Полутемный закуток в неизученной системе, вечно делаю не то, не тогда, не там, не с теми (с)
читать дальше
В 1992 году случилось у нас нечего жрать, и мы решили завести огород.
- Да вы только гляньте, - восклицала Ленка Бельцова и потрясала перед моим носом полулитровой банкой с чем-то красно-пёстрым. - Всё же своё, домашнее, своими руками выращенное, никакой химии! А экономия!
И она заломила свободную руку в немом экстазе. Я отодвинула нос подальше, но номер не прошёл: банка чутко держала дистанцию.
Ломти болгарского перца перекатывались в томатном соке сытыми осьминогами.
В такт перечным осьминогам перекатывалась в мамулиных глазах некая сумрачно-опаловая субстанция. Изида, Деметра и Астарта прятались в этих перекатах.
- Так где ж его, огород-то, взять?! - завопила я в отчаяньи.
Плодородие в таких количествах пугало.
- У нас есть свободная сотка, – сказала Лена. – Вам как раз хватит.
Ленка – она добрая и весёлая. Только когда заходит речь о помидорах – полная потеря самоконтроля.
- В субботу едем, - припечатала муля.
Где-то на куличках, впритык к Краснопольскому кладбищу, посреди сухого овражистого куска степи, в мешанине лоскутов таких же убогих месткомовских огородов прятался наш участок. Хорошо прятался, как по мне. До сих пор не знаю, как муле каждый раз удавалось находить его. Я бы не нашла. Или проскочила бы мимо, не отличив от такого же соседского.
Мы ездили туда на трамвае, а до трамвая на троллейбусе, а после трамвая – час пёхом.
Мы – я и брат мой Колька – к идее огорода отнеслись без энтузиазма, но и без отвращения. Надо так надо. Мы дышали одним воздухом и не видели проблемы в том, чтобы трястись с пересадками до клочка заёмной земли. Нас смешили свирепые бабки с железными скелетами тачек, которые уже успели окрестить в народе «кравчучками». Бабки пихались своими тачками и вдохновенно поминали Сорок Восьмой и Пятьдесят Четвёртый. Они расправляли плечи и, чёрт возьми, молодели на глазах. Муля судорожно прижимала к груди самостроченную кошёлку с пакетиками семян и бутербродами. Мы с братом давились смехом и собственной юностью.
Садово-огородный инвентарь, поддавшись веянию времени, жаждал независимости и вываливался из узлов и сумок каждые четверть часа. Это нас тоже смешило.
Ветер поднимал к небу чёрную пыль. Посмертия прошлогодних сорняков вцеплялись в родную землю так, как могут только мёртвые солдаты освободительной армии. Мы с Колькой драли жёсткие стебли и лупили ими друг друга, отдавая противнику последние воинские почести. Мама неубедительно призывала нас к порядку, да какой там порядок... Какой, скажите на милость, мог быть порядок, если сухой ветер апреля девяносто второго гнал по стране очередные, уже привычные для нас перемены, а мы не знали толком других времён?..
Муля любовно отчерчивала прутиком участочки под картошку, баклажаны, подсолнухи и какие-то совсем невнятные культуры. Она была прекрасна и отражала зеркально солнечный свет. Она разговаривала с семенами невнятных культур на языке Изиды, Деметры и Астарты.
Для того чтобы хоть что-нибудь выросло, это что-нибудь стоило поливать.
Вода скупым ручейком текла из худой трубы в паре километров от нашего участка. Я и брат мой Колька ходили туда с жестяным ведром и пластиковыми бутылками. К источнику с водой рыжеватой как наше ведро тянулась обыденная, почти не задевающая сознание очередь. Стоять в очередях для нас – тогдашних – было так же естественно, как и умываться. Наверное, отсутствие очереди хоть куда-нибудь вызвало бы у нас ощущение пустоты и обделённости.
Глина возле трубы раскисла и разъезжалась под подошвами кед.
