[Не-]одиночки
У них было многое: просторная квартира, две машины, тёплый ковёр на балконе, прохладная спальня с голубыми обоями и бледными цветами, хорошие друзья и любящие мать и отец у каждого… У них было всё и даже больше Только детей - не было.
Они, конечно, много раз пытались их завести - читали медицинские книги, считали дни, ходили даже к старушкам со свечками в дряблых руках - но ничего не выходило. К врачам они не обращались - боялись потом обвинять друг друга в болезни, которую - им в это верилось - нельзя будет излечить.
читать дальшеИ тогда они решили попробовать взять ребёнка из дома-интерната. Загоревшись этой идеей, они наводили нужные справки; ездили смотреть на детей; не споря даже о том, кого они хотят - мальчика или девочку, потому что им это было всё равно; строили на кухне за стеклянным круглым столом планы: как станут переделывать одну из комнат, где купят кроватку, французскую коляску… И им делалось в это время тепло и приятно - они смотрели друг другу в глаза и не могли надышаться своею любовью: так всё было ладно у них, так мягко и трепетно… Потом Дима тихо, медленно обнимал Наташу - и у неё нехотя по бледной щеке скользила слеза. От счастья, наверное.
Только вот на следующий день, когда им звонили из детского дома с просьбой подвезти ещё какую-то справку, последнюю, конечно, они либо справку эту найти нигде не могли, из-за чего совсем не ссорились, либо случайно на некоторое время уезжали гостить к родителям, либо просто не успевали взять трубку, прося друг друга сделать это.
Сами они этот важный звонок в приют не делали - забывали, потому что у каждого было много дел, занятий и интересной им работы. Но когда они, лёжа поздним вечером в кровати на жёстком матрасе (чтобы не портился позвоночник), вспоминали о том, что уже три недели прошло со дня, когда они должны были донести справки и забрать ребёнка - Наташа быстро садилась у подушки, теребя в руках выбившуюся белую простыню, а Дима, который весь ещё был в своих фантазиях, мягко проводил по её открытой спине тёплой ладонью - и вдруг быстро останавливался, замирал на секунду, понимая всё, а потом неуверенно вставал и шёл на кухню, где у них в маленьком баре всегда была начатая бутылка мартини и холодный апельсиновый сок.
Когда он возвращался в комнату - там уже светил торшер, и Наташа сидела на его стороне кровати и приглаживала свои красивые каштановые волосы, смотря на тонкие чистые бокалы, которые она только что достала. Дима принимался разливать мартини, добавлять апельсиновый сок - а Наташа всё сидела, молчала и приглаживала волосы, не переводя взгляд с его красивых рук…
Потом они - немного пьяные, успешные, тридцатилетние - гасили в комнате свет и, привыкнув к темноте, стесняясь неожиданно друг друга, стесняясь слабости своей, едва сдерживали вдвоём об одном и том же слёзы, и целовали у любови своей брови, руки и плечи, и целовались, прижимаясь плотно, в губы - после вместе ложились на постель и кто-то из них мог себе позволить в темноте пару слезинок, и кто-то из них всё крепче обнимал родную, словно бы свою, талию и чаще дышал, резче…
Но вот, когда уже ни он, ни она не могли чувствовать только себя, когда каждый был собой всего на половину - они быстро смотрели в близкое лицо напротив, быстро искали что-то в раскрывшейся глубине глаз – и находили там только своё отражение, и у них холодели пальцы и ноги под спутанным одеялом.
Тогда они почти одновременно отворачивались друг от друга, уже ничего не стесняясь, а только дрожа всем телом и лихорадочно проводя ладонями по своим спине и шее, сильно прижимаясь потной щекой к не взбитой подушке и почти ненавидя того, кто лежал рядом с ним и так же стонал внутри, так же думал про себя «всё будет хорошо, хорошо, это я, это я…господи, что со мной?.. Это страшно - тонуть в ком-то…» - и через несколько секунд добавлял «я не хочу ребёнка, не хочу…».
***
А как они раньше любили друг друга!
С самой первой встречи, когда они толком ещё знакомы не были, их все вокруг принимали за влюблённую пару - так подходили они друг другу. И действительно: совсем скоро после первого знакомства была сыграна свадьба и молодая семья из двух человек, в которой чувствовалась юная эгоистичность и сразу же тихая нежность, какая бывает только в семьях с детьми, уехала в медовый месяц - к летнему морю.
