Пещерный блюз

[Visioner]

Прожив свою жизнь в пещере,
Я забыл про солнечный свет,
И собака моя, пасть ощерив,
Воет уже сколько лет
На эти гранитные своды.
О пещерная моя свобода —
Ничего прекраснее нет!

Мне не нужны перемены
Ни в сердцах, ни в пульсации вен —
Эти надёжные стены
Не ждут никаких перемен,
Они вообще не приемлют
Тех, кто пытается землю
Перевернуть вверх ногами, подняв с колен.

Я не знаю своё поколение,
Мы не вместе и я не с ним.
Не нужно мне ничьё поклонение,
Ни рога, ни крылья, ни нимб.
Я тебя не зову ко мне,
Мне хватает моих камней —
Это мой персональный лимб.

И не спеть о любви мне песню,
И не выдумать новый блюз —
Мне моя темнота интересней
Всяческих нежных чувств.
Я помню, однажды в школе
В кого-то влюбился что ли,
Но не вошёл во вкус.

У вас всё идёт по плану,
Превращаясь в тонны говна
И вновь набивает чьи-то карманы
Очередная война.
Но способен ли генерал
Подчинить себе минерал?
Да не выйдет у него ни хрена!

На вопрос "Что такое осень"?
Я не буду искать ответ.
Для меня вопрос несерьёзен,
Потому что осени нет —
Здесь всегда одно время года
И одна и та же погода,
И отсутствует полностью свет.

Так жуйте свой орбит без сахара,
Делайте новых людей,
А меня эта жизнь затрахала —
Я буду жить нигде:
Вне времени и пространства,
Вне материи и идей
В состоянии вечной прострации
Без действий и наблюдений.
И пусть мир ваш к чёрту летит,
А я превращусь в сталактит —
И останусь в своей среде.

@темы: Стихи

---

[Resignations Ridder]

Название: Разрушение, хаос, очки
Ориджиналы
Персонажи: Чума, Война, Голод, Смерть
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Юмор, Пародия, Мифические существа

Пожалуйста, укажите на речевые и пунктуационные ошибки.

Огромный дубовый стол был завален свитками, манускриптами и увесистыми талмудами. Мужчина с идеально ровной осанкой, слегка наклонившись вперёд, что-то старательно записывал на листке бумаги. Время от времени он выпрямлялся, заглядывал в окуляр телескопа, поблёскивая стёклами очков и делал какие-то подсчёты.
Через некоторое время мужчина отложил перо и, сняв очки, устало потёр глаза.
- Ну и работка, - проворчал он вполголоса, хмурясь. - И не доверишь же никому...
Первый всадник Апокалипсиса - Чума, а это был именно он, встал из-за стола и аккуратно расправил складки своего тёмно-коричневого плаща.
- Вот уж действительно, адская работёнка, - снова буркнул он себе под нос и, сложив руки в замок, принялся разминать костяшки пальцев. Затем, потянувшись, мужчина прошёлся по залу и, упёршись руками в бока, неодобрительно покосился на дубовый стол.
На столешнице немым укором белели кипы бумаг.

Дело в том, что рано или поздно Апокалипсис приходит в каждый мир. И предвестниками конца мироздания становится именно четвёрка всадников, несущих хаос и разрушение.

Чума невольно поморщился. Хаос и разрушение - да уж, это им всегда хорошо удавалось. Сколько ни пытался он выжать из маленького отряда что-то большее, чем хаотичное нанесение карательных санкций, успехом его попытки организовать компаньонов не увенчались ни разу. Может быть, всё дело в генетике, их ведь иногда даже отождествляют с природными катаклизмами; а как, например, управлять извергающимся вулканом? Вот с таким же успехом можно что-то объяснять Войне, когда тот с мечом в руках лезет на баррикады.

Различных миров очень много. После того, как мир рождается, он начинает жить своей собственной жизнью. У каждого мира есть период развития, процветания, упадка, и за всем этим обязательно следует конец.
Чума первым приходит в такой мир. А чтобы придти первым, соответственно, нужно знать, куда идти.

Вообще-то, вычислять координаты миров они должны были вместе. Но Война бумажную работу терпеть не мог, да и с телескопом не очень-то ладил. Кроме того, вся эта чернильно-вычислительная пытка требовала невероятной усидчивости и аккуратности. Отсидев положенное время, раздражённый всадник вихрем вырывался из зала и тут же нёсся снимать стресс, внося в историю какого-нибудь мирка сразу несколько кровавых неусобиц. Ругаясь сквозь зубы, Чума вносил новые разрушения в отчёт и садился пересчитывать уже произведённые вторым всадником расчёты. На всякий случай.

Голод с работой вполне справлялся. Он приносил листы, исписанные тонким, каллиграфическим почерком, Чума перебирал их, вытряхивал крошки, пытался вывести со страниц жирные пятна и мысленно клялся больше никогда не подпускать вечно жующего третьего всадника к важным документам.

Если кто и мог подменить Чуму, так это Смерть. Пофигистично-спокойный, пусть и недовольный, четвёртый всадник корпел над бумагами отведённое ему время и ни секундой дольше. Ошибок в его расчётах не было, Чума был доволен. Был бы доволен, если бы его подменяли. А со Смертью плохо то, что никогда не знаешь, где он находится в данный момент, поэтому застукать его где-то со словами "ага, вот ты-то мне и нужен" очень сложно. Особенно, если Смерть не горит желанием с тобой встречаться. А четвёртый всадник не очень-то хотел высчитывать координаты - всё равно он приходит последним, и всё, что от него требуется - следовать за первыми тремя.

Чума снова сел в кресло и откинул голову назад, закрывая глаза. Губы всадника беззвучно шевелились, он продолжал производить расчёты, правда, уже в уме. Перед его мысленным взором возникали аккуратные колонки и столбцы диаграмм, пока всё совпадало, мужчина старался не думать об этом, он ошибался уже трижды, а времени оставалось мало. Чума резко выпрямился и повернул телескоп, опять заглядывая в окуляр.
Сошлось!
Всадник в восторге хлопнул ладонью по столу и рывком притянул к себе верхний лист бумаги, записывая на нём точное расположение и время. Очки не удержались на краю стола. Осколки с жалобным звоном рассыпались по каменным плитам.
- О, Небеса и Преисподняя! - возмущённо воскликнул мужчина и снова хлопнул ладонью по столешнице. - Очень вовремя. Потрясающе, просто потрясающе!
Тут стоит ненадолго оторваться от основного повествования и выделить одну деталь, которая очень точно изображает тонкую иронию мироздания.
Первый всадник Апокалипсиса, Чума, наделённый силой сеять святой хаос и разрушение в мире, был близорук.

Очки свои Чума любил. Они были очень удобными и придавали ему ещё более строгий и официальный вид. Если уж ты приходишь первым, представляя серьёзную организацию, то и выглядеть должен подобающе.
Без очков мужчине было ужасно неуютно, он совершенно терял ориентацию в пространстве, глаза слезились, контуры предметов смазывались, и всё вокруг становилось нечётким и размытым.
Если в общем учитывать развитие миров, то надо сказать, что там обычно занимались всякой ерундой вроде поиска новых цивилизаций, смысла существования и неограниченного количества энергии, а нормальные, удобные очки придумали всего несколько веков назад. До этого Чума жестоко страдал.
Сейчас его страдания должны были возобновиться, так как запасных очков у всадника не было.
Чума машинально засунул руку в ящик стола и сразу же обнаружил в дальнем левом углу твёрдый футляр. Мужчина открыл его, тщательно протёр стекло монокля краем плаща и, хмурясь, вставил его в глаз. Неудобно. Но выбора у него не было. Первый всадник собрал со стола бумаги, аккуратно сложил их в папку и пошёл искать остальных.

* * *

Война, развалившись на диване, насмешливо поглядывал на третьего всадника. Голод полюбовно складывал слоёные бутерброды на блюдо, сооружая из них башенку. В его глазах светилось обожание.
Выстроив сложное с точки зрения архитектуры сооружение, всадник с отцовской нежностью окружил её садом из свежей зелени, посреди которого раскинулось живописное соусное озерцо.
- И понял я, что это хорошо, - мечтательно продекламировал он и водрузил конструкцию на стол. Рядом с тоненьким, изящным юношей, каким являлся третий всадник, гора на блюде выглядела впечатляюще.
- Ты не лопнешь, деточка? - ехидно осведомился Война.
- Ты смотри не лопни, а то стены сарказмом забрызгаешь, - парировал Голод, бросив на рыжего уничтожающий взгляд, и принялся тщательно протирать белоснежной салфеткой нож и вилку.
- Я вот одного не пойму, - продолжал глумиться Война, - ты же это всё сожрёшь минуты за три максимум, на кой чёрт ты возишься каждый раз по полчаса?
- Тебе не понять, - хмыкнул третий всадник, смерив второго презрительным взглядом. - Голод - бич аристократии, - юноша небрежно поправил манжеты шёлковой рубашки. - Что можешь ты знать о высшем свете и эстетических наслаждениях?
Война зевнул и демонстративно забросил ноги в тяжёлых сапогах на стол.
- Фи, - презрительно фыркнул Голод и брезгливо добавил: - убери.
- А то что, тебе бутерброды поперёк твоей аристократичной глотки встанут, проглот?
- Во-первых, вместо красноречия тебе в подарок досталось косноязычие, что и побуждает на провокационные поступки, - ядовито прошипел Голод, гордо вскидывая подбородок. - Можешь не демонстрировать, я давно это знаю. Во-вторых, это, - на слове "это" всадник снова брезгливо поморщился, пренебрежительно указав рукой на сапоги компаньона, - негигиенично и неприлично.
- Тоже мне, принц наследный, - фыркнул Война, но ноги со стола убрал. - Жрачкой хоть поделишься?
- У тебя руки чистые? - ледяным тоном осведомился "принц", грациозно взмахнув ножом.
- Да пошёл ты, - возмутился рыжий. - Чтоб тебе это всё поперёк глотки встало хоть раз!
- Руки мыть перед едой надо, тебе это даже Чума скажет, - Голод примирительно подвинул блюдо ближе к центру стола.