Широкие огородные тётки из очереди за поливной водой смотрели на нас с братом нежно и покровительственно. Вездеходные, всепогодные и безоткатные как стенобитные орудия, огородные тётки в турецких вытертых свитерах и лыжных кофтах "васюлькового" цвета смотрели на нас и обсуждали своих детей. Они ругали своих детей, зятьёв и невесток за нежелание разделять с ними тяготы земледелия и за желание разделять этого же земледелия плоды. Они напропалую хвастались урожаями, надоями и настригами с ведра, с грядки и в пересчёте на валовой продукт. Они перечисляли какие-то умопомрачительные сорта помидоров – бурых, розовых, жёлтых, крапчатых – и обсуждали нюансы их взращивания. Глаза у тёток при этом делались шальными и хитрыми, как у моего деда после рыбалки и пары пива, кислого жидкого пива, которое разливали в ларьке на лодочном причале номер четыре.
Мы с Колькой лицемерно кивали, пряча ехидные ухмылки за маской Хорошего Воспитания. Нет, мы не считали окружающих глупее себя, нисколечко. Просто апрельский ветер сушил наши лица, а мне было шестнадцать, а брату моему Кольке – на три года больше. Последние искры детства тлели в нас, и мы спешили греться их зыбким теплом.
Мы пересказывали маме в лицах помидорные эпопеи, она улыбалась и лила принесенную нами воду в измятые грядки. Солнечный свет, раздробленный крученой нитью воды, прыгал по маминым рукам.
Сухой апрель сменился холодным маем. Землепашущую диаспору лихорадило. Жрицы Изиды, Деметры и Астарты предрекали заморозки на почве. Телефон звенел тревожно, передавая по цепочке прогнозы погоды от субботы до субботы. Самые отчаянные огородники стелили поверх бледных ростков брезент, полиэтилен и старые куртки. Мы с Колькой не смеялись, чувствуя инстинктивно за этой суетой нечто большее, чем простая забота об осенней сытости. Мистерия творилась на наших глазах. Воздух становился общим для всех, кто этой странной весной бросал в землю семена.
В страшной каше перемен что-то должно было идти своим чередом. Что-то должно было оставаться точкой отсчёта. Смена времён года, рождение детей или рост травы. Детей рожать уже боялись. Слякотная зима вызвала недоумение, а весенние морозы – панику. Гибель ранних побегов грозила стать той самой пресловутой соломинкой, доломавшей верблюжий горб.
Жалкое ведро картошки, зарытое нами на отчерченном прутиком участочке под добродушные подколки Бельцовых, не пострадало: к заморозкам наши всходы ещё не успели выбраться из земли, мы сильно завозились с посадкой. Баклажаны, подсолнухи и невнятные культуры оказались хладостойкими.
...Пьяненький дедок виновато горбился под тяжёлым укоризненным взором спутницы жизни.
- У-у-у, колорада старая! – безнадёжно прогудела бабка, махнула рукой, поправила косынку и вернулась к прополке.
Старая виноватая колорада в сером ватнике покачалась немного на неверных ногах и поплелась прочь, куда-то в сторону трассы.
Бабка сердито сплюнула в грядку. С тем, что благоверный может наклюкаться до полной нетрудоспособности в чистом поле, она уже давно смирилась. Смирилась она и с необходимостью регулярно обирать полосатых жуков с каждого побега. А жизнь какая? А кому сейчас легко?
Мы с братом собирали этих тварей на скорость. Наши твари быстро кончались, и мы ловили Бельцовских, пока не надоедало. Лаковые, нарядные как карамельки колорадские жуки вяло шевелились в стеклянных банках. Эту противно копошащуюся массу мы заливали водой и оставляли вместе со стеклотарой на границе между огородами и кладбищем. Забывчивые кладбищенские посетители забирали наши банки под цветы. Вываленные в межу мокрые жуки тихо ползли обратно.
***
Я сдавала выпускные, а затем и вступительные экзамены. Первая моя любовь пребывала в восторженном зените. Я тяжело переживала такую ерунду как невыданная мне серебряная медаль и принимала как данность чудо появления новых друзей. Колька выкручивался из какой-то особо зверской сессии. Для покупки буханки хлеба требовался всё больший ком денег, и мы искренне считали, что голодные времена уже наступили. Мы ошибались.