Дима и Наташа были счастливы. Они прекрасно знали, как сильно они отличаются от остальных пар - в их отношениях было что-то противоречивое, милое, гордое: и самозабвенная молочная забота друг о друге, как у старосветских помещиков Гоголя, и страсть, брусничная терпкая страсть, какая была у Ромео и Джульетты, и сладкая независимость каждой любови - этому они особенно радовались, потому что такая жизнь позволяла им смотреть в родные глаза не преданной собачкой, не всевластным богом, а только любящим человеком. Особенно это заметно было по утрам, когда Дима и Наташа просыпались почти одновременно и долго, с интересом, разглядывали близкое лицо, словно за ночь оно стало чужим, и по-детски улыбались, зная, что рядом, под светлым лёгким одеялом дышит самый дорогой человек - и они ни в чём друг друга не упрекали: ни в том, что как всегда проспали, ни в том, что кофе не сварено… А когда кто-то из них собирался вставать, то другой не пускал его - тянул обратно, под одеяло, и там целовал, целовал сильно и крепко, и улыбался про себя, тихо говорил: нет, ты слабо меня обнимаешь, слабо… - и они прижимались друг к другу и не замечали, что дышат одинаково часто.
Но медовый месяц и его томные, сладкие вечера прошли, как прошли чуть позже и первые годы жизни вдвоём - а счастье всё не ослабевало, а счастье всё так же таяло на их языках, когда они целовались. Только… только вот на седьмой год каждый из них почувствовал какой-то зуд внутри, какую-то смутную неуверенность при взгляде в родные глаза, уже не так трепетно смотревшие в ответ.
Поначалу Дима и Наташи боролись с этими неясными ощущениями не показывая вида - лишь чуть задумчивее проходили их одинокие, их милые вечера. Они становились забывчивыми. Потом, когда внутренний холод стал разрастаться, Дима и Наташа вспомнили, что спасением для них всегда являлся родной человек, дышащий, живущий так близко, что уже и не понятно - он ли это или только тень твоя. И тогда они бросились с молчаливыми просьбами друг к другу - и так как каждый боялся рассказать о своих страхах родному человеку (мало ли не поймет, не сможет понять?) разговор между ними, из-за утаиваний и недомолвок получался вялым и скучным - либо наоборот, слишком весёлым…
Внутри всё стремительно заполнял уже не холод - боль, невысказанная боль, от которой они начинали поодиночке кусать губы, сжимая в ладонях пальцы, и скорее уходить утром на работу, чтобы не встречаться с родным человеком своим, со своим почти отражением. Только ночью они давали волю своей невысказанности, которая за день превращалась в какую-то ядовитую страсть: нервные жесты в темноте, быстрые объятия и надломленные фразы, вслух произносимые на половину: боже, боже, неужели я тебя не люблю - но только «лю-блю» неровным и влажным шёпотом слышали Дима и Наташа, едва не плакавшие, когда в ночной комнате становилось тихо и за окном переставали с шумом проносится машины, когда каждый понимал отчаянное своё бессилие…
Через несколько месяцев этой неправильной, изматывающей жизни они и решили завести ребёнка, как не слишком нужное уже спасение - но…
После очередных неудач и боли, которая волнами шла изнутри и которая бы выла под холодным ноябрьским небом, если бы только не стыд за собственную слабость (им нестерпима была слабость в себе), - они не стали возобновлять попыток что-то изменить, обещая, что подумают об этом чуть позже, когда появятся силы. Но, конечно же, силы не появлялись, потому что все они уходили на работу, а ещё потому, что в глубине души и Дима, и Наташа уже сомневались (обычно это случалось, когда кто-то из них стоял у зеркала) - а нужен ли мне этот любимый, родной, мой, мой человек?
***
В начале эти вопросы они старались от себя отгонять, быстро припоминая все сладостные дни, проведённые вместе, - и у них вроде бы получалось, но каждый уже чувствовал в себе неуверенность, когда утром просыпался с некогда самым любимым, милым человеком. От этой неуверенности Наташа и Дима спасались работой - она, благо, имела большое значение для них.
Время шло всё быстрее, и незаметно проходили целые недели, в которые они бывали вместе всего несколько часов - не считая, конечно, прохладных осенних ночей. Даты потеряли для каждого всякое значение - только вот боль внутри не унималась, а разрасталась всё сильнее и шире и наконец затронула самые нежные, самые важные для Димы и Наташи чувства - независимости и самолюбия.
