Королева БезЛе. Шарфея.
Пишет Fessus:
Всем здравствуйте! Только сегодня вступил в это сообщество, надеюсь, что времяпрепровождение здесь доставит мне немало приятных моментов. Критику воспринимаю здраво, какой бы жесткой она не была))
Читать дальшеЖаркий ветер нещадно обдувает лицо, уставшие ноги с каждым шагом утопают в раскаленном песке. Яркий диск солнца заставляет постоянно щуриться, сушит и без того сухие глаза.
Исход продолжается…
Грубая хламида прилипла к мокрому телу и превратилась в подобие второй кожи. Я с трудом переставляю ноги и бреду вперед. Но я не один. За мной длинным потоком тянется мой народ. Народ, отказавшийся от тирании и зверств жестоких хозяев - беспощадных детей Бога Солнца, ведомых его кровожадным наместником – фараоном.
Иудеи пошли за мной, потому что меня направляет Бог. Он явил всем такие чудеса, что даже те, кто сомневался и роптал, уверовали.
Он обратил жезл мой в змия, и змия снова в жезл. Он покрыл мою руку проказой, а затем исцелил ее. Наконец, по его воле, даже спокойное Чермное море* расступилось, дав путь верующим.
Злой фараон заплатил ужасную цену за свое упрямство, подвергнув свой народ гневу Божьему. Десять казней обрушились на Египет нещадными ударами, срубившими древо упрямства и гордыни, словно острый топор. Я молюсь за них, за всех. И за детей, и за женщин, и за стариков, и за стражников… даже за гордого царя, что правит среди песков.
Теперь мы свободный народ Иудеи. И пусть наш путь длится много лет, я верую, что мы найдем свой Край Обетованный.
Моя вера нерушима, Бог явил достаточно чудес, помогая мне и моему народу преодолевать трудности. Хоть Он и знает все о наших грехах, Он милостив и не оставит нас.
Никогда.
И даже сейчас, когда я сороковой день молюсь об отпущении страшного греха сыновей Израилевых, создавших себе идола – Золотого Тельца, - я верю, что Бог нас простит. Он всегда простит, нужно лишь верить и раскаяться.
Скрижали разрушены, но знания и законы будут жить вечно. Поколения будут сменять друг друга, но вера и почет останутся. Ибо иначе быть не может.
И вот сейчас я спускаюсь вниз по склону горы Синай, чей силуэт касается призрачного диска Луны. Лицо мое теперь будет спрятано от глаз людей простым покрывалом, чтобы не ослепить несчастных. Потому что лишь Бог может смотреть на Божье лицо.
Я спускаюсь и знаю, что через полгода будет сооружена Скиния. Я знаю, что умру на пороге столь любимой, но еще не достигнутой Земли Обетованной и радуюсь, потому что страждущие будут вознаграждены за труды и муки великим даром. Народ иудейский перестанет быть рабом, погоняемым кнутом и живущим в клети.
Я спускаюсь и знаю, что преемником моим будет Иисус Навин.
Я иду к своему народу, который пойдет за мной к свободе и Родине…
* * *
Все краски стираются, звуки исчезают. Все кругом затягивается своими привычными цветами – черным и белым, разве только разной глубины оттенки выделяются из этого постоянства. На смену пропавшим звукам приходит легкая мелодия, гуляющая по просторному павильону. Кажется, что-то новенькое… теперь осточертевшие звуки пианино разбавляются треньканьем гитары.
Режиссер беззвучно аплодирует мне - сцена явно пришлась ему по душе. Ассистенты деловито убирают отснятую пленку, отключаются прожектора, имитирующие яркое солнце, кто-то ровняет граблями потоптанный песок суровой Аравийской пустыни. Статисты также спешно покидают площадку. Костюмы отдаются на хранение, безжалостно смывается грим – усталые актеры расходятся по своим «номерам», как мы их тут называем.
Ах, да…
Место, где я нахожусь, и все люди, окружающие меня, воплощение зла. Похоже, Богу свойственно иронизировать, ведь как иначе объяснить наличие Рая для деятелей кино? По крайней мере, нам говорили, что это Рай для нас.