На огороде зеленело, цвело и завязывалось. Мы с Колькой бывали там через раз, благо июнь щедро сыпал дожди, освобождая нас от походов к ржавой трубе. В центре участка робко проклюнулся тёмный стебелёк, в котором бывалые огородники признали топинамбур. Они уверяли, что это вкусно. Мамуля сияла уже не отражённым, а собственным матовым светом. Беспорочное зачатие топинамбура признали добрым знамением.
Иногда мы с Колькой подсчитывали рентабельность огорода. Даже с учётом бесплатного проезда (было такое удивительное явление в тот межеумочный период) выходило неубедительно. Даже по самым оптимистическим прикидкам. Но какое значение имели наши выкладки, когда мама высыпала на кухонный стол полтора десятка молодых картофелин, по размеру сравнимых с крупным горохом? В матовом свете маминой души клубеньки отливали перламутром.
По разным причинам мы не были на огороде почти три недели. Жестокий цейтнот.
Зато нас ждала самая приятная работа – сбор урожая. Мама летала по квартире, сгребая все наличные сумки, мешки и корзинки. Мы с Колькой скептически чесали затылки, но усердно помогали.
Городской транспорт отрастил крылья и домчал нас до Краснополья за каких-то полтора часа. Солнце лакировало грязненькие автобусные стёкла. Лёгкая сизоватая дымка в ослепительно-синем небе предвещала осень.
Здороваясь налево и направо, мы шли собирать наш первый урожай. Питон неработающей теплотрассы выгибался триумфальной аркой. Фанфары медлили.
Посреди нашего огорода высился исполинский ствол топинамбура. Его лохматые листья давали густую тень. В этой чернильной тени сухими нитками путались мёртвые стебли невнятных культур. Кажется, это должны были быть кабачки, но я не уверена.
Стройные подсолнухи по периметру участка были аккуратно обезглавлены. Уцелели только несколько штук. Присмотревшись к выжившим, мы поняли – почему. В силу неведомых нарушений развития графитовые ряды семечек строились у них не ровными кругами от центра, а какими-то беспорядочными буграми. Из этих бугров складывались издевательские жутковатые хари. Оранжевые лоскуты привядших лепестков свисали с семечных харь редкими космами.
Те же заботливые руки, что пощадили кривомордые подсолнухи, бережно срезали баклажаны и обкопали лучшие кустики картофеля. Тех корнеплодов, которыми побрезговали неизвестные радетели, хватило как раз на одно ведро.
Со словами: «Хоть эта гнида...» – Колька набросился с лопатой на топинамбур. Земля под напором лопаты скрипела, отчего казалось, что топинамбур огрызается. Колька не копал – рубил отчаянно. Толстый, почти круглый корень неохотно вывернулся из чёрно-рыжих комьев грунта. Пнув для острастки ствол поверженного врага, Колька отпилил клубень.
— Говорили, должно быть вроде редиски, - сказал он, срезая с клубня грязную кожуру. Руки у него немного тряслись.
— Коленька, это так не де... – мама не успела договорить.
Брат укусил белёсый корнеплод, увяз зубом, коротко рыкнул и запустил твердокаменную пакость как гранату на учениях – в белый свет как в копейку.
Муля захохотала. Я наконец-то решилась посмотреть на неё. Ничего страшного, мама как мама. Только сияние опаловое потухло, осыпалось пеплом, вычернив морщины у маминых глаз. Древние богини ушли, на пепелище остался младший научный сотрудник Института Горной Техники. Мы с Колькой засмеялись секундой позже. Разорённый огород вдруг стал абсолютно неважен. Муля смеётся, значит, всё хорошо.
- А всё-таки, — сквозь смех произнесла мама, - всё-таки ведро картошки мы от инфляции спасли!
В 1992 году случилось у нас нечего жрать, и мы решили завести огород.
- Да вы только гляньте, - восклицала Ленка Бельцова и потрясала перед моим носом полулитровой банкой с чем-то красно-пёстрым. - Всё же своё, домашнее, своими руками выращенное, никакой химии! А экономия!
И она заломила свободную руку в немом экстазе. Я отодвинула нос подальше, но номер не прошёл: банка чутко держала дистанцию.
Ломти болгарского перца перекатывались в томатном соке сытыми осьминогами.
