На мой страх и риск.

[синяя амёба Антон]

Предчувствую, что тапков будет много...


Моя жизнь потеряла смысл
После третьего слова "мёртв".
И не будет абстрактных мыслей,
И не будет глупых стихов.
Всё закончилось. Ночи тише.
Брат, отец - давно. Ты - теперь.
Растворял я в московских крышах
Страх и ненависть от потерь.

Закричать бы - до плача-воя,
Чтобы горло к чертям сорвать,
Чтоб не чувствовать этой боли,
Чтобы мёртвых в ночи не звать,
Чтобы больше с цепи не рваться,
Не искать чтоб теней в снегу...

... Вы со мной не смогли остаться.
Я за вами след в след бегу.

---

Под звуки ветра

[неосознанная_необходимость]

Ногами по снегу. По листьям шуршу.
Кедами - в лужу. Мыслями - в небо.
Метко цепляюсь, я жить спешу.
Иногда натыкаюсь на что-то. Слепо
Верю в философию осенней мороси.
Направляю мысли усилием воли.
Они не хотят, цепляясь за волосы.
Разбредаются на безбрежном просторе.
Ремнями, шарфами себя стягивая,
Стремлюсь раствориться в бесконечности.
Эй, ты! Посмотри, как счастлива я
В своей осенней неспешной беспечности.

---

Показалось

[неосознанная_необходимость]

Впечатываюсь поцелуями в кожу быстро.
Вгрызаюсь в мысли твои надолго.
От трения между нами - искры.
И больно как по ране острой иголкой.
Не из-за резкого изменения климата.
Не из-за чересчур щиплющей соли.
Не из-за того, что всё ещё с ними ты.
Напиваюсь снова, чтоб не чувствовать боли.
Красной каемкой обрамляю буквы.
Вывожу кончиком ножа тонко.
На всякий пожарный закрываюсь. Стук. Ты.
Для тебя меня нет. Включаю музыку громко.
Форматом А4 захлебываюсь в молчании.
Так много сказать, а никак не пишется.
Так долго, бездушно друг другу кричали мы.
Сказал, что не любишь?.. Наверное, послышалось...
Сносит голову, мысли по капелькам катятся.
Не думай, что что-то сейчас изменилось.
Под пледами, одеялами потерялась я. Кажется,
Что всё как всегда... Все просто приснилось.
Вазелином смазываю перевязанную душонку.
Пластырь поверх бинтов мотая.
Если где-то увидишь моего глупого мальчонку,
Передай: "Всё равно люблю тебя я..."

@темы: Стихи

---

Судьба и кусок мыла

[Черный*]

Хочешь насмешить бога – расскажи о своих планах.
Мне удалось его насмешить, когда тщательно распланированное путешествие сорвалось из-за какой-то оси, и произошло это в маленьком провинциальном городе. Я прибыл туда ненастным ноябрьским днем, намереваясь сделать короткую остановку, передохнуть и ехать дальше; но уже было записано, чтобы я провел в городе больше времени, чем намеревался. Боги, уязвленные моей самоуверенностью, наказали меня и дали почувствовать на собственной шкуре, как можно легко разрушить самый тщательный план - дилижанс сломался и не мог двигаться дальше. Против воли я застрял в Бишеме на целые сутки.

Есть ли на свете вещь скучнее обычной гостиницы захолустного города, когда за окном непрерывно льет дождь, расчерчивая косыми струями окно? Небо почти смешалось по цвету с землей, опустившись так низко, что казалось – протяни руку и достанешь грязные тучи; был полный день, но на улице стоял серый сумрак, и в нескольких шагах трудно было что-то разглядеть. Я по рассеянности не захватил с собой книги, никого не знал из постояльцев и не мог сыскать занятного собеседника; непогода мешала прогулке; имея натуру живую и деятельную, я остро ощущал упадок сил от невозможности найти какое-то занятие.
Сидя в темном, холодном номере, находясь в странном мысленном отупении, я барабанил пальцами по подоконнику и глядел в окно, по которому бежали широкие струи дождя, на двор, на огромную лужу перед курятником, белопенную от крупных и сильных капель, на рваные тучи, изливающие ледяную влагу; двор был сер и уныл; лишенные листьев кусты смородины никли к земле.

Время тянулось ужасающе медленно, казалось, что между двумя ударами часов проходит целая минута. Устав созерцать пустой двор, я бросился на постель - сон, потревоженный непрерывным шорохом дождя, не шел ко мне; в воздухе висела проникшая с улицы сырость, постель казалась мне влажной.
Вконец обессилев, я вскочил и спустился вниз, в гостиную, надеясь там найти других постояльцев. Увы, гостиная была пуста; «не сезон» - как объяснил хозяин; кроме меня, в гостинице находился только один приезжий, старик, запершийся в номере.

Злосчастная минута, когда я решил ехать через Бишем! Проклятая судьба, насмехающаяся надо мною! Бродя из угла в угол, я искренне недоумевал, вспоминая недавние вздохи, исходящие от притворства: как и многие горожане, время от времени я имел привычку проклинать мегаполис и с тоской думать о тихом спокойном месте, подобному Бишему. Большой город мучил меня, оглушал, терзал, вытягивал силы и давал взамен пустоту; но я привык к его играм и угадывал их; маленький городок таил в себе страшную опасность, невидимую за стенами высоких зданий и незнаемую простому горожанину - скуку, что была хуже смерти. Я отчаянно скучал.

И вот, когда я был на самой грани отчаяния, дверь отворилась, и в гостиную вошел слуга. Я бросился к нему, как к спасителю и постарался завязать беседу (ведь известно, что болтливость гостиничных слуг вошла в поговорку); он охотно отвечал мне, одновременно протирая посуду и убирая ее во чрево огромного шкафа. Разговор наш коснулся Бишема; я принялся расспрашивать слугу о тамошних жителях. Каково же было мое удивление, когда он упомянул знакомую мне фамилию!

Я принялся с жаром выпытывать, добрый слуга сообщил мне все, что знал, прекратив тем самым сомнения: в Бишеме жил мой давний друг, товарищ детских игр, исчезнувший, казалось, из моей жизни вместе с юными годами. Я узнал, что он, женившись, поселился здесь менее двух месяцев назад.

Странной особенностью обладают провинциальные города - здесь невозможно спрятать свою жизнь от чужих любопытных глаз; если в мегаполисе сосед относится к соседу равнодушно и часто даже не знает имени господина, что живет напротив, и при встрече с которым он каждый день и несколько лет вежливо приподнимает шляпу - то в маленьких городах все наоборот. Здесь невозможна анонимность жизни, здесь один шпионит за другим, и знает все про каждого жителя, его привычки, характер, и, кажется, самые мысли. Эта неприятная особенность, тем не менее, здорово мне помогла. Слуга бесхитростно выложил все сведения о моем товарище.
Разве придуман лучший способ возобновления знакомства, чем поздравление? И что другое, как не приятная беседа, способно развеять муть осеннего вечера? Я рвался из сонной гостиницы, где погибал мой разум, и с радостью ухватился за возможность навестить товарища, несмотря на промозглый вечер и хлесткий ливень.

***

Он был дома.
Вначале он сильно удивился нашей встрече и минуту не верил, что видит именно меня, затем сильно обрадовался; с час мы, сидя у ярко пылавшего камина, предавались приятному занятию - воспоминаниям о детских годах. Мое намокшее платье сохло, а мы перебирали в памяти наши школьные, полные озорства и приключений годы, вытаскивали их из сундука памяти, спрашивали друг у друга со смехом: "А помнишь..?" - и веселились, словно на один час стали прежними детьми. Я отдыхал сердцем.

Разговор перешел на живопись и литературу, где товарищ выказал тонкий вкус и хорошие знания, затем на настоящее, и я с улыбкой произнес:
- Слышал, что ты женился. Что ж, поздравляю от души, хотя нашего полку убыло.
Товарищ резко оборвал разговор и взглянул на меня. Мне показалось на секунду, что на его лицо набежала тень; он через мгновение ответил:
- Благодарю. Жена сейчас придет, я слышу ее шаги, - продолжил он сухо, и, точно, дверь отворилась и в гостиную вошла молодая женщина.

На мой взгляд, молодость была единственным ее достоинством, об остальных же позволю судить читателю самому: я увидел перед собой женщину маленького роста, с белым лицом, редкими волосами, стянутыми на затылке в пучок. Природа, поскупившись на рост, щедро наградила ее шириной - сбоку она напоминала собой небольшой стог сена, какой бывает по осени на наших полях, и которому по ошибке кто-то приделал две короткие ноги; ее пухлое лицо лоснилось, словно смазанное жиром; на нем, как две изюмины в тесте, чернели глаза.

Миссис Дэвис (так она представилась) уселась на диван, натужно скрипнувший под ее весом, и принялась меня расспрашивать. Я рассказал о знакомстве с ее мужем и снова припомнил несколько забавных случаев, связанных нашим общим детством. Она томно закатывала глаза, ахала, тормошила без конца мужа, взвизгивала и хохотала над смешными моментами - и каждый раз ее громкий смех заставлял меня вздрагивать.

Потом, устав смеяться, она принялась сама что-то рассказывать; голос ее, высокий и резкий, был лишен интонаций и бил по ушам, словно звук сверла. Я с трудом удерживался от того, чтобы не морщиться. Дэвис с застывшим лицом хранил молчание, ни разу не отозвавшись на шутки жены.
Глядя на этих двух сидящих рядом людей, я не мог представить себе более неподходящей пары, не мог понять, что заставило моего друга жениться на подобной женщине. Еще в школе он прослыл нежным и чувствительным ребенком; я сам не раз замечал за ним некоторую утонченность чувств и нервность, хорошо знакомую творческим людям. Эта особенность проявлялась и в его рано развившейся любви к вещам красивым и изящным.

Впрочем, одно объяснение я нашел. Поэт сказал, что любовь похожа на болезнь, на безумство ума, а влюбленный - на одержимого, что все окружающие предметы зрит в ином свете, нежели здоровый человек, и в цыганке видит красоту Елены. Мой товарищ, кажется, был полностью погружен в свое безумство: стоило лишь посмотреть, как он откликнулся на мои слова.
Беседа вскоре стала непринужденной, и я, больше повинуясь принятому этикету, нежели своей искренности, отпустил несколько комплиментов миссис Дэвис. Она, порозовев от удовольствия, заулыбалась в ответ, но лицо Дэвиса, отвернутое от жены, но видимое мне, вдруг исказила судорога, словно он испытал сильную душевную боль. Он сделался мрачен.

"Да полно, уж не ревнует ли он ко мне жену?" - поразился я.
Мысль о ревности казалась смешной, но я помнил, что влюбленный человек никогда не слушает доводов рассудка. Мой друг был поражен недугом больше, чем я предполагал, если готов был видеть во мне соперника. Я не хотел давать ни малейшего предлога к неприязни, и не желал быть поводом для ссоры между двумя влюбленными; потому, испытывая досаду на себя, словно совершил какую-то неловкость, поспешил оборвать разговор и попрощаться, сославшись на неотложное дело в гостинице. Дэвис сухо кивнул мне и отвернулся, когда я выходил из комнаты.

Я вернулся в номер в расстроенных чувствах, страшно недовольный собою. Взял в руки одолженный роман и пробовал его читать, но строки были лишены смысла, а несколько раз я ловил себя на том, что механически пробегаю глазами текст, думая совсем о другом. Не желая и дальше мучаться, я погасил свечу и лег в кровать.

***

Наутро, после завтрака, мне принесли письмо. Я распечатал его; оно было от Дэвиса.

"Мой друг, - было в письме, - Спешу выразить свою приязнь и рассеять недоразумение, возникшее между нами, причиной коего явился лишь я один. При вчерашней встрече я был невежлив с тобою и даже груб, сегодня великодушно прошу у тебя прощения, ссылаясь на мое состояние. В свою очередь, хочу поведать о том, почему так вел себя; уверен (если только сердце меня не обманывает), что ты поймешь меня и пожалеешь.
Да, пожалеешь, ведь кто более достоин жалости, нежели я? История моя грустна и поучительна, выслушай же ее - вот она.

Но прежде чем начать ее, я скажу, что с младенческих лет ужасный рок преследовал меня. Я родился под несчастливой звездой, получив в дар от небес судьбу злобную, как Цербер, и неусыпную, как Аргус. Ей нравилось играть со мной. В течение всей моей печальной жизни судьба ставила мне препятствия, я не знал покоя, гадая - с какой стороны в следующий раз ждать напасти; повесть о моих злоключениях, вздумай я их описать сейчас, заняла бы не одну страницу.

Мои слова лишь поясняют то, что я хочу поведать, перейдем же к делу: однажды, собираясь помыться, и уже приготовив ванну, я заметил, что закончилось мыло. Одевшись, я спустился на улицу и зашел в бакалейную лавку.

Здесь и настигла меня злосчастная моя судьба, в который раз показав всю тщетность моих попыток избежать рока: хозяин лавки оказался занят покупателем, а его жена вышла, чтобы проследить за прибывшим в ту минуту товаром, оставив меня одного. На мой вопрос о мыле хозяин указал рукою на прилавок, предлагая выбрать товар самому.