Каждый из них, стоя перед зеркалом, смотрел себе в глаза и искал в их глубине тихие отголоски, продолжительное эхо друг друга. И, заметив хоть малейшие частицы светлого прошлого в своих тёмных зрачках, в сердце, они принимались выдавливать их по капле из себя, словно вредную привычку, вырывать с корнем - было больно, больно - но нелюбовь, долго и заботливо лелеянная Наташей и Димой в укромных уголках своих душ, брала верх - и затапливала освободившееся пространство в пустеющих жизнях…
Наташа теперь ездила в театры всё больше одна или с подругами, которым она раньше уделяла мало времени, просто потому что всё оно уходило на упоительную любовь к Диме - и к этой любви нечего было прибавлять: тогда всё было лишним и неуместным. Подруги, конечно, ходили с ней, но по лицам их было видно, что им этого не хотелось: у всех дома семьи, мужья… и теперь уже Наташе не было места в жизни знакомых. Она это прекрасно понимала, но всё же изредка звонила им - иногда тихая ненависть к Диме отступала и сменялась диким одиночеством, от которого нельзя спастись без хоть каких-то людей вокруг.
А Дима… а Дима почти никуда не ходил, кроме работы. По вечерам он сидел дома и сразу после ужина (три сигареты, холодная еда и горячий, обжигающий горло, чай) ложился спать, не дожидаясь прихода жены, хотя один на широкой своей постели всё равно не мог заснуть: его душило то раздражение, то страх, то тоска, острая, больная тоска по прошлому, по той Наташе, с которой они не могли насмотреться друг на друга, нарадоваться воздушному своему счастью… Когда она входила в квартиру и тяжело хлопала дверью, Дима начинал злиться на себя: что не заснул, что, значит, он ждал чужую теперь Наташу, что сейчас будет очередная ссора, ведь невыносимо держать столько беспорядочного чувства в себе…
Когда они успокаивались и ложились на одну кровать, и отворачивались друг от друга, иногда соприкасаясь липкими от пота спинами, - Дима сильно сжимал в руках угол жёсткого матраца, а Наташа стискивал зубы и прикусывала голубую наволочку… и не плакали.
***
Через месяц они уже не повышали друг на друга голоса и даже завтракали и ужинали вместе. По началу им это было трудно, но скоро Дима и Наташа привыкли опять к тому, что живут не одни, и могли улыбаться своему тихому соседу по квартире.
Они теперь не ненавидели друг друга - напротив, жили так, как живёт большинство семей: с равнодушными отношениями и редкими приятными минутами, когда можно было забыть, что всё это - только дурная привычка, которую нельзя победить.
А причина такого внезапного спокойствия Димы и Наташи очень проста - они влюбились и ради всё более частых свиданий готовы были терпеть дома что угодно - лишь бы не вызвать ненужные вопросы, лишние разговоры…
Влюбились они почти одновременно, словно по мановению волшебной палочки, - да и принц с принцессой, выбранные ими, были очень похожи друг на друга: милы, красивы и главное - трепетно, трепетно молоды: новым любовям было по двадцать лет. Но самое удивительное, что если бы Наташа и Дима в те дни вели дневник - их записи бы совпадали слово в слово. Они одинаково пылко любили своих новых избранников, одинаково нежно гладили их красивые руки и волосы и одинаково были к ним снисходительны: это слово Диме и Наташе особенно нравилось - тем более в моменты, когда они лёжы в постели, резко откидывали одеяло, и пристально, бесстыдно смотрели на обнажённых, на робких ещё… детей. Они улыбались, зная, что не утонут, не потеряют себя вот с этими вот - скромными, милыми, слабыми…
Единственное различие их любовей, да и то не значительное, было в том, что, когда он целовал Лену в шею, во влажные ладони и нежно гладил по голове, как дочку, - то чувствовал себя Тютчевым, хотя и более молодым, хотя и безголосым - но Тютчевым (при этом Дима сам не знал: почему же он не страдает так, как он?..), а Наташа с Мишей себя никем не мнила, несмотря на то, что иногда на неё находила странная, бессвязная грусть - и она не пускала в неё смешного любовника, который обижался и тихо, с каким-то вызовом, раздетым сидя на кровати, говорил «я ведь не мальчик уже…» - после чего ей становилось весело и Наташа принималась ласкать Мишу, быстро всё ей прощавшего.