В такт перечным осьминогам перекатывалась в мамулиных глазах некая сумрачно-опаловая субстанция. Изида, Деметра и Астарта прятались в этих перекатах.
- Так где ж его, огород-то, взять?! - завопила я в отчаяньи.
Плодородие в таких количествах пугало.
- У нас есть свободная сотка, – сказала Лена. – Вам как раз хватит.
Ленка – она добрая и весёлая. Только когда заходит речь о помидорах – полная потеря самоконтроля.
- В субботу едем, - припечатала муля.
Где-то на куличках, впритык к Краснопольскому кладбищу, посреди сухого овражистого куска степи, в мешанине лоскутов таких же убогих месткомовских огородов прятался наш участок. Хорошо прятался, как по мне. До сих пор не знаю, как муле каждый раз удавалось находить его. Я бы не нашла. Или проскочила бы мимо, не отличив от такого же соседского.
Мы ездили туда на трамвае, а до трамвая на троллейбусе, а после трамвая – час пёхом.
Мы – я и брат мой Колька – к идее огорода отнеслись без энтузиазма, но и без отвращения. Надо так надо. Мы дышали одним воздухом и не видели проблемы в том, чтобы трястись с пересадками до клочка заёмной земли. Нас смешили свирепые бабки с железными скелетами тачек, которые уже успели окрестить в народе «кравчучками». Бабки пихались своими тачками и вдохновенно поминали Сорок Восьмой и Пятьдесят Четвёртый. Они расправляли плечи и, чёрт возьми, молодели на глазах. Муля судорожно прижимала к груди самостроченную кошёлку с пакетиками семян и бутербродами. Мы с братом давились смехом и собственной юностью.
Садово-огородный инвентарь, поддавшись веянию времени, жаждал независимости и вываливался из узлов и сумок каждые четверть часа. Это нас тоже смешило.
Ветер поднимал к небу чёрную пыль. Посмертия прошлогодних сорняков вцеплялись в родную землю так, как могут только мёртвые солдаты освободительной армии. Мы с Колькой драли жёсткие стебли и лупили ими друг друга, отдавая противнику последние воинские почести. Мама неубедительно призывала нас к порядку, да какой там порядок... Какой, скажите на милость, мог быть порядок, если сухой ветер апреля девяносто второго гнал по стране очередные, уже привычные для нас перемены, а мы не знали толком других времён?..
Муля любовно отчерчивала прутиком участочки под картошку, баклажаны, подсолнухи и какие-то совсем невнятные культуры. Она была прекрасна и отражала зеркально солнечный свет. Она разговаривала с семенами невнятных культур на языке Изиды, Деметры и Астарты.
Для того чтобы хоть что-нибудь выросло, это что-нибудь стоило поливать.
Вода скупым ручейком текла из худой трубы в паре километров от нашего участка. Я и брат мой Колька ходили туда с жестяным ведром и пластиковыми бутылками. К источнику с водой рыжеватой как наше ведро тянулась обыденная, почти не задевающая сознание очередь. Стоять в очередях для нас – тогдашних – было так же естественно, как и умываться. Наверное, отсутствие очереди хоть куда-нибудь вызвало бы у нас ощущение пустоты и обделённости.
Глина возле трубы раскисла и разъезжалась под подошвами кед.
Широкие огородные тётки из очереди за поливной водой смотрели на нас с братом нежно и покровительственно. Вездеходные, всепогодные и безоткатные как стенобитные орудия, огородные тётки в турецких вытертых свитерах и лыжных кофтах "васюлькового" цвета смотрели на нас и обсуждали своих детей. Они ругали своих детей, зятьёв и невесток за нежелание разделять с ними тяготы земледелия и за желание разделять этого же земледелия плоды. Они напропалую хвастались урожаями, надоями и настригами с ведра, с грядки и в пересчёте на валовой продукт. Они перечисляли какие-то умопомрачительные сорта помидоров – бурых, розовых, жёлтых, крапчатых – и обсуждали нюансы их взращивания. Глаза у тёток при этом делались шальными и хитрыми, как у моего деда после рыбалки и пары пива, кислого жидкого пива, которое разливали в ларьке на лодочном причале номер четыре.