Обманули.
На деле оказалось, что это Ад с Эдемскими вкраплениями. Бесконечный плен двух цветов и их оттенков, прерываемый лишь короткими моментами съемок – тогда на площадке мы видим цвета и слышим звуки. Стрекот пленки, проносящейся в камере, гудение ламп и прожекторов, звук хлопушки, дающей отмашку к новому дублю.
В остальное время мы лишь тени самих себя на экране. Ни звука, ни цвета, ни ощущений. Тени кинематографа.
Общаться, однако, мы можем, пусть и весьма примитивным образом. У каждого актера имеется белая табличка с цепочкой для ношения на шее и небольшой заостренный кусочек угля. В свою очередь режиссеры, сценаристы и прочие сотрудники носят черные таблички такого же размера и кусочки мела. Дискуссии проводить сложно, но с кем-нибудь одним пообщаться вполне можно.
«Ты шикарно поработал» - пишет пузатый режиссер, от усердия высовывая кончик языка. Его плоская кепка повернута козырьком вбок, а темная жилетка вся измазана мелом.
Я выдавливаю из себя некое подобие улыбки, подбираю свою табличку, оставленную на стульчике, и пишу ответ:
«Спасибо. Завтра мы сможем лучше».
Толстячок довольно улыбается, и, кивнув мне на прощение, удаляется восвояси.
Я остаюсь один в своем маленьком павильоне, загримированный под Моисея. Оглядываю крохотную пустыню и нарисованное небо. Жалкое подобие жизни.
Что есть кино?
Пародия жизни, цепь определенных ситуаций, связанных в одну историю. Они не всегда реальны, и тогда зритель видит то, что принято называть «магией кино». Все, что вы видите на экране под светом проектора – лишь фикция, созданная для вас.
Для чего?
У каждого есть свое мнение. Искусство, развлечение, прогресс, получение денег…
Лично я не смог в свое время ответить на этот вопрос. Может, поэтому я угодил в этот специализированный Ад? Мы делаем фильмы, которые никто не смотрит, потому что больше ничего не хотим и не умеем делать. Замкнутый круг.
Я неторопливо бреду по громадному крытому помещению, похожему на бесконечный ангар, только поделенный внутри на множество павильонов. Это напоминает то ли улей, то ли муравейник.
Вот снимают типичный вестерн – главный персонаж тянет за поводья мощного гнедого скакуна, стреляя вверх холостыми патронами и разгоняя массовку-индейцев.
Насколько же извращена фантазия людей, что они жаждут крови и смерти даже в выдуманных жизнях, которые предоставляет кинематограф?
А ведь все начиналось с комедий…
Вот, собственно, и мэтр жанра – сам Чарльз Чаплин суетится на небольшой сцене, имитирующей летнюю, судя по деревьям, сонную улочку. Трость, шляпа и жилетка - все при нем, старый он засранец.
Улыбаюсь в накладную бороду и иду дальше.
Мимо вальяжно проплывает Сергей Эйзенштейн, исполненный мрачной серьезностью. Все никак не может поставить продолжение своего «Потемкина», хотя и пытается изо всех сил. Меня, правда, никто не приглашал, ну и ладно. Не очень-то и хотелось…
Я бреду по пустующим безмолвным черно-белым коридорам, в черно-белом здании, в черно-белом Аду. И все таже надоевшая музыка невидимого пианиста. Будь я жив, свихнулся бы.
Иногда я рад, что умер. Но очень редко.
Пусть у нас отобрали краски, звуки и почти все эмоции, но кое-что осталось. В том числе и некоторые потребности.
Серая дверь беззвучно распахивается, пропуская меня внутрь. Музыка сменяется: теперь в ушах звучит саксофон. Не успеваю я обрадоваться смене звукового сопровождения, как взгляд упирается в небольшую табличку:
«Сюрприз!».