На прилавке лежали всевозможные сорта мыла: глицериновое, натуральное, кофейное, цветочное... Как я узнал позже, именно в тот день привезли много товара, и среди них мыло не менее тридцати наименований; все они лежали передо мной, маня яркой упаковкой.
Я оторопел. Еще никогда мне не приходилось видеть столько кусков мыла за раз, а пахли они просто одуряюще. Я протянул руку и коснулся одного, но кусок рядом показался лучше первого; я взял его - и тут же заметил третий, еще красивее. Я стоял перед прилавком, не в силах выбрать мыло, а судьба играла мною, как кошка задохнувшейся мышью.

Разозлившись и про себя проклиная судьбу, устроившую мне невиданное испытание, я вознамерился ее перехитрить: закрыл глаза и протянул руку, собираясь выбрать кусок наугад, но вместо прохладного и твердого мыла почувствовал под пальцами горячую человеческую плоть. Я открыл глаза и обнаружил, что держу за руку незнакомую женщину.

Я отпустил ее ладонь и только открыл рот, чтобы извиниться, как она сама уцепилась за меня и обрушила на мою голову поток слов: за минуту я узнал, что зовут ее Матильда; живет она на улице Вязов, в небольшой комнатке, которую снимает вместе с тремя другими девушками; работает на ткацкой фабрике неподалеку; что у нее выходной день, и она охотно принимает приглашение пойти в ресторанчик.

Ты видел мою жену, так знай - если она что-то вообразит себе, то никакими силами ее невозможно разубедить. Матильда тараторила без умолку, не прерываясь ни на секунду и не давая мне возможности вставить слово, позволяя только поддакивать ей; из ее многословия я понял, что давно влюблен, следил за нею, и в бакалейную лавку зашел с одной только целью - признаться в любви. И что моя скромность и робость чуть не помешали сделать это.

Я попытался объяснить, что всего лишь хотел купить мыло; тогда она схватила кусок миндального, расплатилась и всучила его мне, принявшись пространно рассказывать, чем миндальное мыло хорошо для утренних ванн, затем перескочила на что-то другое, куда-то меня потащила…, и не успел я оглянуться, как нас обвенчали в церкви на углу улицы, где я жил.

Вот и вся печальная история. Судьба, приняв образ куска мыла, нанесла мне самый сокрушительный, самый страшный удар. Я непонятным образом оказался женат на женщине вульгарной, крикливой и сварливой; она целыми днями валяется на постели, поедая горы пирожных, бранится с молочником и зеленщиком; лишенная музыкального слуха, она обожает оперу и по утрам напевает куплеты из итальянских арий - о, этот ее голос! Счастливчик, ты не слышишь, как она поет!

Матильда лучше меня знает, чего я хочу, она рассорила меня с друзьями, заставила сменить работу и переехать в другой город, где живет ее мать, и бледной копией которой она является. Часто по воскресеньям ее мать пьет у нас чай и сплетничает с дочерью; тогда мне представляется, что в гостиной сидят две моих жены. Это зрелище сводит меня с ума.

Теперь ты понял причину холодности, с которой я отвечал тебе вчера. Прости меня: каждое произнесенное тобой слово ранило меня в сердце, подобно острой рапире, хотя ты, мой благородный друг, не ведал этого.
Если в сердце твоем осталась хоть капля любви ко мне, той любви, что возникла между нами в детские годы, заклинаю: помоги мне! В этом городе ты единственный человек, к кому я могу обратиться; друг, посланный мне самим небом. У меня есть план, для его осуществления нужно совсем немного… Вчера в спальне Матильда обронила, что ты показался ей довольно милым молодым человеком; возможно, она захочет испытать новые для себя приключения, до сего времени знакомые только по романам...".

Я не дочитал письмо до конца, не дочитал ради того, чтобы совесть моя осталась чистой, когда я буду вспоминать моего товарища.

***

Если бы хозяин гостиницы или слуга в этот миг заглянули в комнату, они увидели бы странную картину: их постоялец, одетый в дорожный плащ и шляпу, при помощи клея, воска и пробки пытается заклеить распечатанное письмо, хмурится и ворчит сквозь зубы.
Наконец, мне удалось запечатать письмо так, что на вид казалось, будто его никто не открывал. Позвав слугу, я плотно прикрыл за ним дверь, вложил ему в ладонь пять монет и письмо, и попросил отвечать, что он не успел отдать письмо; взял саквояж и вышел через черный ход на улицу, к стоянке, готовый заплатить любые деньги, чтобы только уехать из Бишема через час. Каюсь, я сбежал как трус, купив чужое молчание – но скажите мне: что я мог ответить глупцу?

@темы: Рассказ

---

Моя подруга Ната

[Rigita]

delete it

@темы: Рассказ

---

[капитан Спрингфилд]

Театром Зла вселенского Абсурда
Заполонен наш мир, от слез – до крови,
И верить можно только тем, кто судна
Выносит... Санитары дней в неволе!

Пою я оды вашему причастью
К всему тому, что причащает гневом,
И верю: все пройдет, отчасти...
А может – обнаженным нервам?

Повесь свои несказанные строки
На струны, провисающие сталью –
Придется обуздать стыда пороки,
Как сердце - нас, уздою и печалью!

Красивостей – не жди, их образ – мелом,
И грим потек, стирая лица с лика,
Кругом все растворяет в круге белом,
А на лугу все жарче ждут, смотри-ка...

27-11-2008 16-59

@темы: Стихи

---

[dymavenok]

Покидайтесь в меня тапками, пожалуйста.

Ты не ищешь меня в лабиринте истраченных дней.
За тобою бреду, отраженьем в кривых зеркалах.
Ты не ищешь меня… Ты оставил меня средь теней,
Запретив навсегда приходить к тебе даже в мечтах.

Ты сменил все замки, свои ставни закрыл на засов,
И твердишь, что тебе стало проще, и жить веселей.
Ты спускаешь собак, своих верных и преданных псов,
Лишь завидев меня или лучших когда-то друзей.

Ты хранишь свой покой, в одиночестве куришь и пьешь,
Забываешь стихи, что всегда будоражили кровь.
Но беги – не беги, от меня все равно не уйдешь,
Я бреду за тобой… А зовут меня просто – Любовь.

@темы: Стихи

---

[Система Виолетта]

Сон старого дома

Тихо-тихо скрипят половицы
В старой усадьбе, за главной дорогой.
Усадьба спит. Её комнатам снится
Пёстрая лента карет до порога.

Снится лакей, одетый в ливрею,
Факелов свет и блики зеркал.
Снится как ночью, на тёмной аллее,
Гостей в фарандоле кружит карнавал.

Снится вино, пироги из картофеля,
Сладкие вафли, коньяк, пралине.
Снится хозяин с надменным профилем,
Со шрамом на память о старой войне.

Снятся улыбки таинственных женщин
И кавалеры в красных плащах.
Завтра, под утро, о том карнавале
Рассказано будет на всех площадях.

...И контрабасы, виолончели
Играют во сне. Или в саду?
Дочка хозяина на качелях
Сжимает в руках тимьян-резеду.

Спит старый дом. Балы отгремели.
Хозяйка, седая, сидит у окна.
Виолончель древоточцы изъели –
В доме полвека уже тишина.

И тишина такая глухая,
Что выпить её – и захмелеть.
Средь рваных гардин осторожно ступает
Последняя гостья владелицы - смерть.

Войдёт, оглянётся пугливою птицей,
Помедлит чуть-чуть, замерев у порога.
И тихо-тихо скрипят половицы
В старой усадьбе, за главной дорогой.

@темы: Стихи

---

Смерть на бумаге

[Desiderata]

