Во всем лукавец и паяц
Здесь, в посте, находятся восемь вируальных страниц, исписанных двенадцатым шрифтом - рассказом о безумном человеке.
****
читать дальше
Я уезжал из Ара. За одну неделю мой дом переменился до неузнаваемости: комнаты, лишенные мебели и подметённые, стали вдруг громадными и гулкими; в окна, не сдерживаемый шторами, лился солнечный свет, отражаясь от блестящего начищенного паркета, и в его ярких бликах я угадывал картины далекой южной страны, ждущей меня. Одна только комната оставалась жилой, содержа минимум вещей, нужных человеку – кровать, стол и стул составляли её обстановку. На столе лежала небольшая стопка книг, просматриваемая мною вечерами, когда только шорохи и скрипы в пустом доме делили со мной одиночество.
Я укладывал костюмы в чемодан, прикидывая, хватит ли им места, когда у входа раздался какой-то шум. В дверь постучали. Всю неделю ко мне забегали знакомые и незнакомые люди – агенты, покупатели, друзья; я так привык к суете, сопровождающей отъезд, что, не вставая с места, крикнул:
- Входите! Открыто!
Послышался скрип отворяемой двери и дробный стук каблуков по паркету. Я обернулся, в комнату стремительно вошла закутанная в шаль женщина.
- Добрый день, - сказала она низким голосом, стягивая перчатки и разматывая шаль. - Как хорошо, что я вас застала. Сказать правду, я очень боялась, что вы ушли.
Это была Джилиан Сандерс, сестра Альберта Грая. Я знал её много лет, еще нескладным подростком, с тех пор как, будучи ребёнком, познакомился с Альбертом. Я вскочил и предложил ей стул.
- Спасибо, - она опустилась на жесткое сиденье, бросив перчатки на стол, и сцепила руки. Было заметно, что Джилиан волнуется и пытается скрыть свое волнение: её пальцы ни на минуту не находили себе покоя, то нервно сжимаясь в замок, то теребя ткань перчаток. Я, извинившись, опустился напротив нее на кровать – больше сидеть было негде.
- Не беспокойтесь, - сказала Джилиан. – Мне сейчас не до условностей. Нужно, чтобы вы просто выслушали меня. Я страшно поссорилась с Альбертом.
У Джилиан было странное лицо, я еще не встречал подобных лиц: брови слишком высоко поднимались вверх, ко лбу, изгибаясь крутой дугой, а глаза были круглые, чуть навыкате. Когда она внимательно и прямо смотрела на собеседника, тому начинало казаться, что женщина чем-то изумлена. В первый раз мне попался человек, которому сама природа помогла стереть иные эмоции, оставив только одну; лишь по рукам Джилиан я мог догадаться об охватившем её волнении; когда же она взглянула мне в лицо, я прочитал на нём одно удивление.
- Мне жаль... – осторожно ответил я. Джилиан нетерпеливо махнула рукой, призывая к молчанию.
- Для жалости нет времени, его осталось слишком мало. Вы друг Альберта, и даже не так: мой брат нелюдим, и вы являетесь единственным его другом. Я прошу помощи у вас.
Она умолкла, и несколько мгновений тишины повисло между нами, пока я решился сказать:
- Джилиан, конечно, я сделаю сейчас всё, что смогу, чтобы примирить вас с Альбертом.
- Вот это лишнее, - вдруг холодно ответила она и отвернулась.
Я снова замолчал, теперь точно не зная, что говорить её; с каждым мгновением всё меньше понимая, что случилось на самом деле, я решил подождать. Мой расчёт оказался верен: Джилиан повернула ко мне лицо и, улыбнувшись, сказала мягко:
- Простите меня, не вы виноваты в том, что случилось. К сожалению, мне не нужно примирение с Альбертом, и это теперь невозможно: нами было сказано то, что не стоило говорить. Теперь эти слова не забыть ни ему, ни мне… потому я не прошу мирить нас. Но между нами осталось одно дело, которое необходимо завершить, и только Ал… Попросите его выслушать меня снова – ради вас.
Невидимые часы отмеряли во мне удары – один, второй, третий. Джилиан сидела тихо, словно человек в глубокой задумчивости.
- Попросить, и всё? Почему вы обратились именно ко мне? – спросил я.
- По двум причинам, - ответила она. – Не стану скрывать, что это дело семейное, и мне не хотелось бы, чтобы о нём познали другие. Я давно знакома с вами, что иногда мне кажется: всю жизнь мы прожили рядом. Ваша деликатность мне известна. Не раз я ловила себя на мысли, что у меня два брата, а не один. Да и Альберт сильно привязан к вам; возможно, что вы именно тот человек, кто сможет переломить его нынешнее упрямство. Мне это оказалось не по силам.
Она чуть запнулась, но произнесла:
- А вторая причина в том, что через два дня вас уже не будет в городе…
Я и сам мог бы догадаться, что послужило главным козырем в игре. Далёкая страна, с каждой минутой становящаяся всё ближе, через два дня властно и настойчиво позовет меня, сказав «Пора!», и я не смогу противиться жаркому зову. И такая непостижимая даль протянется между мною и Аром, что сотрёт все связи и разорвет привязанности; я окажусь в одиночестве. Это понимала и Джилиан, раз обратилась ко мне - одно расстояние между нами послужит залогом моего молчания. Что же, так и будет, но теперь я имею право ведать большим, чем мне сказали.
- Вы что-то не договариваете, Джилиан, - тихо заметил я и взглянул на нее. – Я должен пойти к Альберту и попросить его выслушать вас еще раз, ведь так? Всего одна пустяшная просьба, и такие меры…
- Да, вы правы!
Её пальцы сжались и побелели, когда твердым голосом она сообщила, не отрывая взгляда от моего лица:
- Мой брат сошел с ума.
На этот раз молчание было долгим и звенящим. Джилиан смотрела на меня, и лицо её отражало такое удивление, точно это я сообщил ей подобную новость. Брови еще выше взлетели к вискам, и только в круглых глазах отражалось непонятное мне чувство, от которого хотелось встать и уйти. Позже я понял: это была уверенность в том, что она говорила, уверенность в каждом произнесенном ею слове.
- Вчера мы встречались с Альбертом, - заметил я. – Ненадолго, но этого хватило, чтобы я не подметил в нём никаких перемен. Он удручён моим отъездом, но это всё тот же Ал, которого я знаю. Или он сошел с ума за одну ночь? Абсурдно.
- Тем не менее, - вздохнула она.
Я вскочил с кровати.
- Джилиан, то, что вы сказали, слишком серьёзно, чтобы быть простой шуткой. Однако я допускаю шутку, и не рассержусь, только скажите мне – вы меня разыграли?
- Я сказала правду, - твердо ответила девушка.
Одно мгновение полной, чистой тишины. Я разорвал его, как туго натянутую ткань.
- Тогда я вынужден извиниться перед вами, Джилиан: сейчас я очень и очень занят. Я еду к Альберту, развеять свои сомнения или получить подтверждение тому наихудшему, что могло случиться.
Она тоже вскочила со стула и загородила мне выход. За ее спиной было окно, сверху донизу затопленное весенним солнцем, и она стояла в его светлом потоке – маленькая решительная женщина с изумленным лицом и побелевшими пальцами, сжатыми в кулаки.
- Вы поедете, но не сейчас, позже, с моим поручением.
Она подошла ко мне так близко, как позволяли приличия, и, глядя на меня снизу вверх, добавила:
- Мне нужно немногое: всего лишь уговорите его выслушать меня, пусть Альберт даст вам слово, тогда он выполнит его. Вот что я прошу от вас.
- Но я не представляю, сложным ли окажется ваше поручение, - возразил я. Она нетерпеливо махнула рукой.
- Я поссорилась с братом очень сильно. Между нами был неприятный разговор, как всегда бывает при ссорах, и что мы кричали друг другу в запальчивости, я точно не вспомню. Но то, что сказал мне Альберт, заставило меня усомниться… - она замялась. – Усомниться в его здоровье… Возможно, я ошибаюсь, и была бы этому страшно рада… но прежде мне необходимо еще раз поговорить с ним. Понимаете, меня он не хочет слушать, и даже не желает встречаться. Вот уже три дня он никого не принимает, но с вами виделся вчера. Потому мне и нужна ваша помощь, просто скажите Альберту, что сестра хочет поговорить с ним – мне больше ничего не нужно от вас.
