небольшое стихоплетство

[демодок]

Пишет  +SunSet+:

порыв души

Закрыв глаза, я полечу
Туда где сон, туда где лето.
Я возвращаться не хочу
Расправив крылья, и не узнав ответа.
Ни телефонный разговор
И ни записка на прощанье
Не скажут им, что нужно мне
Не скажут им и до свиданья.
В моих глазах одна печаль,
Что ищет счастья и спасенья
Но мне себя ничуть не жаль
И крылья мне лишь для падения.
Я падать буду сотни лет,
Как ангел брошенный судьбою.
Прощенья нет. Везде лишь грех.
А мне все пофиг. Ты со мною.
Запретный плод. Касанье губ.
И шелест крыльев в небесах.
Мой вечный враг. Мой лучший друг.
Но это только лишь во снах.
Открыв глаза, я вспомню все
И шелест крыльев, нежность рук.
Как сладок он. Всего лишь сон.
Я просыпаться не хочу!

@темы: Стихи, Творчество, Чувства

---

[демодок]

Прошу независимых (ни от кого) экспертов оценить вот этот кусочек текста:

— Успокойся, дочь. Ты же сама знаешь, что так надо. Не столько для тебя, сколько для вот этого хлопца, — приговаривал отец, поглаживая ее по голове.
— Неужели вы не понимаете, что это последний Новый год, который мы встречаем вместе? А если понимаете, почему такие спокойные? Папа, они же никогда тебе не простят нашего бегства?
— Какая же ты у меня еще маленькая и глупая, дочь! — сказал дед. — Ты еще в силу своего возраста просто не можешь понять, что в жизни каждого живого существа наступает пора, когда оно должно уступить свое место потомкам. Вот ты плачешь, потому что еще не утратила способность остро чувствовать, переживать. А я уже не могу так. У меня нет таких эмоций. Я словно засыхающее дерево. И мне ничуть не обидно и, поверь, не страшно, если вместо меня будет буйствовать молодая зеленая поросль, своей жизнью обязанная мне. Не переживай, Ната. Таков закон природы. И ничего ты с этим не поделаешь. Ты, кстати, принесла с работы то, что я просил?
— Да. Только его разбавлять надо. Это чистый медицинский спирт. Алеша, достань, пожалуйста, из моей сумки маленькую бутылочку для деда.
Разбавленного спирта получилась ровно поллитра. Его Наталья перелила в бутылку из-под фирменной водки «Юрий Долгорукий», оставшуюся еще с незапамятных времен, и нехитрый напиток приобрел вид благородного.
— Я надеюсь, ты понимаешь, что у меня сейчас просто нет другого выхода, - призналась дочь отцу, когда они выпили по рюмашке за уходящий год. — Не потому, что приехал Георгий и поманил меня, я решилась на это. И даже не из-за Алеши. Я бы могла отправить его одного к отцу. Если бы у меня сейчас была малейшая возможность остаться, я бы осталась. Но сколько я ни анализирую ситуацию, иного выхода, кроме бегства, не вижу. Если мы не уедем завтра рано утром, вечером за мной придут.
— Не оправдывайся передо мной. Неужели ты думаешь, я тебя не изучил, моя девочка, за тридцать-то лет? Все ты делаешь правильно. Нельзя еще Алексею без матери. Смири свою гордыню и живи ради него. А если сойдетесь с Георгием, заведите еще одного ребенка. И чтобы обязательно его Сашкой назвали. В честь деда. Машину из гаража я уже пригнал. Утречком раненько провожу вас, — сказал Александр Дмитриевич.
Крутой правильно избрал местом дислокации отряда перед последним решающим броском к ядерному гиганту старый Дом культуры железнодорожников. Мало кому взбредет в голову в новогоднюю ночь посетить это мрачное, напоминающее Бастилию здание, особняком стоящее рядом с трассой, ведущей на «почтовый», всего в каких-то пяти километрах от закрытого города. Это в пятидесятых-шестидесятых годах принято было встречать Новый год в ДК. Как в фильме «Карнавальная ночь» с Людмилой Гурченко в главной роли. В застойные времена граждане уже разбрелись по отдельным квартирам. А новые русские в свое время предпочитали ресторанные и клубные тусовки. Сейчас снова вернулась мода на тихое семейное застолье в новогоднюю ночь. И только, накачавшись спиртным, наиболее непоседливые граждане, особенно молодежь, покидали душные квартиры и выходили на воздух, но собирались уже не в...

Моё сугубое ИМХО:
Если это литература, то я президент Соединенных Штатов. Но книга издана, и ейный автор претендует на вступление в Союз писателей России...

ПЫСЫ. Я одолел в книге первые 35 страниц, но мне еще предстоит асилить её всю .
Касательно же предложенного кусочка - я наугад открыл книгу посередине и отсканировал разворот. Т.е. это не самый плохой и не самый хороший кусочек текста, а случайный.

---

Lux aeterna

[Achenne]

Lux aeterna

(Фанфик по игре TES: Skyrim. Остальное писать не буду, раз уж "шапки" не одобряют здесь ))


Сначала Анкано всего-навсего смотрит.
Сфера Саартала мерно оборачивается вокруг своей оси, заставляя думать о целом мире – о миниатюрной планете из тьмы и света; Анкано не может решить, чего больше. Стоит подумать о свете – Сфера гасит бирюзового оттенка лучи и блестит черным, смиришься с тьмой – озаряет призрачным рассветом.
Сфера Саартала стянула к себе всю Коллегию. Архимаг Арен подбирается, бормоча что-то о «пробах», старик Толфдир покашливает, словно собираясь прочитать очередную лекцию. Фаральда и Гестор подозрительно морщатся, перешептываются, напоминая пару грязекрабов, высунувшихся из-за камня. Еще чуть позади – ученики, данмерка прилежно записывает что-то на длинный пергамент, а кхаджит шипит, водит усами, будто учуяв падаль.
Маги раздражают Анкано. Так было всегда; обитатели Коллегии недалеко ушли от пьяных дикарей-нордов, и сама Коллегия больше напоминает захолустную таверну на краю мира. Только верность Талмору удерживала Анкано в этом забытом всеми богами месте; но теперь многолетняя тоска вознаграждена сторицей.
Анкано смотрит на Сферу и понимает: именно ее ждал десятки лет.
Нет, больше сотни: всю жизнь.
- Это настоящее чудо, - говорит кто-то. Анкано едва не оборачивается, чтобы ударить говорящего – Толфдира или самого архимага; они все достойны разве пасти гусей, а не приближаться к источнику света и тьмы, тьмы и света, могучей силы и самой истины.
- Как вы наблюдательны, - цедит Анкано сквозь зубы; на него падает бирюзовый луч; он проглатывает свет залпом, чуть не захлебываясь; позвоночник продергивает дрожью. Анкано приходится спрятать руки. Они тоже дрожат. – Полагаю, я лично займусь… исследованием этого артефакта.
Это значит: только я.
Это значит: убирайтесь. Архимаг или кхаджит-ученик – не имеет значения.
Анкано смотрит; чувствует, как с его ресниц капают густые капли света.
Свет, думает Анкано. Не тьма. Сфера Саартала – все-таки свет.