***
Прошло несколько месяцев. В одну из пятниц Дима и Наташа отпросились со своих работ пораньше, чтобы в первый раз, не говоря другому ни слова, провести выходные не вместе. Перед тем, как ехать к своим новым любовям, они решили заехать домой: взять вещи, переодеться, приготовить ужин своему прошлому - в качестве извинения, наверное…
Наташа и Дима встретились уже в квартире: когда он входил, а она только снимала светло-коричневый плащ. Увидев друг друга, они сначала даже ничего не могли произнести - только спустя несколько секунд она тихо сказала «привет», а он опустил взгляд и из его рук выпал мокрый зонтик - стояла ранняя весна, похожая скорее на осень.
Медленно раздевшись, Наташа и Дима пытались было собирать на выходные вещи, но у них не получалось: всё время что-то падало из рук, что-то забывалось, не находилось, а они всё больше нервничали и не успевали к назначенному времени. Тогда Дима и Наташа ушли в разные комнаты - и, робко прикрыв двери, быстро-быстро набрали на мобильных номера Лена и Миши, а потом дрожащими голосами тихо говорили в потяжелевшие трубки:
- Привет, - начал Дима.
- Ты знаешь, я задержусь на два часа - продолжала Наташа.
- Да, - он неловко усмехнулся и провёл потной ладонью по шее, - у меня тут непредвиденная задержка…
- Но я обязательно приеду, - говорила она и зачесывала спавшую прядь, - ты не обижайся, пожалуйста: просто всё как-то так вышло…
- Хорошо, хорошо… я ещё по дороге куплю мартини и апельсиновый сок… не любишь? - ну, тогда я один буду пить его, а ты ещё обзавидуешься, - они растерянно улыбались в шипящую трубку и сбрасывали вызов, а потом выходили из комнат и видели друг друга с мобильными телефонами в руках и, всё прекрасно понимая, бессмысленно бродят по квартире, стараясь не встречаться, но всегда встречаясь, не желая пить чай – и зачем-то его готовили (он, к тому же, оказался слишком сладким) и после всё молчали, сидя на кухне, и выкуривая по две сигареты из одной пачки.
В восемь часов вечера Дима и Наташа всё же собрались - одновременно. Неловко, стесняясь друг друга, сквозь полуосвещенный подъезд они вышли на тёмную улицу, где горел только один фонарь - прямо напротив подъезда - и, посмотрев в такие знакомые, такие родные глаза, они как-то нелепо улыбнулись, попрощались - и пошли к своим автомобилям, которые с недавних пор ставили в разных местах.
Положив левую руку в карман, каждый из них крепко сжимал холодный мобильный телефон, и вместо того, чтобы почувствовать облегчение после глупого, стыдного вечера, вдруг почему-то стал чаще дышать, комкать в ладони другой руки платок (шёлковый - выбирали вместе) – и плакать, плакать…
Пошёл мелкий снег. Они, не оборачиваясь, уходили, уносились кем-то всё дальше и дальше друг от друга и никак не могли остановить редких слёз, никак не могли унять дрожь в руках, потому что каждый из них понимал, что вот сейчас, сейчас он бросает самого родного человека, подобного которому ему никогда больше в жизни не встретить - а выхода для них не было: они делали это, чтобы не исчезнуть, не раствориться... И они отрывали с кожей половину своей души, своё отражение, думая, что ещё успеют спастись, думая, что всё делают правильно.
А внутри тихий голос шептал: не знаю, не знаю… что если всё это - ошибка и нам – да, да, нам, уверенным и молодым – просто не достало тогда, и много после (всю жизнь), силы… любить?
У них было многое: просторная квартира, две машины, тёплый ковёр на балконе, прохладная спальня с голубыми обоями и бледными цветами, хорошие друзья и любящие мать и отец у каждого… У них было всё и даже больше Только детей - не было.
Они, конечно, много раз пытались их завести - читали медицинские книги, считали дни, ходили даже к старушкам со свечками в дряблых руках - но ничего не выходило. К врачам они не обращались - боялись потом обвинять друг друга в болезни, которую - им в это верилось - нельзя будет излечить.