Прочитав очередной отказ, Влада вскочила из-за компьютера, вылетела на балкон и тихо выругалась в вечерние сумерки. Проклятая конъюнктура… Она виделась Владе толстой, размалёванной, накрученной на бигуди бабой с безвкусными золотыми кольцами на пальцах, из тех, что часто стоят за прилавком, просиживают юбки в бухгалтериях, паспортных столах и госучреждениях всех мастей и плюются ядом в неосторожных посетителей. С каким удовольствием она сама плюнула бы в морду этой злобной шлюхе!..
Дело было не в агрессивности Влады, а в том, что конъюнктура порядочно отравляла ей жизнь. Её повести и романы не соглашалось брать ни одно издательство, несмотря на то, что ещё со школьных лет она побеждала в литературных конкурсах и уважаемые, сведущие в литературе люди, с которыми она общалась, были о её работах весьма неплохого мнения. Приговор литагентов, однако, был короток: «Такое мы не продадим». Не продадим, и точка.
Проклятием Влады было то, что она не размазывала по тарелке розовые сопли для сентиментальных тётушек, плевать хотела на разборки ментов с бандитами, избегала троллей с эльфами, справедливо считая, что с титанами фэнтези ей всё равно не сравниться, и не бросалась в сто пятый раз бичевать мир «глянца».
О чём же она тогда писала? О том, что видела вокруг себя. Все яркие, необычные события и истории, которые она подслушивала или в которых участвовала, объединялись ею в захватывающие, полные тонкого юмора повести. Своих героев девушка тоже брала из жизни, что ничуть не мешало им быть необыкновенными людьми: среди её друзей были художники, рок-музыканты, альпинисты, спелеологи и прочие искатели приключений, которые щедро снабжали её сюжетами. Однако, интересные истории были издателям, что говорится, «по барабану», если они не соответствовали их представлениям о моде.
Модными творения Влады быть не могли ещё по одной причине. Её ажурный, отточенный слог был слогом русской классики. На какие бы острые темы девушка ни писала, она избегала вульгарной лексики, лишь изредка прибегая к ней в диалогах, когда эмоции персонажей были на пределе. Однако, кому нужны возвышенный стиль, стыдливость и полунамёки в наши дни, когда персонажи модных книг напропалую «срут» и «трахаются», когда без полового акта со всеми подробностями не обходится ни одна современная книга за исключением детских? Уважающему себя автору нужно шокировать, эпатировать, и попирать уже давно несуществующие рамки… А тут, понимаете, выискалась хренова аристократка!
Последним гвоздём в гроб Влады стало то, что в её произведениях добро побеждало, а зло наказывалось. Даже если главный герой погибал или терпел неудачу, читатель всё равно оставался уверен, что его смерть не напрасна и правда когда-нибудь восторжествует. В глазах литературных бизнесменов называть белое белым, а чёрное – чёрным – это было высшей степенью моветона, так как в нашей жизни, если вы ещё не знаете, всё относительно. Только вот глупая Влада никак не хотела с этим мириться. В какой-то момент она, отчаявшись, даже задумалась о том, чтобы отдаться литературному редактору в обмен на публикацию своих работ, но, будучи девушкой честной, сразу же отринула эту затею.
Зайдя обратно в комнату, Влада бросила быстрый взгляд на сервант, где стояла початая бутылка коньяка, но тут же резко себя одёрнула; нельзя пить, когда тебе плохо: сопьёшься в два счёта. Чтобы уйти от соблазна, девушка накинула длинный кожаный плащ, влезла в старые добрые «гады» и, несмотря на поздний час, отправилась на Воробьёвы горы, в тёмные обьятия парка, благо идти было недалеко. Перейдя Мосфильмовскую улицу, девушка сняла наушники, чтобы лучше слышать шелест ветра, тихое посвистывание сверчка да свои собственные шаги. Не было никого, лишь изредка хлопали крыльями птицы да проплывал по Москве-реке ночной теплоход. Бархатная, влажная темнота снимала отчаяние и гнев, обволакивала, успокаивала… Дойдя до памятника Герцену, Влада нашла скамейку, села и стала слушать ночные звуки. Отдалённый гул машин напоминал ворчание удаляющегося грома, и трудно было поверить, что за густым переплетением деревьев раскинулся шумный мегаполис. Девушка не желала возвращаться в свою тесную «однушку»: больше всего на свете ей сейчас хотелось разлететься на атомы и стать воздухом.
Мало-помалу, буря внутри неё улеглась. Девушка потянулась за телефоном, чтобы поболтать с кем-нибудь из друзей, но выяснилось, что телефон остался дома. Что ж, тем лучше – жили ведь как-то тысячелетиями без навороченных средств связи, дружили, любили. Однако, и дальше наслаждаться ночью в парке ей было суждено недолго.
«Арсения не оставляло чувство, что за ним и его бойцами наблюдают, - вдруг услышала она, словно кто-то шептал эти слова ей на ухо. – Однако, как бы он ни всматривался в просветы между толстыми стволами сосен, как бы ни прислушивался, он не слышал ничего, кроме тихой поступи товарищей да шелеста дождя по палой листве.»
У Влады перехватило дыхание. Она не только слышала в своей голове эти слова: она видела картину, которую они изображали. Застыв на скамейке, словно изваяние, она стала ждать продолжения.
«Дождь был мелким, холодным и на удивление противным. Хотелось коньяку. Хотелось приободрить и себя, и ребят какой-нибудь легкомысленной песней, но в этих условиях один лишний звук мог стоить жизни всей группе: даже между собой объяснялись главным образом специально установленными знаками. Облетевший лес хорошо просматривался и казался прозрачным, но всё же… Это совсем не знакомый брянский лес, куда Арсений хаживал на охоту с отцом и дедом: места хоть красивые, но чужие, опасность угрожает из-за каждого камня, из каждой расселины… Старлей внимательно посмотрел в бинокль на цепь невысоких скал, за которыми мог сидеть снайпер или просто наблюдатель; он не увидел никаких признаков постороннего присутствия, но на всякий случай отправил дозорных, чтобы они осмотрели это место».
Девушка поняла, что надо мчаться домой. Бежать со всех ног и записывать эти слова, иначе они забудутся, затрутся, и она не сможет восстановить их в первозданном виде. Застряв на том, как Арсений отправляется в разведку, она, как ни билась, не могла придумать продолжения; ей было трудно представить картину (хотя бы потому, что она сама никогда не воевала), слова никак не хотели ложиться одно к другому. И тут они хлынули сами, в самый неожиданный момент, словно их диктовали!
Влада писала повесть о чеченской войне. Тема, столь необычная для молодой девушки, брала истоки в её недавнем прошлом, с которым она тщетно пыталась расстаться. Как она сама этому ни противилась, именно болезненные воспоминания подтолкнули её к тому, чтобы раскрыть на случайной странице толстую тетрадь и аккуратно вывести первую строчку: «Арсений был в бешенстве. Его надежда на участие в миротворческой операции рухнула в один миг».
Однако, Арсений вряд ли появился бы в её воображении, не повстречайся она с Романом.
Два с лишним года тому назад, апрельским вечером, Влада, тогда ещё студентка философского факультета МГУ, сидела на той же самой скамейке, что и теперь, читая «Улитку на склоне» Стругацких. Как это с нею часто бывало, девушка настолько погрузилась в чтение, что ничего не замечала вокруг себя. Она не услышала ни шагов, ни шелеста одежды, ни даже тихого скрипа скамьи рядом с собой, пока чей-то низкий голос не спросил:
-Интересная книга?
Она подняла голову. Рядом с ней сидел молодой человек в военной форме, что в первые секунды её даже немного напугало. Никогда раньше она не имела дела с военными (это, впрочем, не мешало ей считать, что от них идёт все зло в этом мире).
-Д-да, - ответила она, зачем-то вскакивая с места.
-То-то я смотрю, ты замерзла, а не уходишь.
-Откуда вы знаете, что я замёрзла?
-Губы синие! – воскликнул юноша в форме и заулыбался во все тридцать два.
Оба, глядя друг на друга, начали смеяться. Сначала тихо и сдержанно, а потом – в полный голос, захлёбываясь, едва не падая на ещё не растаявший лёд. Затем юноша протянул Владе свои варежки (на ней были только тонкие кружевные перчатки) и сказал:
-Пойдём, что ли, чаю хлебнём?
Влада не стала отказываться. Они отправились искать кафе.
Её новый друг Роман Селиванов оказался курсантом Рязанского воздушно-десантного училища. Вопреки всем стереотипам о военных и о десантниках в частности, он вовсе не был ограниченным и грубым, а напротив, оказался прекрасным собеседником, начитанным, веселым и обаятельным. Вечер пролетел незаметно: они успели обсудить советскую научную фантастику и книги Оруэлла, дружно перемыли косточки постмодернизму и поговорили о международной политике, которая становилась все более нездоровой и все менее управляемой (одна война следовала за другой). Наконец, Влада решилась расспросить Романа об учёбе и службе. К её удивлению, он рассказывал об этом с огромным удовольствием, не забывая между делом ввернуть пару-тройку армейских анекдотов, от которых Влада краснела до ушей, но вместе с тем едва не сползала под стол от хохота. Прыжки с парашютом, занятия рукопашным боем, марш-броски пешком и на лыжах – всё это казалось ей невероятно сложным, но вместе с тем – необычайно захватывающим, словно приключенческий роман. Человек, выбравший, а главное, всей душой любивший такую жизнь, просто не мог быть обычным!
Весь вечер Роман ни на секунду не отводил взгляд от её лица, и это приводило её в трепет. Не зря, конечно, ведь даже слово «красивый» было для Романа слишком слабым. Он напоминал древнерусского витязя, какими их изображают в книгах: высокий, широкий в плечах и тонкий в поясе, с крупными правильными чертами лица и рысьими зелёными глазами. Его кожа имела несколько смуглый оттенок, словно покрытая врождённым загаром, а волосы были блестящие, волнистые и светлые, с лёгкой краснотой, и Влада жалела, что Роман не может носить их длинными: военному не положено. Его длинные, с широкими ладонями, руки были словно созданы для копья и меча. Ни выправка, ни поступь, ни стремительная ловкость его движений не оставляли сомнений, что такие, как он, много веков назад ходили на Византию и били немцев на Чудском озере… Как великолепно Роман – прямой, стройный, как натянутая тетива, с ясным взглядом ярко-зелёных глаз выглядел на фоне сотен и тысяч своих сверстников, чахлых, сутулых, изнеженных детей мегаполиса!
Когда Роман, проводив девушку до подъезда, сжал ей руку своими твёрдыми горячими пальцами, она едва не потеряла сознание от восторга. Такое с ней, прежде безразличной к многочисленным поклонникам, было впервые. «Если я не увижу его снова… то вряд ли смогу радоваться жизни», - думала она, отвечая на его ясную, добрую улыбку.
Однако, через несколько дней Роман позвонил. В душе у Влады словно грянул гром. Она подавила дрожь в коленках, и, глубоко вдохнув, ответила, пытаясь казаться спокойной и безмятежной. Роман приглашал её в Третьяковку. И неважно, что в Третьяковке она была сто раз; она готова была пойти куда угодно, чтобы только его увидеть.
В галерее была новая выставка. Но Влада мало ею интересовалась; пока Роман не видел, она пожирала глазами его, а не картины. Ей было трудно удержаться от того, чтобы крикнуть: «Обними меня». И чем сильнее было её желание, тем более робко и сдержанно она себя вела. C трудом она дождалась третьей встречи, чтобы позволить юноше себя поцеловать.
Какие захватывающие истории он рассказывал, как искренне обнимал её своими могучими руками, какие восхитительные подарки дарил – особенно живые фиалки, бархатные на вид, которые она потом бережно растила на окне, и редкие, старые книги и журналы – например, «Костер» военных лет.
Всё время, когда любимого не было рядом, девушка не находила места; доходило до того, что она причиняла себе физическую боль, прикасаясь к огню и нанося себе уколы булавкой, чтобы хоть как-то побороть невыносимую тоску. А виделись они, увы, нечасто: Роман бывал в Москве не каждые выходные и даже не всегда имел возможность позвонить. В те немногочисленные дни, когда они могли увидеться, их счастье было счастьем на грани надрыва, непроходящим опьянением, приступом помешательства…
Их отношения были далеко не безоблачны. Так, родители не одобряли выбора Влады и не упускали случая ей об этом напомнить, презрительно называя Романа «солдафоном». Встречаться с будущим офицером считалось немодным и непрестижным. Вот бизнесмены, топ-менеджеры и прочие люди с нерусскими профессиями – это «круто» и «статусно». У Влады даже были сверстницы, которые после учёбы и работы отправлялись в дорогие бары и мужские магазины – охотиться на «статусных» самцов, однако успехов на этом поприще не добились, так как самцы прекрасно понимали, что на них охотятся, и лёгкой добычей быть не желали. Впрочем, однокласснице Влады Лиле, когда-то скромной девочке-ботаничке, всё ж таки удалось «удачно» выйти за бывшего бандита.
Между тем, родители Романа Владу тоже невзлюбили. Будучи оба представителями офицерских династий и поборниками строгой дисциплины, они ну никак не хотели мириться с тем, что невеста сына неформалка, носит «гриндера», ярко-красные пряди в волосах и стальной шипик под нижней губой, что родители у неё не военные, не профессора и не государственные служащие, а мелкие предприниматели – «торгаши», что девушка слишком эмоциональна и в таком великом университете, как МГУ, она учится на самом «несерьезном» факультете. Словом, не понравился тебе человек с первого раза - даже цвет его носков будет тебя раздражать. Влада это почувствовала буквально с первых минут и от всех дальнейших приглашений возлюбленного на домашние чаепития отказывалась. И, как бы не пытались оба игнорировать проблему, она всё равно давала о себе знать и стоила Владе нескольких нервных срывов, в то время как Роману оставалось все терпеть молча…
Нечего и говорить, что в таких условиях у влюблённых почти не было времени и места, чтобы побыть наедине. Однако, сильнее всего их отношения портил взрывной характер обоих. Влада начинала нервничать каждый раз, когда Роман где-то задерживался или не мог приехать. Она ревновала его чуть ли не к собственной тени. Роман, в свою очередь, никак не мог смириться с тем, что у неё было полным-полно друзей мужского пола и общалась она с ними довольно часто (с парнями ей вообще было интереснее, чем с девчонками). Он был с рождения приучен к дисциплине и порядку, она была дикой, взбалмошной, неуравновешенной и обидчивой, легко могла перейти от смеха к слезам и от печали – к безудержному веселью. Ссорились они так, что перья летели, быть может ещё и потому, что выплеснуть накопившуюся страсть по-другому они возможности не имели. Так – между раем и адом – прошёл год.
А потом всё рухнуло в один момент. По её собственной глупости. После одной особенно яростной ссоры, вспыхнувшей, как обычно, на пустом или почти пустом месте, он в сердцах назвал её идиоткой, развернулся посреди улицы и ушёл домой, а она, в душе сгорая от ярости, в тот же вечер отправилась на концерт одной своей знакомой металлической группы, после чего провела бурную ночь с её гитаристом–как это часто бывает среди девчонок её возраста, из одного лишь желания отыграться за обиду.

Каким образом Роман узнал или догадался об измене, для неё так и осталось тайной. Но на этом их отношения кончились. Он даже не захотел встретиться в последний раз – просто позвонил, и сказал, что все больше не желает ее видеть.
Поначалу Влада умирала от стыда и горя; ей стало отвратительно даже собственное отражение в зеркале. Ей было больно дышать, больно говорить, больно думать. Иногда слезы накатывали на лекции или посреди улицы, и оставалось только в кровь кусать губы, чтобы не выпустить их наружу. Она надолго забыла, что такое улыбка и боялась, словно маленький ребенок, хоть на минуту остаться одна. Она избегала мест, в которых бывала с Романом, а то были самые лучшие, самые старинные места Москвы –Сад Эрмитаж, Бауманский парк, Ботанический сад и усадьба Останкино. Ей казалось, что жизнь перечеркнута, и больше не имеет смысла ждать от неё чего-то хорошего. Девушка сожгла за гаражами свой дневник и все их с Романом общие фотографии, удалила из контактов его электронный адрес, закрасила маркером его номер в телефонной книжке. Но что толку, если она всё это помнила – помнила до последней буквы, до последней цифры, до последнего взгляда? А в особенности, то, как он целовал её в макушку и ласково называл «моя чернокнижница».
Однажды, включив вечером телевизор (что случалось редко), Влада узнала, что банды чеченских боевиков вторглись в Дагестан и что в республике идут ожесточенные бои. И тут её словно кольнули иглой. Зная, что Роман недавно выпустился из училища, она впервые за полгода решилась ему позвонить. Однако, трубку он не взял; ответила его мать, Лидия Ивановна
-Он воюет в Дагестане, - казалось, Лидия Ивановна вот-вот зарыдает в телефон. - Тебе-то он зачем сейчас понадобился
-Я хотела узнать, куда ему написать можно… - с трудом проговорила девушка, не ожидавшая такой враждебности.- Только и всего.
Ей очень хотелось бросить трубку и больше никогда не разговаривать с этой женщиной, но это было бы позорной трусостью. В конце концов, разве она своим поведением не заслужила презрения?
-Ну, попробуй. Только ему там совершенно не до тебя, - недовольно бросила женщина и, цедя сквозь зубы слова, быстро продиктовала Владе адрес.
Повесив трубку, девушка почувствовала неведомый доселе ужас. Сожжённые вместе с экипажем БТР-ы, заложники, разорванные в клочья тела, раскроенные черепа, замученные насмерть пленники - весь этот кошмар, которым кишели газеты и телепрограммы, обрушился на неё лавиной. Раньше это было где-то далеко - так далеко, что казалось неправдой, самое большее - очень страшным фильмом, после которого ты выключаешь телевизор и занимаешься своими повседневными делами. Теперь война - этот гигантский звероподобный механизм, перемалывающий человеческую плоть и души - лязгала челюстями у неё перед лицом.


Она писала Роману несколько раз, но так и не получила ответа. С замиранием сердца она следила за выпусками новостей, читала статьи в интернете, военной прессе и полуподпольных изданиях, с головой окунаясь в суровые, а иногда и просто тошнотворные подробности событий на далеком юге. Наконец, из обрывочных новостей, дошедших до неё через общих знакомых, она смогла узнать, что молодой офицер не только жив, но уже успел показать себя лучшим образом: группа разведчиков под его началом обнаружила большой склад с оружием и уничтожила пулеметную точку на пути прохождения колонны. Девушка поняла, что Роман отныне жил другой жизнью, в которой ей места больше не было. Даже если он и получал письма, ему было явно не до них. Однако, следить за новостями Влада не перестала.
Сколько бы она ни пыталась забыть любимого, вычеркнуть из памяти, думать о других вещах – без воспоминаний не проходило ни дня. Влада пыталась заводить романы, но они не длились больше месяца, ибо все юноши и мужчины, с которыми она встречалась, оказывались не «те». Даже лучшие из них сильно проигрывали Роману в её глазах. Видя, что пробудить в ней настоящую, пылкую любовь никто не в состоянии, Влада решила быть сама по себе. По крайней мере, пока что-нибудь в её судьбе резко не переменится.