Она ждала моего ответа, не двигаясь с места. Мне стало жаль девушку.
- Хорошо, - ответил я, и лицо её тронула счастливая улыбка. – Я сделаю всё, Джилиан, и надеюсь, что вы ошиблись.
**
Интересное действие оказывают на нас чужие слова. Были две чаши весов: брат и сестра; два груза: слова Джилиан и моя вчерашняя встреча с Альбертом, ещё не отравленная ядом подозрений. Я мог верить собственным глазам или послушать чужие слова, и выбрал последнее. Чаша весов склонилась в сторону маленькой черной фигуры на фоне светлого окна, с упрямо сжатыми кулаками. Нервная дрожь не раз кидала меня в озноб, пока я торопился к дому Альберта Грая, прохожих на улице словно стало вдвое больше обычного, и все они старались загородить мне дорогу. Не раз чертыхался я про себя, пытаясь обогнуть особо медлительного господина.
Вот, наконец, показалась знакомая дверь. Я заколотил в неё что было сил, и лишь потом сообразил, как должно быть смешно выгляжу. Несколько людей на улице обернулись и наблюдали за мной; мне долго не открывали.
- Альберт! – крикнул я в дверь, - Открой!
Заскрежетал засов, и из распахнувшейся двери выглянул Грай. Я впился глазами в его лицо, пытаясь читать – что? в прихожей было темно.
- И ты, Брут, - раздался тихий голос моего друга, - Что ж, проходи.
Он стремительно ушел вглубь дома, оставив меня одного в прихожей, впервые так поступив за все наши встречи. Мне пришлось самому вешать пальто и шляпу. Я пошел следом, зная, что найду его в библиотеке, более не удивляясь его поведению – казалось, что Джилиан была права.
Альберт сидел в широком низком кресле, лениво перелистывая толстую книгу. Когда я вошел, он поднял на меня глаза; облик его оставался прежним, а вот слова зазвучали странно:
- Напрасно ты пришел, - вместо приветствия сказал Альберт. – Кто угодно мог придти, ты же – не должен был. Но я рад тебе; садись. Нам предстоит долгий разговор.
Тихой печалью веяло от его слов.
- Я не мог не придти, - ответил я и сел напротив него. – Когда услышал ужасную новость.
- А, Джилиан, - усмехнулся Альберт. – Узнаю сестру. Что она сказала? Что я сумасшедший?
- Да, – ответил я и вздохнул с облегчением. – И, похоже, она ошиблась.
- Ошиблась… - повторил за мной Альберт с блуждающей улыбкой на губах. Он отложил книгу и внимательно смотрел на неё, словно та была собеседницей, и к ней он обращался. Солнце властвовало и здесь: через широкое, как у меня, окно, лучи свободно ложились на старые полки, книги, дубовый паркет, превращая всё в золото. Как растопленный мёд стекали они по стенам, обитым светлой тканью. И в рамке из золотого света сидел в кресле высокий задумчивый юноша с тонким лицом, неуловимо похожий на морскую птицу. Его глаза, когда он бросал взгляд на меня, были безрадостными и ясными.
- Должно быть, Джилиан в самом деле здорово прижало, если она обратилась к посреднику, - тихо сказал он книге и погладил кожаный переплёт. – Мне неприятно, что она выбрала тебя, но сестра умна и знает, что делает. Я никогда не поверю, что её рассказ ограничился только новостью о моём сумасшествии.
- Да, - отвечал я. – У меня ещё есть и просьба. Джилиан просила, чтобы я уговорил тебя встретиться с ней, чтобы я взял с тебя слово. Она хочет помочь тебе…
- Нет! – воскликнул Альберт и от волнения одним прыжком стремительно вскочил с кресла. – Не помочь! Уговорить!
- Послушай меня, - Альберт отошел к окну, постоял там немного, трогая переплет. Я знал его слишком хорошо, чтобы точно знать: именно сейчас непонятная борьба происходит в его душе, Альберт мучался и терзался по неизвестной мне причине. Я угадал страшное напряжение его души, но сейчас мне оставалось только молчание. Наконец, он вернулся обратно и сел.
- Я правильно понял, что тебе не сказали ничего, кроме моего сумасшествия, и это хорошо. Иди обратно к Джилиан, и скажи ей – Альберт не согласился. Да, я сумасшедший, и не смогу согласиться на встречу с сестрой, - прошептал он, глядя на меня. – Но хочу, чтобы ты увидел истоки моего упрямства, единственно справедливого теперь. Только ты поймешь, что все уговоры Джилиан останутся не принятыми мною: моя вера дана умом, а не душой.
- Мне неприятно было видеть тебя сегодня, - начал он. – Потому лишь, что я дорожу нашей дружбой. После разговора с Джилиан я не угадал, насколько всё было серьёзным для неё, и не принял мер, хотя в противном случае легко можно было бы уйти от нынешней встречи. Джилиан не сказала тебе ничего, а я расскажу только ту часть, что касается меня, опустив вторую – там Джилиан. Её часть мне не принадлежит, хоть я и знаю о ней; это семейное, деликатное дело, какие бывают у многих людей, но требуют решения только в кругу семьи; даже сейчас их в Аре – сотни, подобных дел. Они скучны случайному человеку своей предсказуемостью.
А что касается моей части, то сестра сказала правду – я сошел с ума. Скоро ты поймешь, что эти слова недалеки от истины. Чтобы прослыть в Аре сумасшедшим, нужно немногое: научиться отличать добро от зла и выбрать тот путь, о котором тоскуют здесь многие души, и идти по нему, не сворачивая. Я расскажу тебе о пути; может, после сказанного он потеряет в твоих глазах всякое обаяние.
Альберт сказал это с оттенком печальной серьезности и глубокого убеждения. Я видел его сгорбленную фигуру, на которую, казалось, уже лёг груз.
- Начало всему уложится в три слова: мне приснился сон. Это случилось намедни, до этого дня я видел другие сны – уродливые, как верблюд, или пронзительные, как горе ребенка. Как и тебе, мне грезились кошмары, очнувшись от которых, я возносил хвалу, что все происшедшее явилось сонной химерой. Как и ты, я видел картины, чью красоту невозможно описать грубым человеческим языком; я купался в золотой воде, или летал над землею, презрев физические законы. Проснувшись, в дреме я пытался ухватить и продлить очарованный миг счастья, и жалел, что он – только греза.
Этот сон был совсем не похож на другие. Кроме состава, он поразил меня жесткой чеканностью линий и образов, до того не встречавшихся ни в одном из моих снов, довольно размытых и неясных. Конечно, я помню многие из них, но мои воспоминания схожи с кусочками детской мозаики: яркие и неоконченные. По ним можно угадать, что должно быть изображено на картине, но четкие линии образа ты не найдешь там.
Сначала я расскажу, что до той ночи я спал очень плохо, и так несколько дней подряд. Меня начинала мучить бессонница, неприятная спутница. Возможно, вызывало ее переутомление, и, несмотря на скопившуюся усталость, в течение трех дней бессонница неизменно приходила ко мне. Я спал от силы часа четыре за ночь, ворочаясь в постели так, словно она была наполнена гвоздями.
И в ту ночь всё было по-прежнему: я пробудился, когда часы отмерили четверть второго, и понял, что сна больше нет; к той ночи я успел смириться, пережидая свои приступы со стоическим терпением, и, лежа в постели, думал обо всём и ни о чем – надеясь, что грезы сморят уставший мозг. Долго ли так пролежал, я не вспомню, но в какой-то момент вдруг четко осмыслил, что снова сплю.
Интересное состояние ума – спать и одновременно сознавать, что спишь. Я затаил дыхание, несколько мгновений боясь разрушить непривычное мне чувство, однако оно осталось. Тогда я осмелел и попытался оглядеться: было безмолвно и темно. Я понял, что кругом меня пустота, ждущая только усилия, и тогда я сделал его. Почти бессознательно я представил последнее, что видели мои глаза – собственную комнату, и тут же она выступила из пустоты, сомкнулась вкруг меня и замерла. Комната была привычно-знакомой, и может, отличалась от настоящей незначительными деталями. Какое-то время я развлекался, усилием мысли то прибавляя в ней свет, то погружая в почти полный мрак; наконец, вызвал на стенах несколько светильников и заставил их излучать едва видный, неяркий свет. За этим занятием я не сразу заметил странной формы черное пятно в углу.