читать дальшеИ тогда они решили попробовать взять ребёнка из дома-интерната. Загоревшись этой идеей, они наводили нужные справки; ездили смотреть на детей; не споря даже о том, кого они хотят - мальчика или девочку, потому что им это было всё равно; строили на кухне за стеклянным круглым столом планы: как станут переделывать одну из комнат, где купят кроватку, французскую коляску… И им делалось в это время тепло и приятно - они смотрели друг другу в глаза и не могли надышаться своею любовью: так всё было ладно у них, так мягко и трепетно… Потом Дима тихо, медленно обнимал Наташу - и у неё нехотя по бледной щеке скользила слеза. От счастья, наверное.
Только вот на следующий день, когда им звонили из детского дома с просьбой подвезти ещё какую-то справку, последнюю, конечно, они либо справку эту найти нигде не могли, из-за чего совсем не ссорились, либо случайно на некоторое время уезжали гостить к родителям, либо просто не успевали взять трубку, прося друг друга сделать это.
Сами они этот важный звонок в приют не делали - забывали, потому что у каждого было много дел, занятий и интересной им работы. Но когда они, лёжа поздним вечером в кровати на жёстком матрасе (чтобы не портился позвоночник), вспоминали о том, что уже три недели прошло со дня, когда они должны были донести справки и забрать ребёнка - Наташа быстро садилась у подушки, теребя в руках выбившуюся белую простыню, а Дима, который весь ещё был в своих фантазиях, мягко проводил по её открытой спине тёплой ладонью - и вдруг быстро останавливался, замирал на секунду, понимая всё, а потом неуверенно вставал и шёл на кухню, где у них в маленьком баре всегда была начатая бутылка мартини и холодный апельсиновый сок.
Когда он возвращался в комнату - там уже светил торшер, и Наташа сидела на его стороне кровати и приглаживала свои красивые каштановые волосы, смотря на тонкие чистые бокалы, которые она только что достала. Дима принимался разливать мартини, добавлять апельсиновый сок - а Наташа всё сидела, молчала и приглаживала волосы, не переводя взгляд с его красивых рук…
Потом они - немного пьяные, успешные, тридцатилетние - гасили в комнате свет и, привыкнув к темноте, стесняясь неожиданно друг друга, стесняясь слабости своей, едва сдерживали вдвоём об одном и том же слёзы, и целовали у любови своей брови, руки и плечи, и целовались, прижимаясь плотно, в губы - после вместе ложились на постель и кто-то из них мог себе позволить в темноте пару слезинок, и кто-то из них всё крепче обнимал родную, словно бы свою, талию и чаще дышал, резче…
Но вот, когда уже ни он, ни она не могли чувствовать только себя, когда каждый был собой всего на половину - они быстро смотрели в близкое лицо напротив, быстро искали что-то в раскрывшейся глубине глаз – и находили там только своё отражение, и у них холодели пальцы и ноги под спутанным одеялом.
Тогда они почти одновременно отворачивались друг от друга, уже ничего не стесняясь, а только дрожа всем телом и лихорадочно проводя ладонями по своим спине и шее, сильно прижимаясь потной щекой к не взбитой подушке и почти ненавидя того, кто лежал рядом с ним и так же стонал внутри, так же думал про себя «всё будет хорошо, хорошо, это я, это я…господи, что со мной?.. Это страшно - тонуть в ком-то…» - и через несколько секунд добавлял «я не хочу ребёнка, не хочу…».
***
А как они раньше любили друг друга!
С самой первой встречи, когда они толком ещё знакомы не были, их все вокруг принимали за влюблённую пару - так подходили они друг другу. И действительно: совсем скоро после первого знакомства была сыграна свадьба и молодая семья из двух человек, в которой чувствовалась юная эгоистичность и сразу же тихая нежность, какая бывает только в семьях с детьми, уехала в медовый месяц - к летнему морю.