Труднее всего избавиться от Толфдира. Старик считает себя хозяином Сферы (Око Магнуса, ее имя – Око Магнуса), и оттого крутится, словно пес возле вяленой хоркерской туши; с каждым днем, с каждым часом Анкано все труднее сдерживаться – нельзя выгнать мага пинком, нельзя наорать.
Анкано пытается вспомнить как нужно себя вести. Хладнокровно. Он советник архимага, эмиссар великого Талмора, и…
Око Магнуса щедрыми сполохами роняет на него свой бесконечный, лазоревый свет.
Толфдир уходит. Иногда даже старые маги нуждаются в паре-тройке часов сна, и тогда Анкано пробирается в зал, воровато озирается. Он ненавидит себя за виноватый страх, он сравнивает себя с ворующим сушеную рыбу кхаджитом, большего унижения трудно представить, а потом закрывает дверь Зала Стихий. Дверь оглушительно скрипит промерзшим железом. Анкано сжимается: услышат. Поймают.
«Это просто исследования», убеждает себя Анкано. «Мои особые исследования Ока Магнуса. Нельзя доверять такой артефакт свинопасам-скайримцам, позорящим магическое искусство.
Он кивает самому себе, а затем улыбается.
Сфера ждет его.
Анкано приближается куда теснее, чем Толфдир и Савос Арен - на самом деле, Анкано почти вжимается в Сферу, трогает длинными пальцами выемки темноты и впадины, исторгающие сияние.
Он ощущает, как свет наполняет его самого; пробирается в глаза и через рот, ноздри. Анкано прозрачен, словно «стеклянный» доспех, и внутри него зарево, много-много света. Анкано сползает на колени, судорожно сдергивает и мнет плащ, перчатки тоже на полу – будто подношение божеству.
Обнаженный, Анкано обнимает Сферу.
В этом жесте бесстыдство жреца Боэтии и целомудрие монахов-отшельников. Сфера гладкая, выемки рун – нежнее лепестков горноцвета. Пред Оком Магнуса Анкано покорен, пуст и одновременно переполнен светом.
Ему чудится, что лучи струятся изо рта, из глаз, даже из-под кончиков ногтей; Анкано часто и тяжело дышит, запрокидывая голову. Волосы тоже сияют лазурным – он часть Сферы.
Око видит его.
Око Магнуса – свет, и Анкано – тоже свет.
В какой-то момент он прикасается к груди, к животу – аккуратные мышцы ходят под ладонью вместе с ребрами; Анкано дышит, словно загнанная лошадь; это все плоть, думает он, ненавидя собственное тело – совершенное тело чистокровного альтмера. Плоть не в силах вместить весь свет Ока Магнуса.
Я хочу еще, беззвучно выкрикивает Анкано. По подбородку стекает слюна, и в ней тоже иззелена-синие крупицы.
Я хочу еще, повторяет Анкано, выцарапывая глубокие влажные лакуны от груди до паха. Я хочу вместить весь свет.

Анкано лжет себе: он ничуть не ведет себя странно, маги Коллегии Винтерхолда глупее троллей и к тому же слепые, как фалмеры. Анкано может утащить Сферу в кармане, а Толфдир и Савос решат – укатилась. Или злокрысы сгрызли.
Он держится как обычно: строгий, отстраненный, воплощение достоинства и гордости Альтмерского Доминиона.
Под плащом мокнут и саднят царапины. Анкано не лечит их – каждая напоминает о Сфере, каждая отсчитывает часы до ночи; Анкано спит урывками и почти ничего не ест. Порой он останавливается, разглядывая свои ногти: вырвется ли притаившийся внутри луч, однако под ногтями только засохшая корка собственной крови.
Однажды заботливая Брелина спрашивает: вы хорошо себя чувствуете, советник? Анкано привычно отворачивается, но выхватывает в каком-то начищенном до зеркального блеска подносе собственное отражение.
Он похож на высохшего мертвеца. На драугра, какими кишат нордские крипты.
«У драугров светятся глаза», думает Анкано, и кусает губы, сдерживая смех; Брелина встревожено мнется рядом. Анкано выплевывает: убирайся.
Хорошо, стоит прекратить самообман: маги Коллегии не так глупы и слепы. Анкано следует поторопиться.
Тогда он спускается в Мидден, где таится тот, кому однажды уже открылась Сфера.
Мидден кишит морозными пауками, бродячими скелетами и свидетельствами слишком близкого знакомства некоторых винтерхолдских магов с даэдра. В другой момент узкая бровь Анкано вздернулась бы, а идеальная память зафиксировала каждую деталь, а теперь он молча отбивается от пауков и скелетов; старые кости похрустывают под сапогами, словно снег.
В Миддене холодно. Морозом пробирает до собственных костей. Анкано с отвращением думает о жалкой, слабой плоти. Несколько раз Анкано чудится: не выдержит, он слишком измотан и истощен ночными бдениями у Сферы и самоистязаниями; просто заснет здесь, среди зеленоватого, почти оттенка лучей Ока, льда.
Может быть, станет драугром.
Со светящимися глазами.
Но в конце концов он приходит к тому, кого искал.

Авгур Данлейнский ждет его. Во всяком случае, стоит Анкано переступить порог выстуженной кельи, раздается низкий звучный голос:
- Добро пожаловать, советник Анкано.
Откуда Авгур знает его имя? Не имеет значения; Анкано стоит, прислонившись к ледяной глыбе-стене и хватает губами воздух.
Анкано завидует Авгуру Данлейскому, потому что Авгур Данлейский - это чистый свет, индиговый с белыми прожилками, самый огромный магический огонек во всем Тамриэле. «Неудачный эксперимент? О боги, о даэдра, это не… неудачный».
- Чего ты хочешь, советник Анкано? – продолжает сапфировое мерцание, при каждом слове оно вспыхивает чуть ярче. На последнем слоге Анкано вынужден зажмуриться: Авгур не Сфера, его свет трудно терпеть после темноты Миддена.
«Стать тобой», - молчит Анкано.
- Знаний. Об Оке Магнуса, - говорит вместо правды.
И ему чудится, что щупальца-лучи прикасаются – теплыми ладонями, Анкано мерещится обеспокоенность, словно он больной, а переродившийся бретонец – лекарь; лучи гладят его плохо заживающие ссадины и воспаленные веки.
- Чего ты хочешь на самом деле, советник Анкано?
Авгур Данлейский желает правды. На долю секунды Анкано сжимает кулаки: да как он смеет, жалкий маг, бывший человек... ему не нужна эта тихая печальная забота, исповедоваться перед Авгуром он тоже не намерен.
Человек, знай свое место пред сыном Доминиона, едва не выплевывает Анкано.
Он закрывает лицо ладонями и вздрагивает заострившимися плечами:
- Око Магнуса. Я хочу быть светом.
Анкано убирает руки, проваливаясь в свет чужой – Авгур принимает его, всеми лучами, каждым сполохом; Авгур не станет судить его, не произнесет крамольного – «безумец».
- Я дам тебе свет, советник Анкано, - обещает Авгур Данлейский.
Анкано понимает: пути назад нет.
Он кивает.
Он не собирается возвращаться: впереди вечный свет.

@темы: Рассказ

---

[KleoSakuratyan]

Даже не знаю, можно ли такое назвать стихотворением. =/

Просто первые попытки, порыв души.

Я – человек.
Бессовестный.
Ужасный.
К тому же глупый и чуть-чуть дурной.
Иду туда,
Где быть -
Небезопасно,
И следую
Лишь за своей
Мечтой.
Прощай,
Привычный быт,
Прощайте,
Все устои,
Традиции,
Запреты
И покой.
Сожму в кулак
Всю свою силу воли.
И с головою ринусь в бой.

@темы: 0

---

Осенняя песенка

[Мастер-]

В зеркало мельком – не пить с лица!
Щёлкнет замок - твой придворный страж.
На безымянном твоём ещё нет кольца.
Нет, не любила, а значит, и не предашь.

В гомоне улиц извечный пустой вопрос –
есть ли в стремлении жить хоть какой резон?
Ветер швырнёт в лицо прядь твоих волос.
Что тут поделаешь. Осень. Такой сезон.

Что тут попишешь, когда каждый день дожди.
С чистого неба под ноги стекает грязь.
Жилка стучится в висок – дождись, дождись.
Нет, не ждала. Ну, а значит, и не дождалась.

Снова, как прежде, до вечера жить, как есть.
Жить без причуд, терзаний, душевных мук.
В восемь на службу, со службы в шесть.
Вечер субботы среди одиноких подруг.

В зеркало мельком. Не пить с лица!
Смыть макияж и ложиться спать.
Видимо жизнь начала не с того конца…
нет, не жила. Ну, а значит, и не умирать.

@темы: Стихи

---

Стансы

[демодок]

Посвящается учителям

Земля была безвидна и пуста,
и тьма над бездною, и Божий Дух
уже осознавал, что неспроста
он всемогущ, всеведущ, слеп и глух.

Отсутствие ответа — есть ответ
для самого нехитрого ума:
способные сказать «Да будет свет!»
не забывают, что такое тьма.

@темы: Мысли вслух

---

Ожидание сладко

[|Иона|]

Хорошо лежать меду двух полноводных рек,
Третий день ждать письма от почтовой змеи,
Слушать древние сказки погибшей земли,
И как ветер качает скрипящие сосны.
Хорошо. Хорошо. Человек
Где-то рядом, уж слышны шаги,
Но его самого еще нет.
Замедляет время свой бег.
Ожидание сладко цветет.
Сны становятся светоносны.
А внутри полыхают столетней выдержки весны,
И к воде стремится вода из-под сомкнутых век.