Чтобы заполнить чёрную, как омут, пустоту в своей душе, Влада стала писать как никогда много. Если раньше из-под ее пера выходили короткие бессюжетные наброски в несколько строк, то теперь свои блокноты она исписывала за два-три дня. Сначала она просто излагала на бумаге свои мысли и переживания. Затем это хаотичное нагромождение фраз стало выстраиваться в сюжетные линии; вскользь упомянутые люди превращались в главных героев, события из её cобственной биографии и случаи, произошедшие с её друзьями, обрастали интригующими деталями. Влада не стремилась изображать мир в точности таким же, каким он был: она создавала свою реальность; хоть та и была похожа на нашу, Тьма и зло, при всей своей силе, не устанавливали в ней законы жизни.
Даже окончив университет и устроившись работать копирайтером, девушка любимое занятие не бросила. Разумеется, ей хотелось иметь больше времени, чтобы обдумывать сюжеты и разрабатывать характеры своих персонажей. Но… задания, сыплющиеся лавиной от разных заказчиков, встречи с семьей и друзьями, и так становившиеся все более редкими. плюс кое-какие домашние дела – где тут развернуться? Вот если бы она могла жить своим творчеством, не отвлекаясь на рекламные статьи о протеиновых коктейлях и слоганы для растворимых супов! Ведь столько же было в одной только Москве бумагомарателей, которые не дотягивали до неё ни стилем, ни идеями, ни привлекательностью героев, однако не только печатались, но завоёвывали всевозможные награды, с умным видом давали интервью и регулярно мелькали в светских хрониках. C материальным положением у них тоже был полный порядок.
Получив одобрение от Игоря Владимировича, видного литератора и профессора факультета журналистики МГУ, чьи литературные вечера она посещала на первом курсе, девушка отправилась покорять самые известные издательства, однако повсюду наталкивалась на ожесточенное сопротивление. Она была упряма в своих поисках и ей казалось, что стоит копнуть чуть глубже, приложить чуть больше усилий – и вот он, долгожданный контракт, стильный чёрный переплет и благодарные читатели, засыпающие нового кумира мешками писем. Несмотря на невезение, она больше всего уповала на свою повесть «Высоты», в мыслях о которой она засыпала и просыпалась не первый месяц. В этом произведении Влада попыталась собрать всё, что в своё время слышала от любимого о воздушном десанте и всё, что из официальных, а чаще – неофициальных источников ей удалось узнать о войне на Кавказе. Героем повести был молодой офицер-десантник Арсений Ветров; из-за конфликта с начальством его не взяли в миротворческие войска в Косово, куда он страстно желал попасть и имел на то все шансы, однако вскоре в Дагестан вторглись чеченские боевики, и ему пришлось отправиться туда, а после – обнаруживать и ликвидировать «волков» в горах Чечни.
По дну высохшей балки, где когда-то давно шумел ручей, шли две фигуры в камуфляже. Ба! «Чехи»! Ветров посмотрел в бинокль. Нет, не «чехи» даже, а арабы. Судя по недовольным мордам, им чертовски холодно под этим колючим дождём; вон, старшему, поди, скоро бороду выжимать придется. «Что ж, сволочи, нечего соваться куда не просят… Будете в могиле мёрзнуть», - подумал Арсений, в гневе прижимая к себе автомат, но сразу же подавил в себе инстинкт охотника; лучше будет взять эту парочку живьём и притащить на базу, где их допросят с пристрастием... Однако, он решил не спускаться за арабами в лощину, которая прекрасно простреливалась с высот, а следовать за ними верхним маршрутом вдоль склона, благо густой кустарник прекрасно скрывал разведгруппу. Арсений хотел приблизиться к наёмникам так, чтобы обойтись без стрельбы и не дать им возможности привлечь внимание остальных бандитов, если те были поблизости, однако такой возможности пока не представлялось. Десантникам оставалось следить за «воинами джихада», держась верхнего маршрута и стараясь оставаться вне радиуса их слышимости.
До чего же это было абсурдно – два темнокожих араба в натовском камуфляже, шагающие под этим чёртовым дождём, переходящим в мокрый снег! При других обстоятельствах Ветров рассмеялся бы.
Влада не просто придумывала это на ходу: она видела идущих по оврагу боевиков – но не глазами, а внутренним зрением, она слышала их дыхание, шорох листвы и скрежет мелких камней под их ботинками, и даже могла различить мелкие капли дождя, повисшие в густой чёрной бороде одного из них – того, что постарше. Ей и раньше случалось смотреть глазами своих героев в те счастливые минуты, когда ей удавалось полностью погрузиться в повествование и раствориться в сюжете, словно это была её настоящая жизнь, но сегодня это чувство было особенно сильным.
Дозорные обнаружили растяжку из гранаты Ф-1; это косвенно подтверждало сведения о том, что дальше по ущелью, постепенно поднимавшемуся вверх, должен был находиться лагерь или схрон.
Влада помедлила ещё немного. Жизнь и смерть Арсения, как и раньше, полностью зависели от неё. Но повесть, разумеется, не могла тянуться бесконечно. Судьбу героя надо было решать сейчас, и если в этих горах им была уготована ловушка... Владе уже приходило в голову, что погибель Арсения в разведке стала бы не только трагическим, но и закономерным концом произведения, подобно смерти эпических героев, но и долгожданным избавлением от бесконечных воспоминаний о Романе. Похоронив своего героя на бумаге, она смогла бы, наверное, навсегда похоронить собственные угрызения совести, пустые воспоминания, а также «сахарный оптимизм» и «пионерский пафос», которыми она грешила в своих книгах, где добро всегда торжествовало. Теперь её читатель должен будет узнать, что красавец-воин, которым автор любуется на каждой странице, столь же смертен, как и его товарищи, что погибали на протяжении повести в бою, в плену и от болезней. Но нет… не сейчас… Он ещё должен дать свой последний бой, ради которого всё было написано.
«Нам тут явно рады»… невесело подумал Арсений, хмуря широкие темные брови. Он велел Савченко и Васильеву обезвредить растяжку и внимательно проверить, нет ли поблизости ещё ловушек, а сам снова взял бинокль, будучи теперь уверенным, что группе приготовили засаду (арабов, должно быть, выслали как приманку). Однако, едва он успел поднести бинокль к глазам, как в стёкла густо брызнуло красным, тихо вскрикнул кто-то из бойцов, и Варяг, со сквозной кровавой дырой в голове, безмолвно рухнул на гниющие листья.
Группа замерла в безмолвном оцепенении. Вероятно, в последний момент он оказался слишком близко и «влез» под пулю снайпера, предназначавшуюся для старлея… До двадцати трёх ему оставалось четыре дня.
Содрогаясь от боли и ярости, Арсений закрыл убитому глаза. Он не произнес ни слова. Смертей он успел повидать немало, но до этого момента, за всё то время, что он ходил в разведку, не погиб ни один из его подчинённых. Варягу было суждено открыть отсчёт…
Но сейчас было не до эмоций. Судя по тому, как был ранен Варяг (пуля вошла в левый висок и вышла за правым ухом, выстрел был сделан с противоположной стороны лощины, причём с расстояния никак не дальше ста метров.
-Все за деревья! – шёпотом скомандовал он, вытирая с лица кровь.- Юра, заряжай гранатомёт!.. Этот урод где-то поблизости! Ищем!
Посмотрев в cтереотрубу, солдат-срочник Юра Миронов испуганно выругался себе под нос и показал кивком головы на скат противоположной горы. Арсений насчитал человек двадцать боевиков, быстро двигавшихся в их сторону.
Рассредоточившись так, что между ними было метров пять, они шли с юго-востока, куда продвигались разведчики, двигаясь быстрыми перебежками. Они уже знали, что десантники здесь. Арсений хорошо помнил правило: не давать боя, не имея двукратного численного превосходства над противником. В его случае было четырнадцать человек против двадцати. Но уходить, оставив живым снайпера и подставив ему спину, было недопустимо.
Арсений был теперь уверен, что засада была приготовлена специально для его разведгруппы, с тем расчётом, правда, что они пойдут по дну высохшего ручья, которое так прекрасно простреливается со склонов. Арабы в натовской форме были, как он и заподозрил с самого начала, приманкой. Вывод напрашивался сам собой: о случаях предательства и продажи оружия врагу, имевших место ещё на первой чеченской, он слышал ещё от старших офицеров, но не ожидал, что сам с ним столкнётся.
«Но кто же эта сволочь?.. Эта сука, эта крыса… - думал старлей, держа палец на курке . - Не среди нас, конечно… Отсиживается на базе… Придём живыми – выясню. И тогда...»
Стало ясно, что снайпер выдал себя раньше времени, попытавшись ликвидировать командира группы до того, как завязался бой. За то и поплатился. Он лежал на высоте около ста метров, за редкими кустами, зарывшись в палую листву, но Миронов сумел засечь его в тот момент, когда он зашевелился, видимо, намереваясь переползти на другое место, и стал видимым. Лицо снайпера было густо вымазано грязью, однако, небольшое хрупкое тело выдавало женщину или подростка. Медленно выдыхая воздух, гранатомётчик нажал на курок. Граната, угодив точно в снайпера разорвалась, и Миронов на мгновение побелел, как стена; он воевал совсем недавно.
В ответ на его выстрел застрекотали автоматы боевиков, и ошмётки древесной коры полетели в разные стороны. Десантники открыли ответный огонь, в первую очередь изрешетив «приманку»; видать, арабы оказались не самыми лучшими воинами, если ими так легко пожертвовали. А может, они сами стремились обрести «венец мученика».
Ветров предположил, что если его группе была приготовлена засада, то боевиков может быть и больше, поэтому он решил как можно быстрее отодвигаться на равнину и попытаться выманить врага туда, где разведчиков могли бы поддержать огнём с БМД. Неплохо, конечно, было бы заставить «волков» сойти со ската в лощину и расстреливать их сверху, но пока такой возможности Ветров не имел.
В перестрелке ему удалось ранить в ногу одного из бандитов; им оказался высокий рыжий, похожий на немца, чечен, который ускользнул от него в Итум-Кале…
Влада пошла на кухню, чтобы сделать себе чаю с мёдом; она сильно мёрзла. Её пальцы окоченели настолько, что едва двигались по клавиатуре. Но и на кухне, под надрывный стон ветра в оконной раме, она не могла расслабиться и хоть на секунду перестать думать о трагедии в горах. Она видела, как десантники, отстреливаясь, отходят из лощины, унося погибшего товарища, чувствовала, как тяжела их ноша и понимала, насколько они стали уязвимей. Холод покинул её руки, сжимавшие горячую чашку, и пошёл дальше, охватывая горло, внутренности, мозг... Словно она сама часами простояла под тем ледяным дождём, что моросил сейчас в чеченских горах!
-…Уничтожены снайпер и двое боевиков… Младший лейтенант Старков погиб… - сообщил Арсений по рации командиру роты, пока Савченко и Васильев устанавливали по пути отступления растяжку. – Мы уходим на равнину. Как вы далеко?
- От вас километрах в пятнадцати, - был ответ. – Держитесь, мы подходим…
-Вас понял!
Не успел он, однако, опустить рацию, как выстрелы послышались с северо-востока, с той самой стороны, куда отступали десантники. Арсений понял, что вторая группа боевиков, о существовании которой он только предполагал, зашла к ним в тыл. Как же он этого не предусмотрел! Ведь обычно, когда засада обнаружена, боевики просто уходят, а раз они решились преследовать... Проклятый дождь, как назло, стали сильнее и хлестал десантникам прямо в глаза, но им удалось разглядеть, что враги (их было шесть человек) засели на цепи невысоких скал, что высилась у выхода из лощины. «Ночха» брали разведгруппу в тиски.
Зарычав от ярости, словно зверь, Арсений упал на одно колено выпустил в чеченцев длинную очередь. Тут же к нему присоединились Женя Савченко, Юра Миронов и Лёха Щеглов. Вскоре старлей распределил группу так, что десять человек отбивались от первого отряда бандитов, и четверо, включая его самого, вступили в перестрелку со вторым.
Хотя старлей получил ответ от группы Яшина, он теперь не слишком уповал на помощь: будучи единожды преданным, он не мог доверять никому, кроме себя и своих ребят, а поэтому решил, что выбираться надо самим.
Ближе всех к боевикам находился Миронов; учитывая его отличное владение гранатомётом, Арсений специально выслал его вперёд. Пока, стоя на коленях, Миронов готовился к выстрелу, две пули попали в дерево, за которым он прятался, а третья вонзилась в землю рядом с ним. Однако, юноша довёл дело до конца. Сквозь треск автоматных очередей послышались страшные крики; граната поразила сразу двоих: один, по-видимому, погиб, другой был тяжело ранен, потому что крики не умолкали. За скалами осталось трое.
«Молодец, Миронов, удачно сегодня поохотился! – подумал Арсений. – Взять бы хоть одного живьём!»
Воодушевлённый успехом, Юра зарядил подствольник третьей гранатой. Чуть высунулся из-за дерева… Задержался, стараясь прицелиться получше… И чеченская очередь сразу же его срезала.
Арсений услышал Юрин короткий крик и увидел, как рядовой опрокинулся наземь, схватившись рукой за шею. После двухсекундного замешательства старлей достал из жилета дымовую гранату и бросил её как можно дальше, чтобы прикрыть завесой себя и юношу, и пополз по гниющей сырой листве к раненому, в отчаянной надежде, что его удастся спасти. Гибели Варяга уже «хватит» ему на всю жизнь.
Щеглов занял место Арсения и теперь прикрывал его. C каждым преодоленным метром чувства старлея обострялись вдвое. Распластавшись по земле, словно кошка на охоте, он чувствовал под собой каждый камень. Он слышал и треск мелких сучьев под собственным телом, и нарастающее стрекотание автоматов, ему даже стали слышны команды, которые отдавал один из чеченцев двум остальным. Он делал над собой колоссальное усилие, чтобы не закашлятьcя от дыма и не выдать себя. Ох, зря он подпустил Миронова так близко к ним!
Вот и Юра… Он ещё шевелился, ещё пытался, следуя инстинкту самосохранения, остановить алую кровь из раны в горле. В его глазах стояли ужас и невыносимая боль, которую бедняга не мог выразить ни словом, ни криком. Он доживал последние секунды и тщетно пытался схватить воздух ртом, издавая душераздирающий хрип.
-Сейчас, сейчас – прошептал Арсений. – Держись… А, чтоб тебя!..
Две пули вошли ему в левый бок, раздробили рёбра и добрались до беззащитных лёгких. В дыму боевики не видели цели, а просто палили туда, где Арсений мог находиться, и лишь поэтому не попали ему в голову.
Едва дыша, Арсений прополз последние два метра, и дотянулся до парня в последней, исступленной попытке пережать ему артерию. В глазах у офицера то краснело, то чернело, но он мог ещё видеть, как рядовой Миронов захлебывается собственной кровью, как останавливаются его широко раскрытые глаза, как лицо становится неподвижным и серым, точно камень.
Поняв, что сделать уже ничего нельзя, Арсений сел, оперевшись спиной о ствол cосны, нашёл в жилете аптечку и попытался остановить себе кровь. Однако, силы уходили стремительно, секунда за секундой, и вскоре пальцы у него начали неметь.
«Нет, нет, нет, так не должно быть… Получается три трупа… Три трупа за полтора часа, включая меня. И ведь это же cамое обыкновенное задание! Где же Яшин?»
Владе стало не по себе. Арсению пришло время умереть, однако всё её существо почему-то этому сопротивлялось. Казалось бы – в чём проблема? Ведь Арсений – вымышленный персонаж. Вымышленный, никогда не существовавший, срисованный даже не с одного Романа, а с нескольких воинов. Даже её покойный дедушка-фронтовик – и то, наверное, мог бы сказать: «Это я!»
-Ветров, Ветров, - зашумела рация. – Это Яшин! Мы подходим! Доложите обстановку!
-Продолжаем бой. – с трудом шевеля губами, выговорил старлей. - Потеряли ещё одного, меня ранили. На выходе по-прежнему трое «чехов»… - тут рация выскользнула у него из пальцев и, ударившись о выступающий корень дерева, отскочила в сторону и заскользила вниз по склону.
Арсений не верил, что умирает. Он до последнего надеялся, что смелость и выдержка не дадут ему пропасть. Но кто-то, похоже, решил по-своему.
И эти «кто-то» были недосягаемы; легче было перебить всех чеченцев, чем призвать к ответу главных виновников кровопролития.
«Труба… Нам всем труба… - это было последнее, что выдал угасающий мозг Ветрова.
Секунда за секундой «засыпали» органы чувств и слабели конечности, а бой тем временем продолжался. Но Арсений вскоре перестал его слышать. Лишь звон в ушах, становящийся похожим на какую-то нечеловеческую музыку. Он уже не увидел, как с севера в лощину на помощь к его товарищам ворвалась забрызганная грязью боевая машина десанта с группой лейтенанта Яшина и накрыла бандитов пулеметный огонь, как обрадовались его бойцы, как побежали вглубь леса уцелевшие боевики. Выстрелы грохотали очень, очень далеко, словно во сне. Последним, что старлей увидел, перед тем, как закрыть глаза, были чёрные щупальца дерева, простиравшиеся к небу и между ними – белый, кривой, как рана, проблеск солнца.
Девушка вытерла рукавом вспотевший лоб. Самое трудное было сделано. Она хотела было завершить повествование одной-двумя ключевыми фразами, которые должны были оставить читателя в ступоре, растерянности, с ноющим сердцем и бурей в голове, но сразу же отказалась от этой мысли: того, что она уже написала, было достаточно. Повествование, таким образом, оборвалось так же резко и неожиданно, как и жизнь старшего лейтенанта Арсения Ветрова, которой никак не ожидал читатель. В последнем предложении, после «закрыть глаза», оставалось лишь добавить слово «навсегда».
Ее пальцы уже набрали на клавиатуре «навсе…» и остановились.
Нет! Нельзя…
Вместе с Арсением погибало самое хорошее, что было в ее жизни, все ее мечты, надежды и чаяния, вера в честь, доброту и справедливость. Убив его, она не смогла бы остаться прежним человеком. Ведь, как ни пыталась она об этом позабыть, Арсений оставался воплощением Романа, её первой любви, хоть и утерянной позорно и безвозвратно. И представив, что её до сих пор любимый человек однажды может так же попасть в окружение и погибнуть, она громко хлопнула ладонью по столу.
Нет!
Влада вскочила из-за компьютера, сделала несколько стремительных кругов по комнате, распихивая ногами раскиданные в беспорядке вещи, поснимала с пальцев кольца, словно те мешали, и все-таки налила себе рюмку коньяку: внутри у неё было холодно, словно в склепе. Сделав глоток и почувствовав, что согревается, она тяжело опустилась обратно в кресло и, начав новый абзац, стала печатать дальше.

