[Erick-York]

уборка.

Сотри с меня грязь и кровь, соль и песок,
Сотри с моего лица это выражение;
Тебе еще есть куда целиться - вот мой висок,
Идущий немолимо с тобой на сближение.
Спаси меня здесь и сейчас, спой и спи -
Спасатели не пасуют перед лицом трудностей;
Ты смотришь, но как-то странно - как будто спасти
Меня невозможно. Да ладно, ну что ты, глупости.

Спроси как дела, спроси, почему еще здесь,
Спроси, о чем думает небо, когда срывается
Последняя капля дождя. Я не знаю - весь
Прошлый четверг я потратил на сон, а в пятницу
Готов умереть за тебя, за него, за всех;
Ломается в самый последний момент последняя
Спичка, но мир уже сам запылал, и мой смех
Летит над водой запоздалой волной сожаления.

Сотри с меня соль и кровь, боль и тоску,
Сотри с лица пыль, а с лица Земли - человечество;
Тебе еще есть, что исправить: дуло к виску,
А я - уже совершенство. Нечего изувечивать.
Спроси, как дела - услышишь, как небо кричит;
Их песни звучат одинаково тысячелетия.
Ты смотришь, но как-то странно - как будто простить
Меня невозможно.
Окей.
Хорошо.

Я не прошу жалеть меня.

---

[Achenne]

это так называемый "омегаверс", но знать о тонкостях сеттинга необязательно; можно читать просто как фантастическую антиутопию
Краткое содержание: Способные к воспроизводству особи ("альфы" и "омеги") содержатся как животные, исключительно чтобы продолжать род и служить Идеальному Обществу – стерильным и далеким от страстей бетам. Считается, что в альфах и омегах нет ничего человеческого.

Люди

Снотворное никак не отпускало Кеннета - словно висела над головой круглая желтая луна, и вела за собой долгий прилив, черные воды с жирным масляным блеском. Он захлебывался и пытался выплыть, а затем сдался, покачивался на прохладных водах забвения, повторяя какие-то старые, легендарные слова, что-то про реку Стикс, реку Лету (одно и тоже место или разные?); просил не забирать его память, его «я».
Его жизнь.
Жизни и не угрожало ничего: лежал Кеннет на удобной кровати – низкой, словно собачья лежанка, зато мягкой и упруго принимающей форму его худощавого мослатого тела. Иногда Кеннет пытался открыть глаза, и жмурился от электрического света. Зрачок болезненно сжимался. Кеннет снова закрывал глаза.
Он пытался снова – рассматривал пальцы ног, которые отодвинулись далеко-далеко – в Австралию, может быть, или к рекам Стикс или Лете; Кеннет путался в географии и собственном теле.
Он был обнажен. Ребра покачивались.
Вокруг сновали бело-черные тени, называли его имя и говорили «ценный экземпляр». Он пытался вспомнить о чем речь, но желтая луна-лампа приводила новый прилив, и Кеннет уплывал ко дну - ловить летучих рыбок, играть с русалками, искать жемчуг.
Снотворное действовало долго.
Он успел обрасти ракушками и запутаться в водорослях.
Потом Кеннету сказали, что он проспал трое суток – неудивительно; до последней облавы он больше полугода не позволял себе уснуть дольше, чем на три-четыре часа, настороженно вскакивая от цокота крысиных когтей по водосточным трубам, от шороха картона на свалке, от каждого взгляда и каждого голоса.
Скрываться от милости Идеального Общества бесполезно.
Предполагалось, Кеннету хватит нескольких суток сна, чистой кровати, душа и четырехразового питания, чтобы смириться.
К нему приходили: фигуры в темных одеждах, белокожие и безволосые, руки у них были гладкие и неживые, как хирургические перчатки; глядя со своей лежанки, Кеннет представлял – что у них под формой? За молнией ширинки? Латексные фаллосы?
Он не удивился бы.
Потом пришлось напоминать себе: они просто беты – элита бет, но, по сути, не отличаются от муравейника улиц, от пробок в трех слоях атмосферы, от перемигивания окон офисных небоскребов – по утрам и жилых – по вечерам.
Кеннету долго удавалось притворяться одним из них – бетой, серой массой, безликим и безымянным. Эти, элита, похоже, гордились своей безликостью – они сбривали все волосы, голые черепа поблескивали мертвенной белизной, напоминая мокрые бельма. Бескровные рты правильно открывались, исторгая ровные и невыразительные звуки. Черная одежда, мерещилось Кеннету, была прибита к нечувствительным телам скрепками.
Они приходили, измеряли температуру - ректально, Кеннет вздрагивал, когда в клоаку-анус погружался продолговатый прибор, царапал лежанку и периферийно, отстраненно размышлял: я ведь выдержу? Это только гребаный термометр. Они проверяли сердечный ритм, брали анализы мочи, кала, слюны и крови, мазок и сперму – тоже. Они трогали его бесцеремонно, но ни намека на неприязнь не ощущал Кеннет; он был вещью, животным, пустой бутылкой.
Пока пустой.
Они редко с ним говорили. Перебрасывались фразами между собой, а с ним – по слогам, медленно; проверяя его интеллект – подсунули пластиковые кубики, нужно было погрузить куб, треугольник и шар в соответствующие отверстия.
Кеннету захотелось прочитать лекцию по неэвклидовой геометрии. Вместо этого он просто оттолкнул дурацкую игрушку.
Кажется, он завалил тест.
Затем ему принесли стилус и голопроектор, попросили написать что-нибудь. Кеннет зажмурился, вспоминая свою бессмысленную игру, побег и укол снотворной пулей под лопатку. Стрелял такой же бета – крупный, высокий, и кукольно-бесполый.
Потом Кеннет подумал о приливе, все смешалось – игра, беты, охотники, снотворное.
Волны темны, подумал он, выводя:
«Чем отличаются
Боги от смертных?
Тем, что от первых
Волны исходят,
Вечный поток:
Волна нас подъемлет,
Волна поглощает -
И тонем мы».* (*Гете, Границы человечества)
У него забрали стилус – очередной лысый бета подошел и вынул из слабых тонких пальцев, Кеннет разжал хватку без битвы. На указательном пальце заживала ссадина. Он забыл, когда получил ее.
Беты переговаривались за энергобарьером. Кеннет рассматривал их, склонив голову набок. Один был старше, с брюшком, некрасиво обтянутым плотной тканью. Другой – молодой, ровный, как яйцо, кивал яйцеподобной же головой.
- Он вполне готов, - сказал старший.
Кеннет отвел взгляд. Его затрясло: он знал, что значат слова.
Омег не убивают – нет смысла убивать породистое животное из-за его дурного характера.
К омегам просто запускают альф. Природа возьмет свое, добавил старший, и Кеннет закрыл лицо обеими руками.

Кеннет сидел на бортике душевой кабины, поджав ноги. Из-за энергобарьера его могли рассмотреть во всех подробностях; санузел отделялся только невысокой перегородкой. В унитазе поблескивал слой-освежитель – единственная уступка брезгливости. В клетке не было места понятию интимности, и сейчас, голый, он прикрывался как мог, прятал в ладонях гениталии и быстро, рывками намыливался, так же смывал с себя землянично пахнущую пену.
Барьер тускло вспыхивал. Иногда мелькали силуэты.
Кеннет ощущал себя не просто обнаженным, но прозрачным: словно беты рассматривали не только тело, но и внутренние органы – биение сердца, работу почек и кишечника, набухание-выдох легких.
Они любили входить, когда он справлял естественные потребности.
Он думал, что никогда не смирится: будет закрываться полотенцем, руками, пускать слишком горячую воду, чтобы пар милосердно сомкнул седые объятия.
Вода обжигала до красных пятен. Как от побоев.
В зеркале повисло отражение: жалкий, тощий. Некрасивый. Долго подражал бетам – мимикрировал, словно муха-Syrphidae; вместо желто-черных полосок – белизна и отрезанные под корень волосы.
Волосы отрастали – коричневым пушком, тонкие, уязвимые. Кеннет трогал их с каким-то детским удивлением. Он отвык быть собой.
Он увлекся – и пропустил вспышку барьера, а затем одиночная камера переполнилась; сначала запахом – Кеннет вдохнул неосторожно, полной грудью; повело до пелены перед глазами. Он сполз на пол, неуклюже плюхнулся задом о гигиеническую клеенку. Ноги широко, непристойно раскинулись.
Кеннет закашлялся.
Запах остался.
«Вот оно», - и он поднял голову – в глади зеркала отразилось узкое измученное лицо и мутный серый взгляд.
«Альфа».
Альфа мялся на пороге – рыжий, взъерошенный, словно июльское солнце; Кеннет подумал о фавнах и сатирах, перворожденных самой Земли – многогрудой Женщины, Богини-Геи; о гигантских фаллосах как символе плодородия; рыжий солнечный альфа тоже был обнажен – узел на члене касался ляжки.
- Прикройся, - сказал Кеннет, устало думая: набросится. Большой, сильный. Сатир. Дикая тварь из дикого леса.
Альфа.
- Э… - косматая, вся в рыжей «шерсти» лапа легла поверх узла. – Я…
- Знаю. Меня зовут Кеннет.
- Джош.
Обожгло стыдом: не песья кличка, человеческое имя. Кеннет едва не забылся – таращился на шерсть и узел.
- Джош. Джошуа. Видоизмененное: Иисус. Ты читал Библию?
Широкоскулое лицо – крестьянское, назвали бы раньше, но мало кто помнит крестьян, когда вокруг фабрики по производству питательных веществ. Библию помнят еще меньше.
Вихрастая голова отрицательно мотнулась. Кеннет не винил парня.
- Возьми полотенце. Другой одежды здесь не дадут.