Дима и Наташа были счастливы. Они прекрасно знали, как сильно они отличаются от остальных пар - в их отношениях было что-то противоречивое, милое, гордое: и самозабвенная молочная забота друг о друге, как у старосветских помещиков Гоголя, и страсть, брусничная терпкая страсть, какая была у Ромео и Джульетты, и сладкая независимость каждой любови - этому они особенно радовались, потому что такая жизнь позволяла им смотреть в родные глаза не преданной собачкой, не всевластным богом, а только любящим человеком. Особенно это заметно было по утрам, когда Дима и Наташа просыпались почти одновременно и долго, с интересом, разглядывали близкое лицо, словно за ночь оно стало чужим, и по-детски улыбались, зная, что рядом, под светлым лёгким одеялом дышит самый дорогой человек - и они ни в чём друг друга не упрекали: ни в том, что как всегда проспали, ни в том, что кофе не сварено… А когда кто-то из них собирался вставать, то другой не пускал его - тянул обратно, под одеяло, и там целовал, целовал сильно и крепко, и улыбался про себя, тихо говорил: нет, ты слабо меня обнимаешь, слабо… - и они прижимались друг к другу и не замечали, что дышат одинаково часто.
Но медовый месяц и его томные, сладкие вечера прошли, как прошли чуть позже и первые годы жизни вдвоём - а счастье всё не ослабевало, а счастье всё так же таяло на их языках, когда они целовались. Только… только вот на седьмой год каждый из них почувствовал какой-то зуд внутри, какую-то смутную неуверенность при взгляде в родные глаза, уже не так трепетно смотревшие в ответ.
Поначалу Дима и Наташи боролись с этими неясными ощущениями не показывая вида - лишь чуть задумчивее проходили их одинокие, их милые вечера. Они становились забывчивыми. Потом, когда внутренний холод стал разрастаться, Дима и Наташа вспомнили, что спасением для них всегда являлся родной человек, дышащий, живущий так близко, что уже и не понятно - он ли это или только тень твоя. И тогда они бросились с молчаливыми просьбами друг к другу - и так как каждый боялся рассказать о своих страхах родному человеку (мало ли не поймет, не сможет понять?) разговор между ними, из-за утаиваний и недомолвок получался вялым и скучным - либо наоборот, слишком весёлым…
Внутри всё стремительно заполнял уже не холод - боль, невысказанная боль, от которой они начинали поодиночке кусать губы, сжимая в ладонях пальцы, и скорее уходить утром на работу, чтобы не встречаться с родным человеком своим, со своим почти отражением. Только ночью они давали волю своей невысказанности, которая за день превращалась в какую-то ядовитую страсть: нервные жесты в темноте, быстрые объятия и надломленные фразы, вслух произносимые на половину: боже, боже, неужели я тебя не люблю - но только «лю-блю» неровным и влажным шёпотом слышали Дима и Наташа, едва не плакавшие, когда в ночной комнате становилось тихо и за окном переставали с шумом проносится машины, когда каждый понимал отчаянное своё бессилие…
Через несколько месяцев этой неправильной, изматывающей жизни они и решили завести ребёнка, как не слишком нужное уже спасение - но…
После очередных неудач и боли, которая волнами шла изнутри и которая бы выла под холодным ноябрьским небом, если бы только не стыд за собственную слабость (им нестерпима была слабость в себе), - они не стали возобновлять попыток что-то изменить, обещая, что подумают об этом чуть позже, когда появятся силы. Но, конечно же, силы не появлялись, потому что все они уходили на работу, а ещё потому, что в глубине души и Дима, и Наташа уже сомневались (обычно это случалось, когда кто-то из них стоял у зеркала) - а нужен ли мне этот любимый, родной, мой, мой человек?
***
В начале эти вопросы они старались от себя отгонять, быстро припоминая все сладостные дни, проведённые вместе, - и у них вроде бы получалось, но каждый уже чувствовал в себе неуверенность, когда утром просыпался с некогда самым любимым, милым человеком. От этой неуверенности Наташа и Дима спасались работой - она, благо, имела большое значение для них.
Время шло всё быстрее, и незаметно проходили целые недели, в которые они бывали вместе всего несколько часов - не считая, конечно, прохладных осенних ночей. Даты потеряли для каждого всякое значение - только вот боль внутри не унималась, а разрасталась всё сильнее и шире и наконец затронула самые нежные, самые важные для Димы и Наташи чувства - независимости и самолюбия.