-Мёртвый?
-Сам ты мёртвый! Осторожно, ребят, переверни его! Так…Усилием приоткрыв веки Арсений увидел тёмные расплывчатые лица. Чьи-то руки срезали с него одежду; лицо и грудь окатывало сырым воздухом. Каждый вдох и выдох отзывался острой болью. Значит, ещё не всё было кончено.
-Где чечены? – спросил он, пытаясь поднять голову, но снова провалился в небытие.

Три недели спустя, в одиннадцать шестнадцать утра, Влада поставила в повести последнюю точку. Предатель был обнаружен (им оказался не кто иной как заместитель командира Арсениевой роты). Сам Арсений, оправившись от ран, снова пошёл воевать.

Девушка с усталым вздохом закрыла документ. Произведение здорово потрепало ей нервы. Она решила, что если в публикации ей откажут и на этот раз, то писать она больше не будет.
Влада потянулась, потерла ноющие от сидения перед монитором глаза и подумала, что неплохо было бы вытащить кого-нибудь из друзей в чайный домик. Едва лишь она протянула руку телефону, как вдруг тот громко зазвонил сам.

Пару секунд Влада, затаив дыхание, разглядывала незнакомый номер на экране, в глубине души надеясь, что её ищет издательство. Медленно поднесла трубку к уху. Ответила.

-Влада, это ты? - услышала она.

-Да, - растерянно выронила она, не узнав голос.

-Это я, Роман…

У девушки загорелось лицо и с невероятной скоростью забилось сердце. Пойманная врасплох, она молчала несколько секунд, собираясь с мыслями, а потом едва слышно сказала…

-Привет… Как долго тебя не было… Откуда ты звонишь?..

-Из госпиталя … В Красногорске…

Так близко! Это же часа два езды!

-Так ты… ты ранен?..

-Думал уже, что конец. Но залатали. По-настоящему очухался уже здесь. - голос его звучал очень тихо: возможно, из-за ранения ему было трудно говорить.

-Как это случилось? - спросила Влада.

-Прости, рассказывать долго, а я звоню с чужого телефона. Я бы очень хотел тебы увидеть. Ты сможешь?..

-Когда к тебе можно?

-До шести. Сегодня?.. - голос Романа был почти умоляющим.

-Д-да! - сердце у девушки стучало, словно у только что пойманной птицы.

-Спасибо, Влада! Мне…

И тут связь оборвалась: вероятно, на телефоне закончились деньги. Минуту Влада сидела в замешательстве, пытаясь преодолеть хаос чувств и мыслей. Затем она вскочила с кресла и начала спешно собираться. Впервые за долгое время девушка надела платье (чёрный кожаный сарафанчик до колен поверх фиолетовой водолазки) и накрасилась.

Поезд метро домчал ее до "Тушинской" довольно быстро. Однако, дожидаясь маршрутки, она раз пятьдесят пожелала «извозчикам» провалиться сквозь землю, ибо, словно сговорившись, они не приезжали. Наконец, поймав маршрутку, она выскочила не на той остановке, но, не желая ждать следующего "гроба на колесах", отправилась в госпиталь пешком (едва ли не бегом) по раскисшему припорошенному тонким снегом полю, оставляя чёрную цепочку следов на белом. Наконец, она увидела сосновый бор, в котором блестели стеклами больничные корпуса. Запыхавшаяся, с мокрыми волосами, она влетела в приёмную и спросила у дежурных сестер, где можно найти Романа; затем, оставив в гардеробе плащ, девушка поднялась на третий этаж. Выходя из лифта, она нос к носу столкнулась с человеком, чье лицо было полностью, за исключением глаз, замотано бинтами. Глаза – зеленые, с темными пятнами, посмотрели на Владу долгим, унылым и вместе с тем хищным взглядом, который заставил её ускорить шаг вдвое. В спешке она едва не смела невысокую пожилую женщину в белом халате.
-Ух!.. Извините… - выронила она.
-Да ничего… - широко улыбнулась та. – Ты к Селиванову, да? Хорошо, что он тебя позвал. Он и разговаривать ни с кем не хотел до сегодняшнего дня, кормили его чуть ли не силой. А тут вдруг спрашивает, можно ли позвать тебя. Выздоравливает, значит. Только осторожнее с ним, ему сейчас нельзя волноваться. Всё, побежала я, вызвали срочно!..
Влада хотела уточнить у неё, насколько опасно состояние Романа, но не успела она и рот открыть, как женщина уже забежала в лифт. Найдя палату триста двенадцать, девушка замерла перед дверью, готовя себя к встрече. Наконец, собравшись с духом, она постучала.
Дверь скрипнула, и в нос Владе ударил запах лекарств и крови. Ей открыл незнакомый темноволосый юноша. Рука у него была на перевязи, но на лице алел румянец. Расплывшись в белозубой улыбке, он сказал:
-Вы, наверное, к Роману?... Проходите… Да что вы боитесь, ничего у нас тут страшного нет. Располагайтесь, а я пойду прогуляюсь. – и вышел.
Дверь, закрываясь, стукнула за спиной, и стало тихо.
-Подойди поближе. Садись на кровать, - услышала Влада голос Романа, который приподнялся на локте, чтобы лучше видеть гостью. Узнать его было трудно. Ни в голосе, ни во взгляде молодого человека не было ни следа радости, никаких эмоций, словно он говорил и двигался «на автомате». Щёки ввалились и обросли щетиной, глаза стали неестественно большими, и под ними легли синеватые тени, руки стали худыми. Грудную клетку полностью скрывала гипсовая повязка, которая мало отличалась по цвету от кожи раненого.
Но даже не это было причиной столь резкой перемены: девушка видела перед собой не хорошенького курсанта, который когда-то ушёл от неё, а сурового мужчину, сполна узнавшему, что такое смерть.
-Роман… Боже мой!.. - вымолвила Влада, медленно приближаясь. – Я думала, этого никогда не случится. Это чудо…
- Чудо, что ты пришла!... Ты такая стала красивая ...Знаешь, я уже давно хотел тебя увидеть. Молодой офицер смотрел на неё пристальным изучающим взглядом, словно видел её впервые. Его рука потянулась к ней. - Как только меня сюда перевезли, я решил, что надо тебе позвонить, когда хоть чуть-чуть оклемаюсь. Я так боялся, что ты не ответишь.
-Неужели?... -зашептала Влада, опускаясь на колени рядом с койкой. – Я столько тебе писала, но ты не откликался…
-Не в том я был состоянии духа. Ты бы не обрадовалась моим письмам. Слишком трудно, будучи там, возвращаться к мирной жизни. Но это не значит, что я о тебе не думал. Ты не дала мне превратиться в зверюгу, Влада... -и легко-легко его рука коснулась её волос, а на лице наконец-то появилось подобие улыбки.
-Как ты себя чувствуешь? – осторожно спросила девушка и покраснела. Вопрос вдруг показался ей до неприличия глупым, но слово – не воробей.
-Плохо, Влада, - ответил десантник и устремил взгляд в окно, за которым маячил частокол леса и клубились серые тучи. - У меня в горах погибло четверо ребят. Для меня это много. Через ночь теперь мне снятся, бедняги.
Было ясно, что никакие слова не могли бы его сейчас утешить. Однако, Влада попыталась.
-Я не верю, что в этом виноват ты – я слышала, что ты хорошо сражался. Всего не учтешь и наперед не просчитаешь. За всеми не углядишь. Ведь там так трудно воевать...