Рядом с матрацем-спальником Кеннета положили второй – вплотную. Беты пришли, как обычно, со стилусами и приборами, похлопали Джоша по плечу, пожелали удачной вязки – не им, друг другу.
Джош сопел, подпирая стенку. Полотенце опасно топорщилось; впрочем, пока только оттого, что он одергивал непривычную ткань.
- Тебя голым держали? – спросил Кеннет.
Плохое начало для светской беседы. Альфа может сорваться, хотя запаха почти нет – то есть, он сам не чувствует, а рыжий силен, чуток и звероподобен. Ему хватит.
- Угу, - сказал альфа.
- Понимаю. Нивелировать до первобытного состояния проще всего на сугубо физическом уровне.
Джош передернул лопатками. Кажется, не совсем понимал; да нет же, озлился на себя Кеннет, альфы неглупы – в конце концов, от их семени даже беты-элитники рождаются, только неразвит, необразован.
Все по-человечески.
- Если голоден, можешь взять тетрапак, вон на полке несколько штук лежат, - с деловитостью хозяина предложил Кеннет; он пытался придумать аналог для их совместного с альфой проживания – в голову лезли узники и сокамерники. Замок Ив, побег-подкоп, месть. Оцифрованные книги старых времен Идеальным Обществом отвергались, однако частный заводчик Лорвин – бывший владелец Кеннета, отличался старомодными вкусами и вольномыслием.
«Человек».
Альфа держался нервным зверем, раздувал ноздри.
- Скажи: спасибо, - терпеливо объяснил Кеннет, и поднялся с лежанки, куда альфа поглядывал желтым колючим взглядом, но не решался сделать шаг; и Кеннет был благодарен и восхищен этой его инстинктивной вежливостью. Может быть, у них получится.
- Спасибо, - сказал Джош.
Он взял плоскую упаковку, разодрал ногтями и стал загребать зеленых и коричневых «червяков»-корм.
Кеннет подошел, протягивая ему бутылку воды:
- «Червяки» соленые.
- Спасибо, - повторил Джош. Глубоко в зрачке зажегся и потух огонек.
«Может быть».
- Я могу надеяться, что ты меня выслушаешь? Понимаю, тебя всю жизнь подсаживали к омегам исключительно для… совокупления…
- Трахать, - сказал Джош и шмыгнул носом. Светлая кожа заалела румянцем, заставив сердце Кеннета подпрыгнуть то ли от страха – «не сдержится», то ли в пароксизме счастливой надежды: стыдится, снова человеческое; он словно Адам после грехопадения, еще не полностью осознавший наготу, но уже отыскавший пару фиговых листьев.
Конечно, Джош не знал, кто такой Адам.
О Еве – тем более.
- Да, именно. Но я сейчас…
- Не течный, - альфа опять шмыгнул носом и запрокинул голову, парой великанских глотков опустошил бутылку, после чего звучно рыгнул, но прикрыл рот ладонью.
Кеннет наблюдал, чувствуя себя бетой.
- Верно. Не течный. У нас есть несколько дней, чтобы попытаться стать друзьями. Понимаешь? Друзьями. Это когда общаются, едят из одного тетрапака или пьют общую воду, рассказывают о себе, но не «трахают», - Кеннет выговорил грубое слово, будто морскую осу выплюнул. – Ты когда-нибудь общался с кем-то помимо омег?
- Дрался. С другими альфами. Эти, - Джош нахмурил мохнатые брови. – Не любят. Джошу говорили: хочешь омегу – дерись. Джош бил. Кусался. Хотел.
Зубы у него были треугольные, ровные – и он явно гордился собой. Кеннет испытал противоестественное желание потрепать по рыжим вихрам; но усомнился – по-дружески ли? Или предлагая себя? Или словно животное?
Второе и третье: недопустимо.
- Ничего страшного, Джош. Беты поступают так со всеми нами – альфами и омегами, мы две стороны одной медали, - в желтых глазах мелькнуло недоумение, Кеннет вздохнул, потер подбородок и выставил вперед ладонь.
- Или руки. Смотри, - перевернул зажившими шрамами от ссадин вверх, загрубелая кожа пока не сменилась. – Это ты.
Альфа дотронулся. Кеннет вздрогнул – лапищей мог накрыть обе кеннетовы, еще и на ступню бы осталось, но этот неразвитый большой ребенок пока всего лишь пытался понять, и полотенце его болталось на бедрах спокойно.
Пока.
«Прекрати», - приказал себе Кеннет.
Не так: начни с себя.
Он попытается, уверил ухо и кусок щеки – зеркальное отражение.
- А это я, - продемонстрировал он изнанку ладони, нежную и розовую, как устрица без панциря. – Но мы одно целое. И знаешь, беты тоже рождаются из наших тел, хотя они и стремятся забыть об этом, превращая способных к воспроизводству… трахать и рожать, Джош, - в животных. Но мы люди. Ты - человек.
Альфа зачерпнул новую пригоршню «червяков». Два или три с тихим стуком упали на бетонный пол. Он босой, и, наверное, ноги мерзнут, отметил Кеннет, но пока не решался пригласить на «жилую» половину – где был ковролан и лежанка, две лежанки.
- Человек. Джош слышал слово. Беты так говорят.
- Беты называют себя людьми, но в их отношении это не совсем правда. Они бесполы и бесплодны. Они ничего не хотят, кроме стабильности, поэтому держат нас в клетке. Джош, мне нужно многое тебе рассказать…
«Потому что это единственный шанс – не забыть».
- …только обещай слушать. И обещай бороться.
Перед мысленным взором Кеннета встало узкое, похожее на перевернутый треугольник, лицо Лорвина. Обыкновенный бета, он сумел сохранить нечто человеческое – и привить омеге.
Кажется, у него отобрали лицензию на частное разведение.
Идеальное Общество не терпело отклонений от нормы, а теория Лорвина о «внутриутробном развитии интеллектуальных способностей посредством усиления оных у альф и омег» рухнула, как колосс на глиняных ногах, а может быть, как Вавилонская башня; Лорвин и Кеннет мечтали добраться до Неба и посмотреть на выбеленное безбородое лицо Бога – главного беты.
Кеннет не сбежал.
Лорвин отпустил его.
- Бороться с инстинктами, понимаешь? У старых людей они тоже были. Но они могли бороться с ними, и тогда инстинкты превращались в нечто большее. В любовь, о которой писали стихи и пели песни.
Корм сыпался между массивных пальцев. Джош открыл рот, с усилием проглотив не до конца пережеванную пищу.
- Что такое любовь? Что такое стихи?
Кеннет потер виски. Он прочитал столько книг у Лорвина, он перелистывал электронные страницы и выл от невозможности выцарапать их у себя на коже, кляня несовершенство памяти. Но объяснить?
«Любовь – это…»
«Стихи».
Он был всего лишь омегой, неспособным выдумать новое. Но мог повторить.
- Ее голодный взгляд
Сегодня утолен до утомленья,
А завтра снова ты огнем объят,
Рожденным для горенья, а не тленья**. (**Шекспир, Сонет 56) - продекламировал Кеннет, и прикусил язык до крови; однажды у него отобрали стилус, но наверняка, наблюдали и сейчас.
«И что? Я омега. Я неприкосновенен».
Альфа почесал за ухом, шумно дыша – грудная клетка ходила, а на лбу выступил пот.
- Джош не любит огня, - сказал, наконец. А затем пожал руку – мощно, до резкой боли в запястном суставе. – Джош не тронет Кеннета. Кеннет сам попросит, коль захочет. Хорошо?
- Хорошо, Джош.
Его немного пошатывало.

В голове Кеннета тикали воображаемые часы, которые на самом деле были бомбой с часовым механизмом. Оба этих образа он почерпнул из книг Лорвина, однако лучших придумать не мог.
Около пары месяцев. Плюс-минус несколько дней.
Пока Джош, спокойный и мирный настолько, насколько бывают спокойны и невозмутимы уверенные в своей мужественности сильные существа, уступал ему. Кеннет отмечал в его поведении и «биологическое», но интерпретировал в свою пользу: у старых людей был культ Прекрасной Дамы, например. Рыцари с мечом и в доспехах (нередко окровавленным мечом и в примятых чужой булавой доспехах) уступали хрупкой женщине.
Омега не был женщиной, Джош отродясь не видел меча, а еще старые люди порой насиловали своих женщин, но об этом Кеннет тоже старался не думать.
Пока Джош обнюхивал его с затаенной нежностью. Терся носом о плечо или утыкался в сгиб локтевой ямки, а когда Кеннет строго говорил «это не по-человечески», - отдергивался.
В нем по-прежнему было много животного, но и обучался быстро. Первым делом Кеннет объяснил ему грамматику местоимений.
«Я. Говори: я».
«Джош», - рыжие глаза бегали, крупный кадык на шее дергался.
Кеннет не углублялся в понятия «первого лица, единственного числа», но когда Джош произнес «можно я возьму твое полотенце», - подпрыгнул, захлопал в ладоши и показал в сторону барьера длиннопалый кукиш.
«Я» - это не просто слово, но самосознание.
Дальше стало проще.
Джош с открытым ртом слушал Кеннета – а тот рассказывал, болтал не умолкая, кажется, даже ночью; много долгих месяцев он провел в обществе крыс и страха – здорово было сейчас почувствовать себя значимым, умным, образованным, как бета. Огромное дитя-Джош был благодарным слушателем. Больше всего он любил сказки.
«Мифологическое мышление», - подсказывали Кеннету строчки работ по психологии. Лорвин особенно увлекался девятнадцатым-двадцатым веком: Фрейд, Юнг – классика психоанализа, где двуногий зверь орудовал щитом суперэго, а колыбель коллективного бессознательного мерно убаюкивала, не позволяя скатиться в первобытную тьму.
Джош обучался быстро, и хоть спал, обняв Кеннета, это было сродни тому, как обнимали плюшевых мишек дети старых людей.
Кеннет надеялся.
Почти доверял альфе. Узел на члене и перестроенная физиология не означает перерождения в безмозглую тварь.
«Ты человек. Я человек. Мы люди», - повторял Кеннет ежедневно, до и после унизительных осмотров – беты приходили по-прежнему, трогали, засовывали внутрь приборы и стимулировали Джоша, чтобы он возбудился; якобы для теста спермы, но Кеннет понимал: он воюет с бетами не за несколько миллиграммов семени.
За душу; прямо как в самых древних человеческих книгах.
И он ухмылялся, злобный и счастливый, когда Джош стал смущенно отворачиваться, а однажды рявкнул на бету: «Я сам!», забрал пробирку и отошел онанировать к унитазу, сокрывшись хотя бы от прямых взглядов.
В тот день они чокнулись бутылками воды. Кеннет объяснил: так старые люди праздновали победу. Правда, они пили вино, а в лаборатории вина не давали – алкоголь вреден способным к воспроизводству особям.
«Я мечтаю напиться до одурения», - сказал Кеннет. Джош почесал ухо и хмыкнул: «Хорошая идея. Я б тоже попробовал».
Они рассмеялись одновременно. Джош хлопнул Кеннета по плечу, и тот подумал о дружбе – вот так друзья и вели себя, наверное. Жаль, не спросишь: беты не дружат, только сотрудничают, выполняют свои функции, их одежда и жилища похожи на непрозрачные пластиковые пакеты с дырочкой для дыхания; уж это Кеннет знал – пытался изображать из себя равнодушную ко всему, кроме ежедневного ритуала работа-дом, личинку.
Джош сказал: но ко мне беты были добры, и Кеннет нарочито-громко фыркнул – на камеры:
- Ерунда. Они вроде унитаза – если засорится, воняет, если чистый – приятно пахнет, но самому-то унитазу плевать.
Джош снова расхохотался, и Кеннет почувствовал себя миссионером, обратившим в свою веру аборигена.
Еще он показал бликам барьера средний палец, что было некультурно, но тоже вполне по-человечески.
Джошу понравилось.