@темы: Стихи

---

...жизнь...

[Морга]

Пишет  tigrapolosataya:

Название: ...жизнь...
Автор: Tigrapolosataya ([email protected])
Фендом: Метро 2034
Рейтинг: G
Жанр: драма
Краткое содержание: жизнь
Размещение: Хотелось бы знать, где оно будет.
Замечание по ходу дела: угу, это фик. Дальше можно не читать)

читать дальше:

Пашка дождался, пока на станции начали гасить огни. Ну, конечно, совсем их никто никогда не гасил, но приглушали. Палыч какой-то там бегунок сделал, чтобы чуть повернул и вот – вроде ночь на дворе.
Идти было тяжко. На тёмных тюбингах копились капли неласковой воды. Временами ледяные гроздья срывались и тогда шею, лицо, руки обжигало будто искрами. Пашка ругался. Но втягивал голову в поднятый воротник бушлата и снова упрямо топал вперёд. Ругайся, не ругайся, а только-только Нагатинскую миновал – до Серпуховской ещё пилить и пилить.
Дрезина с Севастопольской ушла ещё в обед. Генка, козёл такой, забыл разбудить. Ну, не забыл, а…
…путаясь торопился объяснить:
- Ну, ты такой… и лицо… Ну, видно же, что устал. Я и не стал будить.
Сперва Пашка думал съездить ему в зубы, но потом вдруг увидел Зойку. Кроха жалась к отцу, цепляясь единственной ручкой за полы обтрёпанного пальто. «Баламут, - вздохнул Пашка, - и чё на такого...» Махнул рукой. Зойка лишь благодарно пискнула, когда Пашка протянул ей кусок рафинада. Генка шумно выдохнул. И протянул починенные берцы:
- Я каблук… и вот ещё шнурки тебе новые…
- Спасибо. – А что ты ему ещё скажешь?
И теперь, из-за того, что ночью пришлось отбиваться от чертановских «соседей», а утром ругаться с Кавериной из-за подгоревшей каши, а потом из-за дурака Генки, который не решился вовремя разбудить, приходилось топать ножками. И гадские капли всё норовили попасть за шиворот.
«Ну, приду. А дальше? А чёрт его знает, что дальше-то… Ну скажу: так, мол, и так… Словом за слово – кулаком по столу…» Пашка придирчиво оглядел свои кулачищи. Сбитые костяшки, вечные мозоли – лопаты, а не руки человеческие. Ещё и ноготь на большом пальце слазит. Одно расстройство.
Большая капля прицельно плюхнулась на кончик носа.
- Ну твою ж мать!.. – что-то невидимое в полутьме тоннеля прогундело в ответ. – А!
«…ага, а она мне: А чё уходил-то, а?! А теперь сам пришёл, да? И кто тя звал?..»
Дальше воображение буксовало. Почему-то было стыдно. И очень обидно за себя. Ну разве ж он виноват, что молчуном уродился? И почему это всегда так – чтобы она не сказала, а он всегда виноват? И вроде бы нет за ним никакой вины, а вот виноват и что ей ответить не знает.
На Тульской было дымно. И сыро как-то. Люди смотрели на него с любопытством. Мальчишки завистливо выдыхали в спину:
- Гля какой!
- Ага, как пилон целый…
Пашка степенно обернулся, пацаны сделали вид, что смотрели совсем даже в другую сторону. Он поманил мальчишек к себе. Рафинаду оставалось всего пять кусков. Но Пашка, не колеблясь, вложил по куску в каждую из протянутых ладошек.
Не слушая нестройного:
- Спасиба, дядь! - пошёл дальше.
Чуть красуясь, спрыгнул на рельсы. Неуклюже размахивая руками, прошёл по ним с десяток шагов. И чуть не навернулся, поскользнувшись.
Мысли вернулись к предстоящей встрече: «А я: на платье тебе, вот…» Рука неосознанно потянулась к боковому карману рюкзака. Нестерпимо захотелось ещё раз полюбоваться тёмной зеленью шёлка. Потом вспомнилось, как Генка долго уговаривал Пашенного продать оставшееся от жены наследство, как тщательно заворачивал отрез в старенькую, но чистую тряпицу. Пальцы скользнули по тугому боку клапана.
- И чё ты в такой темени разглядишь? - разговоры с самим собой давно уже стали привычны. – Вот именно. - Рука привычно повисла на ремне «ублюдка».
Около гермы Пашка нагнал челнока:
- Здорово, папаша.
- Здоров буди, сынку. – Челнок скинул с голову островерхий капюшон дождевика. Он оказался молодым парнем и теперь нахально оглядывал Пашку с ног до головы. – Откуда бог дал?
- Хм. А с тылу – старик стариком. Специально?
- Угу. Чтоб не сильно цеплялись на кордонах. Домой?
- Не. В гости. На Серпуховскую.
- И кому же это такое большое счастье привалило?
- А то ты всех знаешь.
- Ну… работа такая. Больше знаешь – навару больше.
- А. К Марье Остапенко.
- А ты ей кто? – поганенькая улыбка скользнула по пухлым губам.
И Пашка отчего-то соврал:
- Брат.
- Брат. С каким спят?
- А ты откуда знаешь?
- А я так тоже такой же брат. От неё как мужик в позапрошлом году удрал, так она… ууух!
Пашка оторопело соображал, не зная как осадить гадёныша. А случайный попутчик понял его замешательство по-своему:
- Зря.
- Что – зря?
- Зря, говорю, ты собираешься мне морду бить. Сегодня она с тобой, завтра со мной…
Пашка остановился. Почему-то сохли губы и отяжелели глаза. «Это от злости».
- Не зря. А за клевету.
- Ну-ну, если тебе станет от этого легче. Да только вся Серпуховская в курсе, - едко выговорил челнок. – Да я и сам не слабак, не погляжу, что ты весь железом обвешан…
Пашка сплюнул и зашагал быстрее. Челнок, придавленный баулом, скоро отстал.
Мысли всё никак не шли из головы: «И ведь чуть не сцепились. Соврал? Но если вся Серпуховская?..» Лестница на перрон была вся в конденсате. И от этого стало ещё хуже.
Два года, как Пашка ушёл с Серпуховской на Севастопольскую, а ничего не изменилось. Даже запахи те же, что и везде – варёной картошки, пелёнок, браги, дыма. Единственным отличаем от Севастопольской было то, что здесь не пахло пороховой кислятиной. «Оно и понятно, что не воюют. Для этого есть мы».
И тут он опять чуть не навернулся. Ох сколько раз ему уже прилетало от отцов-командиров за это, а он так и не научился заправлять шнурки в берцы. И теперь именно этим болтающимся концом он и зацепился за какой-то окованный железом ящик.
На грохот из палатки выглянула женщина:
- Кого носит?
- Я… брат Маши Остапенко.
- Это которой? Машки что ли?
- Да. Вы знаете…
- А. Она на смене. Будет только к утру.
Пашка неловко повернулся, чтобы уйти. Женщина легонько коснулась его плеча:
- Откуда пришёл?
- С Севастопольской.
- Далече. Зайди тогда, подожди её.
Палатка была как у всех: две кровати, стол, табуретка. Одна кровать была застлана тонким байковым одеялом. На второй под двумя стёганными одеялами лежала девочка. Точная мамина копия.
- Бушлат там повесь. Есть будешь?
Пашка помотал головой. Видно же, что хозяева сами голодные.
Женщина взялась за вязание:
- Так ты брат?
- Угу.
- А не похожи.
- И что?
- А так. – Женщина пожала плечиком. – Женат?
- Не.
- Чего?
- Ну… вот попадётся красивая да хозяйственная…
- А чтоб красивая – это обязательно?
- Ну, среди людей же: чтоб не стыдно.
- И чего всегда так: мужичишко – соплёй перешибёшь, а девку ему красавицу надо?
- Так… около красивой и сам лучше.
- Паразиты!.
- Ох уж и паразиты…
Хозяйка поначалу говорила весело, прижмуривая по-кошачьи зелёные с золотой искрой глаза, но вот когда речь об мужиках зашла… Она вдруг отложила вязание и нахмурилась, отвернулась.
- Чего молчишь? На одних женитесь, других любите. К третьим шастаете, как…
- Мама! – девочка приподнялась на локтях. – Не надо!
Пашка неловко отвернулся. На глаза попался детский сапожок.
- Дратва и шило есть?
Большая опухшая и красная с сырого холода рука никак не влезала в сапожок.
Хозяйка усмехнулась:
- Брось. Ведь не умеешь. – И совсем торжествующе добавила: - А тоже «покрасивей да похозяйственней»! Горе луковое.
- Чё, сама шить станешь?
- А кто?
- Да… мужская работа…- И вдруг застеснялся: - А он…
- А его нет. – Девочка повеселела и вынырнула из-под одеял. – Он к другой ушёл. Сказал, что я – не его.
- Дёрнули тебя за язык… - женщина конфузливо и зябко съёжилась.