-Я за них отвечал! Надо же было так глупо попасться…

Влада вдруг подумала, что сможет успокоить его, если узнает, что именно произошло с ним и с его бойцами (надо же, как совпало с окончанием повести!). Набравшись смелости, девушка взяла его руку и спросила:

-Что же случилось?.. Поделись со мной, если можешь...

-Дай воды, пожалуйста. – послышалось в ответ.

Влада взяла со стола графин, налила стакан воды и протянула раненому. Сделав два больших глотка, молодой офицер поставил стакан на тумбочку рядом с кроватью и начал свой рассказ:

-Наша группа отправилась в разведку в горы близ Тезен-Калы. Думали обнаружить там гнездо "чехов". Предполагалось, что именно оттуда они вылазки делали, там был густой лес, начинались узкие ущелья, уходящие в высокогорье, прячься не хочу. Местность прочёсывали не только мы, там была еще одна группа, только она пошла в другом направлении. За нами шёл БМД. Мы вошли в долину между двух гор, она уходила немного вверх. Издалека мы увидели троих волчар, которые шли в ту сторону, и решили за ними проследить.

Влада вздрогнула. Роман, с небольшими изменениями, начал пересказывать ей историю Арсения! Но как – как могло то, что родилось в её голове, с такой точностью повториться в жизни?

-Это нас в ловушку заманивали. Кто-то их предупредил, где и когда будет наша группа. Оно и понятно: мы почти всегда либо с "языками" возвращались, либо начисто подонков уничтожали… До единого…- глаза Романа на секунду стали злыми, словно он вспомнил что-то мерзкое. - Страшно?.. Ты не видела, что они с нашими пленными делают. А я видел! То, что от них осталось, видел! Вот что страшно!.. Ладно, поберегу твои нервы. Пошли мы поверху, вперед двух дозорных выпустили. Они обнаружили растяжку. Ну, обезвредили мы её, пощупали землю в поисках других - и следом за этими тремя. Мы с прапорщиком Трошкиным предпоследними шли. Он мне пальцем на противоположный скат показывает, будто приметил кого, - и мёртвым падает. Снайпер. Заранее нас там дожидался, а растяжку оставили, чтобы наше внимание отвлечь. Нас как ломом по хребту хватили: у нашей группы погибших до этого дня не было, хотя все в свое время получали пули, кто в задницу, а кто и в голову. Смотрю я в бинокль на то место, куда Трошкин показывал, и вижу ложную позицию, довольно кустарно сделанную: что-то вроде мешка, засыпанного листьями, из-под которого черная палка торчит, якобы ствол. «Ищем гада, - говорю. – Он с той стороны сидит.» Пока мы местность просматривали в поисках каких-нибудь еще зацепок, дозорные засаду обнаружили, на противоположном склоне! Пулеметчик там засел и человек двадцать пять с автоматами. Готовились к тому, что мы понизу пойдём…
Заметили мы друг друга в один и тот же момент. Завязалась перестрелка. По пулеметной точке наши из «Мухи» ударили, ликвидировали сразу. Обычно, когда засада обнаружена, «чехи» уходят. А тут они давай по нас стрелять, ну и мы по ним... Мне больше всего снайпер покоя не давал. Нельзя его было упускать, мог ведь ударить ещё раз, а нас и так тринадцать человек. Повезло: то ли поменять позицию решил, то ли нервы сдали или что, да только зашевелился он. За кустами, в листьях лежал. Смотрю в бинокль – малолетка, по всему…
«Чтоб мне провалиться», - подумала Влада.
-Решил я их из леса выманить, там бы нас ещё с БМД поддержали. Мы сообщили свои координаты по рации, начали отступать. Дошли уже до выхода из долины, как тут нас вторая группа чеченцев встречает… Из-за скал. И я ведь эти скалы при входе проверил…
Палата расплылась у девушки перед глазами, её одолевало удушье. Накаркала! Слишком точное совпадение, чтобы просто быть случайностью. Как такое возможно? Её писанина стоила жизни троим бойцам из Романова отряда и едва не погубила его самого! И где бы он был теперь, не перепиши она конец? В могиле, где ж ещё… Девушку тянуло крикнуть во весь голос, что он ни в чем не виноват, что она единственная, кого следует винить, что каким-то необъяснимым образом её выдумка воплотилась в жизнь, но разве… разве он поверит в эту мистику? Нет, только ещё сильнее расстроится. Поэтому она заставила себя сдержать слёзы, готовые вот-вот сорваться с ресниц.
-Что с тобой? – встревожился старлей и взял ее за руку. Она отодвинулась от него и понурила голову так, что волосы упали на лицо. – Да что случилось? Ну, давай, я не буду тебе рассказывать… Мне, честно говоря, самому тяжко. Ну ладно, успокойся, все позади. Вон, ты вся дрожишь.
Девушка молча вытерла рукавом глаза и налила себе воды, избегая смотреть на Романа, чтобы не разрыдаться. Ей было страшно как никогда, прежде всего - за того, кого она только что обрела, но могла и потерять столь же быстро. И тут её прорвало.
-Ты бросился вытаскивать из-под пуль раненого солдата, и тебя подстрелили, так?
Роман совсем не удивился, вероятно, полагая, что Влада успела поговорить с врачом. Хотя с какой стати врач должен знать истории всех раненых?
-Он не выжил…
Всё совпадало. Обливаясь слезами, девушка взяла исхудавшую руку любимого– руку, которую она уже не надеялась держать снова. - и порывисто поднесла к губам.
-Прости меня… Если можешь… - сказала она. – Я так виновата перед тобой!
-Не глупи!.. – сказал Роман, думая, что девушке не дает покоя её измена. – Я давным-давно простил! Ведь ты спасла меня. Когда я истекал там кровью, я выжил лишь потому, что хотел во что бы то ни стало снова тебя увидеть – пусть даже ты была бы замужем. А теперь ты мне ещё дороже, чем раньше... Успокойся.
Влада колебалась: что будет, если она расскажет правду? Либо он не поверит ей, либо возненавидит. Ей не хотелось лгать и что-то скрывать, но, видя его состояние, она решила, что не имеет права ранить его еще сильнее. К тому же, он, скорее всего, решит, что она попросту издевается… С большим трудом она попыталась сменить тему.
-А ты… Ты ведь больше не вернешься туда?
-Как это не вернусь? Мои друзья будут там под пулями, а я не вернусь? – рассердился десантник. - И ещё: мне надо выяснить, кто бросил нас в эту засаду!.. Иначе они не простят.
Он бросил долгий взгляд в окно, словно кого-то там увидел. Для него погибшие товарищи оставались живыми, и он хотел во что бы то ни стало искупить свою вину. Спорить с ним было бесполезно. А главное – Влада уже знала наперёд, что поступит он по-своему. Ведь она же сама так написала!
-Скажи мне вот ещё что... Ты помнишь, какое тогда было число?
Роман с подозрением посмотрел на неё. Зачем вдруг это ей понадобилось? Однако, отвечать вопросом на вопрос было не в его манере.
-Число пятнадцатое или шестнадцатое, что ли… Шестнадцатое! Точно, шестнадцатое!.. У майора ещё день рождения был, мы ещё шутили, что в подарок ему бандитскую башку из разведки принесем…
Влада задумалась. Она припоминала, какое было число, когда она сочиняла этот злосчастный эпизод. И облегчение разом смыло с неё невыносимую тяжесть вины: ведь тогда была ночь с девятнадцатого на двадцатое! Получается, она не навлекла несчастье на Романа и его бойцов, а лишь увидела и запечатлела то, что с ними уже произошло! Может, потому, что попав в беду, он действительно думал о ней?
-Позволь, а почему ты об этом спросила? – удивился Роман, видя, как светлеет её мрачное лицо . -Есть что-то, о чем я не знаю?
-Ты, конечно, в такое не веришь… Я недавно видела плохой сон, очень плохой. – сказала Влада полушёпотом. – Он не давал мне покоя все эти дни… И он был так похож на то, что ты сейчас рассказал!.. Что мне пришлось вытерпеть, милый!..
-И ты всё это время?..
-Да…
Медленно, очень медленно Влада склонилась над своим любимым, почти не дыша, опасаясь, что любое неосторожное движение может ему навредить и почувствовала на спине знакомое тепло от его ладони. Прижимаясь горячей щекой к его заострившейся скуле, девушка проговорила:
-Спасибо тебе, что остался жить. Огромное тебе спасибо!

@темы: Творчество

---

Злые стихи.

[Destronica]

5. Участникам сообщества запрещено выставлять в сообществе и в комментариях рекламу и ссылки на дневники, на произведения, находящиеся на других ресурсах.
8. Посты и комментарии, публикуемые с нарушением данных правил, будут корректироваться или удаляться, а их авторам выноситься предупреждение или бан.

Добро пожаловать в бан
С уважением,
добрый модератор

@темы: дневники, Стихи

---

Плохо забытый Вадик

[Rigita]

удаляйте к черту

@темы: Рассказ

---

[Потерявшая свет]

Ты назовешь любимой не меня
И что? Я как горела, так и догорю,
В пылу смертельного огня
Под дерзкий смех и ненависть твою.

Поставь мой пепел на камин
В холодной вазе жестяной.
И если будешь ты один
Прошу, поговори со мной.

Скажи мне пару слов о том,
Как у тебя идут дела.
О том, что счастлив: стал отцом,
Жена вчера сыночка родила.

Ну, все, теперь беги туда
Тебя там ждет твоя семья
А я останусь здесь, одна
Я, к сожалению, не твоя.

Теперь ты счастлив бесконечно
Твой каждый день весел и светел
Дай Бог, чтоб это было вечно
Но только лишь не забывай про пепел.

И если станет плохо вдруг
Приди сюда, к камину
И я, как старый добрый друг
Я выслушаю все, любимый.

О нет, я вовсе не ревную
Я просто больше не могу
Устала я мечтать о поцелуе
И снова просыпаться поутру.

Мечтала и соприкоснуться взглядом,
И об одной улыбочке единой.
Увы…Зато теперь всегда я рядом.
В холодной вазе над камином.

@темы: Стихи, Чувства, Отношения

---

бессказочье

[Арфист на ветру]

Она – с поезда прямо к Нему в объятья.
Он – в строгом костюме, Она – в невесомом платье.
И было бы всё, как в той сказке у Братьев,
Да только вот дни, как всегда, сочтены.

Они любили. И их любили. Но всё это мелочи.
Это всё – как забытые перед дорогой вещи.
Прошлое – невспомненный сон, почему-то не вещий.
А они говорили друг другу: «Ты только жди!»

Они жили в «сейчас», когда друг у друга осязаемо были,
И ещё пару дней потом, пока не было пыли
На памяти о том, как они, задыхаясь, любили
И как воздух любовью беззастенчиво жгли.

Никто не знает, сколько измен за плечами у каждого.
Они входили в эту реку уже даже не дважды
И даже не трижды. Вот только однажды
Этот поезд унесёт Её навсегда.

И останутся письма, необручальные кольца,
Старые билеты в вагон-СВ.
От дороги не будет никакой пользы.
И Они перестанут быть коротким «Они».

---

Ну и снова я...со стЫхом о любви, какая она есть)))

[.петрова]

эта чёртова улыбка, этот невозможный взгляд...
моя детская ошибка, сердце источает яд.
смех и слёзы костенеют, пальцы мёрзнут на ветру,
но твой взгляд меня согреет - или просто я умру.
невозможное возможно - почему же не с тобой?
оторваться слишком сложно - губы...шёпот...голос твой...
к чёрту всё! и скорость 200, и в колонках тишина.
всё равно, мне б только вместе, там, где рядом ты одна!

---

[requiem rain]

На свой страх и риск.
Даже примерно догадываюсь, какую оценку мне дадут, но всё равно выставляю сей бред сюда... Потому что хоть какая-то оценка нужна.
Как я вижу песню

Marilyn Manson - The Speed Of Pain.

They slit our throats
Like we were flowers
And our milk has been
Devoured

Никому не доверяй наших тайн. Ведь ты прекрасно знаешь, чем это чревато.
Грязный шепот в пошлые уши, жадные рты, плюющие словами-обвинениями в нашу сторону и сплетни, рвущие горло с хрипом и болью, не позволяя свободно дышать и говорить хоть что-то в ответ.
Мы были поражены и текла кровь.

When you want it
It goes away too fast
Times you hate it
Always seem to last
Just remember when you think
You’re free
The crack inside your fucking heart is me

Когда чего-то хочешь никогда не получаешь.
Желание лишь мимолётно скользнёт по сознанию, намазав мёд на губы и залепив глаза дёгтем.
И ты поверишь в исполнение, пока не сорвёшь его, вместе с веками, и не станешь видящим. И уже не сомкнёшь их до следующего прихода мечты, когда снова сможешь наслаждаться сладкой тьмой.
И те моменты дикой ненависти будут длится нереально много.
Просто помни: когда решишь, что свободна, трещина в твоём проклятом сердце - я.