Они продвинулись к философским задачам, и в тот вечер, моргая от яркого света люминесцентных ламп, Кеннет рассказывал о знаменитом парадоксе всемогущего Бога. Он заключил:
- Бог создал такой камень, который не может поднять сам. Этот камень – человек, - подобным образом он заканчивал почти все «сказки», превратившиеся в лекции о гуманизме.
Благо интеллект Джоша позволял скакать семимильными прыжками. «Назло бетам» превратилось в нечто большее: душа освобождалась из темных застенков примитивности; сатир-альфа сделался немного наивным, но умным и интересным собеседником. Они действительно подружились.
- Беты пытаются заменить бога, - заметил Джош, а потом зевнул, прикрывая рот кулаком, и устроился на лежанке, поджав колени под подбородок.
- Ни хрена у них не выйдет, - заключил он, а Кеннет кивнул, думая: Лорвин бы гордился мной.
Лорвин оставался его богом, от которого Кеннет, маленький камешек из тех, что попадают в ботинок и больно впиваются, укатился совсем не по своей воле. Беги, сказал ему бета, потому что они превратят тебя в ничто, сотрут твою личность первым же попавшимся альфой, который затрахает тебя если не до комы, то до деменции – точно.
«Но что, если попадусь?» - спросил тогда Кеннет; у него дрожали губы и плечи, а шеей ощущал холодный ветер с улицы.
«Тогда тебе придется вытаскивать альфу на свой уровень».
У него получилось. Почти.
В тот вечер, намыливаясь химически-земляничным гелем (Джош деликатно отворачивался), Кеннет ощутил скользкое тепло между ног – вроде плесневого нароста на трубах в канализации, отвратительно-бахромистую недо-влагу. На белый поддон кабинки упало несколько капель темной густой крови.
Течка.
У него всегда начиналась внезапно – и без предварительных изменений, до часа «икс» Кеннет ничем не пах, не привлекал даже самых орангутангоподобных альф. Лорвин поначалу сводил его «по правилам», дабы Кеннет выучил свою физиологию, справился с нею; где-то по миру были раскиданы трое его детей. Их судьбой Кеннет интересовался, но ничего не мог сделать, чтобы отыскать.
Капли утекали в канализацию вместе с водой. Кеннет задрожал – глубоко, нутряно, ноги подогнулись и он сполз под горячую воду. Он засунул внутрь пальцы, яростно отскребая жирный «налет» особой крови, готовности к оплодотворению. Он был созревшей землей, жаждущей семени – в животе мучительно и сладко сжалось. Анус-клоака открывался зазывной раной.
Эрос и Танатос, думал Кеннет, ненавидя себя.
Водяная дымка прятала его, но рыжим солнцем проступали очертания Джоша – встревоженного, смущенного.
Он дышал громко, как раненая собака.
Он брел пошатываясь, словно зараженный чумой.
Кеннету хотелось сказать: прости. Ты умный, способный, инстинкты – не твоя вина. Просто сделай что должно.
- Кен?
- Д-да… началось. Я предупреждал, что…
Дыхание трепетало за пологом воды. Джош облизывал покрасневшие губы, закусывал нижнюю.
Полотенце-одежда оттопыривалось. Прятаться было трусливо, и к тому же вода не помешает альфе – «Джош дрался за омег», вспомнились слова. Кеннет выключил воду. Из него выползало сгустками, и собственный член набухал от резкого запаха альфы.
Он зажмурился.
- Джош.
Дыхание повисло где-то возле пяток; потом Джош слизнул с пластика почти черную каплю.
Полотенце сползло, заголяя пульсирующий член.
- Мы люди, - сказал Кеннет. – Мы должны бороться. Помнишь, я говорил?
Джош вылизывал его щиколотку – щекотно до пыточной мучительности; древнекитайская казнь – бамбуковые палки и гусиные перья. Кеннет изогнулся и застонал.
- Пожалуйста. Остановись.
В шафранно-желтых глазах расплылись зрачки, словно колотые раны – Джош казался в одночасье ослепшим, с языка капало слюной – прозрачное смешивалось с кровью Кеннета.
Он лизал теперь под коленкой, и от этого хотелось широко раскинуть ноги, выгибаться задом кверху, повизгивать, требовать.
«Черт».
- Джош, пожалуйста. Мы сможем. Мы справимся,
Кеннет убрал ногу.
Зрачки сузились на мгновение – Джош скалился почти угрожающе. «Он просто схватит меня в охапку и трахнет», - подумал Кеннет, каждая мысль была длинной и тягучей, словно течная кровь. – «И, что самое мерзкое, я буду подмахивать и требовать «еще!»
- Это только инстинкты. Мы сильнее. Мы люди! – последнее он выкрикнул, потому что Джош подхватил его на руки, забрал в рот ухо и шершаво вылизывал, а затем понес на лежанку – свою законную добычу.
Кеннет выгибался в его объятиях. Живот сводило спазмами, а член полностью встал и упирался в бок Джошу.
«Вперед. Нам нечего терять».
- Мы люди, - повторял вслух, выгибаясь от ощущения пальцев на спине, от того, как ложился на кожу терпкий альфий запах. По ногам текло.
Джош положил его на лежанку, снова вылизывая – изнанку бедер, взял в рот и пососал член, обслюнявил запачканные течными выделениями яички. Кеннет вздрагивал, мутно и обрывисто думал: все кончено.
Мы кончим и мы кончимся.
Это называется: каламбур.
Джош ткнулся носом в подмышку, вдыхая омежий запах. Он прижался так, что набухшая головка с полуоткрытым бутоном узла ткнулась чуть выше отверстия. Кеннет изогнулся, всхлипнув — на самом деле, хотелось выть от отчаяния.
Это не будет больно, думал он, совсем наоборот. Душа умирает в пароксизме оргазма.
- Мы люди, - повторил Кеннет. Джош проталкивал в мокрое отверстие пальцы. Кеннет не надеялся. Кеннету было все равно.
Глаза текли вместе с анусом — он чувствовал себя слабым, и больше ничего, и сам уже не верил своим словам.
«Люди».
Они ошиблись, наверное.
А потом Джош отстранился – так резко и так явно-болезненно, что затуманенное сознание Кеннета сравнило движение с выдернутым из раны ножом.
- Я. Человек, - сказал Джош.
Он вцепился в собственные плечи и спину, расцарапывая до крови, покатился по голому полу – подальше от лежанки. На миг почудилось: оторвет с мясом собственный член.
«Если око твое искушает тебя - вырви его».
«Не надо», - Кеннет приподнялся на локтях, кусая губы. Мечущийся альфа был соблазнителен. Хотелось подползти, прижаться и выставить зад.
Джош добрался до душа, включил воду – ледяную, судя по долетавшим брызгам. Член по-прежнему стоял, а по белой спине текла пронзительно-яркая кровь.
- Я человек, - повторял он.
- Я человек, - откликнулся Кеннет, словно два слова были паролем.
Стоя под ледяными струями, он то царапал себя, хлестал полотенцем, затем превратил полотенце в веревки и стягивал ткань в мокрые узлы. Он привязал себя к унитазу, и это смотрелось почти унижением.
Или героизмом? Кеннет не мог отличить – зато разрыдался.
- Тебе придется… держаться подальше, - ноздри по-прежнему раздувались. Джош уткнулся лбом в сверкающий чистотой ободок. – С-сколько?..
- Дней пять.
Джош швырнул ему кусок мокрого полотенца – внизу был узел, словно на члене, и Кеннет тоже ударил себя.
Хорошо. Боль обуздает возбуждение. Старые люди именно так боролись с искушением. Он размахнулся изо всех сил, передернулся всем костлявым телом, мокрое полотенце из жесткой синтетической ткани превратилось в полноценный кнут; теперь кровью ран пахло сильнее, чем течной.
Джош скалился.
- Мы справимся, - пробормотал Кеннет.

Они не притрагивались ни к еде, ни к воде. Кеннету было проще: Джош не подпускал его даже к душу и туалету, приходилось мочиться в углу. Сам альфа облизывал потрескавшиеся пересохшие губы, но по-прежнему не был уверен, что вода манит его больше запаха омеги. Инстинкт продолжения рода, бормотал он, и Кеннет согласно мотал головой.
Он закрывал глаза, воображая стаи рыб – серебристых лососей в быстром течении реки, рыбы рвали белое мясо брюха, метались с единственной безмозглой целью – нерест, икра, мальки.
«Мы люди», - повторял он вместо молитвы. Джош тоже.
Они били и царапали себя. Джош располосовал спину до багряных в черноту полос. Кеннет распотрошил лежанку и нитями перетягивал себе пальцы до синевы, вскрикивал от боли.
Они были измучены, Кеннета тошнило от собственного запаха – скорее вони теперь; он сидел в углу и мерно бился головой об стену, повторяя молитвы и мерное «люди-люди-люди».
Прежде он готовил Джоша к чему-то подобному, рассказывал о монахах – святых, отшельниках, что носили вериги и занимались самобичеванием, дабы усмирить плоть, звериную и могущественную во все времена. Теперь он думал: мы сильнее тех монахов, и хотя в подобных мыслях было больше гордыни, чем смирения, Кеннет торжествовал.
Беты подходили к экрану – черно-белые, внимательные. Кеннет провожал их невидящим взглядом, сил не хватало даже на злобу. В первый день бунта они попытались отвязать Джоша, но тот скалился и угрожал утробным рычанием.
Они считают нас животными, сказал потом, и в этом преимущество – пока.
Они убедятся: мы люди.
Впрочем, повторял Кеннет, мы делаем это не для бет – бунт двоих останется только бессмысленным и незамеченным никем, кроме пары-тройки наблюдателей, бунтом.
«Для себя».
Приходил пузатый бета со своим молодым помощником, качал головой. До Кеннета долетели обрывки фраз о «нетипичном поведении особей», «странной аномалии», и он показал обоим средний палец.
После этого камера наполнилась резким ароматом альфьих и омежьих феромонов – искусственных, синтезированных; Джош и Кеннет морщились – голодные, обезвоженные и раненые тела реагировали скорее отвращением, чем желанием. Собственные запахи пробивались сквозь назойливый фон, и вот они – беспокоили, только реальность сдвинулась, и ощущения тоже.
- Ты знаешь, - сказал Джош, лежа на полу и пялясь в потолок, - у меня башка хреново варит, а вообще… я бы хотел прочитать тебе стихи.
Кеннет потерся ноющей задницей о комковатые остатки лежанки:
- Стихи.
- Ага. Про звезды, небо и прочую чушь… Я уже и трахать тебя не очень хочу. Просто обнять. Сколько тебе осталось?
- Дня три, - Кеннет не выдержал, всхлипнул. Он тоже хотел под бок Джошу – и не знал, по-людски это или альфо-омежье.
Лорвин бы ответил. Наверное.
Потом Кеннет забывался призрачным хрупким сном, и ему снился зеленый луг – весь в бело-желтых крапинках ромашек, и они с Джошем просто шли рядом, цветов не рвали – жалко, завянут. Солнце путалось в буйной рыжине джошевых волос, а Кеннет любовался украдкой.
Он просыпался каким-то очень теплым, согретым изнутри – и всхлипывал.
Осталось немного, повторял вслух, чтобы Джош слышал. Оба ждали не просто конца течки, но чего-то большего, и Кеннет вспомнил слово «надежда» - безумное и тоже человеческое, как стихи и несорванные ромашки.