Губы расползаются в улыбке, глаза довольно щурятся. Дрожащие руки не дают возможности написать что-нибудь в ответ. Собственно, сюрприз потягивается на длинном письменном столе, одетый в неприлично короткое платье и притягательные изящные чулочки. Томный взгляд миндалевидных глаз сводит меня с ума, затягивая в глубокий омут наслаждения. Длинные темные волосы пахнут осенним лесом, и этот призрачный кусочек жизни сносит крышу гораздо эффективней желания секса. Это довольно странно, быть с другим человеком, когда из звуков есть лишь музыка, доносящаяся из ниоткуда и отовсюду одновременно.
Ее нежные чулки беззвучно падают на пол.
Стены моего «номера» - этакой квартирки открытого типа, с просторными комнатами, барной стойкой и глубокой ванной - завешаны портретами кумиров. Тут есть Китон, Чейни, Сеннет, Чаплин, Назимова - все они смотрят на нас, все они где-то рядом бродят по вечным коридорам и снимаются в вечных фильмах, снимающихся ради фильмов.
Она усаживается на край стола, отрывает мою накладную бороду, притягивает ближе к себе, обхватив ногами.
Вся моя гостиная превращена в музей снятых фильмов, тут хватает и простых сувениров, и забракованных сценариев, и костюмов. Это мое собственное творческое гниющее кладбище.
Я бы многое отдал, чтобы слышать шепот расходящейся «молнии» ее платья. И отдал бы все, чтобы услышать ее срывающийся крик, но не слышу. Лишь чертов саксофон давит на слух, пока я укладываю ее на стол, приподнимаю ноги, разводя их в стороны. Дурацкая музыка не стихает, даже когда я вхожу в нее, любуясь выражением сладостной муки на ее лице.
Шикарная антикварная мебель, лишенная цвета, заполоняет мой «номер». Изящные песочные часы, стоящие на резном табурете, пропускают сквозь свое узкое горлышко черный песок.
Мои ладони скользят по ее бедрам, жадно сжимают сочную грудь, подушечки пальцев гладят тонкую кожу полных губ. Желание захватывает меня полностью, я ускоряю темп, закусив губу от напряжения. Ее лицо искажается немым криком наслаждения, я чувствую, как ее пробирает очередная волна оргазма и, закрыв глаза, кончаю сам.
Широкую двуспальную кровать я люблю застилать дорогим бельем, материал неважен, ведь ощущений почти нет. Даже оргазм теперь не радует так, как раньше, лучшее чувство превратилось в жалкую пародию настоящей эйфории. Но это лучше, чем ничего…
Теперь мы лежим в обнимку под толстым одеялом, она что-то пишет на своей дощечке. Комната заполнена ленивым табачным дымом, который сизым туманом устилает все вокруг.
«Ты не откажешься от своей затеи?» - у нее красивый почерк, изящные буквы заставляют улыбаться.
Я тянусь к своей дощечке с кусочком угля.
«Никогда. Ты пойдешь со мной?».
Несколько минут она лишь водит своим пальчиком с длинным темным ногтем по моей груди. Я отрешенно поглаживаю ее волосы над ушком. Идиллия в Аду.
Пародия на идиллию. Мы же в кино, только вечном и без счастливого конца…
Ее пальчики стискивают кусочек угля и пишут ответ на мой вопрос:
«Да, если есть куда идти».
Она смотрит мне в глаза, хочет убедиться, что я не отступлю назад. Я лишь притягиваю ее к себе, чтобы поцеловать - это гораздо красноречивее любых слов. Мимоходом замечаю, что успевший порядком надоесть саксофон сменился на мирную флейту.
«Ты поведешь нас?» - я читаю ее очередной вопрос и снова беру в руку свой кусочек угля. Мне нельзя ее разочаровывать.
Очередная съемка, очередная доза красок и звуков – единственная привилегия актеров перед остальными. Потому все эти сценаристы и операторы страшно нам завидуют. И эта зависть разъедает внутренние устои и порядки в этом организованном Аду. Этот последний фильм про историю Моисея стал моей личной точкой отсчета. Я понял, чего по-настоящему хочу. То единственное, что не смогло отобрать это черно-белое затягивающее место – свободу. Я долго думал об этом, перечитывая паршивенький сценарий, не лишенный волнующей разум идеи. Сценарист, кстати, куда-то сразу пропал, поэтому с ним я никак не смог поговорить и оказался предоставлен сам себе.