I wanna outrace the speed of pain for another day
I wish I could sleep
But I can’t lay on my back
Because there’s a knife
For everyday that I’ve known you

Я лишь хочу обогнать скорость боли ещё на один день, что бы продлить твою - на два.
Мне так хочется спать, но нож мешает лечь. Нож, за каждый день, что мы знакомы.
Рано или поздно я вырву его и спокойно усну, но сердце останется на лезвии. Я знаю это так же хорошо, как и ты.

Lie to me, cry to me, give to me
I would
Lie with me, die with me, give to me
I would

Лги мне, умоляй меня, отдайся мне.
Я бы так и сделал.
Полежи со мной, умри со мной, отдайся мне.
Я бы так и сделал.
Раньше.
Теперь я лишь хочу обогнать скорость боли ещё на один день, что бы продлить твою - на два.
И помни: когда решишь, что свободна, трещина в твоём гниющем сердце - я.

@темы: Мысли вслух, Чувства, Я

---

Элис.

[Zona Rosa]

Спит под деревом Элис: корица и мягкий шелк.
Стрелки на циферблатах сошлись под прямым углом,
Час назначен. Сэр Кролик бежит не жалея ног,
Нервно дергает ухом, торопится на прием.

Элис спит, ветер треплет черный хлопок ее волос.
Элис снится: она отменила все вояжи
И наплакала море - она не жалеет слёз,
Как и всякая девушка, что научилась лжи.

Пусть сэр Кролик торопится - вовремя не успеть,
Эта книжка оборвана где-то на полпути.
Твои новые сказки уже про любовь и смерть...
Ну о чем же ты думала, когда начала расти?

Мир меняется, Элис, не пытайся его ломать.
Королева строга, ей не хватит одних "прости" -
Ведь не всякое время дозволено продавать,
И не всякую фразу ты можешь произнести...

Моя девочка, сколько беглецов потеряли путь,
Сколько глупых поэтов забыли о силе слов?
В эти ночи, пока ты одна не могла уснуть,
все они утонули в колодцах твоих зрачков,

Моя девочка, сказка не окончится никогда.
Соня в чайнике может быть белочкой в колесе.
Жизнь по кругу, повторы, оголенные провода -
Все, что надо напишут на первой же полосе.

Элис спит, ждет когда будет новый тоскливый день -
Лето кончилось, Элис, бери-ка свой чемодан.
Сколько слёз еще будет, и сколько пустых идей?
Лето кончилось, май - вечно молод и вечно пьян.

@темы: Стихи

---

[queen of my own world]

ты ведь знаешь,милый,что у каждого свой ветер,
он уносит наши мысли далеко вперед.
ты ведь знаешь,милый,что у каждого на свете,
как у дикой птицы,только свой полет.

ты ведь знаешь,милый,одиноки мы по сути
и летаем друг от друга очень далеко.
ты ведь знаешь,милый,именно поэтому мы люди,
и сближает наши крылья только лишь любовь.

ты ведь знаешь,милый,у любви свои высоты,
и достичь их иногда не можем даже мы.
ты ведь знаешь,милый,что небесные красоты
её очень часто манят блеском от луны.

ты ведь знаешь,милый,иногда,рискнув,на волю
нужно отпустить любовь к своим ветрам.
и она уже прирученной вернется к сердцу,
знакомому до боли,
и она уже прирученной вернется к нам.

@темы: Стихи

---

[Rocky alex]

Ночной романс

Мои струны так тихо звучат
И о чём-то вздыхают тоскливо,
Травы в поле склонились учтиво,
Опустились к земле и молчат.

В белом платье царевна–луна.
Свысока сквозь ночную завесу
Свои нежные пальчики лесу
Целовать разрешает она.

Древеса в отдаленьи молчат,
Не тревожат сердец единенье.
И, укрыв нас стеной отчужденья,
Неприступной твердыней стоят.

Раствориться в ночи я хочу,
Стать частицей тоски молчаливой.
Горемычной, рыдающей ивой
К моему ты склонилась плечу.

Ангел мой, вытри слёзы, не плачь.
Я тебя обниму, приласкаю.
Понимаю – страдать заставляю,
Словно в жертву влюблённый палач.

Знаешь, милая, я не педант.
Я люблю тебя так, как умею.
И поклясться в любви не посмею-
Книга жизни - большой фолиант.

Но мы вместе, и наше дыханье
Воедино слилось с тишиной.
Звёзд далёких скупое сиянье
Охраняет наш чуткий покой.

Не целуй меня. Боль и смятенье
Хлынут в душу со сладостью губ.
Этой ночью я принял решенье.
Но неверное… Как я был глуп…

Не поддался на девичьи чары,
Я не понял намёк тишины
И значение скрытое пары:
Тёмной ночи и яркой луны.

Ощутив привкус горькой вины
И о чём-то вздыхая тоскливо,
Сердце дрогнуло вдруг от разрыва
Самой звонкой и тонкой струны.

---

Не забыть и не простить

[Наше Императорское]

Рискну выложить, вроде бы правила никакие не нарушены. На всякий случай уберу под "море".
Да, сразу хочу оговориться - я не привязываю этот текст во Второй Мировой. Просто что-то совпало, но это случайность )

Враги бывают красивыми? Или точнее, можно ли признать, что враг может обладать каким-то добродетелями? Ну вот например, красотой. Ах, как смотрит, поганец, ну что за взгляд! Быстрее по ступенькам вверх, в избу, пока он не проделал своими чернющими глазами дыру на платье и пока румянец окончательно не залил щеки густой краской...

Стояло душное, сухое лето. Войска вошли в деревню тихо и спокойно, сопротивления оказано не было - то ли население не слишком понимало причины войны и не разделяло мнения правительства. То ли просто слишком ценило свои жизни и хозяйство, на которые оккупанты никак не покушались.
Они вообще вели себя очень цивилизованно и дружелюбно. Не шумели, никого не оскорбляли, расквартировались как-то очень мирно и в личные дела и хозяйство не вмешивались. По вечерам иногда собирались небольшими компания и, в свете ламп, на которые постоянно летели огромные ночные бабочки, играли в шашки, покер, нарды. Сдержанно и как-то очень... приятно. Со временем наблюдать за игрой повадилась ребетня, которую, кстати, всегда пускали и даже давали всякие мелкие безделушки. "За детьми присмотреть как бы чего не натворили" подтянулись и взрослые, не знавшие прежде таких забав и теперь живо впитывающих каждое слово и движение. Зарождающаяся было враждебность канула в неизвестность, оставив горьковатый привкус неловкости и недоумения - а почему мы должны их ненавидеть?
Деревенские девушки, лихо махнув косой, стали чаще ходить за водой и вообще чуть ли не полдня проводить во дворе. То ли серебряные знаки на черной форме так слепили им глаза, то ли просто работать вдруг захотелось... Никто конечно ничего не говорил и даже предположить, что о таком можно говорить уже было бы оскорблением, но невысказанный вопрос густым дымом висел в воздухе - "А может ли враг быть чем-то хорош?" Самые смелые перекидывались колкостями со степенно гуляющими по пыльным дорогам офицерами, те кто был поробее - бросали украдкой быстрые острые взгляды, стараясь запомнить сразу и все, чтобы потом, над кадкой с водой, сорняками или пшеном для куриц детально рассмотреть и обдумать.

Ташка не смотрела на офицеров. Она не качала намеренно длинной косой, выходя из избы, хвастаясь редким - черно-медовым - цветом или густотой волос. Не проводила весь день во дворе на солнце, покрываясь коричневым загаром и почти ловя солнечный удар. Быстро сделав все, что нужно было на улице, она возвращалась в избу - такую прохладную и желанную, такую родную в это изнурительно лето - и садилась в углу что-то шить или писать. Ее дом был единственным, который не выходил на контакт с чужаками, не приходил смотреть как они играют и резко осуждал все остальные дома в деревне. В итоге Ташка осталась без подруг.
- Это же предательство, форменное предательство!! - отец, нестарый еще мужчина с крепкой фигурой и горящими глазами, расхаживал по комнате туда-сюда, раскрасневшись от возмужения и молотя кулаком воздух. - Себя позабыли! Родину позабыли! Честь свою, род, гордость - все забыли! На поводу пошли у них! У захватчиков! У врагов!
- Успокойся. - мать, как всегда в темном и с убранными под странно завязанный платок волосами, сложила руки на груди и посмотрела куда-то вдаль, - Сделать ничего не сможешь, врагов наживешь и среди наших и среди них. Говоришь ты правильно, но... Надо ждать. И пытаться понять, зачем они так себя ведут. Что им нужно. А пока что, - она повернула голову в угол, где сидела, поблескивая расширенными от волнения глазами, дочь - чтобы во дворе дольше необходимого не задерживалась. Увижу, что с кем-то из них разговариваешь или красуешься - высеку.
Ташка только кивнула. Она понимала: суровые времена - суровые меры. Да она и сама бы никогда не подошла к ним - слишком ясно чувствовала холод, исходящий от так красиво сидящей формы и от приветливых лиц.

Что же ему надо? Почему не ходит с остальными к дальнему берегу - там так красиво видна река и многие ходят туда. Почему целыми днями стоит неподалеку, не смотря на жару и палящее солнце, в своей застегнутой на все петельки форме, сверкающей лейтенантскими значками? Она недавно - пару дней назад - все-таки бросила на него быстрый взгляд. Какой-то высокий белобрысый военный подошел к нему, что-то говоря на своем непонятном, но красивом журчащем языке, по интонации было понятно, что подшучивал. Он, ее, как она уже мысленно его называла, что-то ответил, осветив смуглое лицо белозубой улыбкой, и высокий подавился своими словами.
Нет, она не заговорит с ним. Не посмотрит. Не задержится лишнюю минуту. Ни-за-что. Это просто обман, она же знает. Не повернуть голову, поднимаясь по крыльцу домой. Но боковым зрением видно, как он поворачивает голову вслед за ней и смотрит-смотрит-смотрит.

Он снова стоял там же - облокотясь на уже стершиеся верхушки кольев забора, и смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд - как крохотная льдинка бежала от завитка на виске к лопаткам, спускалась по косе, чиркала по узкой талии и обвивалась вокруг запястья. Сколько же можно? Она уже настолько привыкла ощущать на себе это взгляд, что иногда не замечала, что делает - и курицам доставались листья и морковки, а кроликам - пшено. Внутри казалось что-то сейчас разорвется. Она чувствовала, как под его взглядом щеки наливаются румянцем, как колотится сердце и как штурмует голову кровь, и повторяла про себя, чуть шевеля губами "Враг. Враг. Враг"
Из-за спины вдруг раздался сдавленный вскрик - она узнала голос - и Ташка резко обернулась, рассыпая из миски пшено. Он стоял, там за забором, зажав одной рукой запястье другой, рядом на песке валялся нож и недоструганная деревяшка - а между пальцев струилась и посверкивала на солнце кровь. Несколько тяжелых капель упали в пыль дороги, он чуть вынес руку вперед, чтобы не запачкать форму, но кровь все не останавливалась, все шла и шла, окрашивая руки и желтую пыль.
Она как-то случайно вспомнила, что там - вены. И что если ничего не сделать, он может просто умереть. Может он не знает, насколько опасен его порез? Она обнаружила себя уже у забора с уже оторванным от падола куском платья. Быстро перетянула, не поднимая головы и стараясь не прикоснуться. Но это было почти невозможно, когда он убирал вторую руку, чтобы освободить ей место и когда придерживал повязку. Прохладные сухие пальцы. Как глиняная кружка молока в жаркий день.
- Сшпасибро... - произнес он с дикий акцентом. Она кивнула, не поднимая глаз и, быстро высыпав остатки пшена курам, бросилась в избу.
По лбу бежал холодный пот, в ушах все еще стоял отзвук его крика, а в голове раз за разом повторялось неуклюжее "Сшпасибро". В ту ночь она почти не спала, ей все казалось, что в темноте он так и стоит у забора и смотрит в ее высокое окно. А когда она наконец заснула - за час до того, как надо было вставать - ей приснились его руки - смуглые тонкие запястья, аккуратные пальцы, яркая, будто радующаяся чему-то, кровь.

На следующее утро ее, трясущуюся от холода и недосыпа, ждал цветок. Он был просто засунут между кольев и капельки росы на нем напоминали льдинки. Ташка залюбовалась и не хотела его трогать, но если увидят родители - беды не миновать. Она со вздохом сняла его, скомкала и кинула в курятник. И очень надеялась найти из-за чего расстроиться, чтобы с лица сошла широкая и глуповатая улыбка.
Теперь она выходила во двор медленно, чтобы со ступеней успеть бросить в его сторону короткий, деланно-колючий взгляд. Он всегда улыбался ей. Сначала нерешительно, потом - заговорщицки, а теперь - приветствующе. С этой улыбки начинался ее день, ей же он обычно и заканчивался, когда вечером, уже в сумерках, она находила повод выйти из дому, чтобы еще разок украдкой посмотреть на него.
Однажды она услышала тихое "Баррышняа" и остановилась как вкопанная. Она подняла руку и стала вытаскивать из волос соломинку несколько рваными движениями.
- Я кхотел скацарть сшпасибро. Вы мнэ жирдь сшпасши. - А голос такой ласковый, что можно утонуть. Такой мягкий и перекатывающийся, как любимое одеяло, что хочется закрыть глаза и ни о чем больше не думать. - Я носшу это с сшоброй теперрь, - он вынул здоровой рукой (перебинтованная была аккуратно положена в расстегнутый воротник формы) из кармана кусочек ее платья и нежно перехватил пальцами. Ташка вспыхнула и почти убежала домой.