Чума шёл, ориентируясь на звук. Радостный гогот Войны, отбиваясь от каменных стен замка, указывал ему направление.
- Спорим, и этой зубочисткой попаду? - рявкнул рыжий где-то за стеной.
Чума на мгновение остановился у дубовой двери. Эти двое иногда ведут себя, как дети, честное слово.
- Учись, - в соседнем зале Война схватил бутербродный ножик. - Готовься... Целься... Пли!
Играючи, рыжий подбросил ножик двумя пальцами и с силой швырнул его, целясь в резную доску.
- Это просто чума-а-а, - восторженно выдохнул Голод.
Первый всадник распахнул дверь. Серебряный нож просвистел у самого его виска и, легко разрубив цепочку, удерживающую монокль, вонзился в гобелен, изображающий Страшный суд.
Стёклышко грустно звякнуло, раскалываясь надвое.
- Вспомни заразу, - тихо буркнул Война.
Угу, дети. С оружием в руках и тягой к разрушению.
- Небеса и Преисподняя, - процедил сквозь зубы первый всадник и заорал уже в полный голос, - чем вы здесь занимаетесь?! Вы - составляющая Апокалиптической четвёрки, а не клуб по интересам! У нас задание срочное, немедленно собирайтесь!
- На счёт клуба по интересам я бы поспорил, - негромко прокомментировал Смерть, заглядывая в дверной проём.
Чума скрипнул зубами и счёл, что реагировать на дежурную дурацкую фразочку выше его достоинства.

* * *

Под одним из углов Мироздание можно рассматривать, как коридор со множеством дверей. Коридор соединяет Мироздание воедино, двери ведут в различные комнаты - другие миры. Если пройтись по коридору, можно попасть куда угодно. Это самый лучший способ путешествовать между мирами. Если же пробить головой стену и попасть в соседнюю комнату, то, во-первых, ещё не факт, что вам было нужно именно сюда; а, во-вторых, голова таки разболится.
Но в путешествии по коридору есть одна проблема - если ты не знаешь точных координат, заблудиться очень легко. Приходилось вам хоть раз в жизни побывать в каком-либо госучреждении с кучей коридоров и этажей? Неопытный посетитель просто затеряется в этом лабиринте из бетона и стекла, в ужасе блуждая по абсолютно идентичным этажам и в панике скользя взглядом по непонятным постороннему опознавательным знакам на одинаково тёмных дверях. Вот, нечто примерно такое же ждёт и неподготовленного путника по коридору между мирами. Только если в первом случае у жертвы лабиринта остаётся хоть какая-то надежда на то, что в конце концов найдётся охранник или план эвакуации, то с охраной коридора между мирами я на всякий случай вам встречаться не рекомендую.
Серьёзно. Не надо.

Четыре всадника Апокалипсиса были готовы совершить неизбежное. Они жили этим. Они были созданы для этого. От начала и до самого конца.
Чума повелевающе взмахнул рукой; распахнулись тяжёлые узорчатые врата.
- Идите и смотрите.
Четыре фигуры на мгновение застыли на пороге между мирами, а затем вихрем сорвались с места и понеслись сквозь время и материю.
Дрожали звёзды от шагов белого коня и багровели, раскаляясь докрасна, под копытами рыжего. Они словно кричали от мук, истекая кровью, и мука эта достигала апогея под ногами третьего коня, вороного. А потом наступала тишина, бесконечная, мёртвая, и покровом стелилась она вслед за беззвучным галопом четвёртого, бледного коня.

Чума начал пасовать.
На бешеной скорости звёзды внизу слились в сплошные сверкающие полосы, глаза всадника слезились, размывая видимость, мужчина старательно тёр веки рукой, но это не помогало. Чума не мог разглядеть надписей и совершенно не представлял, куда нужно свернуть.
- Эй, ребята, - крикнул он остальным, стараясь перекричать свист и топот, - все координаты помнят? Идите вперёд, я за вами!
Остальные, синхронно кивнув, пронеслись мимо него, и Чума невольно залюбовался бегом адских коней. Троица скакала слаженно, яростно; навык, отработанный за века.
Первый всадник аккуратно вытер глаза платком и последовал за остальными.

Дверь распахнулась от чудовищного удара и в зал галопом влетели три всадника. Все смешалось, комнату наполнили крики ужаса, звон разбитой посуды и оглушительный грохот; падали золотые подсвечники, рассыпались горящие свечи, запылал ковёр, полыхнула огнём штора. Тяжёлые копыта рвали дорогую ткань, ломали изящные статуэтки, били хрупкую посуду. На враз побледневших от страха лицах людей застыли маски отчаяния.
Война картинно поднял коня на дыбы, доски стола хрустнули под тушей животного. Всадник, зло расхохотавшись, подхватил со скатерти тяжёлое блюдо и запустил в окно. Брызнуло стекло. Завизжала женщина.
- Ты чего едой раскидаешься?! - возмутился Голод. Он, не останавливаясь, цапнул со стола баранью ногу и, впившись в неё зубами, жадно зачавкал.
Война крепко ухватил скатерть за угол и ударил каблуками коня. Тот рванулся вперёд, загрохотала посуда, разлетелись в стороны столовые приборы. Голод, не разжимая зубов, возмущённо завыл и мёртвой хваткой вцепился в миску с пирожками.
- Какая прелесть! - широко ухмыльнулся Смерть и воткнул ножик для чистки фруктов прямёхонько в глаз толстому господину.
Это был хаос. Это был конец. И Ад следовал за ними.

Белый конь, тихо постукивая копытами о паркет, медленно вошёл в зал. Чума близоруко сощурился и внимательно поглядел на номер двери.
- Ребята?
Остальные не отреагировали.
- Ребят, мы, по ходу, миром ошиблись, - голос первого всадника стремительно крепчал. - Это не тот номер! Кто первый дверь открывал, кретины?!
В наступившей тишине, прерываемой только треском полыхающей ткани, было отчётливо слышно, как со звоном упала со стола маленькая серебряная ложечка.
Голод подавился рыбной костью и закашлялся. Война обвёл загнанным взглядом залу, не выпуская угол скатерти.
- Ну... Я... Это...
- Простите, пожалуйста, - виновато потупился Смерть. Он аккуратно вытащил из глазницы толстого господина ножик, вытер о полу своего балахона и заботливо вложил в ещё тёплую руку.
- Пацаны, валим! - истошно возопил Голод. Он дожевал рыбину.
- Идиоты! - рявкнул Чума. - Выметайтесь ко всем чертям!
- Извините, - развёл руками Война и выпустил скатерть.
Голод залил тлеющий ковёр супом и потрусил вслед за компаньоном.
- Простите, пожалуйста, - извинился Чума. - Столько дел, столько дел... Тут в соседнем мире Апокалипсис просто.
Всадник осторожно прикрыл дверь с той стороны и неодобрительно покосился на товарищей.
- Чи слепые, чи тупые... Вот сила есть - ума не надо! И как теперь мы отчёт составлять будем?
Голод виновато хлюпнул носом и протянул Чуме пирожок. Первый всадник наградил третьего уничтожающим взглядом и, презрительно дёрнув головой, тронул поводья белого коня. Остальные виновато переглянулись и двинулись следом.
- Да ладно тебе, чувак, - Война примирительно хлопнул Чуму по плечу. - Ну, бывает, работа ведь адская, сам видишь. Не убивайся ты, всё равно же нам вчетвером работать, не тебе же одному отдуваться. Мы всегда ситуацию объясним и поддержим, ты знаешь...
- Вот это меня и пугает, - тихо пробормотал себе под нос мужчина, поправляя коричневый плащ, и сказал уже громче: - очки мне новые - за ваш счёт.

@темы: Рассказ, Творчество

---

[Морга]