А, когда его увидел, приказал дать больше света, чтобы разглядеть лучше, что это могло быть; пятно шевельнулось и сдвинулось вперед; это был незнакомый мне человек. Минуту он стоял и смотрел на меня, затем сделал знак рукой, такой, знаешь – «Ступай за мной», повернулся и направился к двери. Я его почти не разглядел, кроме того, что это был мужчина средних лет, в наружности его не было ничего необычного, не высокий и не полный, он стоял ко мне спиной и терпеливо ждал.
Без любопытства – появилась уверенность, что всё делается как надо – я встал с кровати (на мне был костюм) и направился к незнакомцу. Он тихо отворил дверь и скрылся за нею, я повторил всё за ним.
За дверью я ожидал увидеть коридор своего дома, и лестницу в самом конце, а вместо этого очутился в незнакомой комнате, лишенной мебели, с низким потолком. Мой спутник указал рукою на угол, жестом предлагая туда идти, а сам вышел на середину и замер. Я не помню его лица, зато хорошо запомнил фигуру – поникшая, она являла покорность, как у виновного пса перед хозяином.
Я остановился там, где указали, и приготовился смотреть действо. Во мне жила уверенность, что я – только сторонний зритель, и задача моя – видеть, а не участвовать. Между тем текли минуты, и ничего не происходило; я отвлекся, рассматривая комнату, в которую попал. Она была темной, углы едва угадывались в тусклом свете, и, обводя их глазами, я понял, что комната небольшая. Стены, обитые светлой тканью, и отсутствующие окна производили впечатление, что я нахожусь внутри большого чемодана.
Я снова обратил внимание на незнакомца. Оказалось, что за всё время он не сдвинулся с места, может, даже не шевельнулся, но теперь он трясся, словно в припадке. Я замер. В комнате не ощущалось холода – его била нервная дрожь.
До сей минуты происходящее вокруг не воспринималось моими чувствами как нечто, относящееся прямо ко мне; мои чувства были схожи с теми, с какими сторонний зритель смотрит спектакль – новизна обстановки и любопытство. Однако испуг незнакомца создал в воздухе ожидание чего-то неминуемого и ужасного; по сложным, таинственным каналам это чувство передалось и мне. Я попал в волну ужаса, как чуткий нос гончей попадает в запах. Озноб прошел по моему телу. Комната наползла на меня, и показалось, что потолок шевельнулся… Я уставился на него – потолок не двигался. Затем я уловил движение сбоку (а может, мне показалось), но боялся повернуть голову – пока я смотрел на сгорбленного, сжавшегося незнакомца, у меня было чувство общности, чувство двоих; отвернись я – и остался бы один на один с комнатой.
Так продолжалось минуту… Напряжение сделалось невыносимым, и мне захотелось подойти и ударить незнакомца – всё, что угодно, лишь бы прекратился его припадок, улавливаемый мною так живо. Я уже готов был сделать это, когда раздался голос.
Альберт остановился. Я воспользовался минутной заминкой, чтобы сказать:
- Но ты понимаешь, что всё случившееся – только сон?
- Да, - ответил он. – И сразу при пробуждении, и сейчас с тобою я точно знаю, что комната и незнакомец мне снились. И дело тут не во сне, а в том, что было при пробуждении. Прошу, дай мне закончить, ты всё поймешь.
Итак, раздался голос. Я чуть не закричал, когда услышал его: так внезапно было его появление. Незнакомец последний раз дернулся и, глубоко вздохнув, вытянулся в рост – ожидание кончилось!
- Ронар Эл, - сказал голос.
- Вот имя, данное мне матерью, - прозвучал ответ.
Я узнал, как зовут незнакомца – но имя мне ничего не сказало, я никогда не слышал его. Его звуки были похожи на оскаленную пасть, на глухое рычание. Мужчина поднял голову и уставился в одну точку – огрызнувшийся зверь. Голос стал говорить. В первую минуту я плохо прислушивался к разговору, меня занимал сам Ронар, его недвижимый взгляд темных глаз. Затем я стал различать слова; перечислялись злодеяния.
Что происходило? Голос механически говорил о проступках и преступлениях; одни были пустяшными, другие – безобразными в своём обличье. Голос читал размеренно, не делая разницы между убийством или обманом; чужое злодейство разворачивались передо мной подобно нескончаемому полотну. Голос продолжал перечислять их, и появлялись всё новые волны чёрного шелка. Я помню многое, но не проси меня рассказать – это не моё злодейство… Я больше не чувствовал единства по отношению к Ронару: теперь, когда я знал всё, что он совершил, Ронар казался мне жутким, как бешеный волк. Уставшее от открывшихся знаний, моё сознание противилось пониманию, ибо всё перечисленное происходило на деле, и за сухими словами я чуял рыдания и крики. Комната давила невыносимо, воздух густел, и в нем разлился багрянец – такие ужасные слова произнес вдруг голос. Кровью пахло от них, и не выдержал Ронар. Дико закричал он и заплакал, как одержимый, завыл по-звериному, и, подхватив вой, я вторил ему.
Мгновенно всё исчезло, как стёртый губкой мел. Я открыл глаза – и очутился в своей постели, в давно знакомой комнате.
**
- Вот всё, что мне привиделось, - сказал Альберт. – Во сне я смотрел и чувствовал. Позже, проснувшись, почти позабыл его, увлекшись дневной суетой, и вспоминал ночные грезы как нечто занимательное. Я считаю себя человеком, совершенно лишенным воображения, то есть способности мозга мыслить какими-то образами и тем более верить в них, и нет удивительного в том, что мне захотелось понять, что бы мог означать странный сон. Не раз в течение дня я ловил себя на мысли, что точно помню всё приснившееся – образы были яркими и чеканными; это подогревало мое любопытство. Потому вечером, неспешно прогуливаясь в одиночестве, я принялся размышлять над ними. Интуитивно я ощущал, что сон мой простой, и нужно сделать небольшое усилие, чтобы понять его; я вновь перебирал в памяти всё увиденное.
Мысленно я вызвал в памяти сгорбленную фигуру Ронара Эла и упрямый взгляд, буравящий стену. Я опять услышал голос, перечисляющий вслух преступления, одни из которых были легкими, как детская шалость, другие – жуткими. Черное полотно вновь встало перед моими глазами, и я понял, что вижу всю жизнь Ронара, состоящую из преступлений, больших и малых; им не было числа; каждый прожитый день добавлял новые нити, и шёлк тянулся нескончаемой лентой. Убийство, обман, ложь, разврат, грабеж – они шли чередой, новый день приносил новое преступление. Я рассматривал полотно жизни с каким-то извращенным удовольствием, перебирал злодеяния, ужасался им, но – рассматривал, не в силах остановиться! Не сразу я понял это, а между тем образ Ронара Эла почернел, вырос во все стороны и заполонил собой память. Он стал великим, как гора, и рос дальше, распухая; всё больше и больше, пока не достиг немыслимого размера. Я чувствовал его громадность, поистине вселенского масштаба, а Ронар продолжал расти. Наконец, он исчез – Ронар достиг таких размеров, который невозможно охватить взглядом обычному человеку.
Я давно вышел из города и стоял посреди поля, один, не двигаясь с места, размышляя. Человеческая жизнь представилась мне чередой событий и поступков, сплетенных в единое; они были её составом, её смыслом. Я видел, что оплетен множеством тончайших нитей, тянущихся во все стороны, и тысячи тех же нитей тянулись от других людей ко мне. Там, где они пересекались, возникало действие. Любое мое движение или слово вызывало колебание нитей, и кто-то откликался в ответ. Тогда нити сплетались, вызывая к жизни поступок.
Они возникали миллиардами; множество было крохотными, как пылинка, и невидимыми, но встречались крупные, словно гранитная глыба. Все они имели цвет – черный или белый, и вплетались в шёлк жизни.
Я посмотрел: черно-белые пятна пестрели на нём, и чёрного было больше, чем белого. Как случилось подобное? Я же – не Ронар. Что рождает проклятую черноту?