Но, как оказалось, я не одинок.
Нас всего трое. Я, девушка в коротком платье и пузатый режиссер. Они тоже прониклись идеей неизвестного сценариста и захотели получить свободу.
Съемки пролетают быстрее обычного, сейчас мы доснимаем сцену смерти Моисея и его уход на небо. К всепрощающему Богу.
«Идем?» - коротко спрашивает она.
«Сейчас там никого нет» - добавляет он.
«С Богом» - шучу я и иду прочь из павильона с надоевшей фальшивой пустыней.
Мы торопливо движемся по черно-белому коридору, заходим в черно-белый склад, где хранятся пленки отснятых эпизодов. Сегодня почему-то вокруг витают волшебные переливы скрипки.
Мне грустно?
Я смотрю, как она затягивается тонкой сигаретой через изящный мундштук, закатывая глаза, словно от удовольствия. Режиссер мнется рядом, он уже сложил гркой часть пленки, и теперь мы с ним, как два затерянных в пустыне еврея, ждали чуда. До этого роль проводника, ведущего за собой, исполнял я, теперь же все зависит от красивой актрисы в коротком платье, докуривающей сигарету.
Она внимательно смотрит на меня.
Ждет.
Режиссер бросает свою черную доску с мелом в горку.
Он готов к путешествию, она ждет моего последнего слова. Затем мы отправимся в путь.
«Это был бы отличный фильм» - торопливо пишу я.
Больше ничего.
Я не стал писать, что люблю эту актрису или благодарен режиссеру. Ведь все это иллюзия, все это ненастоящее, парадокс, фикция, миф… кино.
Искра дарит свой жар хрупкой пленке, жадно поглощая темную ленту. Мы продолжаем держаться за руки, а огонь начинает есть нашу одежду и слизывать жаркими языками кожу.
Это совсем не больно.
Это лишь кино, простая иллюзия жизни.
Или смерти?
Неважно.
Мы идем к Земле Обетованной…
* * *
Плоский экран громоздкого телевизора погас с легким щелчком. В комнате, кроме плазмы, стоял массивный дубовый стол. Центр столешницы заняли готичного вида песочные чаcы с черным песком. Мужчина в черном балахоне отложил пульт и подпер голову рукой, скучающим взором изучая лепнину на потолке. Напротив него сидел статный господин в белом классическом костюме, медленно перебирая белоснежные четки.
- Неплохой ты устроил аттракцион, - негромко заметил франт. Его длинные волосы были уложены в хвост, а взгляд внимательных, но усталых карих глаз грел душу. – Что приключилось с беглецами, Денница?
Дьявол вздрогнул от такого необычного и порядком забытого обращения, но в остальном держал себя в руках.
- Я не думал, что кто-то сможет вырваться, - протянул он и нервно хихикнул. – Так что попали они прямиком в Огненное Озеро.
- Я бы хотел забрать кого-нибудь из них, - флегматично бросил Бог, переводя взгляд на собеседника. – Их мотивация меня зацепила, да и тему для фильма они выбрали подходящую.
Сатана поморщился, но все же кивнул.
- Да будет так…Отец.
Повисла тишина.
- Снято!
Актеры дружно выдохнули и поднялись из-за стола, устало потягиваясь. Группа начала понемногу сворачивать оборудование, режиссер о чем-то горячо спорил с сутулым сценаристом, так что на двух приятелей внимания не обращали.
«Дьявол» зевнул, сбрасывая с себя балахон, и посмотрел на «Бога», приложившегося к бутылке с минеральной водой.
- Чего? – прервался тот, заметив взгляд друга.
- Слушай, Том, - хмыкнул «Сатана». – Может, по бургеру?
_____________________________________
*Чермное море - современное Красное море.