Мы с Колькой лицемерно кивали, пряча ехидные ухмылки за маской Хорошего Воспитания. Нет, мы не считали окружающих глупее себя, нисколечко. Просто апрельский ветер сушил наши лица, а мне было шестнадцать, а брату моему Кольке – на три года больше. Последние искры детства тлели в нас, и мы спешили греться их зыбким теплом.
Мы пересказывали маме в лицах помидорные эпопеи, она улыбалась и лила принесенную нами воду в измятые грядки. Солнечный свет, раздробленный крученой нитью воды, прыгал по маминым рукам.
Сухой апрель сменился холодным маем. Землепашущую диаспору лихорадило. Жрицы Изиды, Деметры и Астарты предрекали заморозки на почве. Телефон звенел тревожно, передавая по цепочке прогнозы погоды от субботы до субботы. Самые отчаянные огородники стелили поверх бледных ростков брезент, полиэтилен и старые куртки. Мы с Колькой не смеялись, чувствуя инстинктивно за этой суетой нечто большее, чем простая забота об осенней сытости. Мистерия творилась на наших глазах. Воздух становился общим для всех, кто этой странной весной бросал в землю семена.
В страшной каше перемен что-то должно было идти своим чередом. Что-то должно было оставаться точкой отсчёта. Смена времён года, рождение детей или рост травы. Детей рожать уже боялись. Слякотная зима вызвала недоумение, а весенние морозы – панику. Гибель ранних побегов грозила стать той самой пресловутой соломинкой, доломавшей верблюжий горб.
Жалкое ведро картошки, зарытое нами на отчерченном прутиком участочке под добродушные подколки Бельцовых, не пострадало: к заморозкам наши всходы ещё не успели выбраться из земли, мы сильно завозились с посадкой. Баклажаны, подсолнухи и невнятные культуры оказались хладостойкими.
...Пьяненький дедок виновато горбился под тяжёлым укоризненным взором спутницы жизни.
- У-у-у, колорада старая! – безнадёжно прогудела бабка, махнула рукой, поправила косынку и вернулась к прополке.
Старая виноватая колорада в сером ватнике покачалась немного на неверных ногах и поплелась прочь, куда-то в сторону трассы.
Бабка сердито сплюнула в грядку. С тем, что благоверный может наклюкаться до полной нетрудоспособности в чистом поле, она уже давно смирилась. Смирилась она и с необходимостью регулярно обирать полосатых жуков с каждого побега. А жизнь какая? А кому сейчас легко?
Мы с братом собирали этих тварей на скорость. Наши твари быстро кончались, и мы ловили Бельцовских, пока не надоедало. Лаковые, нарядные как карамельки колорадские жуки вяло шевелились в стеклянных банках. Эту противно копошащуюся массу мы заливали водой и оставляли вместе со стеклотарой на границе между огородами и кладбищем. Забывчивые кладбищенские посетители забирали наши банки под цветы. Вываленные в межу мокрые жуки тихо ползли обратно.
***
Я сдавала выпускные, а затем и вступительные экзамены. Первая моя любовь пребывала в восторженном зените. Я тяжело переживала такую ерунду как невыданная мне серебряная медаль и принимала как данность чудо появления новых друзей. Колька выкручивался из какой-то особо зверской сессии. Для покупки буханки хлеба требовался всё больший ком денег, и мы искренне считали, что голодные времена уже наступили. Мы ошибались.
На огороде зеленело, цвело и завязывалось. Мы с Колькой бывали там через раз, благо июнь щедро сыпал дожди, освобождая нас от походов к ржавой трубе. В центре участка робко проклюнулся тёмный стебелёк, в котором бывалые огородники признали топинамбур. Они уверяли, что это вкусно. Мамуля сияла уже не отражённым, а собственным матовым светом. Беспорочное зачатие топинамбура признали добрым знамением.
Иногда мы с Колькой подсчитывали рентабельность огорода. Даже с учётом бесплатного проезда (было такое удивительное явление в тот межеумочный период) выходило неубедительно. Даже по самым оптимистическим прикидкам. Но какое значение имели наши выкладки, когда мама высыпала на кухонный стол полтора десятка молодых картофелин, по размеру сравнимых с крупным горохом? В матовом свете маминой души клубеньки отливали перламутром.