пишет  Катрина Кейнс:
Августовская сказка с кленовым сиропом


Брэдли не любил кленовый сироп. Ни на вкус, ни на вид, ни даже на запах. Он и флаг Канады не любил из-за этого противного сиропа, господи!
Да будут прокляты те несчастные, что придумали истязать бедные деревья. Да будут прокляты те, кому в голову пришла светлая идея подавать кленовый сироп к вафлям и блинчикам. Брэдли обожал блинчики. Раньше. Давным-давно, когда официанты придорожных кафешек не тянулись к тарелке с огромным кувшином, полным этой липкой дряни, чтобы испортить ему завтрак. Блины, ровные, жёлтые, маленькие копии древнего солнца, поднимающийся от них пар, который несёт в себе запах лета и почему-то птиц, в который хочется завернуться, как в плед... Такой картины, таких ощущений уже не найдёшь ни на одной трассе отсюда до канадской границы. Сплошь и рядом - кленовый сироп. И Брэдли старался не думать, насколько всё хуже за границей.
С вафлями дела обстояли чуть лучше. Пусть их поголовно называли "венскими" - хотя до Вены целый океан, какое они право имеют? - но хоть поливали не кленовым сиропом. Поливали шоколадом, поливали сливками, поливали мёдом, поливали кучей биохимических выкидышей со вкусом клубники, вишни, черники и всех ягод, какие только могли вспомнить или придумать. Пару раз встречался Брэдли и сироп из вороньих ягод. Подумать только. И люди ведь пробовали. Нахваливали. В настоящей водяники столько непресности не найдёшь.
Вафли в чистом виде подавали, как и блины, только в одном месте - дома, у плиты. Хочешь? Надевай фартук. Дома никаких сиропов днём с огнём не сыщешь. Да только у Брэдли была одна небольшая проблема.
У него не было дома.
Вернее, был, конечно. Вот это всё, от пола до потолка, от канавы до звёздного-звёздного неба, которое особенно хорошо из этой самой канавы и видно. Поскользнулся, упал - и любуйся. Одно жалко: в таком доме не испечёшь ни блинов, ни вафель. А в кафешках - даже в Denny's, в этом оплоте семейной кухни - сиропы. В бутылках. Блестят на солнце.
Брэдли не зарабатывал и потому никогда не расплачивался за свои завтраки деньгами. Если подумать, он вообще не помнил, чтобы руки его хоть когда-нибудь держали монеты. Бумажные купюры - было дело, разок, чтобы удостовериться, что там действительно накарябано сакральное "На Бога уповаем". Ох и смеялся он. Пока не понял, что никто не уточнял - на какого именно бога.
Слова - опасная штука. Любая абстракция, которую возвеличили верой до небесного сана, могла подумать о себе. Но Брэдли, конечно, такой ошибки не сделал. Хотя очень хотел.
За его завтраки платили сонные туристы, за обеды - последние новости, за ужины - сальные шуточки. Иногда он расплачивался своим телом за удовольствие, но это уже была история вовсе не о блинах, и тем более не о вафлях.
Полдничал Брэдли редко. Но если приключалось с ним такое - то тогда в качестве платы шли в ход певучие сказки. Их мало кто любил теперь: то ли мир испортился, то ли виной всему был проклятый кленовый сироп. Брэдли склонялся ко второму варианту. Но не отрицал и первый.
В августе он подошёл к другой границе, той, что была подальше от канадской. В отличие от любых других границах, эта была видимой для тех, кто хотел её видеть, и невидимой для тех, кто очень торопился. Брэдли никуда не торопился. Но всё равно заметил деревянную вывеску только после того, как учуял запах.
Потрясающий запах вафель. Густой и жёлтый. Кое-где даже оранжевый.
Брэдли глянул на солнце - далёкий светильник в голубом небе, глаз обварившегося божества - и прищурился. Время полдника. Время сказок.
К столику официантка не подскочила, не подбежала и даже не подошла. Она подплыла, как баржа, гружённая иноземными яствами, как фестивальная платформа, гордая собой и тем, что в себе несёт.
- Вафель? - промурлыкала она себе под нос, и Брэдли вдруг понял, что никак не может поднять взгляд на её лицо. Не потому, что он был плохим парнем и пялился исключительно на интересующие его вещи, а потому, что просто не мог. Странное чувство. Почти забытое, надо сказать.
- Сказку? - прохрипел в ответ Брэдли, закатывая рукава своей дрянной рубашонки и стараясь поднять взгляд выше линии тонкой девичьей шеи.
И тогда она рассмеялась. Он не услышал смеха, но понял это по тому, как колышутся складки её громадной юбки.
Одежда её шуршала громче, чем играл на фоне Данс Макабр: то ли приёмник вышел из строя, то ли официантка была слишком живая. Брэдли подумал, что даже не может понять, сидит ли он в этой забегаловке один, или вокруг него десятки туристов, или сотни ждущих в очереди, или миллионы его собственных отражений. И тогда он тоже засмеялся. Своим особенным смехом, который не показывал никому. Своим лаем.
Она принесла ему десяток калавер*. Чистых, вафельных, без традиционной глазури, и - слава всем-всем богам, даже забытым, особенно забытым - без кленового сиропа. Ооо, за это она заслуживала самой лучшей сказки. Сказки, которая началась до начала времён и закончится уже после их конца.
- Что у вас там на вывеске? "Миктлан"? Я не рассмотрел как следует.
- Ты уже по ту сторону, Койот, - Катрина улыбнулась своей безгубой улыбкой и положила поднос на стойку. В серебристой его глади отражался череп, раскрашенный лучшими красками - её настоящее лицо. - По ту сторону американской границы. У меня в гостях, стало быть.
Брэдли-Койот снова залаял и поддел острым когтем вафельную калаверу.
- Рассказать тебе сказку, Катрина? Август на дворе, твоё время.**
- Только если в этой сказке нет кленового сиропа.
- И ты? - у Койота демонические искорки в глазах. Пляшут. - Всё зло от кленового сиропа. Кто-то его пролил на человечество. И продолжает поливать, день за днём, день за днём...
Голос Койота превращается в песню, а песня - в вой.
Катрина слушает, подкладывает Брэдли вафли и кивает.
Сказка эта длинная, как вечность, и закончится только вместе с миром. Койот умещает её в один полдник. Потому что после всего - после жизни, после смерти, после большой катастрофы и страшного суда - не останется ничего, кроме его хохочущего лая.
______________
*калавера - кондитерское изделие, часто в виде черепов, используемое для украшения алтарей. Употребляется в пищу во время празднования Дня Мёртвых.
**во времена империи ацтеков праздник, похожий на День мертвых, отмечался в девятый месяц ацтекского календаря, который приходится на современный август.

@темы: хорошая проза, Рассказ

---

МЫ В АД (и в рай) УЖЕ ДАВНО ПОПАЛИ ---- одностишия

[АнтипУшкин]

----
прости, свинья, ведь мы всего лишь люди
----
Бог видит всё... он видно - созерцатель
----
мы в Ад (и в рай) уже давно попали!
----
душа (по Фрейду расположена вот здесь
----
он взял ружьё и полюбил природу
----
капуста зарубила человека!
----
не бей лежачего! повесь его сначала!
----
«смелее будьте!» - кот кричал мышам
----
добро и зло не могут друг без друга
----
ах, если б только розы нас кололи!
----
бессмертна только бабушка с косою!
----
Земля была бы счастлива... без нас
----
мечта, я умоляю - не сбывайся!
----
прекрасное, оно всегда - далёко
----
опять меня надежда потеряла
----
извилины красоткам не к лицу!
----
чем больше скажешь, тем услышат меньше
----
мир движется к счастливому концу
----

Антип Ушкин

@темы: Мысли вслух, Стихи, Творчество, Философия, Я

---

Мой император

[Морга]

Пишет  #человек с ноутбуком:

Мини-оридж.
Очень хочется услышать, какие ошибки были допущены в процессе написания. Возможно, эпилог стоит убрать совсем?

Знакомство

Когда я пытаюсь представить, сколькими людьми управлял, то это почему-то вызывает во мне только горькую насмешку. Как много их было? Кого коснулась моя рука? Все они подчинялись мне, все считали меня богом. И потом разом отреклись от меня - так же, как и от своих богов.
Колёса скрипят, повозка, покачиваясь, подпрыгивает на камнях. В щелях мелькают солнечные лучи. Звенят тяжёлые цепи.
Действительно ли они преклонялись предо мной, или только и могли, что ползать на животе, скованные страхом? Ведь именно страх объединил их в многоликое стадо, заставил бежать, не разбирая дороги, придал сил пойти против закона, против существующего порядка, против устоев, против власти, против меня. Не отвага, не уязвлённая справедливость. Страх.
Даже сейчас, когда они в клетке, как зверя, везут меня на смерть, я чувствую, как они боятся. Боятся и ненавидят.
У меня забрали мой плащ и одежду, взамен оставив ветхое рубище. Очень любезно с их стороны.
Опять же, сделали это не для того, чтобы унизить меня, и не из естественной жадности. Они хотят убедиться, что я - такой же, как они. Не бог, не дьявол - человек в обносках, в меня можно плюнуть, меня можно ударить. Такой же, как все.
Забрали плащ и думают, будто что-то изменилось.
Мелькнула тень. Солнечные пятна вздрогнули и пропали, чтобы через несколько мгновений появиться вновь. Мои растревоженные мысли так же хаотично закружились, снова возвращаясь к событиям сегодняшнего утра, и я, как наяву, увидел стройную мальчишескую фигурку, взлохмаченные тёмные волосы, лучистые глаза...

Власть - это не только груз ответственности, это ещё и скука.
Смертельная скука.
Тишина, от света слезятся глаза, медленно, по песчинке, падает время, шорох бумаг, учтивые поклоны, еле слышное шарканье шагов; я один. Любезные улыбки, тени по углам, болит голова, шуршат невидимые шаги, словно с шипением ползут у стен змеи; и я один.
Иногда я сбегал от этого всего вниз, в толпу; смотрел на беспокойную жизнь, кипевшую вокруг, закрывая лицо плащом. И чувствовал на себе взгляды сопровождающих меня стражников. Так повелитель я или узник?
Люди спешили жить. В этом человеческом круговороте никто не узнавал меня, да и понятно - не ожидали увидеть здесь, в толпе. А я отдыхал там, отдыхал, ощущая невольные толчки локтями, мне дышалось легче посреди тяжелых, резких запахов, в криках и шуме переставала болеть голова, терялись дурные мысли.
И повсюду за мной следовала тяжёлая поступь стражников.

Он словно возник из ниоткуда. Даже стража была застигнута врасплох, я же совершенно ничего не успел заметить. Мне наперерез метнулась невысокая фигура, я почувствовал ощутимый толчок и инстинктивно отступил в сторону, а рука в кожаной перчатке уже крепко держала нарушителя за шиворот. Он даже не вырывался. Темноволосый мальчишка лет тринадцати в потрёпанной одежде. Расцарапанные ладони, настороженное, слегка испуганное лицо... Просто ребёнок.
- Отпустить, - негромко произнёс я, машинально совершая привычный жест рукой. Стражник нахмурился, окинул взглядом поникшего подростка, ослабляя хватку.
- Смотри, куда прёшь, - насмешливо бросил он несостоявшемуся государственному преступнику. Тот попятился, съёжившись.
Но тут вдруг случилось то, аналогов чему ещё не бывало.
Взгляд мальчишки метнулся по моему лицу, парень изумлённо распахнул глаза и отступил назад. В его зрачках дрожал почти суеверный страх.
- Мой импе...
Рука в перчатке плотно зажала его рот.
Это всё произошло так стремительно, что я даже не успел понять, что мы уже стоим вдали от людей, в одном из узких ходов между домами. Глухой тупик. На смену солнцу, горячей пыли, шуму - могильный холод сырых камней и густая тень.
Мальчишка висел в руке стражника придушенным котёнком. Во взгляде ни страха, ни изумления, - восхищение. Во мне, в моём воплощении он видел свою судьбу, своего бога, он даже не думал просить о милости. Он ждал. Он заранее уважал любое моё решение. Радостная обречённость.
Мучительно.
Стражник смотрел на меня.
Одно движение руки - и раздастся хруст шейных позвонков. Расслабятся напряжённые мускулы, погаснут лучистые глаза... Зачем?
- Отпустить, - снова бросаю я.
Он будет молчать, а даже если нет - кто поверит малолетнему сорванцу?
Пальцы разжимаются. Стражник равнодушно скользит взглядом по ускользающей во второй раз добыче. Мальчишка с рабской благодарностью падает передо мной на колени в поклоне. Храбрый малый. Другой бы сбежал. Другой бы рыдал. Просто поразительно, как меняется человеческий облик перед лицом смерти. Каждый раз удивляюсь происходящей с обречённым метаморфозе.
Я знаю множество взрослых, готовых раболепствовать за золото и тряпки. Теперь я знаю ещё и детей, готовых принять смерть, как дар от своего императора.
Едва заметно киваю.
Стражники тяжело ступают вслед за мной.