Когда она проходила мимо, он что-то шептал ей тихое, едва уловимое с его ужасным шуршащим акцентом, делающим слова почти непонятными, но все равно такими желанными. Она никогда не отвечала и уже смирилась с тем, что не может спокойно заниматься делами, если с утра не увидит, как он улыбается ей. Что находит любую причину чтобы выбежать наружу, как только видит его в окно. И шептать себе "Враг. Враг" уже не получалось. Ну как может быть плохим человек, который вот так, день за днем стоит у ее забора просто чтобы видеть ее и иногда шепнуть несколько слов? Не может он быть плохим. Это просто жизнь так сложилась, просто стечение обстоятельств. Не будь этой дурацкой войны - теперь Ташка тоже считала, что война абсолютно дурацкая - они вполне могли бы встретиться этим же летом на ярмарке в Заречье. И все было бы по-другому...
Как-то вдруг получилось, что она ответила ему. Просто проходила мимо, а он улыбнулся и указал пальцем ей на волосы:
- Баррышняаа, у васш сшороминкя в воросшах... - она нащупала соломинку, убрала ее и автоматически сказала "Спасибо". И замерла, поняв, что первый раз заговорила с ним. Дышать было тяжело, при одной мысли л том, что будет, если узнает отец кружилась голова.
- Деметрус, - он улыбнулся, прижал руку к сердцу и чуть поклонился, смотря на нее искрящимися смеющимися глазами.
- Анатриция, - прошептала она сдавленным от волнения голосом и бросилась внутрь - остужать в прохладной комнате пылающее лицо.

Единственное, что ему удавалось говорить без акцента было ее имя. От полного они быстро отказались, это было слишком сложно, а вот "Ташка" получалось очень нежно и мягко, будто кот лапой клубок шерсти гоняет. "Таш-ка" - говорил он каждое утро, разделяя ее имя на два слога и улыбался, чуть закинув голову назад и смотря на нее прищуренными глазами. Она улыбалась ему в ответ, одними губами шептала "Деметрус" и уходила куда-нибудь вглубь двора, изредка бросая на него оттуда долгие радостные взгляды.
В каком-то смысле ей повезло: отец с утра уходил в поле и возвращался только вечером, мать из дома не выходила вообще - сильно болела - а вокруг все девушки уже открыто гуляли с "оккупантами", которые так же открыто говорили, что не видят в войне смысла, а в них - врагов. Что все случилось так по чистой случайности и скоро должно кончится. И вот тогда, - здесь они все делали паузу и многозначительно поднимали вверх палец или поправляли челку или касались усов залихвацким жестом - тогда они вернутся сюда, но уже не военными, а женихами. Родители приняли такой оборот событий. Все, кроме Ташкиных. Когда она как-то робко завела разговор о том, что может они и правда не враги, отец так зыркнул на нее, да так хватил рукой об стол, что столешница чуть не развалилась.
- И думать забудь!! Они все враги, гады!! Родину нашу забрать хотят, землю всю нашу, скот, даже солнышко наше все!! - прогремел он и ушел в их с матерью комнату - второй раз в жизни напиться.
Они разговаривали, когда рядом никого не было. Пусть вокруг все ходят вместе - так спокойнее. Она учила его правильно произносить слова, а он рассказывал ей о мире, которого она не видела никогда. Но который, он обещал, она увидит - с ним. Как только кончится война. Эта безумная война, которую развязал непонятно кто из сторон и непонятно зачем. Кому-то просто надо набраться смелости и сказать, что это была обоюдная глупость. И все кончится. И сотни людей станут счастливыми.

Она как раз наблюдала за новорожденными цыплятами, когда он наклонился через забор и тихонько прошептал:
- Даврай сегодя ночрю встрертимсшя и пойдем на рречцку? Там долдро быть кррасшиво.
Ее бросило в жар, а потом в холод. Она подняла на него испуганные глаза:
- Деметрус, ты с ума сошел! Меня же родители хватятся - и просто убью наверное!
- А мы ненадролка. На часшик, неброльше. А потром я верн тепфя домрой, Таш-ка, - он улыбнулся и коснулся кончиками пальцев ее локона у виска. Она опустила глаза, постаралась успокоить дыхание и шепнула "Я подумаю".
Думала она очень недолго. Уже к вечеру, когда солнце начало кряниться к западу, все вокруг стало красным, а тени - длинными, она знала, что пойдет. Чего бы ей это ни стоило. Внутри вдруг поселилось ощущение, что этот шанс побыть с ним - просто побыть наконец рядом без этого дурацкого забора - может окзаться не только первым, но и единственным. В стране все-таки шла война, хоть и вот так странно, тихо и будто шепотом. А если она кончится, его могут отозвать домой и кто знает, когда он приедет снова...
Помахивая тяпкой она договорилась о встрече.

Ташка лежала на прохладной кровати и смотрела на часы. Стрелки ползли еле-еле, каждая отвоеванная ими у бесконечности минута, казалось, была пропитана потом тяжких усилий. Сердце билось бешено, а в желудке будто засела жаба. Она пыталась осмыслить то, что собиралась сделать и не могла. Мозг просто отказывался воспринимать ее сумасбродства, зато радостно рисовал картины отцовского гнева - бесконечного, всеобъемлющего - и материнского глухого молчания. Это еще хуже.
Она повела глазами за пролетающей в окно мухой. Сегодня, через час, она встанет на этот подоконник и спрыгнет вниз - к нему. До речки идти недалеко, они быстро вернутся и никто ничего не заметит, но зато она запомнит этот час - каждое мгновение, каждое движение его рук, его взгляд... Она прикрыла глаза и попыталась не думать о плохом.
Проснулась Ташка ровно в 2 - как они и договаривались. Минутная стрелка, добравшись до цифры "12", будто порвала финишную ленту и грянул гром какого-то локального, часового масштаба. Ташка подскочила на кровати, суетливо попыталась пригладить разлохмаченные волосы. Перевела дыхание и медленно повернулась к окну. Сердце колотилось так громко, что она боялась, как бы не проснулись родители.
Он стоял там, под ее окном. Улыбающийся, едва заметный в ночной тьме - только воротник белой рубашки, глаза да белозубая улыбка - и, дурачась, протягивал к не руки. Не думая о почти двухметровой высоте Ташка присела на корточки и ухнула вниз.
Он поймал ее, конечно поймал. Его руки прочертили две линии по ее спине и замерли на уровне плеч. Он был совсем рядом, она впервые видела его настолько близко. Он смотрел на нее, мгноенно посерьезнев, вглядываясь в ее лицо, будто боясь ошибиться - вдруг это не она спрыгнула из окна своей комнаты? Ташка стояла, положив руки на его гимнастерку, и чувствовала мягкую грубоватость ткани и холодок серебряных знаков. И вместе с тем она будто вся исчезла, оставшись существовать лишь там, где он касался прохладно-теплыми ладонями ее спины. В заторможенном и расплывающимся сознании пролетела одна мысль: они впервые коснулись друг друга. Он улыбнулся, чуть отстранился, чтобы лучше ее видеть и, взяв за руку, поманил вперед: "Посшри!"
До берега было всего-ничего, минут 15 медленным шагом. Ей показалось, что они растянулись в вечность, эти минуты. Вечность, где были только его сильные пальцы на ее похолодевшей и вспотевшей от волнения руке. Она смущенно вытерла ладони и платье и посмотрела на него. Он смотрел на реку, поблескивающую в свете луны и тихонько шумящую. Ташка вдруг поняла, что запомнит этот момент навсегда: темные яблони, мягкий лунный свет, отражающийся от значков на его форме, растегнутый ворот гимнатерки и белая рубашка, не прикуренная еще сигарета, тонкие смуглые руки, сжимающие недонесенную зажигалку и жесткая щелка иссиня-черных волос. Она улыбнулась, все еще сжимая в руках ткань платья. Он перевел взгляд на нее, убрал так и не прикуренную сигарету и подошел ближе.
- Тебре ждесь хорросшо? - прошептал он, наклоняясь ближе, чтобы она услышала. Ташка судорожно кивнула и старалась не смотреть на будто вырезанные яркие губы совсем близко от своего лица. Он наклонился еще чуть ближе, у нее в голове мелькнула неуместная мысль, что они сейчас столкнутся носами, а потом голова просто отключилась.
Странно, она никогда не думала, что прохладный ночной ветер прикасающийся к горячей коже может быть так приятен. Она никогда не думала, что другой человек может быть таким желанным и таким остро чувствуемым. Она вообще раньше не думала обо всем этом. Он сидел рядом по пояс голый и она видела как-то очень по-юношески выступающие на спине лопатки и позвоночник. Она подняла руку и медленно провела по нему пальцем. Он обернулся к ней - сигарета зажата в чуть припухших губах, волосы взъерошены и спутаны, лицо счастливое и шкодливое как у напроказившего мальчишки - и потянулся к карману в лежащей на земле куртке. Цветком раскрылись на руке серебрянные часы с резной крышкой.
- Ррадорсть моя, мы ждесь узже поррторка часша, тибря могут хфатится. Порра домрой.
Она неохотно поднялась с собственного расстеленного платья, взявшись за его руку. Он накинул рубашку и, шутя, приобнял ее за плечи.
У дома он легко чмокнул ее в лоб и подсадил наверх. Она прижалась к раме и засмотрелась на него. Он помахал ее, скорчил рожицу и чуть ли не в припрыжку отправился налево - в дом, где жил. Ташка спрыгнула на кровать и попыталась осознать все, что за сегодня произошло. Никакие проблемы ее не волновали. Она просто пыталась уложить все это в голове. Покачала головой, улыбнулась, скинула еще пахнущее им платье, зарылась в него лицом и замерла. Думала, что долго не сможет уснуть, но уже через пять минут провалилась в теплую бесконечность.

А на утро началось наступление. Она проснулась от шума и криков. Глянула в окно - и обмерла: повсюду стояли военные с жесткими, ставшими вдруг незнакомыми лицами. Они стояли вытянув руки, Ташка пригляделась - пистолеты! - и целились в своих хозяев. Замерли женщины, плакали девушки, лаяли собаки, солнце слепило глаза, дед Кроферт попытался было кинуться на кого-то, но его квартирант - как они резались в нарды по вечерам! - раздраженно дернул рукой с пистолетом, раздался хищный лязг, и дед упал... Ташка пыталась понять, что происходит и не могла. Просто не могла.
Она бросилась вниз, матери и отца нигде не было, они стояли по дворе и смотрели вокруг. Их двор еще был пуст. Отец покраснел от ярости, а мать была спокойна - как всегда. Сбегающая по крыльцу Ташка вдруг увидела, как открывается их калитка и во двор входит Деметрус и еще несколько человек. Лицо у него было веселое, в опущенной руке чернел пистолет. Один из вошедших обратился к нему, называя "Капитан" и Ташка вдруг поняла, что это тот самый белобрысый офицер, что тогда подшучивал над ним. Деметриус что-то сказал ему, махнув рукой в сторону дома, и белобрысый исчез внутри их избы.
Вдруг раздался дикий лязг и грохот, земля казалось, затряслась, и крайний дом сложился как картонный. На его месте возникла чудовищная машина - вся сплошное железо и заклепки, а с боков еще стекают капли воды и от нее несло таким диким холодом. Ташка заторможенно повернула голову влево, туда, откуда где только что рухнул дом и увидела, что за этой машиной идут другие такие же - черные, страшные, мокрые, будто рвущие пространство на клочья. Она бросилась со ступеней вниз к Деметрусу, надеясь, что он что-то объяснит.
Слепит солнце. Черные волосы отливают синим. Смеются глаза. Рука взметнулась вверх к ней, как тогда ночью, будто он хотел снова к ней прикоснуться. Лязгнул пистолет. Небо, солнце и непонимание...

@темы: Рассказ, Чувства

---

[Nika_Vera]

Буднично.

 

Между нами бессонница

И беспокойный дым кольцами.

Три сотни миль, если поездом

И чуть меньше по воздуху.

Я октябрем обезврежена,

Ты зачарован зимою.

И я лежу тут с ангиной,

Ты там гуляешь у моря.

Я охрипла и кашляю,

Ты в шарфе и перчатках.

Я тут читаю романы,

А ты беседуешь с чайками.

Я пью глинтвейн и таблетки,

Ты уезжаешь все дальше

Я в душной каменной клетке,

А ты замерз и чихаешь.

 

Между нами бессонница

И беспокойный дым кольцами.

Пять сотен миль, если поздом

И чуть меньше по воздуху.