По разным причинам мы не были на огороде почти три недели. Жестокий цейтнот.
Зато нас ждала самая приятная работа – сбор урожая. Мама летала по квартире, сгребая все наличные сумки, мешки и корзинки. Мы с Колькой скептически чесали затылки, но усердно помогали.
Городской транспорт отрастил крылья и домчал нас до Краснополья за каких-то полтора часа. Солнце лакировало грязненькие автобусные стёкла. Лёгкая сизоватая дымка в ослепительно-синем небе предвещала осень.
Здороваясь налево и направо, мы шли собирать наш первый урожай. Питон неработающей теплотрассы выгибался триумфальной аркой. Фанфары медлили.
Посреди нашего огорода высился исполинский ствол топинамбура. Его лохматые листья давали густую тень. В этой чернильной тени сухими нитками путались мёртвые стебли невнятных культур. Кажется, это должны были быть кабачки, но я не уверена.
Стройные подсолнухи по периметру участка были аккуратно обезглавлены. Уцелели только несколько штук. Присмотревшись к выжившим, мы поняли – почему. В силу неведомых нарушений развития графитовые ряды семечек строились у них не ровными кругами от центра, а какими-то беспорядочными буграми. Из этих бугров складывались издевательские жутковатые хари. Оранжевые лоскуты привядших лепестков свисали с семечных харь редкими космами.
Те же заботливые руки, что пощадили кривомордые подсолнухи, бережно срезали баклажаны и обкопали лучшие кустики картофеля. Тех корнеплодов, которыми побрезговали неизвестные радетели, хватило как раз на одно ведро.
Со словами: «Хоть эта гнида...» – Колька набросился с лопатой на топинамбур. Земля под напором лопаты скрипела, отчего казалось, что топинамбур огрызается. Колька не копал – рубил отчаянно. Толстый, почти круглый корень неохотно вывернулся из чёрно-рыжих комьев грунта. Пнув для острастки ствол поверженного врага, Колька отпилил клубень.
— Говорили, должно быть вроде редиски, - сказал он, срезая с клубня грязную кожуру. Руки у него немного тряслись.
— Коленька, это так не де... – мама не успела договорить.
Брат укусил белёсый корнеплод, увяз зубом, коротко рыкнул и запустил твердокаменную пакость как гранату на учениях – в белый свет как в копейку.
Муля захохотала. Я наконец-то решилась посмотреть на неё. Ничего страшного, мама как мама. Только сияние опаловое потухло, осыпалось пеплом, вычернив морщины у маминых глаз. Древние богини ушли, на пепелище остался младший научный сотрудник Института Горной Техники. Мы с Колькой засмеялись секундой позже. Разорённый огород вдруг стал абсолютно неважен. Муля смеётся, значит, всё хорошо.
- А всё-таки, — сквозь смех произнесла мама, - всё-таки ведро картошки мы от инфляции спасли!
-
-
01.06.2012 в 02:18-
-
01.06.2012 в 08:59-
-
01.06.2012 в 10:46припечатала муля— э-э... а ну типтого, читатель, поялминя, да? потом бум звать ее ма, оки?
Где-то на куличке— имеется в виду район в Крыму? хотя он тоже - Кулички во множественном. Говорят, есть село Куличка. но и оно с прописной; нарицательным стали именно кулички. вспоминаются святые из Бундока, где в самом начале оригинальный оригинатор переделывал пословицы, поговорки, комбинируя их друг с другом. "Не нравится — не ешь, а поперёк батьки не лезь." - и т. п.
Как понять, чей инвентарь из узлов и сумок вываливался, если "ма" (или "ля"?) несла тряпочную сумочку с семенами и бутерами(!), а про багаж "брата и меня" ничего не сказано?
и потом в это дело ввернуты неологизмы.... конечно. прямо после "парамоновок"... хотя нет, что такое "парамоновка" хоть кто-то из читателей в курсе.
я один жалуюсь на то, что читать тяжело и безожидательно?