Машинально я произнес вслух свой вопрос, и тотчас смысл его вспыхнул, как порох. Догадка была простой. Разве случайно «бог» и «собака» записаны одними буквами? Бог и собака – две части моей души, слившиеся друг с другом в объятиях, проращенные один в другом. Чтобы не делал я, рядом с Богом всегда стоит пёс; я свободен в выборе, но почему так часто выбираю собаку? Оттого, что мне легче падать, чем подниматься. Каждый поступок отравлен зловонным собачьим дыханием; даже в молитве я возношу ему восхваление – потому что на дне самой яростной молитвы лежит лукавство… И когда я пытаюсь сделать белое, я примешиваю к нему черную краску – вот почему так много черных пятен на шелке. Множество моих поступков заполнены тёмной силой. Помню, ребенком я лепетал маме «люблю», ожидая взамен похвалы; юношей помогал одному бедному семейству, в душе любуясь собою. В церкви, где тихо дробился свет лампад, я очищал свою душу, умоляя прощения и гордясь покаянием; очищал для новых преступлений, свершенных тотчас же. Голос не делал различия между проступками, и я, лгущий напропалую и каждый день, столь же виновен, как и Ронар-убийца. Все они – и его убийство, и моя невинная ложь – вызваны к жизни одним источником, питавшим нас до рождения. И в комнате я напрасно отворачивался от Ронара, своего брата.
Той ночью, в полном одиночестве, избавленный от людей, я обрёл свою веру, идущую от ума, много крепче тех вер, что рождены в сердце. Мои воспоминания стали её фундаментом. Я помню всё, что совершил, и помню ясно, словно сделал это минуту назад: громады лжи, лукавства, тщеславия, опутывающие нитью людей, дорогих мне или незнакомых. Мое отвращение стало её молитвами. Я испытываю омерзение от одной мысли о совершённых мною поступках, омерзение более сильное, чем к Ронару. Я пытаюсь искать спасение от себя.
Прежде всего, я думаю о нитях, разбегающихся от меня и тянущихся ко мне. Без их колебаний невозможны поступки. Значит, спасение в том, чтобы они дольше сохранялись в недвижимости; контролировать то, что получится, у меня не выходит: я разбираю совершённое, и часто вижу собачий след. Пес живет в душе, я годами кормил его, пока он не отравил всё кругом. Он следит везде, даже в том, что невинно на первый взгляд; глядя на его следы, я остро чувствую, как отвратительна моя природа. Рядом со мною стоит Бог, а я не могу коснуться его, таким сильным сделался пёс. Он стал громадным настолько, что мне не охватить его взглядом, и я пропускаю его появление, и допускаю его. Но иногда я задолго чувствую жадное дыхание, угадываю, когда он хочет придти, и в моих силах тогда отрезать ему путь.
Джилиан, напрасно она просит тебя. Она не сказала всей правды, и солгала. Я не стану трогать тонкую нить деликатного, семейного дела, которое в силах решить: нить ведет к преступлению. Крохотному, пустяшному преступлению, наполненному ложью; его никто не осудит, в Аре сотни подобных дел, человеческие законы терпимы к таким вот проступкам, но еще одна черная нить вплетётся в шёлк, где нет человеческих законов, выдуманных для удобного существования, где всё другое.
P.S. Я уехал из Ара. Джилиан оказалась права: расстояние сделало невозможным все связи, и долгое время я ничего не знал о судьбе Альберта Грая. Я писал письма, но они либо не доходили до адресата, либо он по неизвестной причине не отвечал на них; через время я прекратил их писать. Прошло несколько лет, прежде чем случай донес до меня весть о давнем друге. Вестником был приезжий старик, знакомый с Граями.
Оказалось, что опасения Джилиан подтвердились. У моего друга развилась душевная болезнь, вызванная удивительным свойством его памяти – он ничего не мог забыть. Память обычного, здорового человека устроена так, что стирает многое из прожитого или смягчает то, что не в силах стереть; с годами всё свершенное нами видится как через мутное стекло. Когда-то сделанный проступок либо забывается, либо искажается его суть, доносясь до нас в совершенно новом обличье. Мой бедный друг, заболев, по чудовищному стечению лишился лекарства, предоставленного самой природой: он помнил абсолютно всё, что совершил, от неразумных лет и до последнего мига. Он толковал истоки поступков так, что быстро сделался неудобным во всяком обществе. Правда, некоторые люди находили его слова верными…
Так в моём полотне оборвалась белоснежная нить – Альберт Грай.
****
читать дальше
- Посмотри вокруг, посмотри в себя. Ты увидишь его.
Я уезжал из Ара. За одну неделю мой дом переменился до неузнаваемости: комнаты, лишенные мебели и подметённые, стали вдруг громадными и гулкими; в окна, не сдерживаемый шторами, лился солнечный свет, отражаясь от блестящего начищенного паркета, и в его ярких бликах я угадывал картины далекой южной страны, ждущей меня. Одна только комната оставалась жилой, содержа минимум вещей, нужных человеку – кровать, стол и стул составляли её обстановку. На столе лежала небольшая стопка книг, просматриваемая мною вечерами, когда только шорохи и скрипы в пустом доме делили со мной одиночество.
Я укладывал костюмы в чемодан, прикидывая, хватит ли им места, когда у входа раздался какой-то шум. В дверь постучали. Всю неделю ко мне забегали знакомые и незнакомые люди – агенты, покупатели, друзья; я так привык к суете, сопровождающей отъезд, что, не вставая с места, крикнул:
- Входите! Открыто!
Послышался скрип отворяемой двери и дробный стук каблуков по паркету. Я обернулся, в комнату стремительно вошла закутанная в шаль женщина.
- Добрый день, - сказала она низким голосом, стягивая перчатки и разматывая шаль. - Как хорошо, что я вас застала. Сказать правду, я очень боялась, что вы ушли.
Это была Джилиан Сандерс, сестра Альберта Грая. Я знал её много лет, еще нескладным подростком, с тех пор как, будучи ребёнком, познакомился с Альбертом. Я вскочил и предложил ей стул.
- Спасибо, - она опустилась на жесткое сиденье, бросив перчатки на стол, и сцепила руки. Было заметно, что Джилиан волнуется и пытается скрыть свое волнение: её пальцы ни на минуту не находили себе покоя, то нервно сжимаясь в замок, то теребя ткань перчаток. Я, извинившись, опустился напротив нее на кровать – больше сидеть было негде.
- Не беспокойтесь, - сказала Джилиан. – Мне сейчас не до условностей. Нужно, чтобы вы просто выслушали меня. Я страшно поссорилась с Альбертом.
У Джилиан было странное лицо, я еще не встречал подобных лиц: брови слишком высоко поднимались вверх, ко лбу, изгибаясь крутой дугой, а глаза были круглые, чуть навыкате. Когда она внимательно и прямо смотрела на собеседника, тому начинало казаться, что женщина чем-то изумлена. В первый раз мне попался человек, которому сама природа помогла стереть иные эмоции, оставив только одну; лишь по рукам Джилиан я мог догадаться об охватившем её волнении; когда же она взглянула мне в лицо, я прочитал на нём одно удивление.
- Мне жаль... – осторожно ответил я. Джилиан нетерпеливо махнула рукой, призывая к молчанию.
- Для жалости нет времени, его осталось слишком мало. Вы друг Альберта, и даже не так: мой брат нелюдим, и вы являетесь единственным его другом. Я прошу помощи у вас.
Она умолкла, и несколько мгновений тишины повисло между нами, пока я решился сказать:
- Джилиан, конечно, я сделаю сейчас всё, что смогу, чтобы примирить вас с Альбертом.
- Вот это лишнее, - вдруг холодно ответила она и отвернулась.
Я снова замолчал, теперь точно не зная, что говорить её; с каждым мгновением всё меньше понимая, что случилось на самом деле, я решил подождать. Мой расчёт оказался верен: Джилиан повернула ко мне лицо и, улыбнувшись, сказала мягко:
- Простите меня, не вы виноваты в том, что случилось. К сожалению, мне не нужно примирение с Альбертом, и это теперь невозможно: нами было сказано то, что не стоило говорить. Теперь эти слова не забыть ни ему, ни мне… потому я не прошу мирить нас. Но между нами осталось одно дело, которое необходимо завершить, и только Ал… Попросите его выслушать меня снова – ради вас.