Пузатый бета и молодой помощник отключили барьер и переступили порог. Кеннет только вяло пошевелился, а Джош вместо того, чтобы вздернуть губу в оскале – отмахнулся, точно от пары черных мух.
- Продолжают упорствовать, - сказал молодой бета. Пузатый скривился:
- Ну и вонь здесь.
Он приблизился и потыкал Кеннета носком лощеного ботинка – тот перекатился с правого бока на спину, но ответить мог только ненавидящим взглядом. Где-то поодаль зашипел Джош.
- Что прикажете делать с ними? – спросил молодой.
Белая голова крутилась из стороны в сторону. Кеннет не удивился бы, провернись она на 180 градусов, словно у совы.
Он видел сов, когда прятался в лесополосе, а потом его поймали. Или это случилось в канализации? Кеннет рассказывал Джошу в подробностях, а сам позабыл.
В горле горело, тело казалось тяжелым и бескостным, точно слизняк. Мысли цеплялись за имя Джоша.
Что с ним сделают?
Альфа ценнее омеги? Кеннет надеялся, что да.
- Вы двое, - толстяк сел на корточки, бесцветные губы пластиково растянуло гримасой. – Чего вы устроили? Корм дурной попался? Лежанка неуютная.
Когда он говорил, колыхались складки подбородка, а еще Кеннету все мерещилось – оползет жирная белая кожа, и из-под нее выступит нечто отвратительное – выгнившее мясо, набухшие гноем язвы.
- За-ба-стов-ка, - по слогам выговорил Кеннет, слишком высохший, чтобы плюнуть в лицо бете.
Визгливо расхохотался молодой. Потом зашипел и выругался: «Ах ты…» - из чего Кеннет сделал удовлетворенный вывод: Джош способен еще постоять за себя.
- Ничего смешного, - нахмурился толстяк, и отстранился от Кеннета. – Взбесились.
- Прикажете пристрелить?
Кеннет вздрогнул: из-под слоев блестяще-черной одежды появились аккуратные пистолеты – те, что стреляют иглами с ядом и убивают милосердно и безболезненно; в конце пути каждого альфу и каждого омегу ждала ласковая эвтаназия. Когда заканчивался беспросветный Эрос – встает тень Танатоса.
Кеннет сглотнул горлом-наждаком.
Беты отступили – их взгляды сделались одинаковыми, полными жалости и сочувствия, словно у пары богов, словно у крестьянина, чья любимая курица перестала нестись.
Особенной жалостью веяло от темноты дул.
- Может, оклемаются еще? – предположил молодой, а старый пожал плечами:
- Ценные экземпляры, верно, но у омеги почти закончилась течка, а альфа его так и не повязал. Атрофия первичных инстинктов – показание к забою.
Кеннет слушал длинное объяснение урывками: он полз к Джошу по заляпанному собственной кровью и испражнениями полу. Он ослабел настолько, что приходилось дергаться, как раздавленной лягушке; его мутило и дрожало где-то в диафрагме.
Джош – грязный, с потухшим взглядом и выступившими из-под когда-то глянцевых мышц костями, вопросительно вскинул непропорционально-большую по сравнению с исхудавшим телом, голову:
- Обними.
Джош моргнул: мы сдаемся? Но ты говорил, что люди должны умирать за свои идеи и идеалы, если придется.
Кеннет улыбнулся тем, что осталось от его рта. Он не отказывался.
- Вместе, - сказал он, и тогда Джош обнял его – рука казалась по-прежнему сильной и тяжелой.
Когда старый бета произнес «на счет три», он закрыл глаза и прижался к Джошу.
Ему было хорошо.

Ранку – место входа ключичного катетера - дергало. Длинная пластиковая трубка тянулась к прозрачным резервуарам, похожие на раздутые муравьиные или пчелиные брюшки – если только бывают прозрачные муравьи. Кеннет все пытался вспомнить: да или нет, но в голову лезли только какие-то мутные обрывки.
Ярким был только Джош.
Он выкрикивал имя, дергался – привязанный к кровати, к настоящей кровати, не лежанке в камере за бликующим барьером, он едва не выкорчевал катетер и не захлебнулся собственными воплями.
Он звал Джоша, а тот не откликался.
Но потом его привезли… или Кеннету приснилось, что привезли? – бледного, выбеленного, словно последняя бета-клерк, даже рыжие волосы поседели, и все-таки по сравнению с палатой, кроватью, муравьиными лекарствами и трубочками, он казался восхитительно ярким.
Как солнце, подсолнух, ромашка, зеленый луг…
Кеннет перечислял долго. Джош теперь лежал на соседней кровати: грудная клетка поднималась и опускалась, и в его ключице тоже торчала толстая игла.
Джош лежал близко – и ужасно далеко, Кеннет больше не чувствовал запаха – только стерильную пустоту. Джош просыпался, хлопал глазами и надувал мускулы, пытаясь высвободиться из резиновых оков.
Их наказали.
Их разлучили. Как Ромео и Джульетту, Тристана и Изольду, как… ох, Кеннет расхохотался бы – беты повторяли все ошибки человеческие, и сами они с Джошем стали героями драм, комедий и любовных романов.
Любовь – это человеческое.
Лорвин бы не спорил, но теперь Кеннету было все равно.
Джош тянулся к нему. В прозрачных желтоватых глазах блестели слезы.
Когда белая камера-палата раскрыла сопло округлой двери и впустила нового посетителя, Кеннет решил: умер.
На том свете душа встречается с богами… или с теми, кто был значим в жизни; Джош – на соседней кровати, потому что альфа стал невыносимо-близким, несмотря на несостоявшуюся близость.
А навестил теперь – отец.
Кеннет не знал биологических, но своим отцом считал Лорвина.
И Лорвин пришел.
- Кен, - сказал он, и погладил «сына» по лбу. Кеннет неверяще вжался в подушку, а Лорвин – высокий, тонкий, в отличие от большинства бет – не совсем лысый, но с блеклым пушком на черепе, почти того же оттенка, что и волосы «сына», - приблизился к Джошу:
- Значит, вот вы какой, мистер Джош.
«Мистер».
Кеннет сделал попытку подняться на локтях. Боль вернула на место.
- Вы оба превзошли мои ожидания, - продолжил Лорвин. Он остановился между кроватями – то самое расстояние, недостаточное, чтобы прикоснуться друг к другу, позволяло ему быть рядом с обоими.
- Я пытался доказать, что альфы и омеги не безмозглые производители и инкубаторы. Я пытался доказать, что вы люди. Но теория без практики мертва… вам удалось добиться признания вас…
- Людьми, - сказал Кеннет.
Лорвин – великолепный, сияющий, как ангел на старинных полотнах, - медленно качнул головой.
- Именно. Скажите, для вас обоих это было важно? Протест против системы, или…
- Нет, - перебил его Джош. – У-ва-же-ни-е, - проговорил по слогам, запинаясь. Катетер подергивался. – Я не мог пойти против желания Кена. Я…
- Любил, - подсказал Кеннет, купаясь в облаках и светлом лазурном море. Лорвин вернулся, Джош рядом, а они победили; все хорошо, словно наркотический сон – но проще поверить, чем проснуться. – Нет. Люблю Я люблю Джоша. Секс… ну, мы, наверное, можем без этого обойтись…
Залитая солнцем кровать тихонько задрожала от смеха. Светлые плечи и спина хранили отметины от ногтей, запястья – «вериг», но Джош хихикал, как мальчишка.
А потом Лорвин склонился над обоими – сначала над Кеннетом, потом над Джошем и поцеловал в лоб, будто благословляя:
- Поздравляю: у вас получилось.

- «Эксперимент по исследованию самосознания у способных к оплодотворению и вынашиванию потомства особей»? – толстый Гарольд пробежался стилусом по ярко-синему гало, и скривился, будто ему на шею повесили дохлую белку на веревочке. – Лорвин, вы же понимаете: само название звучит бредово.
- И все-таки я доказал.
Лорвин поправил прическу: у жирного урода Гарольда в лощеном красно-коричневом кабинете висело шикарное зеркало с блестящей серебряной амальгамой – ростовое зеркало, которое отражало и тонкие андрогинные черты лица, и прическу, и идеально сидящий костюм.
- Что они не просто биологические едининцы? Но…
Гарольд грузно обрушился в кожаное кресло.
- Хорошо, Идеальное Общество признает ваши исследования. Что дальше?
Лорвин подмигнул зеркалу, и только потом Гарольду.
- То, что я доказывал с самого начала. Настоящее содержание альф и омег недопустимо. Мы сидим на пороховой бочке…
- Лорвин, оставьте ваши архаичные фразеологизмы.
- …на ядерном реакторе, если угодно. Последние исследования пары «Джош и Кеннет» доказывают, что настоящее положение угрожает самой системе воспроизводства и Идеальному Обществу.
Лорвин присел на кресло напротив стола и Гарольда, с привычным интересом ученого наблюдая, как пыхтит и краснеет толстяк.
- Хорошо, - сказал тот. – Общество рассмотрит вашу работу. А пока…
- Да, - кивнул Лорвин. – Химическая лоботомия обоим экземплярам назначена на завтра. Только…
Он сделал паузу, сложив ладони «домиком».
- Сначала я съезжу куда-нибудь за границу цивилизации… Привезу Кеннету и Джошу ромашки.

@темы: Рассказ

---

[скиннер курильщика]

Если вдруг никто не любит, если мир тебя оставил,
Если Богом ты отвержен и тебя не пустят в рай -
Оставайся в нашем клубе! Здесь не так уж много правил:
Языком мели поменьше, никому не доверяй,

Не бросай окурки на пол, но бросай слова на ветер,
Не мешай напитки ночью и беги на красный свет.
В этом клубе каждый падал так, что ни за что на свете
Не хотел вставать, но прочно помнил дружеский завет.

В нашем клубе не сдаются, не сдают друзей и сессий,
Не влюбляются взаимно, - только бьют сердца зазря.
Здесь стихи рекою льются, как лекарство от депрессий,
И звучат нестройным гимном, только вспыхнут - и горят.

В нашем клубе модернистов, неудачников, поэтов
Будем рады новым членам, приходи и наливай.
Ты не бойся падать низко - ниже некуда! На этом
Отрекайся от сомнений и вступай уже давай!

Помнишь правила? Во-первых, не рассказывай о клубе,
Не рассказывай под пыткой, перед Библией молчи.
Дальше: действуй всем на нервы и бросай игральный кубик,
Это первая попытка подобрать к себе ключи.

И запомни: очень глупо полагаться на удачу.
Если станешь вдруг счастливым и влюбленным в целый мир,
Исключим тебя из клуба, исключим и не заплачем,
Мы строги и справедливы, - эту заповедь прими.

Мы привязчивы, как дети, инфантильны и надменны,
Это мы среди дороги засыпаем за рулем.
Мы тебя затянем в сети государственной измены.
Оставайся с нами, будешь нашим клубным королем.

@темы: Стихи

---

[Морга]

Пишет  Проповедник с пулеметом:

Морриган

Морриган

Ты в минуту сражения,
Средь кровавых боев
Мне победы явление,
Жизнь без ржавых оков.

Нейман щит мой дубовый,
Маха меч мне стальной,
Бадб венец же лавровый —
Все в святыне одной.

Вижу: черные перья
Градом с неба летят,
Правы святые поверья —
Боги над битвой парят.

Морриган рядом кружится,
Павших взявши с собой.
Им уже не приснится
Путь, что ведет их домой.

Грозен клич твой, Богиня,
Что зовет меня в бой.
И в кровавой долине
Будь, молю, ты со мной.