Девочка сползла под одеяло и забубнила что-то своё обиженное и недовольное.
- Поворчи мне ещё… Из-за тебя сижу уже пятый день дома, пайку урезали…
- А ты чего на ребятёнка вызверилась?
- А тебя спросили? Ты своих заведи да ими и распоряжайся. – В голосе зазвенела обида: - Корми, пои, одевай. А я одна!
В голосе её вдруг прорезались близкие злые слёзы. Пашка стало неловко и он отвернулся. И как всегда не вовремя, вдруг зачесался кончик носа, а от этого стало ещё конфузливей. «Женись, ага – вот и пойдёт снова свара: спор да ругань… А торгаш этот: «Да все знают!»… а небось часто к ней ходит… Нет, не надо было ходить».
- Чё примолк, а? Испугался, да? – неожиданно громко и весело расхохоталась хозяйка.
Пашка несмело растянул свои губищи в улыбке: так много молодого, женского и ласкового проглянуло в ней. «Спросить бы её, а? Ну, сказать начистоту, кто я Машке-то. А? Сказать?..»
- А у Марьи-то…
- Да убёг от неё какой-то, давно уже. Теперь ходят всякие…
- А такой мордастый… на путях видел… не он?
- Челночит? И он, кобелина. А ты не такой штоли будешь? Ну скажи - нет?
- Я… детей люблю, - ни с того ни с сего ляпнул Пашка.
- И Петюнька их тоже любит, - рассмеялась весело, - он вот к Маньке зайдёт, ночует. Потом дальше пойдёт, на Добрынинскую – к жене. А на Боровицкой у него ещё одна есть с двумя мальчишечками…
- Так… вы сами, бабы, и виноваты.
- Чего? С какого такого перепугу-то?
- Ну… знаешь, что женат, гони его!
- Ага, гони. А мы железные, да? Мой вот козёл придёт – и плачет и божится, пойди не поверь. А он уже тискается да гладит… и растаяла, потекла… А я не человек что ли? Да провались! Вот так ему поверишь, а утром последний патрон у тебя на брагу утянет.
- Да! а вы прям ангелы! Чуть отвернулся – скурвилась. А мне может никого, кроме её и не надо.
- Ну да, ну да. Может надо, а может и нет. Нам-то откуда знать? И вообще, у нас век короче.
- Ведьма!
- Сам такой!
- А!..
- Маааам…
- Да, сейчас, – хозяйка вдруг как-то съёжилась, постарела. – Сейчас. Глянь, сапожок-то почти как новенький получился… Вот встанешь, да будешь к учителю бегать. Хорошо ведь? – И просительно закончила: - Не сердись на маму.
- Я не сержусь, мамочка. – Девочка силилась привстать, но силёнок хватало лишь на то, чтобы дотянуться губами до материнской щеки.
А Пашка вспомнил вдруг, что в кармане бушлата ещё со смены остался огрызок колбасы и… да, точно – ещё последний кусок рафинада. «Надо бы угостить…»
И колбаса и рафинад и вправду были в кармане. Только рафинад был весь в каких-то серых крошках. Пашка старательно обдул угощенье от мусора. Подумал, вздохнул и развязал шмотник.
- Ух ты, вот это гость. Вот каждый бы так.
Она выставила тарелку с вареной картошкой, крохотную солонку, проворно ободрала и четвертовала пашкину луковку, тоненько напластовала пашкиного сала.
А сама то и дело жадно заоглядывала могучие Пашкины плечи, заиграла голосом:
- Ой какой…
Пашка перехватил прилипчивые взгляды, добродушно ухмыльнулся:
- Боишься?
Задорно вскинулась тонкая бровь:
- Не наблудила ещё!
Ладошка у девочки была почти прозрачной и очень горячей. Взяв угощение, она быстренько спряталась под одеяло, повозилась там и затихла.
- А сказать что дяде надо?
- Спасибо – вот что! – девочка снова завозилась в уютном тепле.
Женщина покраснела и суетливо схватила чайник:
- Сейчас… чаю…
Что за дрянь была у них вместо чаю Пашка выспрашивать не решился. Только нос сморщил, когда стакан поднял:
- Ну, за встречу, что ли?
- С кем?
- Ты… ты сядь, а? – попросил Пашка. – Сядь.
- А ты хороший. За бутылкой бы с тобой посидеть…
Столик был старым, шатким, наверное когда-то стоял на чьей-то кухне. И очень узким – мягкие хозяйкины колени будто бы случайно коснулись пашкиных. Его бросило в жар от этой неловкой близости. Только сейчас он разглядел мягкие каштановые кудри. Откуда-то из закоулков памяти выскользнуло: «Все рыжие на любовь падкие».
- А как тебя зовут?
- А никак не зовут, я сама прихожу. – Видя пашкино недоумение, ухмыльнулась: - Варенька.
- Варвара?
- Ну, кому Варвара, а кому и Варенька.
- Варенька… да, если бы не Машка, я б тебя так…
- Машка же сестра.
- Ну какая сестра! Попёрся бы я такую даль к сестре. Сама прибежала бы.
- Ага, конечно. Она вон какая. Одни глаза чего стоят.
- Понятное дело, - Пашка прижмурил глаза, – у Ефимовых в роду все жёны красавцы.
- Так ты – Ефимов? Пашка?
- Ну.
- Дурак ты, Пашка. Она уж и думать про тебя забыла.
Кто-то зацепился за ящик у порога, постучал в дверь:
- Варь, ты дома?
- Ой, дядь Костя! Заходи, угостим. А чего не на смене?
- А бригадир дал отгул за починку водоочистителя. Не давал сперва, а потом дал. Солдатику – наше здравствуй. – Чёрная и узкая, «интеллигентная» ладонь легла в пашкину ручищу. – Глянь-ка какой.
- Ага. Он уйдёт, дядь Кость, а я потом задаваться стану: солдатика обогрела.
- Это правильно, Варенька. Солдатика надо за его службу любить.
- А вы родня? – Пашка кивнул на дядю Костю.
- В сто раз лучше. Он на работе знаешь как? «Не троньте, бабы, без вас подымем!» А родной? Ещё и сверху сядет.
- Это да. Ты, Варь, завтра загляни к нам. Бригадир будет кабанчиков колоть. Так я тебе кусок отрежу. Будешь дочь горячим кормить. Ей бульон нужен. Пойду я.
Пока хозяйка провожала дядю Костю, Пашка глянул на девочку. И поразился изменившимся личиком: губы пунцово горели, мокрые ресницы вздрагивали во сне.
Протарахтела дрезина. Девочка вздрогнула, открыла глаза. Вернувшаяся женщина проследила его взгляд. И вдруг закусила губу, круглый подбородок её заострился и дрогнул.
Пашка поднялся, потянул с крючка волглый, но согревшийся бушлат:
- Я счас, ага?
За спиной послышался всхлип. Что-то горькое, вдовье, больное прорвалось вдруг и хлынуло без удержу.
На перроне было темно. Ночь же. Пашка и так и эдак прикидывал, но цифры всё никак не сходились. «Два рожка… один отдам… а если на Нагорной?.. одному идти, а не отобьюсь?..» Патроны в московском метро лишними никогда не были…
«Сало отдам. И луковок пару… нет, все отдам…» Руки сноровисто зашарили по карманам: вдруг где чего заваляться могло. Но в карманах было пусто.
Пашка суетливо зашарил в шмотнике. Протянул было руку к боковому клапану. Отдёрнул. Вдруг стало зябко: «Я же… я мирится хотел…а она с ними. С Петюнькой». И решительно дёрнул клапан.
Хозяйка сидела с мокрым лицом и красными глазами. Хлюпала носом, словно обиженная девчонка. Девочка молча гладила мать по руке.
Пашка ещё раз взвесил шёлковый лоскут в руке и осторожно положил его на столик:
- Вот. Дочери платьишко сошьёшь. Шить-то умеешь?
Женщина схватила свёрток:
- Ей нёс, да? Вот ей и отдавай, понял?! Нечего тут…
- Я не хочу её видеть, - сказал Пашка так твёрдо, что и сам себе поверил.
И осознавая, что и хозяйка ему поверила, повёл плечом, отстраняя Варвару с дороги. Широко шагнул к девочке. И почему-то очень обрадовался, увидев, что у девочки синие-синие глазищи.
- Вот. Держи, васильковая.
Шагнул обратно, подобрал с полу шмотник:
- А теперь - до свидания.
- Скотина! Змея подколодная! – стегнула в спину гостя хозяйка.
- А Вы ещё придёте? – сказала вдруг девочка, обеими руками прижимая к груди подарок. И глядя на Пашку совсем уже доверчивыми и признательными глазами.
- Зачем?! Уходи давай.
Пашка споткнулся:
- А без ругани можешь?
- Сам попросил.
Когда Пашка дошагал до конца платформы, к герме подкатила дрезина со знакомыми челноками:
- На Севастопольскую?
Пашка кивнул.
Дрезина пахла маслом и разогретым железом, дребезжала на стыках. И чем дальше они погружались в выморочный мрак тоннеля, тем настойчивей думалось Пашке, что он ещё не раз придёт сюда. Чтобы увидеть счастливые глаза маленькой девочки.