Невидимые часы отмеряли во мне удары – один, второй, третий. Джилиан сидела тихо, словно человек в глубокой задумчивости.
- Попросить, и всё? Почему вы обратились именно ко мне? – спросил я.
- По двум причинам, - ответила она. – Не стану скрывать, что это дело семейное, и мне не хотелось бы, чтобы о нём познали другие. Я давно знакома с вами, что иногда мне кажется: всю жизнь мы прожили рядом. Ваша деликатность мне известна. Не раз я ловила себя на мысли, что у меня два брата, а не один. Да и Альберт сильно привязан к вам; возможно, что вы именно тот человек, кто сможет переломить его нынешнее упрямство. Мне это оказалось не по силам.
Она чуть запнулась, но произнесла:
- А вторая причина в том, что через два дня вас уже не будет в городе…
Я и сам мог бы догадаться, что послужило главным козырем в игре. Далёкая страна, с каждой минутой становящаяся всё ближе, через два дня властно и настойчиво позовет меня, сказав «Пора!», и я не смогу противиться жаркому зову. И такая непостижимая даль протянется между мною и Аром, что сотрёт все связи и разорвет привязанности; я окажусь в одиночестве. Это понимала и Джилиан, раз обратилась ко мне - одно расстояние между нами послужит залогом моего молчания. Что же, так и будет, но теперь я имею право ведать большим, чем мне сказали.
- Вы что-то не договариваете, Джилиан, - тихо заметил я и взглянул на нее. – Я должен пойти к Альберту и попросить его выслушать вас еще раз, ведь так? Всего одна пустяшная просьба, и такие меры…
- Да, вы правы!
Её пальцы сжались и побелели, когда твердым голосом она сообщила, не отрывая взгляда от моего лица:
- Мой брат сошел с ума.
На этот раз молчание было долгим и звенящим. Джилиан смотрела на меня, и лицо её отражало такое удивление, точно это я сообщил ей подобную новость. Брови еще выше взлетели к вискам, и только в круглых глазах отражалось непонятное мне чувство, от которого хотелось встать и уйти. Позже я понял: это была уверенность в том, что она говорила, уверенность в каждом произнесенном ею слове.
- Вчера мы встречались с Альбертом, - заметил я. – Ненадолго, но этого хватило, чтобы я не подметил в нём никаких перемен. Он удручён моим отъездом, но это всё тот же Ал, которого я знаю. Или он сошел с ума за одну ночь? Абсурдно.
- Тем не менее, - вздохнула она.
Я вскочил с кровати.
- Джилиан, то, что вы сказали, слишком серьёзно, чтобы быть простой шуткой. Однако я допускаю шутку, и не рассержусь, только скажите мне – вы меня разыграли?
- Я сказала правду, - твердо ответила девушка.
Одно мгновение полной, чистой тишины. Я разорвал его, как туго натянутую ткань.
- Тогда я вынужден извиниться перед вами, Джилиан: сейчас я очень и очень занят. Я еду к Альберту, развеять свои сомнения или получить подтверждение тому наихудшему, что могло случиться.
Она тоже вскочила со стула и загородила мне выход. За ее спиной было окно, сверху донизу затопленное весенним солнцем, и она стояла в его светлом потоке – маленькая решительная женщина с изумленным лицом и побелевшими пальцами, сжатыми в кулаки.
- Вы поедете, но не сейчас, позже, с моим поручением.
Она подошла ко мне так близко, как позволяли приличия, и, глядя на меня снизу вверх, добавила:
- Мне нужно немногое: всего лишь уговорите его выслушать меня, пусть Альберт даст вам слово, тогда он выполнит его. Вот что я прошу от вас.
- Но я не представляю, сложным ли окажется ваше поручение, - возразил я. Она нетерпеливо махнула рукой.
- Я поссорилась с братом очень сильно. Между нами был неприятный разговор, как всегда бывает при ссорах, и что мы кричали друг другу в запальчивости, я точно не вспомню. Но то, что сказал мне Альберт, заставило меня усомниться… - она замялась. – Усомниться в его здоровье… Возможно, я ошибаюсь, и была бы этому страшно рада… но прежде мне необходимо еще раз поговорить с ним. Понимаете, меня он не хочет слушать, и даже не желает встречаться. Вот уже три дня он никого не принимает, но с вами виделся вчера. Потому мне и нужна ваша помощь, просто скажите Альберту, что сестра хочет поговорить с ним – мне больше ничего не нужно от вас.
Она ждала моего ответа, не двигаясь с места. Мне стало жаль девушку.
- Хорошо, - ответил я, и лицо её тронула счастливая улыбка. – Я сделаю всё, Джилиан, и надеюсь, что вы ошиблись.
**
Интересное действие оказывают на нас чужие слова. Были две чаши весов: брат и сестра; два груза: слова Джилиан и моя вчерашняя встреча с Альбертом, ещё не отравленная ядом подозрений. Я мог верить собственным глазам или послушать чужие слова, и выбрал последнее. Чаша весов склонилась в сторону маленькой черной фигуры на фоне светлого окна, с упрямо сжатыми кулаками. Нервная дрожь не раз кидала меня в озноб, пока я торопился к дому Альберта Грая, прохожих на улице словно стало вдвое больше обычного, и все они старались загородить мне дорогу. Не раз чертыхался я про себя, пытаясь обогнуть особо медлительного господина.
Вот, наконец, показалась знакомая дверь. Я заколотил в неё что было сил, и лишь потом сообразил, как должно быть смешно выгляжу. Несколько людей на улице обернулись и наблюдали за мной; мне долго не открывали.
- Альберт! – крикнул я в дверь, - Открой!
Заскрежетал засов, и из распахнувшейся двери выглянул Грай. Я впился глазами в его лицо, пытаясь читать – что? в прихожей было темно.
- И ты, Брут, - раздался тихий голос моего друга, - Что ж, проходи.
Он стремительно ушел вглубь дома, оставив меня одного в прихожей, впервые так поступив за все наши встречи. Мне пришлось самому вешать пальто и шляпу. Я пошел следом, зная, что найду его в библиотеке, более не удивляясь его поведению – казалось, что Джилиан была права.
Альберт сидел в широком низком кресле, лениво перелистывая толстую книгу. Когда я вошел, он поднял на меня глаза; облик его оставался прежним, а вот слова зазвучали странно:
- Напрасно ты пришел, - вместо приветствия сказал Альберт. – Кто угодно мог придти, ты же – не должен был. Но я рад тебе; садись. Нам предстоит долгий разговор.
Тихой печалью веяло от его слов.
- Я не мог не придти, - ответил я и сел напротив него. – Когда услышал ужасную новость.
- А, Джилиан, - усмехнулся Альберт. – Узнаю сестру. Что она сказала? Что я сумасшедший?
- Да, – ответил я и вздохнул с облегчением. – И, похоже, она ошиблась.
- Ошиблась… - повторил за мной Альберт с блуждающей улыбкой на губах. Он отложил книгу и внимательно смотрел на неё, словно та была собеседницей, и к ней он обращался. Солнце властвовало и здесь: через широкое, как у меня, окно, лучи свободно ложились на старые полки, книги, дубовый паркет, превращая всё в золото. Как растопленный мёд стекали они по стенам, обитым светлой тканью. И в рамке из золотого света сидел в кресле высокий задумчивый юноша с тонким лицом, неуловимо похожий на морскую птицу. Его глаза, когда он бросал взгляд на меня, были безрадостными и ясными.
- Должно быть, Джилиан в самом деле здорово прижало, если она обратилась к посреднику, - тихо сказал он книге и погладил кожаный переплёт. – Мне неприятно, что она выбрала тебя, но сестра умна и знает, что делает. Я никогда не поверю, что её рассказ ограничился только новостью о моём сумасшествии.
- Да, - отвечал я. – У меня ещё есть и просьба. Джилиан просила, чтобы я уговорил тебя встретиться с ней, чтобы я взял с тебя слово. Она хочет помочь тебе…
- Нет! – воскликнул Альберт и от волнения одним прыжком стремительно вскочил с кресла. – Не помочь! Уговорить!
- Послушай меня, - Альберт отошел к окну, постоял там немного, трогая переплет. Я знал его слишком хорошо, чтобы точно знать: именно сейчас непонятная борьба происходит в его душе, Альберт мучался и терзался по неизвестной мне причине. Я угадал страшное напряжение его души, но сейчас мне оставалось только молчание. Наконец, он вернулся обратно и сел.