После холодной темноты меня ослепляет солнечный свет. Снова оживлённая улица. Смотрят, но не видят; я могу быть просто человеком. Но что-то уже не так. Кто-то следит. Нет, не эти истуканы-надсмотрщики...
Я не вижу его, но знаю, что он идёт следом. Пробирается сквозь толпу, прячется за стенами домов. Совсем рядом, всего в десяти шагах.
- Мой император, тот мальчик...
- Знаю. Не показывайте, что вы заметили его.

Шум и пыль улиц остались позади. Мы ступили под мутно-зелёную тень деревьев.
Он попался. Хм, как будто были другие варианты. Сразу даже не понял, в чём дело, почему я остановился. Осмелел, подобрался совсем близко.
Я обернулся и посмотрел прямо на него.
- Подойди.
В лице скользнул испуг. Тёмная фигурка вздрогнула и провалилась в зелень.
Тишина.
Он мог убежать, мог спрятаться и лежать, зарывшись носом в землю, но я почему-то был уверен, что он подойдёт.

Встревоженный взгляд лучистых глаз, тёмные волосы. Решительность застыла в морщинках бровей и губ. Снова преклоняет колени, но теперь это уже не жест рабской благодарности. Это достоинство. Это доверие.
- Встань.
Его сверкающие глаза с обожанием глядели на меня.
- Почему ты решил пойти за мной?
Это самопожертвование. Это служение.
Руки сжаты в кулаки.
- Мой император...
Это верность.
- Великая честь – служить Вам, мой император.


Смерть

- Я хочу, чтобы ты отвечал мне правду и только правду.
Мы гуляем в тени деревьев. Мальчишка держится на почтительном расстоянии от меня, вежливо склонив голову и жадно ловит каждое моё движение, каждую интонацию.
- Восхищаешься тем, кого твои соотечественники называют диктатором?
Хмурится.
- Но ведь нужно поддерживать дисциплину и порядок среди населения.
Мой подданный предельно спокоен и сосредоточен. А я… Я развлекаюсь. Мне давно уже не приходилось говорить с кем-то по-настоящему. Задаёшь вопрос – получаешь ответ, как просто, оказывается!
- Не боишься когда-нибудь сам стать жертвой правителя?
Он отвечает на вопросы очень вдумчиво и чётко. Пытается придать своей поцарапанной физиономии взрослый, солидный вид. Ещё совсем ребёнок. Забавно смотреть на его серьёзную гримасу.
- Если меня осудят за нарушение закона, то это будет ради поддержания покоя и благосостояния страны.
И мне страшно. Страшно слышать от ребёнка такие слова. Страшно и странно видеть в лице тринадцатилетнего мальчишки готовность и искреннее желание умереть за идеи императора.
- А если тебя осудили бы несправедливо?
На его лице проявляется недоумение.
- Я верю, что Вы сделали бы это ради отвращения большего зла, мой император.
- Ты беспечен и простодушен.
Я скептически улыбаюсь. Упрямый малый. В самом деле, он ещё совсем ребёнок. Со временем максимализм поутихнет, жажда справедливости иссякнет, он увидит наивность и невозможность своих порывов. Картина мира выглядит совершенно не так, как проповедуют нам идеалисты, и нет здесь ни справедливости, ни наслаждения, ни сочувствия, - только жестокость, ложь и мука.
Сильные пожирают слабых, слабые дают пищу сильным. Какое-то время среди «сильных» был и я. Того, что произошло со мной теперь, я ждал уже давно. Не мог же я вообразить, будто смогу владеть чем-то вечно, какая глупость…

Глухой удар в деревянную стенку повозки ненадолго выводит меня из оцепенения. Догадываюсь: кто-то бросил вслед увесистый предмет, возможно, камень. Старый, неопрятно одетый мужчина; некоторое время он бежит следом, затем останавливается, тяжело дыша, слышны проклятия и хохот зевак.
Металлические «браслеты» оков уже изрядно разодрали кожу на запястьях и щиколотках. Какая убийственная ирония, вполне в духе бытия. Я бы назвал этот мир иллюзией, если бы не был так крепко прикован к нему ржавой цепью.
Любопытно, что теперь, когда меня везут на смерть, я вспоминаю этого мальчика. Я думал, в такие моменты полагается вспоминать что-то приятное и дорогое тебе.
Я чуть не рассмеялся вслух. Гляди-ка, какая сентиментальность, сам от себя не ожидал.
Жив он или его убили сразу после моего ареста? Он мог бы далеко пойти, мог бы стать великим полководцем, сторожевым псом покоя империи. Если бы научился разбираться в людях.
Подумать только, ведь он не видел в моих действиях ничего предосудительного. Он боготворил меня, видел в моих поступках какую-то высшую цель, недоступную для понимания простых смертных. Даже тогда, когда я, желая посмеяться над его наивностью, рассказал, каким путём достиг власти, он, нимало не смутившись, окрестил мой обман «благородным порывом человека, который не мог спокойно смотреть на произвол, происходивший в то время в стране».
Я сидел, прижав ко лбу сложенные ладони и глядел на него, насмешливо улыбаясь уголками губ.
- Ты создал себе кумира. В том, что ты назвал благородным порывом, был лишь трезвый расчёт интригана, желающего добиться власти. Ты ещё совершенно не знаешь людей.
По выражению его лица вижу, что он явно со мной не согласен, но спорить не собирается.
- Вы создали новую страну, мой император.
- И основал её на интригах и обмане.
- Но теперь она сильнее, чем когда-либо!
Это не лесть. Он произносит это, как факт, и поэтому мне вдвойне приятно.

Его слова будили во мне чувство противоречия. Он бы удивился, если бы узнал, с какой горячностью мне хотелось оспорить его речи. Я много раз ловил себя на том, что слишком большое значение придаю мнению незнакомого ребёнка и посмеивался над такими типично человеческими изъянами своего характера.
Так, я даже позволил себе глупую и эксцентричную выходку. Проходя мимо нищих, сидящих у стены, взял из кошелька пригоршню монет и швырнул в грязь. Побирушки резво вскочили, пытаясь опередить друг друга, с радостными возгласами бросились на колени и резво зашарили пальцами в зловонной жиже, выискивая деньги. Как я и думал, миром дело не обошлось. Кому-то досталось больше. Завязалась драка. Существа, сейчас менее всего напоминающие людей, с воем, визгами и проклятиями катались в грязи, царапались, кусались, пытаясь выхватить друг у друга блестящие кругляшки.
Он с изумлением и отвращением смотрел на происходящее. Я насмешливо сказал ему:
- Смотри, как твой император расточителен. Он забавляется тем, что смеётся над неимущими и ставит себя выше других.
Парень нахмурился и упрямо взглянул на меня исподлобья.
- Щедрость - ещё не расточительность, гордость - ещё не жестокость.

Небольшой отряд стражников окружил нас плотным кольцом. Командующий шагнул вперёд. Что-то важное.
- Говорите.
Он подошёл вплотную, взглянул на меня сверху вниз и отчётливо произнёс:
- Мой император, Вы арестованы.
Нельзя сказать, то я не был потрясён или удивлён, но далеко не так сильно, как ожидалось. Я знал, что это рано или поздно произойдёт – сколько раз это уже повторялось с другими. Теперь пришёл и мой черёд.
Я равнодушно смотрел на командующего.
- Вот как. И на каких же основаниях?
- Вы арестованы за своеволие, злоупотребление властью и угнетением свободы нации, - в голосе говорившего послышалось раздражение, он обернулся к солдатам и нетерпеливо сделал им знак рукой. – Заковать его!
- Да как вы смеете?!
Руку в кожаной перчатке перехватили поцарапанные ладошки. Командующий изумлённо взглянул на парнишку – так посмотрел бы слон на бросившуюся на него собачонку – и легко отшвырнул его в сторону. Мальчик тут же вскочил, сжав кулаки.
- Не стоит, - сказал я ему. – Ты всё равно не сможешь ничего изменить.
Оковы защёлкнулись у меня на запястьях.
- Кто будет судить меня?
- Народ. Вы искупите кровью свои преступления, мой император, и Вам не удастся этого избежать.
Я взглянул в глаза командующего. Улыбнулся холодно, надменно.
- Императору не пристало бежать от смерти.
Звякнули цепи, я шагнул вперёд, бросая пареньку последнее слово:
- Прощай.
Меня впихнули в повозку. Краем глаза я успел заметить темноволосого мальчишку. Он отчаянно вырывался из рук стражников. Стук копыт и лязг металла перебивал звонкий крик:
- Я найду Вас! Я найду Вас, мой император! Обещаю! Поверьте мне, я найду Вас!

Я сейчас словно в полудрёме. Реальность будто проходит мимо, но чувства обостряются, и ты замечаешь множество бессвязных мелочей.
Глухой гул толпы внизу. Пусть смотрят. Пусть видят. Они не властны надо мной даже сейчас.
Поднимаю голову. В густой синеве расплавленным золотом тонет солнце. Глаза заволакивает зеленью, дрожат под веками ослепительно-белые сполохи...
Ветер ласково гладит меня по щекам.
Шаги. Скрип досок. Я становлюсь на колени.
Солнце нежно целует кожу; тёплый свет проникает сквозь веки, струится в глазах зеленью. Пахнет нагретым на солнце деревом. Слышу, как громко стучит моё сердце.
Острое лезвие падает вниз, со звоном разрезав дрожащий от зноя воздух. По доскам неуверенно ползёт алый ручеёк.