Только ворон несется
Прочь в чужие края.
Морриган не вернется,
В битве теперь я одна.

@темы: Стихи, Творчество

---

Звёздочка

[Морга]

Пишет  Mark Antoniy III:
Моя скупая строчка
Как неродная дочка.
Летит по небу точка
Белая звезда.

Звезда по небу катится.
И всё ни как не свалится,
И словно как бы кается,
За то что не сбывается
Желание моё.

@темы: Стихи

---

О вреде и пользе изучения высшей математики

[Anonim53]

Мир распался на атомы и вероятности,
Чертов демон Лапласа впустил меня в круг:
От любви и от смерти, порока и святости
Мне остался конструктор из греческих букв.
Пусть модели вредны, неверны и поверхностны,
Жизнь еще невернее на сводах пещер.
Мне теперь наплевать на нее так же ревностно,
Как вчера влюблена была, без полумер.
Эпикур остается последней константою:
Смерти нет, есть сбежавший из лампочки ток,
И пока не проснулись другие таланты, я
Все танцую и в танце плюю в потолок.

@темы: Стихи, Философия

---

[беглый клоун]

Удалено по просьбе автора.

---

[Erick-York]

жизнь.

с утра неба просто нет - ночью кто-то спрятал
с утра хочется не жить, а лежать на шпалах
а он, не проснувшись толком, костюм заляпал
и сам себя тихо ругает, ведь мама бы отругала.
с утра руки непослушные, тело ватное
во рту кислый привкус рвоты и безнадеги
и он, просыпаясь, думает что-то невнятное
но ничего конкретного, так - всего понемногу

под вечер над городом тьма - улетают птицы
их хриплое карканье стелется над домами
он хочет однажды встретить "её" и влюбиться
зачем - непонятно, но так бы хотела мама.
под вечер он хочет напиться и всё закончить
под вечер всё кажется глупым и безнадежным
и он смотрит в пустоту, на слова и строчки
и чувствует что-то лишнее здесь, под кожей

гроза начинается; смытый холодным ливнем
туман, исчезая, целует его под веки
ему бы хотелось проснуться хоть раз счастливым
лишь мама одна считает его человеком
сегодня хороший день - воскресенье, точно
сегодня к нему придет мама и успокоит
она скажет: "всё хорошо" или что-то похожее
и посидит молча рядом.

и выпьет за упокой.

---

[Jurka.]

Зритель.

Маленькая комната. Стулья кособоки.
Два стола напротив. Прокурор высокий.
Худенькая девочка - секретарь суда.
У стены тусуеться грязная шпана.
Вот заводят дядечку. Дядечка очкаст.
Пристав, рожа красная, толст и косоглаз.
Шелестит страницами старый адвокат...
Раньше было так же - тридцать лет назад.
Только в этой комнате не было меня.
Я была в теории, не родилась я.
А сейчас, уныло, ровно с десяти,
Слушаю, как дядечку трепят за усы.
А потом всем скопом чешем погулять
(Эх,успеть бы к фразе, что велит вставать).
- Будет оправдание! - Стоит ли гадать...
Суд вернулся в комнату, приговор читать.

Светяться весельем дядькины глаза.
На часах наручных десять двадцать два.

@темы: Мысли вслух, Стихи, Чувства

---

[Erick-York]

безсолнца

меня унесут в небо голуби
и бросят растрепанным облаком
в твоем засекреченном городе
пожарные бьют мною в колокол
а я - ну что я? - застенчивый
звеню робким солнечным лучиком
и падаю, увековеченный
у нас ничего не получится

меня унесут в норы лемминги
и бросят на гору подснежников
река снов несет нас вдоль берега
на берегу - перебежчики
а я - ну что я? - рассеянный
держусь за остатки стабильности
и падаю, славой овеянный
всё у нас провалилось и

меня разнесло, видишь; звездочки
над их головами закручены
в твоем сне часы звенят - полночь и
сыплются благополучные,
надежные, верные, славные
в коробки; рыдают укладчики
я падаю; весь - это главное
во тьму солнечным зайчиком

---

[демодок]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[принц п.]

Когда Максимушке было пять, он засунул себе в нос пуговичку. Сделал он это не из глупости или вредности, а только лишь в истинно детском порыве познания мира: влезет или нет?
Этому порыву все мы иногда поддаемся - это вам подтвердит всякий хирург, кто вытаскивал из чужих ртов лампочки, так чего уж попусту злиться на ребенка.
Одним теплым майским вечером, часов что-то около восьми, в квартире сорок два было тихо, спокойно и светло. Заходящее весеннее солнце тепло светило сквозь шторы и заливало комнаты и коридор. Макс бродил по квартире и скучал, не находя себе дела.
Он постоял на кухне, посмотрел в окно; сходил в большую комнату и потянул за ухо спящую кошку Булку; посмотрел телевизор вместе с бабушкой: там кто-то крутил барабан и угадывал слово. Какой-то мальчик рассказывал стих, и Макс подумал, что рассказал бы лучше, если б его только взяли на телевидение и дали покрутить барабан.
Не найдя себе занятия лучше, он подошел ко входной двери и приложился глазом к замочной скважине. Оттуда приятно дул сквозняк, заставляя жмуриться.
Из подъезда доносился глухой голос сестры:
- Шурик, я же объяснила! Я не могу!
Максимушкина сестра, Маша, была круглолицая, бледная девушка той полноты, которая в будущем обещает формы довольно пышные. Ее прическа, представлявшая собою стриженые "под мальчика" волосы цвета скисшей вишни, к ее лицу не шла совершенно. Но все же, даже не имея каких-то внешних достоинств, она чем-то неуловимо нравилась. Нельзя сказать, что она испытывала какое-то беспокойство от своих воздыхателей, но сам факт их наличия ей сильно льстил, пусть она никого из них и не любила.
За дверью квартиры номер сорок два происходили почти боевые действия. Мальчик - низенький, коренастый Саша, смелый, настырный и глупый. Он пришел с цветами и конфетами, но Маша не разжалобилась и в квартиру его не пустила, и подарков не взяла.
Он долго, краснея и мучаясь, пытался признаться ей в любви. Она раздражалась все больше и больше, но будучи человеком добродушным, не находила в себе сил просто и по-человечески сказать то, что занимало все ее мысли.
Маша краснела, теребила пуговицу на рубашке, опускала глаза, а он опускался на одно колено и тыкал ей в лицо плохоньким букетиком и что-то невнятное горячо и страстно бормотал, как пьяный.
Срывающимся от волнения голосом, она воскликнула, не вытерпев:
- Саша, забери букет и уходи! - совсем разнервничавшись, Маша нечаянно оторвала пуговичку. На секунду она вернулась обратно в квартиру, и бросив брату ему краткое:
- На, подержи, а то потеряю, - втолкнула пуговицу в его руки и решительно вернулась в подъезд.
Макс посмотрел в ладонь: пуговица была маленькая, меньше сантиметра в диаметре, серая пластиковая, с четырьмя дырочками.
Он снова приложился носом к скважине, но там был виден только кусок сестриной рубашки, и больше ничего.
Тогда, грустный, он сел на пол между дверью и большим коробом, где родители хранили картошку. Повертев в пальцах пуговицу, от нечего делать, он рассеянно всунул ее в нос. Пуговица вошла почти легко, и Макс испугался. Он попробовал высморкнуть ее, но вместо этого - вдохнул. Потом Максимушка попытался вытащить ее пальцем, но загнал ее еще глубже.
Он даже почти не понял, что случилось.
В коридоре вдруг появился третий голос - Макс сразу его узнал и обрадовался ему. Голос говорил громко, но не ругался, а убеждал. Машин голос вторил ему, а голоса мальчика вовсе не было слышно.
В эту секунду дверь снова открылась, вошла смущеннаяМаша и за нею - мама.
- В следующий раз просто не открывай ему, - сказала она.
- Так это понятно, - ответила Маша.
Они обе заметили его почти одновременно.
- Ты чего тут сидишь? - спросила сестра.
Он еще думал, сказать им или это не так уж и важно, но слова вырвались как-то сами собой, вдруг:
- Мам, я пуговицу в нос засунул.
Он почувствовал, что он всех напугал, и сам от этого испугался.
- Ты зачем это сделал, идиот?! - воскликнула сестра, нависнув над ним. Макс понимал, что она чувствует себя виноватой.
Мама шикнула на нее и попросила его выйти на свет. Она была очень спокойна, и максина паника потихоньку сошла на нет.
На шум пришла бабушка, и кошка Булка, вращая глазами, тоже прибежала. Так, столпившись втроем над мальчиком, они сосредоточенно смотрели ему в нос, но ничего, само собой, в нем не видели.
- Как ты так? - спросила мама, наконец, найдя время, чтобы снять пальто и ботинки.
Сестра ушла и с недовольным видом упала на кресло, а бабушка все еще что-то пыталась увидеть у него в носу, держа Макса за подбородок.
Макс хотел было объяснить, но вместо этого начинал всхлипывать, сам не понимая, почему.
- Да дала я ему пуговицу, чтобы подержал! - нетерпеливо ответила Маша. - Кто же знал, что он в нос ее сунет!
- Если за ночь не выпадет, завтра с утра поедем к хирургу, - устало сказала мама.
- Если ночью не задохнется, - буркнула бабушка и поплелась, шаркая ногами, на кухню.
И только в этот момент, бледный и напуганный Макс разрыдался, громко, истерически, широко раззевывая в плаче рот. Всхлипывая, он чувствовал в носу эту несчастную пуговичку и плакал еще сильнее.
Только теперь поняв, что он наделал, он почувствовал страх. Ему казалось, что родители вот-вот вызовут скорую, и правда, они хотели, но когда Макс слышал про это, то мотал головой изо всех сил и просил, чтобы они этого не делали. Больше всего его пугало это тревожное внимание, а не пуговица, которая уже почти и не чувствовалась.
В остальном вечер выдался почти спокойный.
Мама несколько раз спросила, все ли в порядке, и смотрела на него очень обеспокоенно. Маша не разговаривала с ним, но изредка Макс ловил на себе ее жалеющий взгляд. А бабушка что-то бормотала себе под нос, и он не мог этого разобрать.
- Если станет плохо, сразу скажи, позвоним в скорую, - сказала мама, когда они укладывались спать. Максимушка кивнул и отвернулся. Было почему-то стыдно.
Ночью, рассматривая синеватые обои, Макс пообещал себе, что если он завтра проснется живой и здоровый, то никогда в жизни ничего не засунет себе в нос.
Утром, разбуженный ярким лучом, он повернулся на другой бок и посмотрел на спящую маму.
В носу как будто что-то мешало. Забыв про вчерашнее, он сунул туда палец и с удивлением наткнулся на что-то твердое. Помедлив, это что-то выскользнуло вместе с пальцем. Только тут, разглядев этот предмет, Макс вспомнил.
Наплыв широким своим лицом над мамой, широко и радостно улыбаясь, он громко сказал, демонстрируя находку:
- Смотри, сама выпала!
- Ну и слава богу, - ответила мама с облегчением.

@темы: Рассказ

---

[Erick-York]

перемирие.