Всем здравствуйте! Только сегодня вступил в это сообщество, надеюсь, что времяпрепровождение здесь доставит мне немало приятных моментов. Критику воспринимаю здраво, какой бы жесткой она не была))
Читать дальшеЖаркий ветер нещадно обдувает лицо, уставшие ноги с каждым шагом утопают в раскаленном песке. Яркий диск солнца заставляет постоянно щуриться, сушит и без того сухие глаза.
Исход продолжается…
Грубая хламида прилипла к мокрому телу и превратилась в подобие второй кожи. Я с трудом переставляю ноги и бреду вперед. Но я не один. За мной длинным потоком тянется мой народ. Народ, отказавшийся от тирании и зверств жестоких хозяев - беспощадных детей Бога Солнца, ведомых его кровожадным наместником – фараоном.
Иудеи пошли за мной, потому что меня направляет Бог. Он явил всем такие чудеса, что даже те, кто сомневался и роптал, уверовали.
Он обратил жезл мой в змия, и змия снова в жезл. Он покрыл мою руку проказой, а затем исцелил ее. Наконец, по его воле, даже спокойное Чермное море* расступилось, дав путь верующим.
Злой фараон заплатил ужасную цену за свое упрямство, подвергнув свой народ гневу Божьему. Десять казней обрушились на Египет нещадными ударами, срубившими древо упрямства и гордыни, словно острый топор. Я молюсь за них, за всех. И за детей, и за женщин, и за стариков, и за стражников… даже за гордого царя, что правит среди песков.
Теперь мы свободный народ Иудеи. И пусть наш путь длится много лет, я верую, что мы найдем свой Край Обетованный.
Моя вера нерушима, Бог явил достаточно чудес, помогая мне и моему народу преодолевать трудности. Хоть Он и знает все о наших грехах, Он милостив и не оставит нас.
Никогда.
И даже сейчас, когда я сороковой день молюсь об отпущении страшного греха сыновей Израилевых, создавших себе идола – Золотого Тельца, - я верю, что Бог нас простит. Он всегда простит, нужно лишь верить и раскаяться.
Скрижали разрушены, но знания и законы будут жить вечно. Поколения будут сменять друг друга, но вера и почет останутся. Ибо иначе быть не может.
И вот сейчас я спускаюсь вниз по склону горы Синай, чей силуэт касается призрачного диска Луны. Лицо мое теперь будет спрятано от глаз людей простым покрывалом, чтобы не ослепить несчастных. Потому что лишь Бог может смотреть на Божье лицо.
Я спускаюсь и знаю, что через полгода будет сооружена Скиния. Я знаю, что умру на пороге столь любимой, но еще не достигнутой Земли Обетованной и радуюсь, потому что страждущие будут вознаграждены за труды и муки великим даром. Народ иудейский перестанет быть рабом, погоняемым кнутом и живущим в клети.
Я спускаюсь и знаю, что преемником моим будет Иисус Навин.
Я иду к своему народу, который пойдет за мной к свободе и Родине…
* * *
Все краски стираются, звуки исчезают. Все кругом затягивается своими привычными цветами – черным и белым, разве только разной глубины оттенки выделяются из этого постоянства. На смену пропавшим звукам приходит легкая мелодия, гуляющая по просторному павильону. Кажется, что-то новенькое… теперь осточертевшие звуки пианино разбавляются треньканьем гитары.
Режиссер беззвучно аплодирует мне - сцена явно пришлась ему по душе. Ассистенты деловито убирают отснятую пленку, отключаются прожектора, имитирующие яркое солнце, кто-то ровняет граблями потоптанный песок суровой Аравийской пустыни. Статисты также спешно покидают площадку. Костюмы отдаются на хранение, безжалостно смывается грим – усталые актеры расходятся по своим «номерам», как мы их тут называем.
Ах, да…
Место, где я нахожусь, и все люди, окружающие меня, воплощение зла. Похоже, Богу свойственно иронизировать, ведь как иначе объяснить наличие Рая для деятелей кино? По крайней мере, нам говорили, что это Рай для нас.