Конец.

@темы: Рассказ

---

Take me home

[Морга]

Пишет  blind_pilot:

So please be kind,
And take me home (c)

I never never want to go home,
Because I haven't got one anymore (c)

Аксель снова приходит домой за полночь. Увидев меня на пороге комнаты, он предостерегающе вскидывает руку. Сколько бы времени не прошло, у нас всё еще вроде как договорённость, и он не устаёт мне о ней напоминать, цепочкой вот таких жестов. Это его квартира, в которой я живу, его кровать, в которой я сплю, его жизнь, в которую я вломился без спроса – поэтому я не спрашиваю у него, где он бывает и что делает, а он взамен забывает, что я здесь всего лишь гость.
У Акселя стеклянные глаза, даже когда он не под кайфом. Я пожимаю плечами и ухожу на кухню ставить чайник.

- По радио передавали, что в нашем парке кого-то убили.
- Это был не я.
- А мог быть и ты.
- Мы сейчас явно смотрим на ситуацию с разных сторон.

(Помню, как мы познакомились. Я таскался за ним, как привязанный, по всему бару, а он не знал, куда от меня деться. Наша интернациональная компания уже разбрелась по разным углам: где-то зажимались, где-то курили дурь, а я остался один, почти без денег, без ночлежки. Час назад Ханна указала мне на высокого жилистого парня в армейской майке и сказала: у него есть то, что тебе нужно, расслабься. Она слиняла с кем-то из байкеров, а я протиснулся через толпу, встал рядом с ним и больше не отходил ни на шаг. Аксель однажды сказал, что ему никогда в жизни не было так страшно, как в тот вечер, когда я отключился у него на руках. Я смеюсь и не верю. Это же Аксель, как ему может быть страшно.
Мы вообще не часто это обсуждаем, познакомились – ну и бог с ним. По сути, единственной фразой, которую я услышал от него за пару часов, была: «Чужим не продаю. Тебе не продам». Аксель был дилером, и у него были принципы, а у меня было шило в известном месте и тонна красноречия. Уже не помню, какими уговорами я выцыганил у него эту злосчастную марку, но, впрочем, я не помню вообще ничего до следующего утра. И то, что он поддался на мои уговоры, совсем не сделало меня своим. Когда он приходит домой, я редко выхожу его встречать. Иногда мне кажется, он до сих пор не привык, что живёт не один.)

Мы пьём чай, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Сегодня он ничего не принимал, а значит, молчалив. Я грею босые ноги об старый радиатор, Аксель развалился на моем матрасе и считает фосфорные звезды на потолке. Их шестьдесят четыре, восемь упаковок по восемь звёзд, я знаю, я сам их клеил. Поворочавшись немного, он, так и не дойдя до своей комнаты, засыпает, голый до пояса, уткнувшись лицом в подушку. Веснушчатые плечи, безвольно вытянутые вдоль тела руки. Я вижу спящего Акселя так редко, что его неподвижность меня смущает. Все эти несколько часов до рассвета я пытаюсь его нарисовать – но в результате зависаю где-то в районе выступающих позвонков, и утром, когда солнце уже начинает заглядывать в окно, у меня в альбоме проступает только скалистый горный хребет, залитый холодным небесным неоном.

***

Аксель знает, что со мной что-то не так, с самой первой встречи. Даже с его рассеянностью это сложно не заметить.
- Как ты с этим живёшь? – однажды он спрашивает меня за завтраком, без какой-либо подводки. Это в его стиле, ляпнуть что-то между делом, в паузе между глотком чая и бутербродом, и очень удивиться, когда собеседник в ответ сделает квадратные глаза. – Ну, зная, что однажды что-то пойдёт не так, и ты умрешь?
Я не могу удержаться от улыбки, таким бестактным мне кажется его вопрос. Таким по-детски прямым.
- А ты сам собираешься жить вечно? Ты не умрёшь?
- В твоем случае вероятности больше, - пожимает плечами мой друг.

(Помню наше первое лето. Мы сидели на крыше пятиэтажки, свесив босые ноги вниз, и солнце напекало нам макушки. Я зачем-то в порыве откровенности рассказывал ему о том, как меня в первый раз бросила девушка. С каждым моим словом выражение на лице Акселя становилось все более недоуменным.
- Зачем мне всё это знать?
- Потому что ты мой лучший друг, - растерянно ответил я.
- Я не твой друг, - холодно и с расстановкой, чтоб до меня наверняка дошло, - я твой сосед по квартире. Соседям по квартире бессмысленно рассказывать истории из своей прыщавой юности. Они их все равно не оценят, так что будь добр.
Акселю около тридцати. Он старше меня на пять лет, выглядит – ровесником. В ответ на его менторский тон, которым он раньше разговаривал с малолетними преступниками, я бы с удовольствием сказал что-то колкое, вроде «боишься ответственности?» или «конечно, у таких, как ты, друзей не бывает», но мне никогда не хватало на это бойкости.)

Вот и сейчас я не напоминаю ему о том, что умереть от передоза куда проще, чем переходя дорогу на красный свет или огрызаясь на пьяную компанию. О том, что где-то на заводе уже сейчас, может быть, сходит со станка тот самый шприц, который его убьет – не напоминаю тоже.
- В любом случае, я же знаю, что делаю, правда? – улыбаюсь Акселю поверх чашки той улыбкой, которая определенно призывает свернуть разговор.
- Когда ты просился ко мне жить, ты, наверное, тоже всё знал.
Аксель шумно отодвигает стул, нарочно топая ногами, выходит в коридор. При каждом шаге его штаны с низкой посадкой так и норовят сползти, и он неловко придерживает их за карман. Мне хочется думать, что он за меня волнуется. Но на самом деле он просто боится, что однажды к нему придут и спросят, кем ему приходился мой труп.

***

Прихожу в себя от того, что мне на голову течет ледяная вода. Долбит в затылок, стекает по шее холодной мерзкой удавкой, попадает в нос и рот. В голове загорается паническое – не захлебнуться бы. Я отшатываюсь и ударяюсь локтем об унитаз. Вроде бы только что я танцевал в клубе, а сейчас кулём валяюсь на холодном полу в чьей-то ванной, белой-белой, как приёмный покой. С трудом разгибая колени, поднимаюсь на ноги и выползаю наружу. Меня мутит.