Каждый из них, стоя перед зеркалом, смотрел себе в глаза и искал в их глубине тихие отголоски, продолжительное эхо друг друга. И, заметив хоть малейшие частицы светлого прошлого в своих тёмных зрачках, в сердце, они принимались выдавливать их по капле из себя, словно вредную привычку, вырывать с корнем - было больно, больно - но нелюбовь, долго и заботливо лелеянная Наташей и Димой в укромных уголках своих душ, брала верх - и затапливала освободившееся пространство в пустеющих жизнях…
Наташа теперь ездила в театры всё больше одна или с подругами, которым она раньше уделяла мало времени, просто потому что всё оно уходило на упоительную любовь к Диме - и к этой любви нечего было прибавлять: тогда всё было лишним и неуместным. Подруги, конечно, ходили с ней, но по лицам их было видно, что им этого не хотелось: у всех дома семьи, мужья… и теперь уже Наташе не было места в жизни знакомых. Она это прекрасно понимала, но всё же изредка звонила им - иногда тихая ненависть к Диме отступала и сменялась диким одиночеством, от которого нельзя спастись без хоть каких-то людей вокруг.
А Дима… а Дима почти никуда не ходил, кроме работы. По вечерам он сидел дома и сразу после ужина (три сигареты, холодная еда и горячий, обжигающий горло, чай) ложился спать, не дожидаясь прихода жены, хотя один на широкой своей постели всё равно не мог заснуть: его душило то раздражение, то страх, то тоска, острая, больная тоска по прошлому, по той Наташе, с которой они не могли насмотреться друг на друга, нарадоваться воздушному своему счастью… Когда она входила в квартиру и тяжело хлопала дверью, Дима начинал злиться на себя: что не заснул, что, значит, он ждал чужую теперь Наташу, что сейчас будет очередная ссора, ведь невыносимо держать столько беспорядочного чувства в себе…
Когда они успокаивались и ложились на одну кровать, и отворачивались друг от друга, иногда соприкасаясь липкими от пота спинами, - Дима сильно сжимал в руках угол жёсткого матраца, а Наташа стискивал зубы и прикусывала голубую наволочку… и не плакали.
***
Через месяц они уже не повышали друг на друга голоса и даже завтракали и ужинали вместе. По началу им это было трудно, но скоро Дима и Наташа привыкли опять к тому, что живут не одни, и могли улыбаться своему тихому соседу по квартире.
Они теперь не ненавидели друг друга - напротив, жили так, как живёт большинство семей: с равнодушными отношениями и редкими приятными минутами, когда можно было забыть, что всё это - только дурная привычка, которую нельзя победить.
А причина такого внезапного спокойствия Димы и Наташи очень проста - они влюбились и ради всё более частых свиданий готовы были терпеть дома что угодно - лишь бы не вызвать ненужные вопросы, лишние разговоры…
Влюбились они почти одновременно, словно по мановению волшебной палочки, - да и принц с принцессой, выбранные ими, были очень похожи друг на друга: милы, красивы и главное - трепетно, трепетно молоды: новым любовям было по двадцать лет. Но самое удивительное, что если бы Наташа и Дима в те дни вели дневник - их записи бы совпадали слово в слово. Они одинаково пылко любили своих новых избранников, одинаково нежно гладили их красивые руки и волосы и одинаково были к ним снисходительны: это слово Диме и Наташе особенно нравилось - тем более в моменты, когда они лёжы в постели, резко откидывали одеяло, и пристально, бесстыдно смотрели на обнажённых, на робких ещё… детей. Они улыбались, зная, что не утонут, не потеряют себя вот с этими вот - скромными, милыми, слабыми…
Единственное различие их любовей, да и то не значительное, было в том, что, когда он целовал Лену в шею, во влажные ладони и нежно гладил по голове, как дочку, - то чувствовал себя Тютчевым, хотя и более молодым, хотя и безголосым - но Тютчевым (при этом Дима сам не знал: почему же он не страдает так, как он?..), а Наташа с Мишей себя никем не мнила, несмотря на то, что иногда на неё находила странная, бессвязная грусть - и она не пускала в неё смешного любовника, который обижался и тихо, с каким-то вызовом, раздетым сидя на кровати, говорил «я ведь не мальчик уже…» - после чего ей становилось весело и Наташа принималась ласкать Мишу, быстро всё ей прощавшего.
***
Прошло несколько месяцев. В одну из пятниц Дима и Наташа отпросились со своих работ пораньше, чтобы в первый раз, не говоря другому ни слова, провести выходные не вместе. Перед тем, как ехать к своим новым любовям, они решили заехать домой: взять вещи, переодеться, приготовить ужин своему прошлому - в качестве извинения, наверное…
Наташа и Дима встретились уже в квартире: когда он входил, а она только снимала светло-коричневый плащ. Увидев друг друга, они сначала даже ничего не могли произнести - только спустя несколько секунд она тихо сказала «привет», а он опустил взгляд и из его рук выпал мокрый зонтик - стояла ранняя весна, похожая скорее на осень.