- Я правильно понял, что тебе не сказали ничего, кроме моего сумасшествия, и это хорошо. Иди обратно к Джилиан, и скажи ей – Альберт не согласился. Да, я сумасшедший, и не смогу согласиться на встречу с сестрой, - прошептал он, глядя на меня. – Но хочу, чтобы ты увидел истоки моего упрямства, единственно справедливого теперь. Только ты поймешь, что все уговоры Джилиан останутся не принятыми мною: моя вера дана умом, а не душой.
- Мне неприятно было видеть тебя сегодня, - начал он. – Потому лишь, что я дорожу нашей дружбой. После разговора с Джилиан я не угадал, насколько всё было серьёзным для неё, и не принял мер, хотя в противном случае легко можно было бы уйти от нынешней встречи. Джилиан не сказала тебе ничего, а я расскажу только ту часть, что касается меня, опустив вторую – там Джилиан. Её часть мне не принадлежит, хоть я и знаю о ней; это семейное, деликатное дело, какие бывают у многих людей, но требуют решения только в кругу семьи; даже сейчас их в Аре – сотни, подобных дел. Они скучны случайному человеку своей предсказуемостью.
А что касается моей части, то сестра сказала правду – я сошел с ума. Скоро ты поймешь, что эти слова недалеки от истины. Чтобы прослыть в Аре сумасшедшим, нужно немногое: научиться отличать добро от зла и выбрать тот путь, о котором тоскуют здесь многие души, и идти по нему, не сворачивая. Я расскажу тебе о пути; может, после сказанного он потеряет в твоих глазах всякое обаяние.
Альберт сказал это с оттенком печальной серьезности и глубокого убеждения. Я видел его сгорбленную фигуру, на которую, казалось, уже лёг груз.
- Начало всему уложится в три слова: мне приснился сон. Это случилось намедни, до этого дня я видел другие сны – уродливые, как верблюд, или пронзительные, как горе ребенка. Как и тебе, мне грезились кошмары, очнувшись от которых, я возносил хвалу, что все происшедшее явилось сонной химерой. Как и ты, я видел картины, чью красоту невозможно описать грубым человеческим языком; я купался в золотой воде, или летал над землею, презрев физические законы. Проснувшись, в дреме я пытался ухватить и продлить очарованный миг счастья, и жалел, что он – только греза.
Этот сон был совсем не похож на другие. Кроме состава, он поразил меня жесткой чеканностью линий и образов, до того не встречавшихся ни в одном из моих снов, довольно размытых и неясных. Конечно, я помню многие из них, но мои воспоминания схожи с кусочками детской мозаики: яркие и неоконченные. По ним можно угадать, что должно быть изображено на картине, но четкие линии образа ты не найдешь там.
Сначала я расскажу, что до той ночи я спал очень плохо, и так несколько дней подряд. Меня начинала мучить бессонница, неприятная спутница. Возможно, вызывало ее переутомление, и, несмотря на скопившуюся усталость, в течение трех дней бессонница неизменно приходила ко мне. Я спал от силы часа четыре за ночь, ворочаясь в постели так, словно она была наполнена гвоздями.
И в ту ночь всё было по-прежнему: я пробудился, когда часы отмерили четверть второго, и понял, что сна больше нет; к той ночи я успел смириться, пережидая свои приступы со стоическим терпением, и, лежа в постели, думал обо всём и ни о чем – надеясь, что грезы сморят уставший мозг. Долго ли так пролежал, я не вспомню, но в какой-то момент вдруг четко осмыслил, что снова сплю.
Интересное состояние ума – спать и одновременно сознавать, что спишь. Я затаил дыхание, несколько мгновений боясь разрушить непривычное мне чувство, однако оно осталось. Тогда я осмелел и попытался оглядеться: было безмолвно и темно. Я понял, что кругом меня пустота, ждущая только усилия, и тогда я сделал его. Почти бессознательно я представил последнее, что видели мои глаза – собственную комнату, и тут же она выступила из пустоты, сомкнулась вкруг меня и замерла. Комната была привычно-знакомой, и может, отличалась от настоящей незначительными деталями. Какое-то время я развлекался, усилием мысли то прибавляя в ней свет, то погружая в почти полный мрак; наконец, вызвал на стенах несколько светильников и заставил их излучать едва видный, неяркий свет. За этим занятием я не сразу заметил странной формы черное пятно в углу.
А, когда его увидел, приказал дать больше света, чтобы разглядеть лучше, что это могло быть; пятно шевельнулось и сдвинулось вперед; это был незнакомый мне человек. Минуту он стоял и смотрел на меня, затем сделал знак рукой, такой, знаешь – «Ступай за мной», повернулся и направился к двери. Я его почти не разглядел, кроме того, что это был мужчина средних лет, в наружности его не было ничего необычного, не высокий и не полный, он стоял ко мне спиной и терпеливо ждал.
Без любопытства – появилась уверенность, что всё делается как надо – я встал с кровати (на мне был костюм) и направился к незнакомцу. Он тихо отворил дверь и скрылся за нею, я повторил всё за ним.
За дверью я ожидал увидеть коридор своего дома, и лестницу в самом конце, а вместо этого очутился в незнакомой комнате, лишенной мебели, с низким потолком. Мой спутник указал рукою на угол, жестом предлагая туда идти, а сам вышел на середину и замер. Я не помню его лица, зато хорошо запомнил фигуру – поникшая, она являла покорность, как у виновного пса перед хозяином.
Я остановился там, где указали, и приготовился смотреть действо. Во мне жила уверенность, что я – только сторонний зритель, и задача моя – видеть, а не участвовать. Между тем текли минуты, и ничего не происходило; я отвлекся, рассматривая комнату, в которую попал. Она была темной, углы едва угадывались в тусклом свете, и, обводя их глазами, я понял, что комната небольшая. Стены, обитые светлой тканью, и отсутствующие окна производили впечатление, что я нахожусь внутри большого чемодана.
Я снова обратил внимание на незнакомца. Оказалось, что за всё время он не сдвинулся с места, может, даже не шевельнулся, но теперь он трясся, словно в припадке. Я замер. В комнате не ощущалось холода – его била нервная дрожь.
До сей минуты происходящее вокруг не воспринималось моими чувствами как нечто, относящееся прямо ко мне; мои чувства были схожи с теми, с какими сторонний зритель смотрит спектакль – новизна обстановки и любопытство. Однако испуг незнакомца создал в воздухе ожидание чего-то неминуемого и ужасного; по сложным, таинственным каналам это чувство передалось и мне. Я попал в волну ужаса, как чуткий нос гончей попадает в запах. Озноб прошел по моему телу. Комната наползла на меня, и показалось, что потолок шевельнулся… Я уставился на него – потолок не двигался. Затем я уловил движение сбоку (а может, мне показалось), но боялся повернуть голову – пока я смотрел на сгорбленного, сжавшегося незнакомца, у меня было чувство общности, чувство двоих; отвернись я – и остался бы один на один с комнатой.
Так продолжалось минуту… Напряжение сделалось невыносимым, и мне захотелось подойти и ударить незнакомца – всё, что угодно, лишь бы прекратился его припадок, улавливаемый мною так живо. Я уже готов был сделать это, когда раздался голос.
Альберт остановился. Я воспользовался минутной заминкой, чтобы сказать:
- Но ты понимаешь, что всё случившееся – только сон?
- Да, - ответил он. – И сразу при пробуждении, и сейчас с тобою я точно знаю, что комната и незнакомец мне снились. И дело тут не во сне, а в том, что было при пробуждении. Прошу, дай мне закончить, ты всё поймешь.
Итак, раздался голос. Я чуть не закричал, когда услышал его: так внезапно было его появление. Незнакомец последний раз дернулся и, глубоко вздохнув, вытянулся в рост – ожидание кончилось!
- Ронар Эл, - сказал голос.
- Вот имя, данное мне матерью, - прозвучал ответ.
Я узнал, как зовут незнакомца – но имя мне ничего не сказало, я никогда не слышал его. Его звуки были похожи на оскаленную пасть, на глухое рычание. Мужчина поднял голову и уставился в одну точку – огрызнувшийся зверь. Голос стал говорить. В первую минуту я плохо прислушивался к разговору, меня занимал сам Ронар, его недвижимый взгляд темных глаз. Затем я стал различать слова; перечислялись злодеяния.