Эпилог

Осенью ночь наступает рано и мне приходится возвращаться домой уже в полной темноте. Оранжевые пятна фонарей растекаются ярким светом по мокрому асфальту. Холодная и отвратная погодка, но мне нравится. Я вообще люблю прогуливаться по улицам в одиночестве, наблюдая за людьми вокруг; отдыхаю, растворяясь в толпе. Жаль, конечно, что не делаю это так часто, как хотелось бы, но это даже помогает мне получить больше удовольствия в случае удовлетворения этой прихоти.
Я не тороплюсь. Дома меня никто не ждёт, впрочем, я вполне доволен, что обстоятельства сложились именно так. Даже не припомню, когда бы мне в последний раз становилось скучно или одиноко. Дом – моё маленькое государство и я распоряжаюсь им так, как пожелаю, не советуясь ни с кем.
Я поёжился от пронзительного ветра и свернул в переулок. Свет фонарей остался далеко позади. Погружённый в свои мысли, я не услышал, как меня окликнули.
Кто-то хватает меня за локоть.
- Эй, ты, я к тебе обращаюсь! – мне душевно ухмыляется широкоплечий верзила. – Деньжат не подкинешь?
Не могу сказать, что я сильно удивился или испугался – я знал, что рано или поздно это произойдёт. Пристрастие к ночным прогулкам ещё никого ни до чего хорошего не доводило.
- Только без глупостей, - мужчина демонстрирует мне складной нож.
Второй грабитель собственнически берётся за мою сумку. В ней, всё же, имеются кое-какие деньги и ноутбук, поэтому я начинаю протестовать, но первый прижимает меня к стене и приставляет лезвие к горлу.
На шее ноет, саднит, как старый шрам, в глазах вспыхивают зелёные солнечные блики. Слышу, как шумно стучит моё сердце и как в такт ему пульсирует кровь в висках.
- Не повезло тебе в этот день, парень, - заявляет его напарник и снимает с моего запястья часы.
- Мне вообще с этой жизнью не повезло, - равнодушно откликаюсь я.
- Это поправимо, - хохочет первый, щекоча мою шею кончиком ножа.

Он словно возник из ниоткуда. Толчок, глухой вскрик, - и мужчина, роняя нож, сползает вниз по стене. Я отшвыриваю теперь бесполезную железку ногой. Верзила поднимается, шатаясь, его лицо залито кровью, от моего удара он заваливается на бок. Когда он встаёт во второй раз, то уже не пытается нападать, и спешно скрывается в темноте улиц. Его напарник исчез ещё раньше.
Поморщившись, я потёр шею. Ноющая боль от несуществующего шрама понемногу исчезала.
- Спасибо, - сказал я.
Незнакомец обернулся. Встревоженный взгляд лучистых глаз, тёмные волосы, торжество в уголках губ...
Мой спаситель опустился на колени и почтительно склонил голову.
- Я нашёл Вас. Я всё-таки нашёл Вас, мой император.

И я снова подумал о том, насколько же извращено у мироздания чувство юмора.

@темы: Рассказ, Творчество

---

Последний танец

[~Волчья Ягода~]

Мы сломаем себя ради этого танца.
Резко больно в груди, но давай притворяться,
Будто это игра.
Прочь с лица эти чёртовы стылые маски,
Ты подаришь мне воздух, а я тебе краски -
Ярче, чем были вчера.

Эта осень ворвалась негаданно в окна.
Даже месяц, забывшись, сегодня поблёкнет,
Наблюдая за танцем иных.
Может быть, мы забудемся в той преисподней,
Я смогу улыбаться, но знай, что сегодня
День Всех Святых.

Этот вечер последний, возможно, навеки,
Сожжены все мосты через все наши реки,
Между нами последний.
Сделай шаг через пропасть, сотри этот мир -
Он мешает продолжить наш чувственный пир
Под покровом забвенья.

@темы: Стихи

---

ЖЕНЩИНА ЛЮБИТ ...

[АнтипУшкин]

удалено, п.11 Правил.

@темы: Мысли вслух, Стихи, Творчество, Философия, Чувства, Отношения

---

[Rowana]

Старые сказки умерли, вьются лесные тропы, где так легко запутаться, запросто потеряться. Эрге умеет главное: ровно дышать и топать, Эрге умеет главное - не бояться. Что же там дальше, может быть, этот закат - последний, голод, как зверь разбуженный - сам скоро станешь пищей. Эрге не слышит голоса, верно идет по следу, Эрге свое пропавшее сердце ищет, будто не знает, кто теперь станет лишним.

Страх подступает к горлу, но ты не услышишь криков, сердце у пяток замерло, словно затихший бубен, кровью закат окрасили ягоды земляники, Эрге чужие тени целуют в губы. Ветер навстречу шепотом: "Все, что осталось, спето, счастье твое на привязи - плакать о том негоже. Что тебе было дорого, станет золой и пеплом, но, как и прежде, делай лишь то, что должен". Эрге же по-другому и сам не может.

Птицы с седыми перьями боль заплетают в волосы тех, кто свое падение смог обернуть полетом. Не говори об этом, не слушай чужого голоса, чтобы не оказаться к рассвету мертвым.

Солнце упало в озеро, тропы уводят в небо, Эрге покорно следует, зная: не станет проще. Так далеко от прежнего вовсе никто и не был, Эрге узнал, какая весна на ощупь. Старые сказки умерли, новые стали постной кашей из сонной памяти, слов, что затихнут с кашлем. Эрге у самой радуги вдруг замедляет поступь, враз побелевший, будто не дышит даже. Эрге и сам не ведает, что там дальше...

Утром в дорогу, новое прячется в каждом дереве - кто ж его сердце жадное ласково держит в пяльцах? Эрге идет за счастьем, но так и не знает, где оно. Эрге умеет главное - не бояться.

@темы: Стихи

---

Бессонница, Гомер

[Visioner]

О, как же список кораблей прочесть?
Ведь чтобы дочитать до середины,
Сперва до середины середины
Я должен список кораблей прочесть!

До середины середины середины
Пред этим дочитать. До середины
Той середины середины середины
И середины середины
У середины середины середины.
А до того до середины середины середины середины середины середины
(прочтёт ли кто строку до середины?).

И оттого бессонница, Гомер...

@темы: Стихи

---

Девять кругов. Окончание.

[Тедди-Ло]

предыдущие круги

stih.diary.ru/p195529031.htm

Круг седьмой

— Возраст?
— Восемнадцать...
— Аборты были?
— Нет...
— Ребёнка оставлять будете?
— Что?..
— Девушка, вы глухая? Я спрашиваю: рожать будем или на аборт, пока не поздно? — Пухлая врачиха выразительно посмотрела на Аню. Ане стало противно и страшно.
— А я точно?.. — пролепетала она, ненавидя себя саму за эту робость. — Мы же всегда предохранялись...
— Стопроцентное предохранение даёт только воздержание, — отрезала врачиха и посмотрела на Аню так, что та мгновенно прочитала в её взгляде, все мысли о «ранних потрахушках». — Десять недель у тебя, красавица. Ещё немного протянешь и будет поздно, по кускам ручки-ножки выковыривать из тебя будут, за большие деньги... А так я тебя без очереди пропихну... Ты ж студентка? Ну вот... Записать тебя на вторник?
— Я... я не знаю... — ответила Аня, глядя на врачиху с плохо скрываемым ужасом.
— Ну как хочешь, — разочарованно сказала врачиха, отталкивая от себя пухлый журнал с записями. — Если папаша тебя назад приведёт — вот, — она сунула Ане в руку бумажку с телефоном, — три дня место за тобой придержу. Три часа и готово, оплата по прейскуранту, наркоз отдельно.
— Спа-сибо, — выдавила из себя Аня, одеваясь.

Когда она вышла из поликлиники, её жутко мутило и трясло. Впрочем, мутило её уже две недели. Она потому и пошла к терапевту — решила, начался гастрит на нервной почве. А терапевт её отправила к гинекологу и вот — десять недель... Аня завернула за угол поликлиники и дрожащими руками достала и прикурила сигарету. Был конец августа, но ветер дул по-осеннему холодный. Аня пыталась осознать ситуацию. С ребёнком она потеряет место на бюджете, куда в июле поступила с таким трудом... Где она будет жить? На что она будет жить? Что скажет папа? И самое главное — что скажет Илья? Она невольно посмотрела на телефон врачихи, написанный на бумажке. Потом вдруг до неё дошло, что беременным курить нельзя. Она ойкнула и быстро выбросила недокуренную сигарету в урну. И неожиданно для себя разрыдалась, поняв, что не хочет делать аборт, что не сможет по своей воле позволить убить то, живое, что уже зачато, даже если оно сломает ей жизнь. Но что, если Илья попросит?.. Что, если мама и папа её уговорят? Прошло несколько минут, она успокоилась как могла и тут же, нащупав в кармане жетон, пошла к телефону-автомату. Она звонила Илье домой, отчаянно надеясь, что трубку возьмёт именно он. Трубку поднял Илья.
— Привет, — сказала она.
— Ань? Что-то случилось?
— Нет, — сказала она и разрыдалась снова. Нестойким оказалось её спокойствие.
— Аня? Аня? Ты что? В чём дело? — тревожно спрашивала трубка искажённым голосом Ильи.
— Я... беременна, — почти прошептала Аня в трубку. — Ты слышишь?
На том конце провода повисло молчание. Потом Илья ответил:
— Конечно, слышу... Только почему ты тогда плачешь? Я рад... Немного рано, конечно, ну и что?
Аня утёрла слёзы и несколько раз шмыгнула носом:
— А как же вуз? И... вообще всё?..
— Ладно, давай так... это не телефонный разговор. Ты молодец, что мне позвонила сначала... Давай встретимся у гаража, хорошо? Поговорим нормально?
— Ладно... Пока.
Аня повесила трубку на рычаг и почувствовала, что всё может быть и в самом деле не так плохо, как ей казалось. Сначала Аня шла быстро, хотела попасть к гаражу как можно скорее, но потом невольно замедлила шаг. Кое-что оставалось действительно плохим. В ту первую ночь, в единственную ночь, когда они не предохранялись, Аня была почти уверена в том, что провела её не с Ильёй, а с Саней. Она убеждала себя, что ошибается, но на деле не сделала ни единой попытки выяснить это хоть как-то. Возможности были. Но Аня боялась ими воспользоваться. И вот теперь перед ней с потрясающей и отвратительной ясностью вставало понимание, от которого она не могла больше отмахиваться: в ту ночь она была с Саней, и ребёнок был тоже его. Шанс, что Илья был отцом этого ребёнка — исчезающе мал, с Ильёй они предохранялись всегда. И что делать теперь? Признаваться Илье? В том, в чём она не уверена до конца? И как ему это объяснить? Сказать Сане? Эту мысль Аня отмела мгновенно. Она не хотела быть с Саней, то, что произошло в ночь выпускного, было случайной ошибкой, итогом опьянения... И чего-то ещё, возможно. Но это «что-то» больше не посещало Аню... Но как быть с ребёнком, если он и правда Санин? Мысль об аборте также претила ей, значит, придётся его оставить и любить, чей бы он ни был. Он же не виноват, что так вышло... Потом Ане пришла в голову дурацкая идея о том, что если Илья и Саня близнецы, то это всё равно, что один человек, с одним набором генов, и ребёнок, значит, всё равно от кого... Она помотала головой, не позволяя себе бредить. Потом Аня начала думать о том, как она справится с материнством и беременностью... Носить ребёнка, рожать его, растить — это пугало Аню, она сама ещё совсем недавно была ребёнком, а теперь ей придётся стать матерью, и она понятия не имела, как с этим можно справиться... С такими невесёлыми, выматывающими мыслями она подошла наконец к старому облупленному гаражу. Илья уже был там. Аня остановилась, почему-то не решаясь к нему подойти, но и мысли её остановились тоже и ненадолго перестали её мучить.