Обманули.
На деле оказалось, что это Ад с Эдемскими вкраплениями. Бесконечный плен двух цветов и их оттенков, прерываемый лишь короткими моментами съемок – тогда на площадке мы видим цвета и слышим звуки. Стрекот пленки, проносящейся в камере, гудение ламп и прожекторов, звук хлопушки, дающей отмашку к новому дублю.
В остальное время мы лишь тени самих себя на экране. Ни звука, ни цвета, ни ощущений. Тени кинематографа.
Общаться, однако, мы можем, пусть и весьма примитивным образом. У каждого актера имеется белая табличка с цепочкой для ношения на шее и небольшой заостренный кусочек угля. В свою очередь режиссеры, сценаристы и прочие сотрудники носят черные таблички такого же размера и кусочки мела. Дискуссии проводить сложно, но с кем-нибудь одним пообщаться вполне можно.
«Ты шикарно поработал» - пишет пузатый режиссер, от усердия высовывая кончик языка. Его плоская кепка повернута козырьком вбок, а темная жилетка вся измазана мелом.
Я выдавливаю из себя некое подобие улыбки, подбираю свою табличку, оставленную на стульчике, и пишу ответ:
«Спасибо. Завтра мы сможем лучше».
Толстячок довольно улыбается, и, кивнув мне на прощение, удаляется восвояси.
Я остаюсь один в своем маленьком павильоне, загримированный под Моисея. Оглядываю крохотную пустыню и нарисованное небо. Жалкое подобие жизни.
Что есть кино?
Пародия жизни, цепь определенных ситуаций, связанных в одну историю. Они не всегда реальны, и тогда зритель видит то, что принято называть «магией кино». Все, что вы видите на экране под светом проектора – лишь фикция, созданная для вас.
Для чего?
У каждого есть свое мнение. Искусство, развлечение, прогресс, получение денег…
Лично я не смог в свое время ответить на этот вопрос. Может, поэтому я угодил в этот специализированный Ад? Мы делаем фильмы, которые никто не смотрит, потому что больше ничего не хотим и не умеем делать. Замкнутый круг.
Я неторопливо бреду по громадному крытому помещению, похожему на бесконечный ангар, только поделенный внутри на множество павильонов. Это напоминает то ли улей, то ли муравейник.
Вот снимают типичный вестерн – главный персонаж тянет за поводья мощного гнедого скакуна, стреляя вверх холостыми патронами и разгоняя массовку-индейцев.
Насколько же извращена фантазия людей, что они жаждут крови и смерти даже в выдуманных жизнях, которые предоставляет кинематограф?
А ведь все начиналось с комедий…
Вот, собственно, и мэтр жанра – сам Чарльз Чаплин суетится на небольшой сцене, имитирующей летнюю, судя по деревьям, сонную улочку. Трость, шляпа и жилетка - все при нем, старый он засранец.
Улыбаюсь в накладную бороду и иду дальше.
Мимо вальяжно проплывает Сергей Эйзенштейн, исполненный мрачной серьезностью. Все никак не может поставить продолжение своего «Потемкина», хотя и пытается изо всех сил. Меня, правда, никто не приглашал, ну и ладно. Не очень-то и хотелось…
Я бреду по пустующим безмолвным черно-белым коридорам, в черно-белом здании, в черно-белом Аду. И все таже надоевшая музыка невидимого пианиста. Будь я жив, свихнулся бы.
Иногда я рад, что умер. Но очень редко.
Пусть у нас отобрали краски, звуки и почти все эмоции, но кое-что осталось. В том числе и некоторые потребности.
Серая дверь беззвучно распахивается, пропуская меня внутрь. Музыка сменяется: теперь в ушах звучит саксофон. Не успеваю я обрадоваться смене звукового сопровождения, как взгляд упирается в небольшую табличку:
«Сюрприз!».