молчание, сумасшествие, загазованность,
сомнениями расставленные по клеточкам;
в тебе прорастает небо. заинтересованно
глядит сквозь прицел какая-то злая девочка.
по мелочи там, по-крупному не сливается,
дрожит в черно-белом волнами автоматики;
холодные ангелы бьются и разбиваются.
я теплый. я - теплый, и я - оловянный солдатик.

сомлели, упали, вымерли; распускаются
и через глазницы к остывшему небу тянутся
цветы. мертвецы хватают за лацкан, пальцы их
хрустят. напряжение давит; сливаются
в одну полосу и хорошие, и невинные.
блевать в пустоту надоело, карман оттопыривай -
и я поделюсь с тобой горем, одной половиной
чужого тепла, украденного из могилы.

картавили, жили, пили с утра; допрыгались.
терпи, сейчас вылетит птичка, и всё закончится.
я в самом последнем ряду. это - высшая лига, да.
конечно же, как посмотреть; по остаткам бессонницы
летят опергрупы. в процессе расформировано
моё злое сердце на атомы; боль бьется в голову.
сейчас будет дождь, а потом всё начнется по-новому:
я теплый. я теплый. я теплый комочек олова.

---

Изменение смыслов

[демодок]

Поцелуй меня в губы!
Да не в эти, чудак...
Действуй смело и грубо.
Лучше грубо, чем так —
невесомо и вяло:
мы ж с тобой не мертвы...
А твоя мне сказала,
что пьяна от любви.
Ах, наивный подросток,
не умеющий жить!
Ты не любишь. Ты просто
не умеешь любить.
Не шепчи моё имя,
озверей хоть чуть-чуть...
Ничего. Поправимо.
Я тебя научу.

@темы: Стихи

---

Отчётный концерт

[Catold]

Уважаемые сообщники, помимо своеобычных тапков скажите, пожалуйста: последний абзац - лишний?

Хороших мальчиков и хороших девочек почему-то всегда отдают в музыкальную школу учиться играть на скрипке или фортепиано.
Дети оригинальных – или считающих себя таковыми – родителей оказываются счастливыми обладателями саксофонов, геликонов, валторн и прочей экзотики.
Гитару обычно выбирают уже сознательно.
А кого отправляют в классы непрестижных народных инструментов? Правильно. Именно тех самых детей. И именно с теми самыми словами: «Так вот, чем по улице шляться…»

Ансамбль баянистов-аккордеонистов «Весёлая радуга», построенный на эстраде Малого зала детской музыкальной школы № 17, на свежего зрителя производил незабываемое впечатление. Свежих зрителей оказалось, правда, всего двое: Любочкина мама и Петин дядя, которого Петина мама приволокла прямо с вокзала. Послушай, сказала, как племянник на баяне нажаривает, ну чисто Ян Табачник. Но любящий дядюшка пока что никого похожего на народного артиста не высмотрел. Разновозрастный коллектив на сцене напоминал арьергард дикой дивизии батьки Махно, тем более что задник сцены изображал закатную степь, а на роль тачанки вполне годилось видавшее виды фортепиано. Петин дядя машинально поискал глазами на крышке инструмента знаменитое «Хрен возьмёшь!», но нашёл только аккуратную надпись «Украина». Впрочем, это самое, знаменитое, очень даже явно читалось в разбойничьих глазах участников ансамбля.
Руководитель ансамбля, учитель-методист Виктория Яновна Гривасова, влетела в зал и промчалась к сцене, теряя листики из пухлой папки. Каблуки её туфель втыкались в серый паркет под углом сорок пять градусов. Концертное, сплошь в синих пайетках, платье переливалось в электрическом свете чешуёй неизвестной тропической рыбы.
- Дети, построились, начинаем, - на одном выдохе протарахтела Виктория Яновна. – Сейчас по разику сыграем – и будет концерт.
И, томным родственникам:
- Мы прорепетируем по разику, а потом сыграем. Подождите пять минут. Гриша, куда пошёл?! Тебе всегда туда надо, как только репетировать, сядь на место!
Лица бывалых родителей выражали коровью покорность судьбе. Петин дядя ничего не понял. Любочкина мама, округлив глаза, следила за действием на эстраде. Там металась, взмахивая сияющим хвостом платья, вдохновенная Виктория Яновна. Юные музыканты переругивались, скрипели дряхлыми стульями и повякивали баянами. С настенных портретов благостно улыбались великие композиторы прошлого.
- Коля, отодвинь стуло, Ване некуда развернуть мех! Коля, своё стуло, а не Ванино! Гриша, перестань щипать Тимофея! Соня, покажи Любочке, как держать палочки, она только две недели…
Разворот к залу, вспышка стекляруса:
- У нас в ансамбле играют все, даже если через две недели. С опозданием Любочка поступила, только десятого октября, так что на школьном отчётном концерте она ещё играть не будет, а тут, для вас, пускай поиграет!
Преисполненная своей значимости, Соня развернула палочки металлофона в Любочкиных пальцах на сто восемьдесят градусов. Соне недавно доверили партию второго аккордеона, и поэтому она страшно важничала. Впрочем, это не мешало ей втихую шкодить, переключая регистры зазевавшимся соседям. Лопоухая Любочка сияла всеми своими веснушками из-за могучей установки металлофона. Сонина мама вполголоса объяснила Любочкиной маме, что установку выбили из директора месяц назад, до этого была узенькая планшетка «Школьник» без полутонов. Любочкина мама вежливо покивала и помахала рукой дочери. Полутона её беспокоили мало.
- Начали! – рявкнула Виктория Яновна, нырнула в ремни своего баяна и дала отмашку левой рукой.
Начали. Точнее, началось.
Тимофей не надел ремни и уронил баян на ногу Коле. Любочка, домашняя девочка, никогда раньше не слышала таких выражений и с плачем выскочила из зала. Соня неспешно поплыла её утешать, бережно неся перед собой чувство собственного достоинства и аккордеон «Вельтмейстер». Как она собиралась использовать этот набор для утешения Любочки – неизвестно. Гриша, который физиологически не мог высидеть на одном месте дольше пяти минут, понёсся кругами по залу. Ваня бросил бубен и грудью упал на клавиши фортепиано. Визг и хаос.
Любина мама хотела бежать за дочкой, но ее удержали за рукав.
- Сами разберутся, - безмятежно пояснил Колин папа. – Не в первый раз.
Великие композиторы прошлого, судя по всему, полностью разделяли его мнение.
И верно, не прошло и пяти минут, как Соня привела зарёванную Любочку, Гришу сбили на скаку и усадили между Колей и Тимофеем. Петя напомнил Ване о долге, наподдав ему бубном пониже спины. «По разику» продолжалось. Ансамбль гремел, гудел и мяукал. Когда Любочкина мама решила, что сейчас сойдёт с ума, в мешанине звуков внезапно прорезалась разудалая мелодия.
- И ещё разик с третьей цифры! – орала Виктория Яновна, терзая баян. – Гриша, не забывай менять мех! Ну!..
Мелодия окрепла, и уже не надо было напрягать воображение, чтобы признать в ней народную песню «Ой, під вишнею». Музыканты, поймав кураж, азартно наяривали, почти не путаясь в пальцах. Лица их горели. Было, было в этом что-то от лихой атаки махновцев! Петин дядя ежесекундно ожидал команды «Шашки наголо!», но вместо этого…
- Здравствуйте, дорогие родители и другие родственники! – провозгласила Виктория Яновна, ослепительно улыбаясь в зал.
Петин дядя удивился, поскольку по прибытии все, включая его самого, уже здоровались с руководительницей ансамбля. Но среди бывалых родителей такой поворот никаких эмоций не вызвал, и Петин дядя решил, что так и надо в силу какого-то неведомого ему обряда.
- Сегодня у нас конец четверти, и мы покажем вам, чему научились за это время, - лицо Виктории Яновны приобрело сосредоточенное выражение, будто она сама очень хотела вспомнить, чему за четверть научились её питомцы. – Как вы знаете, среди наших достижений – поездка в сентябре на конкурс в Житомир, где наш ансамбль занял первое место среди коллективов крупных форм.
В зале одобрительно зашумели при вспоминании об этом славном деянии. Все от души надеялись, что Житомир уже оклемался после налёта «Весёлой радуги», но оснований эти надежды почти не имели. Во всяком случае, общежитие кулинарного техникума, куда ансамбль пустили из жадности (сорок гривен с носа, без квитанции), точно оклемается не скоро.
- Весной нас приглашают в Санкт-Петербург на фестиваль народных инструментов, но там надо жить в их гостинице с видом на крейсер «Аврора», и организуют фестиваль не из министерства культуры, а какая-то фирма, так что нам участие могут не засчитать в достижения, хотя, конечно, жалко.
Зал замер в задумчивости. Родители и другие родственники мучительно соображали, что бы могла значить эта фраза, и надо ли собирать деньги на поездку, или «незасчитанные» достижения купно с дорогущим видом на революционный крейсер всё-таки перевесят, и никто никуда не поедет. А Виктория Яновна продолжала без пауз:
- Каникулы будут короткие, поэтому готовьтесь к техзачёту, двадцатого декабря и пятнадцатого у выпускников. Да, Коля Малыгин ещё не приступил к сольфеджио, учительница жаловалась. Пусть Коля туда сходит, там ноты учат и всякое такое. А сейчас… начинаем наш концерт! Ансамбль «Весёлая радуга» класса педагога Гривасовой исполнит для вас народную песню в обработке Гривасовой «Ой, під вишнею»!
Застучали робкие аплодисменты. Петин дядя удивляться устал, но за компанию тоже несколько раз ударил в ладоши. Любочкина мама лихорадочно обдумывала пути к отступлению: на скрипку или на фортепиано?.. Пока не поздно…
Гриша свистнул, металлофон лязгнул, и мелодия, которой зрители наслаждались последние полчаса, понеслась на новый круг.
После ансамбля, согласно заведенному порядку, начались сольные выступления.
- У кота – наркота… - проникновенно выпевали тёртые третьеклассники под заикающийся аккомпанемент новичков-первогодков, долбящих три вечные ноты пьески «У кота-воркота».
Польки, сонатины, этюды и неизменное «Ніч така місячна», высунутые от усердия языки и пунцовые щёки с отпечатком края правой клавиатуры. Отчётный концерт уверенно катился по утоптанной колее. Виктория Яновна объявляла номера, зрители однообразно умилялись и хлопали, выступившие уже артисты утомлённо зевали и ждали, когда же закончится эта тягомотина. Тимофей мечтательно смотрел в окно, а меха баяна свисали с его расслабленных колен неприличной розовой колбасой. Соня строила глазки попеременно Грише и Ване, а Любочка страшно переживала за всех. Великие композиторы скучали на стенах. Мусоргскому и Чайковскому повезло: их портреты висели напротив окна, а вот Лысенко от эстрады отвернуться не мог и брезгливо морщился в пышные усы. Действительно, наблюдать, как Петя выдавливает из аккордеона «Эх, дороги», словно гной из прыща, было неприятно.
Но вот уже выпускник Коля закончил издеваться над кантатой, и все, включая Колин инструмент, вздохнули с облегчением. Зрители разразились бурными аплодисментами, и Виктория Яновна возвестила, что концерт окончен. Дети с дружным визгом выплеснулись за дверь, большая часть родителей помчалась следом, стремясь отловить своё чадо до того, как вся банда рассеется по путаным школьным коридорам, но кое-кто остался.
- Нюра, пошли домой, - нудил вполголоса Петин дядя, дёргая сестру за рукав. – Жрать охота – меры нет, я ж с поезда. И колбаса в чемодане сутки…
- Цыть, - сурово отвечала Петина мама. – Мне с Викторией Яновной о музыке поговорить надо. Виктория Яновна! – гаркнула она во всё своё лужёное базарное горло. – А скока будет по деньгам в Питер поехать?
Виктория Яновна заметно съёжилась и жалко заулыбалась.
- Мы с родительским комитетом посчитаем, - промямлила она. – Обязательно скажем, если решим, что стоит ехать.
- Если чего, мой едет, - важно кивнула Нюра, будто судьба всей мировой культуры зависела от того, попадёт ли её Петюня в Северную Пальмиру. – Тока надо заранее знать, шоб денег собрать.
На лице Виктории Яновны отразилось серьёзное сомнение в том, что такое сокровище как Петя Габидулин стоит везти даже в Гупаловку. Но учительница промолчала. А Петина мама, наговорившись о музыке, ухватила брата под локоть и потащила прочь из зала, на ходу вызывая ненаглядного сыночка. Петин дядя еле успел подцепить свой щегольской чемодан и скороговоркой попрощаться. За чемоданом тянулся едва уловимый шлейф чесночно-колбасного аромата.
Теперь в Малом зале кроме руководительницы «Весёлой радуги» осталась только Сонина мама.
- Что у вас? – спросила Виктория Яновна. Она прекрасно знала – что.
- За октябрь заплатить за школу, - ответила Сонина мама и посмотрела на баян Виктории Яновны.
Баян, чёрно-перламутровый монстр о двенадцати регистрах, самодовольно бликовал в свете ламп дневного освещения.
- Давайте, если без сдачи, - сказала Виктория Яновна, старательно на свой баян не глядя.
- Без сдачи.
Это было частью ритуала. Соблюсти его удавалось далеко не всегда, но…
Купюры перекочевали в засаленный блокнот, в нём же появилась пометка об оплате. Крупным, круглым почерком с завитушками.
Сонина мама откашлялась.
- Виктория Яновна.
- А?
- Та вещь, что вы играли на вечере…
- Из итальянцев?
- Нет, своё…
- Которое? Обработку?
- Нет, памяти Ивасюка, с вариациями на «Червону руту»…
- И что? – музыкантша тщательно делала вид, что не понимает. Ритуал есть ритуал.
- Я кое-что недослышала. Не могли бы вы…
И Сонина мама повела длинным носом в сторону баяна. Викторию Яновну тоже повело в ту сторону, будто гвоздь к магниту.
- В какой части? – спросила она и погладила инструмент.
- А если от начала до конца? Без контекста трудно…
Баян только что не замурлыкал, прыгая хозяйке на руки. Широкие, вытертые до блеска ремни по-хозяйски обняли плечи Виктории Яновны. Дальнейшие разговоры смысла не имели, да и ритуальные фразы кончились.
Где-то с гиканьем носился по школе ансамбль «Весёлая радуга», сметая всё на своём пути; Нюра с пугающим невежеством рассуждала об искусстве, а её брат хотел ужинать; Луна вызывала приливы мирового океана; хитроумная фирма «Аккорд» организовывала жульнические фестивали, а интеллигентная старушка на вахте поминала «гривасовских уродов» совершенно неинтеллигентными словами.
Это где-то. А здесь и сейчас мчался через степь поезд-экспресс, увозя в последнее загадочное путешествие молодого композитора с большими амбициями. Баян стал поездом, степью и мелодией, которую слышал молодой амбициозный композитор. Чёрно-белая россыпь кнопок перекатывалась под пальцами Виктории Яновны, как серая степная трава под ветром. Единственный слушатель жадно ловил колебания раскатистых гармоник и резонировал, понуждая исполнителей – немолодую, разочарованную во всём кроме музыки, женщину и её инструмент – наращивать темп и выразительность. Пьеса летела к кульминации, и смерть уже зацепилась за подножку последнего вагона, чтобы не опоздать к месту встречи со слишком талантливым человеком.
Где-то в недрах кабинета № 24 лежал пакет с розочками, в котором Виктория Яновна хранила четыре килограмма бумаги: свидетельства о том, что В.Я. Гривасова участвовала, побеждала, становилась лауреатом, взращивала лауреатов и победителей… Смешной, но действенный щит от всего, что мешало ей делать музыку. Жалкая наглядность для тех, кто не в состоянии вибрировать с гармониками и видеть смерть между чёрными запятыми нотных знаков. Где-то он был жизненно необходим, этот легендарный пакет, вместе с Петюней Габидулиным, осточертевшей отчётностью и неизбежными поборами в фонд школы. Где-то, но только не здесь и не сейчас. Для триединого совершенства музыки, музыканта и слушателя вся эта мишура значила не больше, чем прошлогодний снег. И не будет значить, пока не отзвучит последний аккорд.