п.с. наводит на размышления тот факт, что история+бытописание+публицистика занавешивается, удобряется "художественностью", которую туда же тянут за уши. Думаю, это из-за нездоровой конкурентной среды в кругу очеркистов. Вот заглядываю к историко-бытописателям и вижу: овер 9000 "рассказов" под заголовками "Как я побывала в Иерусалиме". И под энтим, с позволения, набором междометий и фоток - 100500 лайков, комментов с блестяшками... авторы энтих "Иерусалимов" настолько заголовокружились от успехов, что пишут на каком-то своем языке и быкуют в личку вовсе не по-паломнически, не-а.
прекрасно понимаю ощущения журналистов, бытописателей, авторов исторических заметок. я их тексты отыскиваю и читаю, но когда вмазывают, вплетают излучающих свет персонажей ("фирменное блюдо" автора?), когда безликая журналистская уравниловка распространяется на главных героев, двоих детей, единых в одном лице, на "всю толпу дачников"... и вокруг только "толпы", "заклейменные", пусть даже метко, то читаешь и понимаешь: журналистике и вымыслу тесно, худчасть тянется как ядро за осуждённым.
потом как-то развеивается это чувство ближе к середине текста, наверное, но, тем не менее, перекос заметен.
-
-
01.06.2012 в 13:35одна очень яркая, размазанная декорация, из которой периодически выпадают эпизодические персонажи, на фоне которых происходит стремительная нарезка апрель-май-октябрь.
Написано красиво, вкусно, хорошо, то самое ощущение в солнечном сплетении возникает, почти даже запах ветра чувствуется, но... в общем, светлая грусть посетила меня.
-
-
01.06.2012 в 14:31Потерялся кто что видел и что с кем происходило %)
Ленка – она добрая и весёлая. Только когда заходит речь о помидорах – полная потеря самоконтроля.
Улыбнуло
«кравчучками».Бабки пихались своими тачками и вдохновенно поминали Сорок Восьмой и Пятьдесят Четвёртый. Они расправляли плечи и, чёрт возьми, молодели на глазах.
Понравилось, но в целом показалось немного переиграно.
Садово-огородный инвентарь, поддавшись веянию времени, жаждал независимости и вываливался из узлов и сумок каждые четверть часа.
Тоже гуд.
Посмертия прошлогодних
Разве можно сказать так?
Она разговаривала с семенами невнятных культур на языке Изиды, Деметры и Астарты.
На третий раз в единице текста богини выглядят уже навязчивыми.
Я и брат мой Колька
Да уже поняли, что брат он ЛГ.
Мы пересказывали маме в лицах помидорные эпопеи, она улыбалась и лила принесенную нами воду в измятые грядки. Солнечный свет, раздробленный крученой нитью воды, прыгал по маминым рукам.
Хорошо.
Старая виноватая колорада в сером ватнике покачалась немного на неверных ногах и поплелась прочь, куда-то в сторону трассы.
Хорошо.
Здороваясь налево и направо, мы шли собирать наш первый урожай. Питон неработающей теплотрассы выгибался триумфальной аркой. Фанфары медлили.
Очень хорошо. Но в целом смазано немного.
-
-
01.06.2012 в 16:55по-видимому, да. Мне читать было легко, радостно, и концовки (такой, какая есть) я не ожидал, она тоже порадовала.
-
-
01.06.2012 в 22:10Разные есть имена... Ничипор, например. Пошло-поехало, стали вспоминать редкости, оказалось, интересно-то как! Словом, время на начало чтения потрачено не зря: масса положительных эмоций.
-
-
02.06.2012 в 00:59Мастер-, благодарю за тёплые слова.
consolo, читать дальше
-
-
02.06.2012 в 01:13Федя Сумкин, читать дальше
По поводу смазанности - именно так ЛГ и воспринимает то время - когда так много происходит сразу, впечатления сохраняются отрывочные. ИМХО, конечно.
-
-
02.06.2012 в 13:02Присоединяюсь к настоящим огородникам. У нас было примерно то же самое и примерно в то же смутное время: мало жене оказалось "ближнего" огорода (всего-то 10 минут на троллейбусе и 25-30 пешком) - завела еще и дальний (час на электричке да час пёхом). Ну и... «спасали картошку от инфляции».
Зато какие там были грибы! И какие стихи, пока за грибами шарился! За стихи я жене всё простил.