Губы расползаются в улыбке, глаза довольно щурятся. Дрожащие руки не дают возможности написать что-нибудь в ответ. Собственно, сюрприз потягивается на длинном письменном столе, одетый в неприлично короткое платье и притягательные изящные чулочки. Томный взгляд миндалевидных глаз сводит меня с ума, затягивая в глубокий омут наслаждения. Длинные темные волосы пахнут осенним лесом, и этот призрачный кусочек жизни сносит крышу гораздо эффективней желания секса. Это довольно странно, быть с другим человеком, когда из звуков есть лишь музыка, доносящаяся из ниоткуда и отовсюду одновременно.
Ее нежные чулки беззвучно падают на пол.
Стены моего «номера» - этакой квартирки открытого типа, с просторными комнатами, барной стойкой и глубокой ванной - завешаны портретами кумиров. Тут есть Китон, Чейни, Сеннет, Чаплин, Назимова - все они смотрят на нас, все они где-то рядом бродят по вечным коридорам и снимаются в вечных фильмах, снимающихся ради фильмов.
Она усаживается на край стола, отрывает мою накладную бороду, притягивает ближе к себе, обхватив ногами.
Вся моя гостиная превращена в музей снятых фильмов, тут хватает и простых сувениров, и забракованных сценариев, и костюмов. Это мое собственное творческое гниющее кладбище.
Я бы многое отдал, чтобы слышать шепот расходящейся «молнии» ее платья. И отдал бы все, чтобы услышать ее срывающийся крик, но не слышу. Лишь чертов саксофон давит на слух, пока я укладываю ее на стол, приподнимаю ноги, разводя их в стороны. Дурацкая музыка не стихает, даже когда я вхожу в нее, любуясь выражением сладостной муки на ее лице.
Шикарная антикварная мебель, лишенная цвета, заполоняет мой «номер». Изящные песочные часы, стоящие на резном табурете, пропускают сквозь свое узкое горлышко черный песок.
Мои ладони скользят по ее бедрам, жадно сжимают сочную грудь, подушечки пальцев гладят тонкую кожу полных губ. Желание захватывает меня полностью, я ускоряю темп, закусив губу от напряжения. Ее лицо искажается немым криком наслаждения, я чувствую, как ее пробирает очередная волна оргазма и, закрыв глаза, кончаю сам.
Широкую двуспальную кровать я люблю застилать дорогим бельем, материал неважен, ведь ощущений почти нет. Даже оргазм теперь не радует так, как раньше, лучшее чувство превратилось в жалкую пародию настоящей эйфории. Но это лучше, чем ничего…
Теперь мы лежим в обнимку под толстым одеялом, она что-то пишет на своей дощечке. Комната заполнена ленивым табачным дымом, который сизым туманом устилает все вокруг.
«Ты не откажешься от своей затеи?» - у нее красивый почерк, изящные буквы заставляют улыбаться.
Я тянусь к своей дощечке с кусочком угля.
«Никогда. Ты пойдешь со мной?».
Несколько минут она лишь водит своим пальчиком с длинным темным ногтем по моей груди. Я отрешенно поглаживаю ее волосы над ушком. Идиллия в Аду.
Пародия на идиллию. Мы же в кино, только вечном и без счастливого конца…
Ее пальчики стискивают кусочек угля и пишут ответ на мой вопрос:
«Да, если есть куда идти».
Она смотрит мне в глаза, хочет убедиться, что я не отступлю назад. Я лишь притягиваю ее к себе, чтобы поцеловать - это гораздо красноречивее любых слов. Мимоходом замечаю, что успевший порядком надоесть саксофон сменился на мирную флейту.
«Ты поведешь нас?» - я читаю ее очередной вопрос и снова беру в руку свой кусочек угля. Мне нельзя ее разочаровывать.
Очередная съемка, очередная доза красок и звуков – единственная привилегия актеров перед остальными. Потому все эти сценаристы и операторы страшно нам завидуют. И эта зависть разъедает внутренние устои и порядки в этом организованном Аду. Этот последний фильм про историю Моисея стал моей личной точкой отсчета. Я понял, чего по-настоящему хочу. То единственное, что не смогло отобрать это черно-белое затягивающее место – свободу. Я долго думал об этом, перечитывая паршивенький сценарий, не лишенный волнующей разум идеи. Сценарист, кстати, куда-то сразу пропал, поэтому с ним я никак не смог поговорить и оказался предоставлен сам себе.