Круг восьмой

Неясное, но приятное предчувствие томило Илью с самого утра. Он проснулся рано утром и открыл окно, откуда пахнуло солнечной осенью, врывавшейся в август. Илья поймал себя на том, что улыбается, как последний дурак, тополю, который рос напротив дома. Жизнь показалась особенно прекрасной именно сегодня. Всё было хорошо. Скоро они с Аней уедут учиться, общежитие ей дали, и он уже договорился с соседом по комнате Лёшкой, так что жить они с Аней будут вместе. «А будет ещё лучше», — шептал внутренний голос, и Илья ему верил. Не было повода не верить.
На подоконник спикировала божья коровка. Илья загадал — если коровка улетит, то его предчувствие точно сбудется, если свалится — то нет. Он щёлкнул по красно-чёрному жуку ногтем, и божья коровка, расправив крылья, взмыла в воздух. Илья чуть не расхохотался от радости, что сбылось его глупое детское гадание.
Он умылся, оделся и, не завтракая, выскочил в город — прогуляться до парикмахерской. Когда он, свежеподстриженый, вернулся через пару часов, на кухне сидел Саня в одних шортах и неторопливо пересчитывал рассыпанные на кухонном столе красные охотничьи патроны. Илья сделал себе бутерброд, налил чаю и сел напротив, мимолётно удивившись, как далёк он стал от Сани за эти годы. Сосед Лёшка казался ему более родным, чем собственный брат.
— Когда едете? — спросил он, подразумевая Санину с отцом традиционную осеннюю охоту.
— Нескоро ещё, — коротко ответил Саня, не поднимая глаз. — Готовиться заранее нужно.
Илья не успел откусить от бутерброда второй раз, как зазвонил телефон. Саня не шелохнулся. Илья, чертыхнувшись, встал, вытер пальцы о кухонное полотенце и снял трубку. Звонила Аня. Илья нервно ходил с трубкой по кухне, стараясь говорить спокойно и даже весело. Присутствие Сани его сковывало. Он не мог говорить свободно, тем более о том, о чём было нужно говорить сейчас. А Саня и не думал проявлять деликатность и уйти, казалось, ему нет никакого дела до этого разговора, что он не слушает и не слышит его, погружённый в подсчёты патронов. Наконец Илья условился с Аней встретиться у гаража (на голубятню после того случая они не ходили, конечно) и повесил трубу. Он долго стоял рядом с телефоном и смотрел куда-то сквозь стену, глубоко задумавшись. Аня беременна. Пока он успокаивал её, заставил себя отложить собственные переживания и вопросы на потом. Когда разговор закончился, вопросы и переживания хлынули в голову потоком, мысли прыгали с пятого на десятое. Что ему делать? Бросать учёбу? Жениться? Искать работу? Где жить? Переводиться на заочку?.. А может... аборт? Но он не будет её заставлять, давить на неё. Тем не менее, он будет рядом в любом случае. Илья потряс головой и потёр пальцами переносицу. Они ведь предохранялись каждый раз, как это могло произойти? Он рассеянно взглянул на Саню и неожиданно наткнулся на ответный, пристальный взгляд. Взгляд этот был не читаем для Ильи. Саня быстро пустил глаза на патроны, и ни один мускул не дрогнул на его лице. «Либо не слышал, либо не понял, либо ему пофиг», — с некоторым облегчением решил Илья.
— Сань, — позвал он и, не дождавшись отклика, спросил: — Можешь дать мне ключи от гаража?
— Лови, — глуховато ответил Саня и, достав ключ из шортов, бросил его, не глядя, Илье. Илья поймал, пробормотал «спасибо» и вышел в прихожую. Он сунул ноги в туфли и ушёл из квартиры, громыхнув в замке ключом.
Илья недолго ждал Аню. Она всё замедляла шаг, подходя к гаражу, а потом и вовсе остановилась, не дойдя всего несколько шагов. Она была очень бледной, какой-то встрёпанной, со сжатыми в нитку губами. И смотрела она на него так, как будто ждала оглашения приговора. Илья сам подошёл к ней и первое, что сделал — это обнял.
— Всё будет хорошо, — сказал он обычное бессмысленное утешение. — Всё будет хорошо.
Всё равно, что говорить, главное, говорить спокойно и ласково.
Аня судорожно вздохнула в его руках. Илья подвёл её к гаражу и, одной рукой продолжая её обнимать, отпер его.
Илья зажёг тусклую лампочку под потолком и закрыл дверь. В гараже стоял только Санин мотоцикл, отец держал свою машину в мастерской. Зато тут была куча разнообразного хлама: старые и новые автомобильные детали, инструменты, тряпки, верёвки. Илья редко заходил в гараж. Это было царство Сани.
Он усадил Аню на низкий табурет, заляпанный старой белой краской, сам сел рядом на корточки. Какое-то время они молчали. Илья держал её руки в своих. Он заговорил первым:
— Просто скажи, чего ты хочешь сама? Оставить ребёнка? Оставим... я переведусь на заочку, буду работать. Поженимся... Квартиру снимать будем. Года через три ты сможешь поступить снова, а может, и место за тобой оставят... А если не хочешь оставить, я тоже пойму. Всякое в жизни бывает, у нас будут ещё дети...
Аня внимательно слушала его и не перебивала. Глаза у неё были воспалённые, красные от слёз. Сказала она то, чего он никак не ожидал услышать.
— Это не твой ребёнок, Илья.
Несколько секунд он молчал, укладывая в голове то, что она сказала.
— Чей? — спросил он наконец, стараясь поймать её взгляд. Аня молча смотрела в сторону и кусала губы. Илья совершил гигантское усилие, чтобы остаться спокойным и не сорваться. В нём острой болью отозвалось это «не твой ребёнок». Такого удара он не ждал. Но он только стиснул зубы: ребёнок ни в чём не виноват, Аня сейчас не в том состоянии, чтобы выяснять отношения. О себе он подумает потом, сейчас главное не это.
— Ань, — снова начал он. — Это всё равно, ты главное скажи — сейчас ты хочешь быть со мной или с отцом ребёнка?
— С тобой... — еле слышно ответила Аня, не глядя на него, и вдруг заговорила быстро и горько, торопясь, проглатывая окончания фраз: — С ним... Я бы никогда... Это была ошибка... Случайно вышло... Я дура... Прости, пожалуйста... Я больше никогда...
Она заплакала. Илья встал на колени и обнял её.
— Уже всё, — сказал он. — Не нужно ничего объяснять, это прошло. Этого больше не будет. Будем вместе... Только никогда больше... Никогда, хорошо? Обещаешь?
Аня кивнула, содрогаясь от рыданий.
— Выращу, как своего... У нас ещё будут дети, слышишь? Всё будет хорошо... Что делать, раз отец твоего ребёнка оказался... — Тут он сбился и задумался на секунду, потом осторожно спросил: — Ань, а настоящий отец вообще в курсе?
Она отстранилась от него, открыла рот, чтобы ответить, но тут дверь в гараж распахнулась от пинка. Вошёл Саня. В руках у него было охотничье ружьё:
— Теперь в курсе, — сказал он и щёлкнул затвором.