Аксель стоит ко мне спиной и курит в приоткрытое окно. У него на кухне та же стерильная чистота, что и в ванной, словно здесь никто и не живёт. Я замечаю это даже в таком состоянии. Стол, два табурета, электрический чайник. В распахнутом настежь навесном шкафчике одиноко ютится пара чашек и, россыпью, груда блистеров с таблетками. Мне до сих пор страшно от того, что я мог захлебнуться. Я хочу заорать, но проглатываю слова еще на вдохе, потому что стоит мне хоть пикнуть - и звук разлетится по этой бесконечной кухне, начнет стучать молоточками по стенам, начнет звенеть, подпрыгивая на паркете, как металлические шарики ртути, и огромная белая кухня треснет изнутри, как трескается на торте сахарная глазурь. Но сколько бы я не давился тишиной, Аксель все равно меня слышит, вздрагивает - будто и не ожидал, и оборачивается. У него круглые глаза, как у диснеевской мыши. Меня так и подмывает взять грифель и пририсовать ему классические мышиные усы - по три черточки на каждой щеке. Кажется, наковальня в моей голове стихает. Кажется, начинается приход.

(Помню, как мы ездили на базу отдыха. Деревянные домики с яркими крышами, сауна, качели на берегу. Я сидел на них до поздней ночи, смотрел на звёзды и там же и заснул, а в семь утра Аксель схватил меня вместе с пледом в охапку и потащил к озеру. Я ненавижу холодную воду, я не умею плавать, я брыкался и упирался. Хотя, думаю, вздумай я отбиться всерьёз - просто врезал бы ему как следует, и всё. Длинные цепкие руки Акселя заключили меня в кольцо, своими лопатками я чувствовал его ключицы, кость об кость, слышал его смех и горячее дыхание у уха. Но даже если бы я бесславно утоп, то в их шведскую Вальхаллу все равно попал бы победителем - потому что обычно Аксель ненавидел прикасаться к людям, и людей, которые прикасались к нему. Но у кромки воды он меня всё-таки отпустил.
- Ладно, так и быть, живи. Мне вечером на работу, давай собираться домой?
Я не держался на ногах и, оступившись на скользких камнях, полетел в озеро сам, без посторонней помощи. Его реплика догнала меня в падении. Перехватило дыхание, то ли от резкого понижения температуры, то ли от этого случайно брошенного слова, которое на мгновение вернуло меня в детство – в голове почему-то всплыло мамино «Антон, домой», ежевечернее и звонкое.
- Домой?
Аксель посмотрел на меня, как на умалишенного.
- Нет, ты, если хочешь, можешь ехать в зоопарк.
Глупо было цепляться к простым определениям, но всё-таки я сидел по пояс в воде, улыбался и чувствовал, как в горле встаёт комок.)

А потом, когда обои на противоположной стене наконец прекращают изображать из себя телевизор, я начинаю плакать. Аксель уже успел увести меня из кухни, и мы сидим с ним рядышком на матрасе, и я почему-то держу себя за горло. Под ладонью ходит взад-вперед острый кадык, и, кажется, несколько минут назад я боялся, что моя кожа может прорваться как листок бумаги. Мы сидим, и я рыдаю. Вываливаю на него всё – начиная смертью отца и выброшенным паспортом, заканчивая тем, что он скотина, потому что продал мне ЛСД.
- Вот так новости, - задумчиво говорит Аксель. Я бы на его месте ударил. Но вместо этого он выходит из комнаты, возвращается с пачкой салфеток, протягивает одну мне – и только потом уже, когда я не обращаю на нее никакого внимания, бъёт, и так заканчивается мой первый и последний трип. Вкусом крови во рту. Ощущением стыда. Всепоглощающим чувством признательности к человеку, который сидит рядом со мной и материт меня на все лады.

***

Было сложно принять тот факт, что жизнь проста, как два цента, если ее специально не усложнять. Весь мир без границ. Нет ничего запретного. Делай всё, что тебе вздумается, если это не мешает другим. Мой самолет улетал из Арланды через полтора часа, и, по-хорошему, я еще успевал добраться до аэропорта, если бы вскочил с кровати сию минуту и поймал такси. Но я лежал на кровати в хостеле, бессмысленно смотрел в потолок и не шевелился. Хотя, если бы я умел, я бы подбрасывал монетку. В фильмах это выглядит многозначительно. Но мои монетки всегда падают, не успев толком взлететь, так что даже орёл-решка мне не были доступны. А было бы хорошо: орёл – лететь, решка – оставаться, зависнет в воздухе – и всё магическим образом наладится само собой. Я снова стану послушным домашним мальчиком из пригорода Парижа, закончу художественный колледж, отец проживет до ста лет и будет мной гордиться, у меня будет мягкий покладистый характер и собственная выставка в Же де Пом.
Отец умер три дня назад.
Отец умер.
А я лежал на кровати, бессмысленно смотрел в потолок и ждал, пока самолёт к нему улетит без меня.

(Помню, как мы идём по супермаркету. Я плетусь сзади, Аксель ловко фланирует впереди и ворчит, что мы не взяли тележку, и ему приходится тащить все продукты на себе. Кидаю в корзину банку брусничного варенья. В списке покупок варенья нет, поэтому Аксель, даже не спрашивая, выкладывает его обратно.
- Приступ шопоголизма? – бросает он мне через плечо и смеется.
Когда на выходе срабатывает сигнальная рамка, и охранник флегматично достаёт эту же банку из кармана моей куртки, ему уже не так смешно. Не знаю, какие сказки он рассказывает охране, но нас в конце концов отпускают с миром. Я выхожу из магазина, злосчастное варенье лежит в моём рюкзаке, Аксель злой, как тысяча чертей, а я понятия не имею, как объяснить самому себе, что мне сейчас не нужно идти на почту и слать отцу гостинец, как я делал это раньше - десяток раз из самых разных стран. Мне очень пусто от того, что приходится отказываться от этой привычки. Мы приходим домой, и я извожу весь купленный хлеб на сладкие бутерброды. Получасовая ругань, потом мы вдвоём съедаем бутерброды в знак примирения, и всё это так весело и беззаботно, что в какой-то момент я забываю, с чего всё началось.)

Отец умер от инфаркта в неполные пятьдесят. Мы разговаривали с ним за пару дней до этого, он был весел, шутил и давал мне наставления, и ничто не предвещало. Никогда не предвещает. И когда я умру, конечно же, тоже не будет. Всё это было полной бессмыслицей. Я закрыл глаза, раскинул в сторону руки и ноги и попытался представить себе, как это – смерть. Когда рвётся в сердце сосуд, когда перестаешь дышать, когда душа отделяется от тела, и ты видишь себя со стороны, а потом растворяешься в потоке белого света – и вот, тебя уже нет. Я закрыл глаза, а когда открыл, меня и в самом деле уже не было. Так получилось. Я никогда не был чьим-то братом и мужем. Я давно уже перестал быть учеником и художником. А теперь я не был даже сыном. Воздушный шарик, которому обрезали нитку и отпустили в небо.
И тут до меня дошло. Жизнь, на самом деле, проста как два цента. Делай, что хочешь – твоя жизнь, тебе её и жить. Я мог не прощаться с отцом. Я мог наплевать на наследство. Я мог спрыгнуть с моста, ограбить банк, поцеловать любую мимо проходящую девушку, уехать в Мексику, подраться с кем-то в подворотне, закурить, и сделать еще сотню безумных вещей, потому что это все равно ничего бы не изменило – рано или поздно, но однажды меня не станет. А если время не линейно, то значит, где-то – пусть и через пятьдесят лет - меня нет уже сейчас.
Меня просто не существует.
Я никто.
А значит, я могу быть кем угодно.
Я лежал на кровати, бессмысленно смотрел в потолок и ждал, пока мой самолет улетит без меня. А когда дождался, вышел на улицу и выбросил свой паспорт в первый попавшийся мусорный бак. В тот момент мне было так свободно, что казалось, я смогу подняться в небо без всяких самолетов.