Но, как оказалось, я не одинок.
Нас всего трое. Я, девушка в коротком платье и пузатый режиссер. Они тоже прониклись идеей неизвестного сценариста и захотели получить свободу.
Съемки пролетают быстрее обычного, сейчас мы доснимаем сцену смерти Моисея и его уход на небо. К всепрощающему Богу.
«Идем?» - коротко спрашивает она.
«Сейчас там никого нет» - добавляет он.
«С Богом» - шучу я и иду прочь из павильона с надоевшей фальшивой пустыней.
Мы торопливо движемся по черно-белому коридору, заходим в черно-белый склад, где хранятся пленки отснятых эпизодов. Сегодня почему-то вокруг витают волшебные переливы скрипки.
Мне грустно?
Я смотрю, как она затягивается тонкой сигаретой через изящный мундштук, закатывая глаза, словно от удовольствия. Режиссер мнется рядом, он уже сложил гркой часть пленки, и теперь мы с ним, как два затерянных в пустыне еврея, ждали чуда. До этого роль проводника, ведущего за собой, исполнял я, теперь же все зависит от красивой актрисы в коротком платье, докуривающей сигарету.
Она внимательно смотрит на меня.
Ждет.
Режиссер бросает свою черную доску с мелом в горку.
Он готов к путешествию, она ждет моего последнего слова. Затем мы отправимся в путь.
«Это был бы отличный фильм» - торопливо пишу я.
Больше ничего.
Я не стал писать, что люблю эту актрису или благодарен режиссеру. Ведь все это иллюзия, все это ненастоящее, парадокс, фикция, миф… кино.
Искра дарит свой жар хрупкой пленке, жадно поглощая темную ленту. Мы продолжаем держаться за руки, а огонь начинает есть нашу одежду и слизывать жаркими языками кожу.
Это совсем не больно.
Это лишь кино, простая иллюзия жизни.
Или смерти?
Неважно.
Мы идем к Земле Обетованной…
* * *
Плоский экран громоздкого телевизора погас с легким щелчком. В комнате, кроме плазмы, стоял массивный дубовый стол. Центр столешницы заняли готичного вида песочные чаcы с черным песком. Мужчина в черном балахоне отложил пульт и подпер голову рукой, скучающим взором изучая лепнину на потолке. Напротив него сидел статный господин в белом классическом костюме, медленно перебирая белоснежные четки.
- Неплохой ты устроил аттракцион, - негромко заметил франт. Его длинные волосы были уложены в хвост, а взгляд внимательных, но усталых карих глаз грел душу. – Что приключилось с беглецами, Денница?
Дьявол вздрогнул от такого необычного и порядком забытого обращения, но в остальном держал себя в руках.
- Я не думал, что кто-то сможет вырваться, - протянул он и нервно хихикнул. – Так что попали они прямиком в Огненное Озеро.
- Я бы хотел забрать кого-нибудь из них, - флегматично бросил Бог, переводя взгляд на собеседника. – Их мотивация меня зацепила, да и тему для фильма они выбрали подходящую.
Сатана поморщился, но все же кивнул.
- Да будет так…Отец.
Повисла тишина.
- Снято!
Актеры дружно выдохнули и поднялись из-за стола, устало потягиваясь. Группа начала понемногу сворачивать оборудование, режиссер о чем-то горячо спорил с сутулым сценаристом, так что на двух приятелей внимания не обращали.
«Дьявол» зевнул, сбрасывая с себя балахон, и посмотрел на «Бога», приложившегося к бутылке с минеральной водой.
- Чего? – прервался тот, заметив взгляд друга.
- Слушай, Том, - хмыкнул «Сатана». – Может, по бургеру?
_____________________________________
*Чермное море - современное Красное море.
@темы: Творчество