Медленно раздевшись, Наташа и Дима пытались было собирать на выходные вещи, но у них не получалось: всё время что-то падало из рук, что-то забывалось, не находилось, а они всё больше нервничали и не успевали к назначенному времени. Тогда Дима и Наташа ушли в разные комнаты - и, робко прикрыв двери, быстро-быстро набрали на мобильных номера Лена и Миши, а потом дрожащими голосами тихо говорили в потяжелевшие трубки:
- Привет, - начал Дима.
- Ты знаешь, я задержусь на два часа - продолжала Наташа.
- Да, - он неловко усмехнулся и провёл потной ладонью по шее, - у меня тут непредвиденная задержка…
- Но я обязательно приеду, - говорила она и зачесывала спавшую прядь, - ты не обижайся, пожалуйста: просто всё как-то так вышло…
- Хорошо, хорошо… я ещё по дороге куплю мартини и апельсиновый сок… не любишь? - ну, тогда я один буду пить его, а ты ещё обзавидуешься, - они растерянно улыбались в шипящую трубку и сбрасывали вызов, а потом выходили из комнат и видели друг друга с мобильными телефонами в руках и, всё прекрасно понимая, бессмысленно бродят по квартире, стараясь не встречаться, но всегда встречаясь, не желая пить чай – и зачем-то его готовили (он, к тому же, оказался слишком сладким) и после всё молчали, сидя на кухне, и выкуривая по две сигареты из одной пачки.
В восемь часов вечера Дима и Наташа всё же собрались - одновременно. Неловко, стесняясь друг друга, сквозь полуосвещенный подъезд они вышли на тёмную улицу, где горел только один фонарь - прямо напротив подъезда - и, посмотрев в такие знакомые, такие родные глаза, они как-то нелепо улыбнулись, попрощались - и пошли к своим автомобилям, которые с недавних пор ставили в разных местах.
Положив левую руку в карман, каждый из них крепко сжимал холодный мобильный телефон, и вместо того, чтобы почувствовать облегчение после глупого, стыдного вечера, вдруг почему-то стал чаще дышать, комкать в ладони другой руки платок (шёлковый - выбирали вместе) – и плакать, плакать…
Пошёл мелкий снег. Они, не оборачиваясь, уходили, уносились кем-то всё дальше и дальше друг от друга и никак не могли остановить редких слёз, никак не могли унять дрожь в руках, потому что каждый из них понимал, что вот сейчас, сейчас он бросает самого родного человека, подобного которому ему никогда больше в жизни не встретить - а выхода для них не было: они делали это, чтобы не исчезнуть, не раствориться... И они отрывали с кожей половину своей души, своё отражение, думая, что ещё успеют спастись, думая, что всё делают правильно.
А внутри тихий голос шептал: не знаю, не знаю… что если всё это - ошибка и нам – да, да, нам, уверенным и молодым – просто не достало тогда, и много после (всю жизнь), силы… любить?
-
-
30.05.2009 в 22:11-
-
31.05.2009 в 19:38Маленькие замечания:
красивые руки-красивые волосы -
В одном абзаце эпитет красивый, и потом повторяется в конце. Как-то бедно это, все-таки в языке много более выразительных синонимов.
сладкая независимость каждой любови
Любови? Слово постоянно употребляется, но мне кажется, что оно выбивается из общего стиля рассказа. Это не нравится. Когда "любови" употребляется по отношению к новым любовникам - это оправданно, потому что звучит как-то с насмешной, ироней. А когда по отношению к Диме и Наташе, то неуместно.
он ли это или только тень твоя.
Ты ли это или только тень твоя. или - он ли это или только тень его.
По поводу содержания:
Меня смутило, что они так хотели ребенка: температуру мерили, к бабкам ходили, детей ездили смотреть, но почему-то какую-то справку донести не могли. Как-то непоследовательно. То есть, не очень-то они его и хотели, этого ребенка. Почему же тогда в начале так старались?
Но, как уже говорила, в целом понравилось, написано приятно, грустно.
-
-
26.06.2009 в 21:16Sadie. ошибки исправил, огромная вам благодарность)