***

Он выставляет меня за двери, сразу же, как я более-менее прихожу в себя. Когда через пару часов он выходит из квартиры, я сижу на лестничной клетке, там же, где он меня и оставил. Колупаю стену канцелярским ножом. На краске уже нацарапаны наши имена, Эйфелева башня, невнятные полоски, которые изображают лес. Мне было очень скучно его ждать.
Он проходит мимо меня, спускается вниз. Я слышу, как хлопает дверь парадного. Через полминуты хлопает снова. Аксель возвращается.
- Ты долго будешь тут сидеть? Тебя пинком с лестницы спустить?
У него воинственный вид, в этой куртке с поднятым воротником. Мне всё равно. Мне всё равно некуда идти. Может, сейчас он меня изобьёт, и я истеку кровью на этих ступеньках, хоть в этом и нет никакого смысла.
- Мы в ответе за тех, кого приручили, - говорю я ему по-французски. Аксель непонимающе хлопает глазами. Перевожу. Объясняю. Говорю ему, что он меня спас и теперь несёт ответственность, и, если уж поступаться принципами, то нужно быть готовым к тому, что это повлечет за собой последствия. Говорю: я твоё последствие. Меньше всего я ожидаю, что он начнет смеяться.
- Вот так и делай добрые дела. Я, значит, рискую тут своей репутацией… фиг с ней, с репутацией, я рискую своей спиной, пока тащу тебя на четвертый этаж, чтоб ты не сдох случайно на улице, выслушиваю твою истерику, а теперь ты еще собираешься у меня поселиться? Маленький французский ублюдок! Что я с тобой буду делать?
Аксель смеется, но глаза у него все равно холодные. К взмокшему лбу прилип светлый завиток. Закончив тираду, он улыбается мне так широко, что я невольно представляю себе кого-то вроде Джокера, с безумным, разорванным ртом, и уже во второй раз за сегодняшний день мне становится страшно. Весь этот разговор занимает не более пяти минут, и я не знаю, к чему это всё. Накручиваю волосы на палец и думаю, что если Аксель сейчас снова скажет мне уйти – я уйду. А то говорю что-то, лишь бы говорить, хватаюсь за незнакомого мне парня, как утопающий за последнюю соломинку. Мне бы вспомнить сейчас, что я уже не тону, что я утонул уже давно.
Я жду, что он мне скажет, и от предвкушения ноет в солнечном сплетении. Что бы Аксель не сказал – что-то закончится, что-то начнется, а мне только этого и надо. Только бы не останавливаться.

(Помню, как было тяжело входить в колею. Я продолжал упорно переходить дорогу на красный свет и драться на улицах, потом дрался из-за этого с Акселем, потом он зашивал мне бровь. Вступил по интернету в клуб самоубийц, вышел из него. К наркотикам, правда, больше ни разу не притрагивался – умирать от них второй раз мне не хотелось. Иногда собирал рюкзак, чтоб уйти – но всегда оставался. Наверное, потому что меня никто не держал. Брился налысо, отращивал волосы, осветлял. Потом устроился барменом в тот самый бар – Аксель замолвил за меня слово. Привык прятать глаза, когда мимо на улице проходили полицейские. Привык ждать, когда на лестнице послышатся шаги. Снова привык жить, и остановиться было совсем не так страшно, как мне казалось, и никакие кандалы не натирали мне запястья.)

Но когда однажды что-то действительно заканчивается, я оказываюсь не готов. У меня всё так же тянет под ложечкой, и это то же самое предвкушение, что и всегда – только теперь внутри как будто что-то обрывается.
Аксель умирает – раньше меня. Аксель умирает – не от передоза, от пневмонии. Две недели я ухаживаю за ним, бегаю с мокрыми полотенцами, с таблетками, с уколами. Я учусь бодяжить героин, потому что у него начинаются ломки, а сам он не в состоянии поднять даже руку. Я не зову врачей, потому что он так просит. Я слушаю, как он в бреду зовёт мать – которая его предала, которая свидетельствовала против него в суде, которую он ненавидит. Я так сильно боюсь, что он умрёт у меня на руках, что не отхожу от него ни на шаг, потому что знаю: пока я рядом, я не дам ему умереть.
А потом он всё-таки умирает.
Я закрылся в ванной, я не слышал его хрипов, я не видел, как судорожно он комкал простыню. Мне приходится выдирать её из его кулака. Я расчесываю ему волосы. Мажу тональным кремом синяки от уколов. Спускаю в унитаз все шприцы, фольгу, порошок. Собираю свои вещи. Отправляю смс его матери, с его же мобильника – приезжай скорее. Целую его в остывающий лоб. Ненавижу его. Борюсь с внезапно нахлынувшим желанием вкатить себе дозу – вспоминаю, что ничего не оставил. Не закрываю ему глаза. Пусть смотрит. Пусть посмотрит на меня в последний раз. И я посмотрю на него. Когда закрываю за собой дверь, не захлопываю её, чтоб можно было войти – матери, полиции, хоть кому-нибудь.
Не мне.
Мне теперь, как и в тот вечер, когда мы встретились, идти некуда.
А значит, я могу идти куда угодно.
- Забери меня домой, - шепчу я, сидя на ступеньках у парадного, пока жду такси. – Пожалуйста, Аксель, забери меня домой.
Я продолжаю шептать это вслух и про себя в дороге.
Я шепчу эти магические слова, когда захожу в здание аэропорта.
И когда протягиваю девушке в униформе паспорт Акселя – тысячу раз залитый кофе и потрёпанный – тоже шепчу.
Только когда она возвращает мне паспорт и дежурно улыбается – хорошей вам дороги! – в моей голове больше не остаётся никаких слов.
Теперь я – Аксель.
Теперь я скоро буду дома.

@темы: Рассказ

---

[Морга]

Пишет  Post Scriptum (P.S.):

Я, лицом повернувшись к окну,
Замерев, напряженно ждала.
Все снежинки мне были в вину:
"Предала! Ты его предала!"

На спине ощущая твой взгляд,
Я твердила: "О Боже, молю!
Ниспошли же свой молний разряд",
Но сказал ты: "Тебя не виню".

Я дышать перестала совсем -
Приговор тяжело принимать,
Ах зачем, бессердечный, зачем
Вместо казни решил ты пытать?

@темы: Стихи

---

Чудо

[Jake Enotoff]

Говорят, глупо думать, что в жизни есть место для чуда.
Разговоры об этом - пустая фантазия, чушь.
Нет надежды на то, что сражаться с драконами буду,
Коль внезапно я подвиг такой совершить захочу

Не похитит меня гуманоид в летающем блюдце,
Не утащит меня на планету с названием Ха.
И с лох-несским чудовищем в озере мне не столкнуться.
Даже мысли об этом нелепица и чепуха.

Я не встречу однажды на пристани ночью русалку
С грустным взглядом и мертвенно-бледным печальным лицом.
Ну и пусть это так. Почему-то ни капли не жалко.

Но мне кажется чудом, что я скоро стану отцом.

@темы: Стихи

---

[демодок]

Серьёзные учат серьёзности,
стервозные учат стервозности,
занудные учат занудности...

Мудрый не учит мудрости —
носит колпак с бубенчиками,
учителей развенчивает.

---

[Морга]

Пишет  Аннеточка Незванова:

Я буду помнить о тебе
Всегда! Ты слышишь? Все мгновенья!
Покорна нынче я судьбе,
Но лишь в тебе моё спасенье…

Что ж будешь дальше делать ты?
Молчать? Искать себе другую?
Но не разрушишь ты мечты:
Знай, о тебе ещё тоскую…

Нас раньше нить связала крепко,
Сейчас – ей больше не достать.
Ведь между нами километры,
И некуда теперь бежать

А я б наверное помчалась
На встречу верную с тобой…
Нет, нет! Тебе не показалось,
Я здесь стою, и ты со мной…

Автор, я убрала голосование, так как оно не соответствует тематике нашего сообщества. Модер Морга.

@темы: Стихи

---

"Чьими руками рисую..."

[скиннер курильщика]

- Чьими руками рисую, какими красками?
- Силой судьбы, не иначе как Божьим помыслом.
Если "Храни королеву" - то только красную,
Если "Помилуй мя" - не хватай за волосы.

- Голосом чьим пою, чью играю музыку?
- Силы судьбы, не иначе как Вечной Истины.
Если помилуешь - дай мне побольше мужества.
Если накажешь - дай время собраться с мыслями.

- Кто сочиняет? Кто в душу кладет слова?
- Ты сочиняешь. Де факто прими, не спрашивай.
Если ты лжешь - для чего я еще жива?
Если не лжешь - почему мне тогда так страшно?

@темы: Мысли вслух, Стихи

---

Сталь

[Мастер-]

Бесприютный и злой, как бес, заморозил январь планету.
Как бездомный медведь шатун, неприкаянно смотрит вдаль.
С полумёртвых пустых небес разлетелись по белу свету
отражения бывших лун, холодящие будто сталь.