Что происходило? Голос механически говорил о проступках и преступлениях; одни были пустяшными, другие – безобразными в своём обличье. Голос читал размеренно, не делая разницы между убийством или обманом; чужое злодейство разворачивались передо мной подобно нескончаемому полотну. Голос продолжал перечислять их, и появлялись всё новые волны чёрного шелка. Я помню многое, но не проси меня рассказать – это не моё злодейство… Я больше не чувствовал единства по отношению к Ронару: теперь, когда я знал всё, что он совершил, Ронар казался мне жутким, как бешеный волк. Уставшее от открывшихся знаний, моё сознание противилось пониманию, ибо всё перечисленное происходило на деле, и за сухими словами я чуял рыдания и крики. Комната давила невыносимо, воздух густел, и в нем разлился багрянец – такие ужасные слова произнес вдруг голос. Кровью пахло от них, и не выдержал Ронар. Дико закричал он и заплакал, как одержимый, завыл по-звериному, и, подхватив вой, я вторил ему.
Мгновенно всё исчезло, как стёртый губкой мел. Я открыл глаза – и очутился в своей постели, в давно знакомой комнате.
**
- Вот всё, что мне привиделось, - сказал Альберт. – Во сне я смотрел и чувствовал. Позже, проснувшись, почти позабыл его, увлекшись дневной суетой, и вспоминал ночные грезы как нечто занимательное. Я считаю себя человеком, совершенно лишенным воображения, то есть способности мозга мыслить какими-то образами и тем более верить в них, и нет удивительного в том, что мне захотелось понять, что бы мог означать странный сон. Не раз в течение дня я ловил себя на мысли, что точно помню всё приснившееся – образы были яркими и чеканными; это подогревало мое любопытство. Потому вечером, неспешно прогуливаясь в одиночестве, я принялся размышлять над ними. Интуитивно я ощущал, что сон мой простой, и нужно сделать небольшое усилие, чтобы понять его; я вновь перебирал в памяти всё увиденное.
Мысленно я вызвал в памяти сгорбленную фигуру Ронара Эла и упрямый взгляд, буравящий стену. Я опять услышал голос, перечисляющий вслух преступления, одни из которых были легкими, как детская шалость, другие – жуткими. Черное полотно вновь встало перед моими глазами, и я понял, что вижу всю жизнь Ронара, состоящую из преступлений, больших и малых; им не было числа; каждый прожитый день добавлял новые нити, и шёлк тянулся нескончаемой лентой. Убийство, обман, ложь, разврат, грабеж – они шли чередой, новый день приносил новое преступление. Я рассматривал полотно жизни с каким-то извращенным удовольствием, перебирал злодеяния, ужасался им, но – рассматривал, не в силах остановиться! Не сразу я понял это, а между тем образ Ронара Эла почернел, вырос во все стороны и заполонил собой память. Он стал великим, как гора, и рос дальше, распухая; всё больше и больше, пока не достиг немыслимого размера. Я чувствовал его громадность, поистине вселенского масштаба, а Ронар продолжал расти. Наконец, он исчез – Ронар достиг таких размеров, который невозможно охватить взглядом обычному человеку.
Я давно вышел из города и стоял посреди поля, один, не двигаясь с места, размышляя. Человеческая жизнь представилась мне чередой событий и поступков, сплетенных в единое; они были её составом, её смыслом. Я видел, что оплетен множеством тончайших нитей, тянущихся во все стороны, и тысячи тех же нитей тянулись от других людей ко мне. Там, где они пересекались, возникало действие. Любое мое движение или слово вызывало колебание нитей, и кто-то откликался в ответ. Тогда нити сплетались, вызывая к жизни поступок.
Они возникали миллиардами; множество было крохотными, как пылинка, и невидимыми, но встречались крупные, словно гранитная глыба. Все они имели цвет – черный или белый, и вплетались в шёлк жизни.
Я посмотрел: черно-белые пятна пестрели на нём, и чёрного было больше, чем белого. Как случилось подобное? Я же – не Ронар. Что рождает проклятую черноту?
Машинально я произнес вслух свой вопрос, и тотчас смысл его вспыхнул, как порох. Догадка была простой. Разве случайно «бог» и «собака» записаны одними буквами? Бог и собака – две части моей души, слившиеся друг с другом в объятиях, проращенные один в другом. Чтобы не делал я, рядом с Богом всегда стоит пёс; я свободен в выборе, но почему так часто выбираю собаку? Оттого, что мне легче падать, чем подниматься. Каждый поступок отравлен зловонным собачьим дыханием; даже в молитве я возношу ему восхваление – потому что на дне самой яростной молитвы лежит лукавство… И когда я пытаюсь сделать белое, я примешиваю к нему черную краску – вот почему так много черных пятен на шелке. Множество моих поступков заполнены тёмной силой. Помню, ребенком я лепетал маме «люблю», ожидая взамен похвалы; юношей помогал одному бедному семейству, в душе любуясь собою. В церкви, где тихо дробился свет лампад, я очищал свою душу, умоляя прощения и гордясь покаянием; очищал для новых преступлений, свершенных тотчас же. Голос не делал различия между проступками, и я, лгущий напропалую и каждый день, столь же виновен, как и Ронар-убийца. Все они – и его убийство, и моя невинная ложь – вызваны к жизни одним источником, питавшим нас до рождения. И в комнате я напрасно отворачивался от Ронара, своего брата.
Той ночью, в полном одиночестве, избавленный от людей, я обрёл свою веру, идущую от ума, много крепче тех вер, что рождены в сердце. Мои воспоминания стали её фундаментом. Я помню всё, что совершил, и помню ясно, словно сделал это минуту назад: громады лжи, лукавства, тщеславия, опутывающие нитью людей, дорогих мне или незнакомых. Мое отвращение стало её молитвами. Я испытываю омерзение от одной мысли о совершённых мною поступках, омерзение более сильное, чем к Ронару. Я пытаюсь искать спасение от себя.
Прежде всего, я думаю о нитях, разбегающихся от меня и тянущихся ко мне. Без их колебаний невозможны поступки. Значит, спасение в том, чтобы они дольше сохранялись в недвижимости; контролировать то, что получится, у меня не выходит: я разбираю совершённое, и часто вижу собачий след. Пес живет в душе, я годами кормил его, пока он не отравил всё кругом. Он следит везде, даже в том, что невинно на первый взгляд; глядя на его следы, я остро чувствую, как отвратительна моя природа. Рядом со мною стоит Бог, а я не могу коснуться его, таким сильным сделался пёс. Он стал громадным настолько, что мне не охватить его взглядом, и я пропускаю его появление, и допускаю его. Но иногда я задолго чувствую жадное дыхание, угадываю, когда он хочет придти, и в моих силах тогда отрезать ему путь.
Джилиан, напрасно она просит тебя. Она не сказала всей правды, и солгала. Я не стану трогать тонкую нить деликатного, семейного дела, которое в силах решить: нить ведет к преступлению. Крохотному, пустяшному преступлению, наполненному ложью; его никто не осудит, в Аре сотни подобных дел, человеческие законы терпимы к таким вот проступкам, но еще одна черная нить вплетётся в шёлк, где нет человеческих законов, выдуманных для удобного существования, где всё другое.
P.S. Я уехал из Ара. Джилиан оказалась права: расстояние сделало невозможным все связи, и долгое время я ничего не знал о судьбе Альберта Грая. Я писал письма, но они либо не доходили до адресата, либо он по неизвестной причине не отвечал на них; через время я прекратил их писать. Прошло несколько лет, прежде чем случай донес до меня весть о давнем друге. Вестником был приезжий старик, знакомый с Граями.
Оказалось, что опасения Джилиан подтвердились. У моего друга развилась душевная болезнь, вызванная удивительным свойством его памяти – он ничего не мог забыть. Память обычного, здорового человека устроена так, что стирает многое из прожитого или смягчает то, что не в силах стереть; с годами всё свершенное нами видится как через мутное стекло. Когда-то сделанный проступок либо забывается, либо искажается его суть, доносясь до нас в совершенно новом обличье. Мой бедный друг, заболев, по чудовищному стечению лишился лекарства, предоставленного самой природой: он помнил абсолютно всё, что совершил, от неразумных лет и до последнего мига. Он толковал истоки поступков так, что быстро сделался неудобным во всяком обществе. Правда, некоторые люди находили его слова верными…
Так в моём полотне оборвалась белоснежная нить – Альберт Грай.
