хорошо. Мы с тобой. И мы поможем тебе вернуться.
Что-то доброе было в её голосе. И глаза собаки будто заглядывали в душу. Что-то тёплое и сильное в душе девочки одержало верх. Ей казалось, что она вышла из сумрака на свет, стало намного легче дышать. Она была не одна. Она осознала, что любит этот мир, верит в себя и в хорошее.
Фурии вскрикнули от боли, словно обожгли свои крылья и решили убраться оттуда. Уже через несколько мгновений их и след простыл, а Айрис почувствовала себя намного лучше.


Этот путь был долгим и тяжёлым. Ведь Айрис не знала, куда идти. По пути встречались горы и овраги. Иногда ей попадались злые люди, они кидали в неё камни - ведь им не нравился тот свет, что был в её глазах. Но девочка не держала на них зла... Зато были и добрые люди. Они дарили ей цветы, конфеты, украшения. А некоторые, сами того не замечая, отдавали ей часть своего сердца.
Однажды ей встретился раненный путник. Она помогла ему и они продолжили путь вместе. Он шёл в тот же город, что и девочка. Она была рада попутчикам.
Злые демоны пытались сбить её с пути, пытались подкупить её и предлагали много золота - если она откажется от своей мечты, своей дороги. Но она шла мимо, ничего не отвечая. Конечно, ей было тяжело. Но она знала, что её ждут, а потому продолжала свой путь.
Мир был жесток и суров. Но она любила жизнь. Иногда она падала, но каждый раз вставала, становясь ещё лучше, чем прежде, преодолевала любые препятствия. И наслаждалась красивыми видами, что окружали её. Она умела любоваться и радугой, и закатом, и солнечным зайчиком. Хотя другие проходили мимо, не замечая.
Были люди, что пошли за ней. И они делали её ещё сильнее.
Злые демоны были не властны над ней. Они поняли, что проиграли...
И вот, наконец, она и её спутники увидели золотые купола прекрасного древнего города.


Когда они пришли в город – ведьма встретила их у ворот. Её глаза метали молнии. Она стояла, скрестив руки, невидимый щит не давал путникам сделать и шаг.
-Я не пущу вас, - сказала она холодно.
-Это ты сделала так, что я оказалась так далеко? - спросила девочка. - Ты послала пса и демонов?
-Да, - ведьма гордо вздёрнула подбородок. - И я жалею лишь о том, что не отправила тебя ещё дальше.
И тут один из друзей девочки вышел вперёд и заговорил:
-Алесандра, ты ли это?
Женщина изменилась в лице.
-Не может быть, что я вижу тебя.
-Когда-то ты была другой, - заговорил он. - Помнишь, как мы дружили в детстве, о чём-то мечтали, а потом подросли. Я был влюблён в тебя и ты куда-то пропала.
-Я ушла учиться магии, - заговорила ведьма, опустив голову, её голос дрогнул. - Мне хотелось стать самой могущественной. Я столько перенесла, ты бы знал! Я и правда стала самой сильной в округе. Мне хотелось, чтобы меня все боялись. Стать самой грозной.
-Это принесло тебе счастье?
-Нет. Я была счастливее... с тобой.
Что-то произошло и чары рухнули. Исчезла невидимая стена и путники могли продолжить путь. Рухнул замок ведьмы.
Она и этот мужчина держались за руки и, казалось, не видели ничего вокруг. Девочка поняла, что простила ведьму и поспешила на встречу родным.
С тех пор никто не слышал о злодеяниях Алесандры... Поговаривали, что она стала лечить людей. И даже вылечила одного из путников – нового друга Айрис.


Когда девочка вернулась, все стали говорить о ней. Многие хотели пообщаться с Айрис. Послушать её пение. Увидеть, как она танцует. Принцы стали свататься к ней. Но её сердце было отдано её спутнику, который был ранен, но уже подлечился, он всегда был рядом и поддерживал её. Он, как оказалось, был тоже принцем. Просто не хотел хвастаться своим происхождением, так как устал от лести и лицемерия. И он любил её также искренне и нежно, как она его... Всю эту историю Айрис вспоминала с благодарностью, ведь она многое узнала, обрела, у неё появилось много верных друзей за время путешествия.
Девочка достигла цели своего путешествия. Но это не значит, что она остановилась. Ведь ей предстояло пройти ещё немало дорог, преодолеть немало препятствий, одержать не мало побед, что бы быть счастливой.

@темы: Рассказ, Творчество, Чувства