Поутру я опять воскрес, не проснулся, а словно ожил.
Говорит, что не будет лета бесприютный и злой февраль.
С полумёртвых пустых небес, будто что-то собой итожа,
разлетелись частицы света, пламенеющие, как сталь.

Ещё жив прошлогодний снег, но его покрывает свежий,
вызывая из полутьмы вьюги скрученную спираль.
Мои мысли берут разбег, натыкаясь на взгляд медвежий,
натыкаясь на взгляд зимы, грубо режущий, будто сталь.

@темы: Стихи

---

точка опоры

[демодок]

«Дайте мне точку опоры!»
«А нафига тебе?»
«Перевернуть мир!»
«Ох, нифига себе! А тебе это надо?»
«Да вот как-то... без этого... типа влом...»
«Ну тогда на. Переворачивай».

@темы: Стихи

---

берущий больше съедает меньше

[демодок]

Поползни, наверное, жаднее синичек. Или глупее. А может быть, наоборот — очень умные...
Синичка действует как? Хватает в «птичьей столовке» семечку, отлетает на веточку, съедает, возвращается за новой.
А поползень хватает сразу две семечки! (Больше двух в клювике не помещается, а то бы он, наверное, и три схватил...).
Отлетает на веточку — питаться.
И теряет одну семечку либо по пути, либо уже тогда, когда пытается склевать две сразу.
Некоторое время пребывает в ошеломлении («взял две, а съел одну!»). Иногда пристально глядит в сугроб, куда улетела одна из двух. Изредка пытается её найти. Не найдя (ещё ни разу я не видел, чтобы нашёл!), возвращается к птичьей столовке и... снова хватает две семечки сразу!
Если он не жадный и не глупый, а просто очень умный, то размышляет он примерно так:
«По пути на веточку я всё равно одну семечку потеряю — значит, надо взять две; лучше бы три, но клювик очень маленький...»

@темы: зарисовка

---

Мрачной полосою автострада...

[Пуля в молоко]

Скучала я по вас, сил нет! Дарю.

Мрачной полосою автострада
Тянется вдоль выцветших полей.
Тосковать по прошлому не надо!
Отчего ж становится больней,

Лишь взгляну на низкие березы
У окна побитой мхом избы?
Где лила в девичестве я слезы
На крыльце из дедовой резьбы,

Где плясала с парнем под гармошку,
Синеглазым рыжим васильком!
Он купил мне красные сапожки,
Что светились ярким огоньком.

Где топила печь зимой морозной
И рвала букеты по весне...
Помнят это старые березы,
Наклонившись кронами к земле.

Погубила бабку боль утраты,
Плакал дед беззубый и хромой...
Мрачная полоска автострады
Светом фар здоровалась со мной.

Я была тогда наивно юной,
Оскудела в узелке еда,
И увез меня водитель хмурый
Из родной деревни навсегда.

Так же сгибла мать моя когда-то,
Затерявшись в сумрачной глуши.
Тосковать по прошлому не надо!
С этим грузом нужно дальше жить.

И не знала я, что жизнь - зарница,
Раз сверкнет - и вновь ложится тьма...
Тяжко вспомнить плачущие лица,
Только с сердца не содрать бельма.

А сейчас, совсем уже старуха,
Я молю машинный стихнуть рев,
Чтоб услышать хоть бы краем уха
Пенье деревенских соловьев.

Май 2011 г.

@настроение: доброе

@темы: Стихи

---

[6969]

Злой ковер.

Я знаю одну легенду о злом ковре. Когда люди ступали по нему, он ел их ноги. Говорили, этот ковер сплела молодая незамужняя девушка, именно потому что она была молодой и незамужней, однако другие утверждали, что все это глупости и ересь, и что такие ковры плелись только мужчинами уникального племени. Это племя находилось далеко в сине-фиолетовых горах, всегда покрытых снегом и окутанных туманом, и никто толком не знал туда дороги. Один монах случайно нашел эту деревню, когда, в поисках истины и бога, отправился невесть куда, ибо всем всегда известно, что истина и бог находятся невесть где и искать их нужно там и нигде более.
Затем, говаривали, деревню настигла кара небесная, и многие с тех пор писали в книжках, что все это-де из-за того, что в деревне жили только мужики, а монах, пришедший к ним по случайности невероятной, решил, что случайностей невероятных не бывает.
Однако, бывает. Ибо именно, опять-таки, Случайность Невероятная вошла в горящую избу, остановила на бегу коней, которых по древнейшим обычаям как раз покрывали такими коврами, подобно невест, и таким образом сохранила одно-единственное вещественное доказательство существования того несчастного племени.
Сейчас, схожу, помою руки.
Нет, задумайтесь только, сколько раз мы прикасались руками к рукам других и даже не пытались вообразить…даже не пытались что-либо вообразить.
Их руки открывали двери, их руки блуждали во тьме, их руки брали себя в руки, их руки плели ковры.
Их губы молчали днем. Особенно, когда шла работа. Плетение ковра – кропотливая работа, плетение ковра – это как проживание жизни, это вредные привычки, это каждый день по пять сигарет, это каждый день по десять часов за плетением ковра. Ты думаешь, что если ничего не делаешь, ковер не плетется. Но это не так. Каждую секунду ниточка перевязывается в узел, который уже не расплетешь.
Многие племена поклонялись кругу. Это племя поклонялось спирали. Во всяком случае, так говорят сейчас. Поэтому они больше ценили отдельную жизнь. Но, скажете вы, почему же тогда они плели?
Как раз поэтому и плели.
И, спросите вы, почему же люди ходили по такому ковру, если он ел ноги? Люди всегда ходят по коврам, которые едят ноги, только с обычными коврами это не так заметно.
Многие богатые существа были готовы отдать многие ценные средства, дабы заполучить этот легендарный ковер. Искреннее сумасшествие стоит огромных ценных средств, так уж стало принято, что все искреннее стоит теперь ценных средств, потому что не-искреннее можно придумать, а придумывать все умеют.
Когда я сошла с ума, я была слишком сошедшая с ума, чтобы обрадоваться, что я наконец-то сошла с ума. Когда я умру, я буду слишком мертвой, вот что жаль.
Почему-то этот ковер окрестили Злым. Теперь не совсем понятно, при чем здесь Зло. Впрочем, Зло всегда при всем, но, захватывая что-либо своим наименованием, оно сиротеет, не всегда заслуженно.
Мне всегда казалось, что если Зло оставить в покое и не убивать, оно сядет в углу спиной ко всем, будет периодически выглядывать через свое плечо и пытаться вызвать жалость. Добру станет его жалко и оно снова начнет уничтожать Зло, и всем опять на время станет весело.
Что же с тем ковром? Он исчез. В течение многих лет исследователи, коллекционеры и энтузиасты со всего света пытались разыскать следы и нащупать во тьме незнания пути, ведущие к пропавшей реликвии. Выпустили несколько загадочных книг о чем-то странном. Несколько человек покончили с собой. Никто не мог понять, что происходит со всем миром. Но все это никоим образом не связано с ковром.
С вещами вообще мало что связано, а больше с мыслями о них. Мысли – это нитки. Ваша голова тянет нити в разные стороны, и нити тянут вашу голову в разные стороны. Пора выбирать.
Я бы посоветовала выбирать хождение по нормальным коврам, потому что мистические кровавые злые ковры – это все бред и ерунда. Ну да, весело. Ну да, весело. Ну да, весело.

@темы: Рассказ, Творчество

---

[Ниэби Оленьи Рожки]

Мое банджо звучало сквозь крики и гром
Над землею летели пули,
И сержант виновато сминал сапогом
Ту стезю, что мы смело гнули.

В очумелых глазах отражалась война.
Банджо пело сквозь слезы и стоны.
Я услышал, как рвется тугая струна,
А вдали полыхали знамена.

Вслед за ней затрещала вторая, и вот
Банджо стонет, как раненый в битве.
Пролетает за годом разодранный год
В пустоте бесполезной молитвы.

Мои пальцы метались по грифу, когда
Обожгло рябоватые руки.
На горящую землю струилась вода,
Заглушая последние звуки.

И как нежно стенала, рыдая, струна,
Одиноко влача свои годы.
Пустота. Лишь на грифе два жирных пятна
У безрукого сына свободы.

На заросшем куске обожженной земли
Зреет рожь и цветет облепиха.
Мое банджо в углу, в тишине и пыли.
И вокруг так пронзительно
тихо...

@темы: Стихи