@темы: Рассказ
-
-
07.03.2009 в 13:15К тому же - минус - герои в начале те же, что и в конце. Главный герой, несмотря на то, что его друг сошел с ума, особо не страдает, и лишь говорит об оборвавшейся нити... Он не изменился, и кажется, что умер не его друг, а дальний-дальний знакомый...
Идея: Интуиция мне подсказывает - идея есть. Это радует. И надеюсь, она больше и объемнее банальных "маленькое преступление или большое - не важно", "помнить все - величайшее наказание" и "для всего мистического есть объяснение". Просто сейчас у меня нет времени искать идею. Я буду очень признательна автору, если он скажет, какую мысль хотел вложить в текст. Заодно мы попробуем понять, удалось эту мысль выразить или нет.
Сюжет: По моему мнению, неудачен ракурс произведения. Произведение рассказывает - но не показывает, называет - но не дает подтверждений. Человек, который помнил все, - любопытный персонаж сам по себе. Но из-за неудачного ракурса его обходят стороной. Характеры раскрываются в поступках - но поступков почти нет.
Причины ссоры и странной просьбы Джилиан не показаны. А эта история могла бы раскрыть лучше и характер Джилиан, и характер Альберта. Понимаю, автор может ответить, что так и нужно, но тексту не хватает динамики.
Язык: Грамотный. Приятно, хоть и несколько тяжеловато, читать. Очень красочно и богато описано все, что касается Ронара Эла.
Но, на мой взгляд, язык тяжеловат для рассказа.
Не знала бы, что произведение написано русскоязычным автором, решила бы, что перевод. И дело не только в Боге и собаке, но и в самом стиле построения фраз и - особенно - диалогов. Фразы, которые естественно говорятся вслух по-английски, искусственны и чересчур литературны для русского разговорного (да и слова у них значительно короче, а это позволяет в запале выдать что-нибудь сложноподчиненное).
Пример кривой прямой речи (прошу прощения за каламбур):
К сожалению, мне не нужно примирение с Альбертом, и это теперь невозможно: нами было сказано то, что не стоило говорить.
Трудновато, да еще и в состоянии волнения, выдать такую конструкцию. Да и зачем? Можно сказать "мы сказали друг другу то, о чем не стоило говорить". Хотя и в таком виде фраза излишне литературна. Не лучше ли: "Мы наговорили друг другу много лишнего"?
Много тяжеловесных конструкций, состоящих из нанизанных друг на друга сложноподчиненных предложений. В английском языке они звучат гораздо естественнее, чем в русском.
Довольно часты случаи тавтологии:
волнуется и пытается скрыть свое волнение
У Джилиан было странное лицо, я еще не встречал подобных лиц
Я знал его слишком хорошо, чтобы точно знать
К тому же, на мой взгляд, стилю не хватает индивидуальности. Очень сильно чувствует влияние английских авторов. Мне кажется, многих тяжелых фраз можно было бы избежать, если бы автор попробовал говорить своим голосом...
Общее впечатление. На общем уровне достойно. Мне понравились моменты, в которых рассказывалось о Джилиан и о Ронаре Эле. Первый - за динамику повествования и пропсанный характер, второй - за красочный, вкусный язык.
На встрече главного героя с Альбертом и начале рассказа о сне Грая я чуть не уснула.
Развязка неплоха, но сама история Альберта Грая уж чересчур скомкана. Это уже не "история", а "я тут кое-что вспомнил об одном человеке, с которым как-то на пару минут пересекся, так вот..."
Надеюсь, ничем не обидела ^_^ Повторюсь: на общем уровне достойно, но не хватает
1) индивидуальности в стиле
2) динамики в сюжете
3) раскрытости идеи
-
-
07.03.2009 в 14:06Мысль здесь такая: гладьте почаще собак, они - состав ваших душ.
Правда, я не смеюсь - попробуйте его прогнать, это невероятно сложно, почти невозможно. Настолько привыкаешь к душе-собаке.
-
-
08.03.2009 в 05:28А насчет идеи... Сами рассуждения о Боге и собаке довольно любопытны. Но когда я читала их, меня начали вытаскивать из-за компьютера, так что должного внимания им уделить не получилось... И все-таки, хотелось бы увидеть, как в душе выращивается пес не абстрактно, на словах, а на конкретных примерах. Даже одного могло бы хватить, хотя лучше парочку.
-
-
08.03.2009 в 06:27В смысле, что у истоков наших благостных поступков лежит корыстный интерес.
А вот рассказ в целом не понравился. Много уж слишком (на мой первый взгляд) лишних деталей. К примеру, Джилиан, пожалуй что, лишняя, она мне ничего не дала. Ну да, лицо интересное. Но что она привнесла к идее? Вот если бы четче было показано, что Джилиан - одна из тех, кто не замечает, как ее поглощает чернота, тогда да. Противопоставления Дж - Ал нет, и это расстраивает. Как ружье, которое не выстрелило. Еще было бы неплохо все-таки показать, что желание Дж помочь брату, избавить его от сумасшествия было продиктовано соображениями какой-то собственной выгоды.
Вечером соберусь с силами и напишу много и по делу. Нашла пару пунктуац. и прочих ошибок, вот.
Может, к вечеру ближе уже и не найду...
Еще. Я, вполне возможно, увидела в тексте не то, что хотел сказать автор. Но обычно от первого впечатления и зависит, буду ли я перечитывать текст. Второй и прочие разы.
-
-
08.03.2009 в 09:11Еще раз спасибо. Так просто не ответишь, прочитав ваш отзыв. Идея давать подробные отзывы очень и очень хорошая
missgreed
Вот видите, история повторяется. Джилиан точно не лишняя. Кажется, это мне нужно проще писать, а не извращаться в каждом слове; мне уже самому смешно над собой.
Что привнесла к идее? Привнесла невозможность Альберта выскочить из нашего общества, которое непонятно кто устроил так, что каждому человеку, без исключения, предстоит совершить преступление - и забыть о нем. Не покаяться (тут напрасно на сайте первого марта просили прощения), а забыть.
Ко всем Альбертам, отвернувшимся душой от преступлений, представлены такие вот Джилиан, которые не дадут возможности сумасшедшим достигнуть бога, а ходят за ними. Как я мог обойтись без настойчивой Джилиан, которая, поступившись приличиями, заявилась к герою домой - чтобы только не позволить брату стать святым? Личной выгоды у моей Джилиан нет
Противопоставления Дж - Ал нет,
Хм...
Возможно, вы не продолжите. Скажите, вы ни разу не задумались, кто устроил общество, жизнь в котором основана на преступлениях? И кто дал человеку лекарство для памяти, от которого он, совершив плохой проступок, через какое-то время забывает о нем или уже не видит его остроты?
Не задумывались, насколько омерзительна такая ситуация? И что ее нужно менять?
Или над тем, что вы уже успели совершить и сколько раз, и всё совершенное - в настоящем своем свете, а не в ретуши? Не делая себе никаких скидок и индульгенций? Ну, как постороннему человеку? Я вспомнил - мне стало противно.
Мне не удалось обо всем этом рассказать. Кто-то увидел только историю о человеке-который-помнил-всё, хотя я рассказывал совершенно о другом, и даже вижу, что рассказывал. Я только надеюсь, что не я один это увидел, почувствовал, и что кто-то другой из сообщников сделает всё намного лучше меня.
***
Я попробую не запутывать так собственный текст.
-
-
08.03.2009 в 22:43-
-
10.03.2009 в 03:40Единственное, пожалуй, местами тяжеловат язык. Хотя такой недостаток в малой прозе нельзя назвать пороком.
-
-
10.03.2009 в 19:13Примеры есть, вы их пропустили, когда вас вытаскивали из-за компьютера.
Все же спасибо за титанический труд рецензирования =)
Писатель одной книги
Спасибо. Тяжеловатый язык можно исправить, всё шлифуется со временем.
-
-
10.03.2009 в 19:16