Круг девятый

Саня стоял на пороге и молча рассматривал их лица. Дуло ружья он направил на Илью.
— Встать, — отрывисто скомандовал он. — Спиной к стене. Оба, живо.
Он нашарил позади себя створку двери и захлопнул её, задвинув засов одной рукой.
Саня понял достаточно, когда слушал разговор Ильи по телефону на кухне, и, когда тот ушёл к гаражу, недолго сидел над патронами. Как будто кто-то командовал им, нашёптывал ему, подсказывал, толкал под локоть. Он сунул в карман несколько патронов, вышел в прихожую, накинул на голое тело ветровку, надел сандалии, достал с полатей отцовское ружьё и вышел из квартиры.
Закрывая дверь, он заметил знакомую сероватую бумажку, почти вывалившуюся из почтового ящика. Повторная повестка в военкомат. Саня машинально вытащил её и сунул в карман. Он никогда не задумывался над парадоксом, почему он, человек, настолько любивший оружие, игры в войну, так не хочет служить в армии. В армии США он служил бы сколько угодно, но в нашей, по мнению отца, творились «хуйня, мотня и ересь». Саня был согласен. Он думал об этом, пока шёл к гаражу, на ходу заряжая ружьё. Как только он увидел красную облупленную стену, все мысли из его головы исчезли. К дверям гаража он подошёл, очень тихо ступая, так что ни один камешек гравия не хрустнул под его ногами. Он прислонился к холодной металлической створке ворот с облезшей краской и прислушался. Они были там, внутри. Они разговаривали. Тихо, но он мог различить каждое слово. Он не знал, чего ждёт, что хочет услышать, чего не хочет, что он должен услышать и чего не должен. Он просто стоял с заряженным ружьём наперевес и слушал, прикрыв глаза. Чем дольше он слушал, тем большее презрения испытывал к Илье. Он всегда знал, что брат — тряпка, но не подозревал, что до такой степени. Проглотить измену своей маленькой белобрысой шлюхи, изъявить готовность растить неизвестно чьего выблядка, как собственного ребёнка... Всё это было выше понимания Сани. Когда он услышал: «...настоящий отец вообще в курсе?», то как будто по незаметному сигналу распахнул дверцу и вошёл внутрь, понятия не имея, что собирается делать. Понимание пришло само.
— К стене, — повторил он, шевельнув стволом. Илья медленно поднялся на ноги. Аня не шелохнулась. Она сидела на табурете, прикрыв живот руками, и смотрела на Илью. Илья поднял руки ладонями вперёд:
— Сань. — Его голос звучал очень спокойно, Саня мимолётно удивился этому. — Давай...
— Заткнись, — оборвал его Саня. — Ты уже наговорился сегодня.
Но Илья не обратил на его слова внимания:
— Давайте просто обсудим всё спокойно, — продолжил он, глядя прямо в глаза Сане.
— Что мы должны обсудить? — неожиданно для себя сорвался Саня на крик. — Как она трахается? Кто из нас с тобой ебётся круче? Могу сказать, что подо мной она орала громче, чем под тобой, я слышал... — Горло Сани свёл спазм, он захлебнулся воздухом и не договорил.
Илья с прежним неправдоподобным, гипертрофированным спокойствием заговорил снова:
— Сань, опусти ружьё, всё нормально. Всё будет хорошо. Только опусти ружьё.
Сане показалось, что он как будто старается загипнотизировать его, как будто Саня для него сейчас был бешеной собакой, опасным животным, обезьяной с гранатой.
Аня всё так же глядела только на Илью. Даже в такой ситуации она смотрела не на Саню. Она никогда на него не смотрела. Это тоже задело его. Илья всё говорил и говорил. Слова его были полной бессмыслицей, сопливой ерундой. Но Саня знал, как заставить его заткнуться:
Перебивая поток слов брата, он нажал на курок. Грохнуло, руку заломило от отдачи — он неправильно держал ружьё. Илья умолк на полуслове, странно крутанулся на месте, раскинув руки крестом. Его отбросило к стене, куда его так настойчиво приглашал Саня. Илья сполз вниз, оставляя за собой широкий кровавый след. В его глазах навсегда застыло выражение недоверчивого удивления: неужели всё, вот так?
Аня тихо охнула и бросилась к нему, стиснула руку, звала его по имени, щупала пульс на шее. Это было бесполезно. Саня точно знал, что Илья мёртв. Он знал наверняка. Аня тоже быстро поняла это. Не отпуская руку Ильи, она молча повернулась к Сане. Саня неторопливо, не спуская с неё глаз, перезарядил ружьё и щёлкнул затвором. Их взгляды встретились. Он думал, что она начнёт говорить о его ребёнке, но она молчала. В глазах Ани не было ни страха, ни мольбы, ни раскаяния, которых ждал Саня. Одно только незамутнённое ничем... презрение. Как будто и для неё он не был человеком, как будто он какой-нибудь... враг, нелюдь. Фашист.
Саня сжал губы, скорчил невольную гримасу, которую, он знал, всегда корчил, стреляя, и нажал на курок второй раз. Снова грохнуло. Отдача была меньше. Он держал ружьё иначе. Анина голова мотнулась. Не издав ни звука, Аня упала на Илью, как кукла с обрезанными нитками.
Саня вдруг почувствовал, что ноги его не держат. Он сделал два шага и сел на тот табурет, где недавно сидела Аня. Он почувствовал её тепло. Саню трясло. Глядя, как белые волосы Ани быстро пропитывались красным, он скинул с себя нога об ногу сандалии. Он высоко запрокинул голову, держа ружьё между колен.
«Вот и не нужно отмазываться от военкомата», — подумал он, засовывая ствол ружья себе в рот и прилаживая большой палец босой ноги к курку. Третьего выстрела он не услышал.

@темы: Рассказ

---

восстановлено. Опрос: писательские курсы

[consolo]

удалено по просьбе автора

@темы: опрос

---

Осколки неба в твоих волосах

[consolo]

пишет  mono-in-life

Автор выспался, выздоровел, он любит мир и решил всё-таки поделиться с вами переписанным вариантом, ибо он непостоянный тип с причудами.

Итак, описание оставим прежним: Это простая история с налётом французской романтики.

Осколки неба в твоих волосах

Небо рухнуло на Париж этой ночью и вот теперь лежало под окном. Смотрело на Ноэля снизу вверх и хмурилось. Он прислонился лбом к окну, такой же мрачный в нимбе сигаретного дыма. Кисть скользила между пальцами. Он думал, как уместить эту бесконечность на крохотном клочке бумаги. Как собрать бурю в стакан.
В дверь постучали, а потом она скрипнула. Ноэль никогда не запирал её, потому что понятия не имел, где ключи. Это была, пожалуй, единственная квартира на бульваре Сен-Жермен, в которой мог бы поживиться разве что какой-нибудь безнадёжный идиот-художник, пропивший кисти. И не потому что Ноэль скупился на мебель, просто нагромождение мешало ему мыслить.

Со спины повеяло прохладой, и он обернулся, рассеяв нимб нитями по воздуху. На пороге комнаты застыл паренёк лет девятнадцати, аккуратный, белолицый, чуть нахохлившийся от холода. В его светлых волосах блестели осколки неба, и Ноэль заинтересованно уставился на него своим пронизывающим взглядом, сложив руки на груди и чуть склонив голову. Парня это смутило ещё больше, он сцепил пальцы и приоткрыл рот, но слова не спешили, будто он забыл их.

- Доброе утро? – подсказал Ноэль.

- Д-да, доброе, - отозвался парень тихим голоском. – Я насчёт комнаты… Я звонил вам по объявлению.

- Ах да, комната, - Ноэль всплеснул руками, задумчиво поджал губы и беспорядочно прошёлся туда-сюда, запустив пятерню в и без того растрёпанную копну чёрных кудрей, словно вспоминал, куда он положил эту комнату. Сигарета в его губах дымила сама по себе, будто он и о ней забыл тоже. – Комната, - повторил он. – Идём сюда, - он скользнул мимо парня по коридору, оставляя после себя дымовой шлейф, и толкнул дверь. – Ну вот, комната. Кровать, шкаф, письменный стол. Книг нет, но вид как раз на них, - он прошёлся среди скудных апартаментов и распахнул раму окна, в которое мог свободно вышагнуть во весь рост. Низкая узорчатая решётка отгораживала его от лёгкого падения. Книжные лавки утонули в небесной серости, и ничего видно не было. Ноэль быстро отвернулся. – Плата в четыреста франков тебя устроит? – он пошёл обратно в залу. – Как твоё имя?

Парень ещё немного походил по комнатке, осмотрел разрисованный потолок, потрогал простыни и пошёл следом. В просторной зале с большими окнами без занавесок и исписанными обоями было много пространства для солнечного света, но сейчас он был приглушённо серым. Из мебели здесь были только тощий диванчик, массивный сплошь в разноцветных отпечатках шкаф, небольшой заваленный всяким хламом столик у мольберта и холсты, холсты, холсты.

- Я Кристоф.

- Кристоф. От Христа. Тебе подходит, у тебя ангельское лицо,- он повернулся на секунду, при этом занимаясь установкой чистого холста.

- Христос не был ангелом, - паренёк снова застыл на пороге, неуверенный, что его приглашали войти.

- О, это дельное замечание, - художник повернулся, выпрямился и снова сцепил руки, глядя на парня своим тяжёлым взглядом несколько мгновений. – Моё имя Ноэль. Можешь стать сюда?

- Зачем? – Кристоф сделал несколько робких шагов. Сверлящий взор отвлекал всё внимание, и парню будто приходилось вспоминать, как делаются шаги.

- Я хочу нарисовать тебя. И сними, пожалуйста, куртку.

- Меня? – он удивлённо распахнул глаза и совсем уже приклеился к месту.

- Здесь только ты и я, - Ноэль затушил сигарету в полную пепельницу. – Ну же, - он подошёл и, чуть зацепив парня за локоть, подтолкнул его к окну. – Я съем тебя позже.

- Что? – художник почувствовал через куртку, как парнишка вздрогнул.

- Это была шутка. Ладно?

Парень кивнул явно неуверенно. Он никак не мог сообразить, настоящий ли это взгляд или наигранный. Волшебник перед ним или иллюзионист, отвлекающий внимание. Но он всё-таки снял куртку и аккуратно положил её на подоконник.

- Смотри вот сюда, - Ноэль коснулся его подбородка одним пальцем и чуть повернул к окну. Он вернулся к мольберту и намешал красок на палитру. – Так чем ты занимаешься, Кристоф?

- Я приехал в Париж, чтобы учиться. Меня приняли в Сорбонну. На математику, - парень не знал, куда ему деть руки, и сцепил их в замок.

- Математик, который верит в Христа? Это интересно. Подходит для названия картины, как считаешь? – Ноэль чуть улыбнулся, разглядывая его уже с расстояния.

- Это всё равно, что «ночная драка негров в подвале», - Кристоф улыбнулся тоже. Он почти смог рассмешить своего нового странного знакомого.