За дверью Малого зала замер восторженным истуканом Валик, муж Виктории Яновны, рыжий и лысый одновременно, навсегда влюблённый в свою жену. Он безропотно сопровождал её во всех поездках, ведь она запросто могла потерять всё – деньги, документы, учеников – кроме баяна. Вот и сегодня Валик приехал за супругой, поскольку та забыла дома ключи, кошелёк и пакет с бутербродами. Часы над входом в музыкальную школу показывали четверть девятого.

@темы: Рассказ

---

Ходить по воде в обуви строго запрещено

[Lorem Solis]

Я шагал по самому краю берега. Когда накатывали волны, я шлепал по воде, и размытые следы оставались на мокром песке. Раскаленное красное солнце спускалось в синюю воду, и чем ближе было оно к горизонту, тем мягче становился вечер. Теплый ветер скользил над водой, не поднимая волн, пробегал над песчаным пляжем и терялся в сосновом лесу. Я дышал полной грудью и желал лишь одного: чтобы сегодня никогда не кончалось, потому что тогда у меня будет много времени, чтобы все исправить.
Я знал, что, если буду идти очень долго, то рано или поздно увижу старую пристань, которой уже давно никто не пользуется. И в самом деле, вскоре я смог увидеть ее издали. Это была самая обычная, но довольно маленькая пристань. Наверное, когда она была еще в рабочем состоянии, к ней никогда не причаливали большие корабли. Подойдя ближе, я смог понять, что когда-то она была темно-зеленого цвета, а сейчас краска облупилась, обнажив гнилые доски. С пристани на берег был перекинут трап. Он показался мне ненадежным, но вряд ли это могло остановить меня.
Я был уверен, что для моего друга все началось и закончилось именно здесь: на этой заброшенной, всеми забытой пристани. В последнее время он только и говорил, что о ней. А на мой вопрос о том, как он узнал об этом месте, вразумительно ответить не мог, утверждая, что сам не знает, но что ему кажется, будто он помнит эту пристань из далекого прошлого и он должен быть здесь. Вот поэтому, когда он пропал, я сразу понял, в чем дело, и отправился сюда.
Немного в стороне от трапа я заметил его кроссовки. Может быть, он пошел гулять вдоль берега? Но в действительности же я очень в этом сомневался. Если он оставил свою обувь здесь недавно, то рядом должны были остаться следы его голых ступней, но их нигде не было, хотя песок был мокрым и волны досюда не доходили. Он мог быть где угодно, но самым вероятным мне казалось, что он где-то на самой пристани. Неужели столько времени он мог провести на ней? В голове не укладывалось. Только разве что предположить, что он сошел с ума.
Мне было тяжело быть здесь, и лучше бы я рассказал об этом месте кому-нибудь еще, но что-то меня тогда удержало, и теперь я жалел об этом. Я еще раз посмотрел на ветхий трап и стал подниматься. Вдруг трап, а точнее одна доска трапа подо мной с треском сломалась, и я чуть не свалился в воду. Я едва успел схватиться за перила и удержаться. Теперь я шагал очень осторожно и медленно, постоянно глядя себе под ноги.
Оказавшись на самой пристани, мерно покачивающейся на волнах, я сполна ощутил запах гнили и сырости. Я прошелся туда-сюда по скрипучим доскам, осматриваясь и отмечая про себя кое-какие детали. Впрочем, ничего особенного. На почерневшей от старости доске объявлений колыхались обрывки бумаг. Я подошел ближе, но все равно не смог ничего прочитать, но вероятно, что раньше это было расписанием рейсов.
От пристани к солнцу по воде вела сверкающая закатного оранжевого цвета дорожка. Я подошел к самому краю и вгляделся вдаль. Солнце неумолимо катилось за горизонт. С реки веяло прохладой, и отчего-то мне почудилось, что в воздухе витает аромат апельсиновых корок. Я глубоко вдохнул: действительно, очень пахнет.
Внизу на воде болталась маленькая лодка. Она стукалась о пристань, и веревка, которой она была привязана к маленькой железной лестнице, то натягивалась, то обвисала. Я смотрел вниз и все думал: отчего бы мне сейчас куда-нибудь не поплыть? Никто меня искать не станет.
С самого начала, как я решился ехать сюда за другом, я начал ощущать внутри себя какую-то странную уверенность во всем, что я делаю. То есть мне казалось, что что бы я ни сделал, все будет правильно. Наверно, поэтому сейчас я не боялся и ничто не казалось мне странным.
С пристани вертикально вниз уходила лестница, ступени которой были ржавыми и скользкими. По ней я и спустился, запрыгнув в лодку. Оба весла были на месте. Я отвязал лодку и, сильно оттолкнувшись несколько раз веслами, тихо заскользил по воде. Запах апельсиновых корок усилился, когда я отплыл от пристани на значительное расстояние.
Темнеть стало быстрее. Вечерние оттенки затопили все вокруг; над водой теперь пламенел только самый краешек солнца. Через минуту скрылся и он, но красные, словно выгоревшие, лучи продолжали бить из-за горизонта. Узкая пылающая красная лента близ земли плавно переходила в черноту, туда, где небо теперь было пустым.
В какой-то момент все краски исчезли, и остались только черная ночь и белая луна. Именно тогда я увидел их. Их спины белели в воде. Они плыли против течения. Нет, они плыли всюду. Наплывали друга на друга и продолжали плыть дальше. Я отпустил весла и затаил дыхание. Я почти не чувствовал страха. Я ведь знал, что все, что происходит, - правильно. Так и должно быть. Я, как завороженный, смотрел на утопленников. Ничего другого в голову мне не приходило. Да, утопленники, по определению, не должны плавать сами, да еще и против течения, но эти люди (люди - потому что сквозь прозрачную кожу на спине проступали позвонки, совсем, как у человека) не казались мне живыми. Никто из них ни разу не поднял головы, чтобы сделать хотя бы один глоток воздуха. Я знал, что сейчас я должен бояться, но никакого страха я не испытывал. В конце концов, они просто плыли. Сами по себе и, кажется, не обращали на мою лодку никакого внимания. Я тихонько оттолкнулся веслом от воды, и тогда я услышал тихий всплеск. Я прислушался: снова тишина. И только я решился плыть снова, как по воде кто-то яростно забил ладонью. Во всяком случае, звук был похож именно на это. Вот теперь сердце у меня замерло. Я судорожно огляделся в поисках источника шума.
Белая рука тянулась к небу, привлекая мое внимание. Она еще несколько раз ударила по воде и прекратила. Мертвецы перестали плыть. Всё остановилось. Неожиданно рука согнулась в локте, и тощий указательный палец указал прямо на меня. Это, по меньшей мере, выглядело зловеще; я не шевелился. Затем рука сделала жест, который мог означать только одно: "следуй за мной". Я не смел ослушаться и взялся за весла - кругом послышалось шипение. Утопленники окружили мою лодку. Я подумал, что сейчас случится что-то плохое. По-настоящему плохое. Злое. Но нет. Они всего лишь поплыли дальше, а я оказался у них на пути.
- Я должен плыть за вами?
Удар по воде. Видимо, это означало "да".
- Да, я последую за вами.
Когда я это сказал, мертвецы подхватили мою лодку, и больше я ничем не управлял.
Моя лодка плыла по течению. Течению, которое, на самом деле, создавалось ничем иным, как потоком мертвых тел.
Это продолжалось довольно долго. Звезды плыли по небу, их холодный блеск завораживал. Ночной ветер был тихим, но ледяным. Облака пара вырывались изо рта. Движение по реке продолжалось так долго, что я забылся.

И очнулся только тогда, когда моя лодка мягко врезалась в песчаный берег. Я огляделся, не понимая, где я. Было уже утро, и мне показалось, что все, что было ночью - всего лишь сон, но вскоре я почуял очень сильный запах апельсиновых корок. Нет, это не сон. Все было на самом деле.
И это меня ни радовало, ни пугало, ни расстраивало, ни что бы то ни было еще.
Я не чувствовал ничего...
- Тебя никто не ждал, - вдруг сказал тихий голос скучающим тоном, отчего я чуть ли не подпрыгнул на месте. Еще секунду назад здесь никого не было, а теперь на берегу сидел человек в каких-то непонятных одеждах. Капюшон скрывал его лицо. Видны были только тонкие, белые губы, растянувшиеся в странной ухмылке, в которой не было ничего, кроме скуки.
- Тебя никто не ждал, - повторил человек. - Зачем ты здесь?
- А где я? - спросил я, выбираясь из лодки.
- Ты ведь здесь не просто так.
- Я не понимаю, о чем вы говорите.
Впрочем, если бы я вдруг решил сказать ему о том, как я здесь оказался, он бы тоже вряд ли меня понял.
- Может быть, ты кого-нибудь ищешь? - вкрадчиво поинтересовался человек, и я вздрогнул. Я забыл, что я оказался здесь из-за того, что мой лучший друг пропал. Но... это было немыслимо. Как можно забыть о таком?
Будто бы читая мои мысли, человек произнес:
- Не беспокойся. О нем уже никто не помнит. Ты последний, кто помнит. Но скоро и твои воспоминания умрут.
Только сейчас я заметил, что он чистит апельсин. Так вот откуда шел этот аромат... Меня бросило в дрожь. Я понял: этот человек знает все. Он знает, что я видел ночью. Он знает, что здесь происходит. И он знает, что со мной будет.
- Тебе не надо бояться. Ты должен быть здесь. Должен. Иначе бы ты никогда не нашел сюда дорогу.
- Но я всего лишь искал...
- Я знаю, кого ты искал. Но он знал, что должен быть здесь. И он здесь. Теперь и ты тоже.
- И что будет дальше?
- Иди за мной.
Человек поднялся с песка. Вокруг валялись апельсиновые корки. Везде. Почему я не заметил это раньше?
- Иди за мной, - снова позвал меня этот человек, и я пошел.
Он подошел к самой воде, но не к лодке. Я не понимал, куда он собирается идти.
- Сними обувь, - коротко приказал он, и я повиновался. - Иди за мной. Смотри только на меня.
Он вошел в воду и пошел прямо по ней.
Но этого не может быть. Хотя почему нет? Я видел уже достаточно.
Когда он шел по воде, под его ногами расходились круги. Я вошел в воду вслед за этим странным человеком.
Мне показалось, что я тоже так могу. Вода под ногами показалась холодным стеклом, и я уверенно зашагал по ней.
- Смотри только на меня, - крикнул человек через плечо.
- Покажи свое лицо! - крикнул я в ответ и нечаянно оступился.
Он покачал головой, и я почувствовал, как стекло, нет - вода трескается подо мной, и я проваливаюсь вниз. Я камнем шел ко дну. Я смотрел вверх, ожидая помощи от этого человека, или дьявола, черт возьми, мне было все равно от кого, но вместо этого я услышал голос в своей голове: "Ты станешь одним из проводников. Ни тебе, ни твоему другу не было суждено пройти дальше".
Так я нашел то, что искал?
"Ты остановился там, где ты должен был остановиться" .
Я понял. Я должен быть здесь.

@темы: Рассказ

---

Июль-август 2011

[Блудный Автор]

Памятнику в лесу

Закат мне кажется и робким и несмелым,
Каким-то очень робким и несмелым -
Он слишком уж и робко и несмело
Багрит лесов застенчивую тишь.
И только ты, мой друг заледенелый,
Мой лучший друг - мой друг заледенелый,
Уж сотни лет немой, заледенелый,
Все такой так же на посту своем стоишь.

Твоих лесов прохладная услада,
Небрежная, спокойная услада,
Не всеми позабытая услада
Влечет меня в леса ночной порой -
Мне просто шелест трав услышать надо,
Последний говор сов услышать надо,
Шептанье тополей услышать надо,
Поговорить о чем-нибудь с тобой.

Твои леса не тронуты пожаром,
Ужасным, обрекающим пожаром,
Но все же листья древ горят пожаром
Непознанной осенней красоты.
И кажешься ты робким Божьим даром,
Загадочным, чудесным Божьим даром.
Подаренным на счастье Божьим даром
Мне кажутся леса твои и ты.


Вокруг пожары, засуха и взрывы,
Во всех лесах - и засуха взрывы,
Летает смерть сквозь засуху и взрывы,
Сжигая сотни, тысячи лесов.
Не понимаю, как мы допустили
Такое обращенье допустили,
Лесов уничтоженье допустили,
Ведь столько жизней потеряло кров.

Леса пылали целые столетья,
Казалось, будто целые столетья,
И погибали целые столетья
От баловства шальных температур.
И думается мне теперь, что дети -
Лесов, полей, лугов родные дети,
А, может быть, и наши тоже дети -
Нам не простят беспечностей натур.

Ведь мы не так старались, как могли бы,
Ведь мы не так спасали, как могли бы,
Быть может, не хотели, как могли бы,
Богатство наше потеряли мы.
В лесах сгорели ценные архивы,
Далеких предков ценные архивы,
Забытых жизней ценные архивы -
Бесценное сокровище страны...


Вокруг пожары, только ты, как прежде,
Нетронутый стоишь в лесу, как прежде,
В лесу же расцетают, как и прежде,
Спокойные, прекрасные черты.
Они, как будто, памятник надежде,
Несбывшейся, запуганной надежде.
И, словно брат, с упреком и надеждой
Немножко свысока жалеешь ты.



Я ухожу... А он стоит несмелый,
И в снег, и в дождь - всегда такой несмелый,
Меня он понимает так несмело,
Своей улыбкой пробуждая тишь.
И средь берез, таких мертвенно белых,
Уже и сам он абсолютно белый.
Еще два шага, и настолько белый,
Что среди них его не разглядишь...
Автор, пользуйтесь тегом сокращения текста.

@темы: Стихи

---

акросонет

[демодок]

Эрику с любовью

Мы никогда не свидимся в реале,
Нам друг на друга незачем пенять.
Едва ли я увижу вас, едва ли
Сумею ваши беды я понять.

Такие времена, такие нравы.
Антигуманен наш боезапас.
Лишь отсветы чужой бесспорной славы
Объединяют непохожих нас.

«Почём талант?» — «По тысяче пятьсот —
О да! — серебреников», — отвечает чёрт.
Хочу понять вас, но пойму едва ли:
Уходит лето и уносит зной.
Я, право, понимаю, что со мной:
Мы никогда не свидимся в реале.

@темы: Стихи

---

Призрак

[Гаррисон]

Он двигался в кромешной тьме, и вьюга сбивала его с ног. Но он сказал себе изначально: идти, чтобы не случилось. Даже на колено он не имел право опуститься. Снежная буря набирала мощь. Казалось, вот-вот, и человек сгинет откуда пришёл. Но нет. Ещё один шаг, и он, буквально, ворвался в центр бури. И только здесь, в относительной тишине, он увидел свет. Свет притягивал его, и он позволил влиться в этот свет и самому стать светом.
Жена стояла над телом Барри и тихо плакала. Он протёр глаза, уставился на жену и спросил:
- Что случилось?
Но жена ничего не ответила. Барри захотелось прикоснуться к её лицу, вытереть слёзы, но неожиданно его рука скользнула по воздуху. Он не мог прикоснуться к женщине. Барри заревел, и кубарем отлетел к противоположной стене. Он был полностью невесом.
- Я - призрак? - Заорал Барри жене. Казалось, что она что-то услышала, потому, что встрепенулась. Нет, она всего лишь услышала стук в дверь. Вот уже два часа приходили друзья и родственники с соболезнованиями.
Барри с негодованием посмотрел на уже чужое тело. Если он и при жизни был чужаком для всех родных, то теперь он как никогда одинок. Только теперь ему не выпить, не порезать вены, ни засадить кому-нибудь в висок...
- Зачем я здесь? - Опять прокричал Барри в пустоту. "Чтобы понять" - Пронеслась чья-то мысль.

@темы: Рассказ

---

снежинки снежинки снежинки снежинки

[Erick-York]

вымерзание.

Птицы молчат и смотрят, и не мигают.
В небо опять посыпались астронавты.
Я говорю: "Дотронься, он не кусает",
Ты отвечаешь: "Боже, прошу - не надо".
Вечность свернулась. Кровь потекла обратно.
Треснули циферблаты, и время встало;
Я обещаю после стереть все пятна,
Я беззастенчиво вру.
Ты возражать устала.

Ночь завизжала рваными тормозами.
Дождь поливал нас грязью и позолотой.
Я говорю: "Мы справимся с этим сами",
Ты отвечаешь: "Боже, прости, но кто ты?"
Проблеск улыбки, бабочки зазвенели
Крылышками во тьме, медицинской сталью
Я обещаю тебя проводить до кельи
Я беззастенчиво вру.
Ты возражать устала.

Верили богу - честности не дождались;
Листьями устилали свои могилы.
Я говорю: "Дотронься, ему всё мало"
Ты отвечаешь: "Да, да. Извини, забыла;
Просто, ты понимаешь, я растерялась -
Всё было очень ярким, всё так сияло.
Ты был так близко, очень - я испугалась,
Но больше я не боюсь!
Я свое отбоялась"