Он позировал пару часов. В комнате тем временем стало гораздо светлее, небо рассеялось, и теперь сверху зияла сплошь белая пустота. Оставалось только ждать, когда появятся зародыши нового полотна. Художник не выкурил ни одной сигареты, пока рисовал, его взгляд стал задумчивым, будто ушёл в себя, и это позволило свободно его рассмотреть, не отвлекаясь на глаза. Он был длинный, худой и гибкий, будто пластилиновый. Волосы его торчали какими-то безумными угольно-чёрными всполохами, но глаза не закрывали, будто даже они понимали, что прятать такие глаза было бы кощунством. Он говорил мало, в основном, задавал вопросы, но о себе рассказывать не стал.

Кристоф даже боялся смотреть на холст, мало ли какой стиль может взбрести в голову такому загадочному человеку, парень уже приготовился увидеть себя в виде мыльных пузырей, но вдруг портрет оказался очень реалистичным и ярким.

- Это красиво… - выдохнул парень. – Лучше, чем я есть.

- Ты просто не знаешь, какой ты на самом деле, - Ноэль тут же потянулся за сигаретой.

Кристоф подумал, что он понятия не имеет, как будет с этим человеком жить. Но вскоре он уже мчался в отель за своими вещами.


Комната оказалась вполне пригодной для жилья. Кристоф разложил аккуратными стопочками все свои вещи, от свитеров до книг и тетрадок, - всё, что привёз с собой из родного Блуа. После он осмотрел остальную часть квартиры, она была вполне в духе человека, который вспоминает об уборке не чаще раза в месяц, но в целом и уборную и кухню вполне можно было найти и опознать. Кристоф немного прибрался, стараясь делать это беззвучно, но Ноэль не показался из комнаты за весь вечер.

Только уже ночью, лёжа под одеялом, Кристоф услышал звук гитарных струн, он натянул свитер и тихонько выбрался из комнаты. Крадучись на цыпочках, он заглянул в залу, но поскольку сразу же был замечен, то уселся на пол в дверном проёме, прислонившись к нему спиной. Ноэль полулежал на диванчике, раскинув ноги, и мягко перебирал струны, иногда шепча какие-то обрывистые строчки. Он посмотрел на Кристофа из-под кудрявой шевелюры, из которой торчала пара тонких кисточек, и парень обхватил свои коленки. В этом орлином взгляде он вдруг увидел столько горечи, что ему стало холодно. Будто здесь, в своей берлоге, художник не чувствовал комфорта уединения, а только тяжесть одиночества.

- Я тебя разбудил? – вдруг спросил он, продолжая наигрывать тихую мелодию.

- Нет, я не спал, - Кристоф спрятал нос в коленки, глядя на художника исподлобья. – Привыкаю к новому месту. А ты… почему не спишь?

- Нужно крепко вымотаться, чтобы нормально уснуть. Или крепко напиться.

- Бессонница?

- Головная боль.

- У меня есть лекарство, давай я принесу.

- Это не та боль, которую можно убить лекарством, - Ноэль закрыл глаза. – Иди спать, Кристоф.

Парню хотелось ещё посидеть, но, пожелав спокойной ночи, он ушёл, чтобы не докучать. А потом ещё долго лежал и слушал тихое бормотание под гитарный перелив.


На следующий день после занятий в Университете, Кристоф обналичил чек родителей, чтобы заплатить за комнату. Но когда он пришёл в квартиру, в ней было шумно. В зале собрались какие-то люди, парень хотел быстро проскочить в свою комнату, но Ноэль его заметил и окликнул.

- Иди, посиди с нами.

Смущаясь, Кристоф осторожно пробрался к художнику, который сидел на полу в самом дальнем углу, там, где вчера стоял мольберт.

- Не бойся, садись, - Ноэль дёрнул его за штанину, и парень опустился рядом с ним.

- Вина?

- Нет, спасибо.

Кристоф огляделся. В комнате было несколько мужчин, большинство старше Ноэля, они сидели, где попало, пили вино, курили и бурно обсуждали искусство, даже не обратив внимания на появление нового человека. Кристоф чувствовал себя неловко, он был лишним здесь и мало понимал разговор. А тут ещё и Ноэль положил ладонь ему на коленку. Просто так, скорее всего даже сам не заметил, при этом продолжая говорить. Ладонь была горячая и даже через ткань обжигала, ну подумаешь ладонь, а Кристоф с трудом оторвал взгляд, что-то магнитящее было в этом жесте.

Он отвёл взгляд к стене и только сейчас заметил, что она сплошь исписана стихами, они были начёрканы хаотично и часто без подписей. Кристоф стал гадать, какие из них художник сочинил сам.

Когда я буду мёртв,
когда меня причислят к нашим дорогим усопшим
(Сомнительно, чтоб вспомнил обо мне хоть кто-нибудь из тех,
С кем я не раз бок о бок шагал по улицам),
Останется ль тогда в моих стихах хоть что-то
От стольких образов, от стольких взглядов, стольких лиц,
Мгновенно промелькнувших предо мною в толпе бурлящей?

Сколько бессонных ночей было отпечатано на этих стенах? Можно было подумать, что иногда он впадал в приступы безумия, и Кристоф не стал бы утверждать, что этого действительно не случалось.

Он посмотрел на Ноэля. Тот курил и с полуулыбкой слушал дискуссию, уложив на ногу Кристофа уже руку до локтя. И он понял, что вчера всё-таки была чистая магия, а иллюзия начиналась сейчас. Он был другим, словно вытянулся в струну и стал неуязвимым. И вдруг эти пальцы, поглаживающие его колено, показались Кристофу жестом столь наигранным, что стало даже неприятно. Будто художник поставил на парне печать, обозначил его своей вещью, которой можно похвастаться перед друзьями. Кристоф осторожно убрал с себя эту руку, а потом встал и молча ушёл из квартиры, чтобы развеять тоску, бесцельно болтаясь по парижским улицам.


На следующий день отдать деньги тоже не получилось. Кристоф едва ли не с порога квартиры наткнулся на голую девушку, которая ничуть его не постеснявшись, изобразила нечто вроде реверанса и ускользнула в кухню. Кристоф растерянно опустил взгляд и на цыпочках пошёл в свою комнату. Проходя мимо залы, он увидел ещё и обнажённого парня, а заодно и Ноэля, который с карандашом в зубах поправлял его позу. Значит, эти двое были натурщиками. Кристоф хотел поздороваться, но его отчего-то задел вид того, как руки художника непринуждённо касаются другого тела, ему стало неуютно, и он быстро ушёл. Сидя у себя и делая задания, он постоянно прислушивался, но дверь не скрипнула ни разу.

Выбравшись готовить себе ужин, парень чувствовал какую-то странную злость. Ну сколько можно их рисовать? Не холодно им, что ли, голыми сидеть? Пытаясь убедить себя, что его это никак не касается, Кристоф и сам не заметил, как выдраил всю кухню.

А ночью он смотрел в потолок и слушал стоны из-за стены. Судя по всему, Ноэль был крайне не разборчив в связях или же для лучшего сна брал всё, что попадалось под руку. Это злило и расстраивало Кристофа одновременно. Он смог уснуть, только когда услышал скрип входной двери.

Наутро парень решил, что деньги всё-таки нужно отдать, чтобы не мучиться с ними больше. Он осторожно открыл дверь и заглянул в спальню художника. Беззвучно ступая, он остановился у кровати, положил на тумбочку четыреста франков и уже хотел было уйти, но, повинуясь непреодолимому желанию позаботиться о своём странном соседе, натянул белое одеяло на обнажённые плечи. Но как только Ноэль чуть пошевелился, парень смущённо выскочил из комнаты.

Топая пешком до Сорбонны, он думал о том, что вполне может ограничить себя от контактов с художником. Ведь, в конце концов, Кристоф просто снимает у него комнату. Но в Университете завести друзей у него не получалось, он был слишком стеснительный и не решался ни с кем заговорить.

И его планы провалились уже вечером. Ноэль был дома один и, заметив Кристофа, он позвал его попозировать для нового портрета.

- Мне нужно заниматься…

- Обещаю отнять у тебя не больше часа.

Увильнуть у парня не получилось. Они снова были наедине, и глаза Ноэля отвлекали на себя всё внимание, не позволяя думать ни о чём, кроме них. Кристоф снял куртку и подошёл к окну.

- Смотри на свет, - только сказал художник и больше ничего не поправил: ни положения рук, ни головы, не коснулся его ни разу. Кристоф почему-то подумал, что ему неприятно, после того как он тогда убрал руку со своего колена.

- Где мне лучше стать?

- Неважно, можешь даже сесть, главное, чтобы лицом к свету.

- А когда рисовал этого парня вчера, ты…

- С моделей я рисую тело, потому мне важна точность позы и обнажённость, а ты – это душа и история, и то, как у тебя топорщатся волосы, как ты чуть сутулишься и перебираешь пальцами, как смущённо пускаешь взгляд, - это всё гораздо важнее, - Ноэль изучающе смотрел на него минуту, и Кристоф это время молчал, смотрел в эти глаза.

- Ты когда-нибудь любил, Ноэль? – спросил он после.

- Художник всегда в кого-нибудь влюблён. Моей первой любовью была Изабель Юппер – нежный светлый ангел на тонких ножках. Почти как ты.

Кристоф рассмеялся.

- Нет, я имел в виду настоящую любовь, когда ты… ну когда… ты с кем-то одно целое…

- Тогда твой вопрос не корректен, Кристоф, - Ноэль остановил взгляд на его глазах. – Потому что настоящая любовь не бывает в прошедшем времени.

- Значит, ты кого-то любишь? – парень даже подался чуть вперёд, распахнув глаза.

- Почему ты спрашиваешь?

- У тебя взгляд очень… очень одинокого человека.

Ноэль не ответил и дальше рисовал молча. Кристоф кусал губы, но заговорить больше не решился.


На следующий день художника дома не было ни днём, ни ночью. Он пришёл только утром, растрёпанный, с чёрными кругами под глазами. Кристоф растерянно смотрел, как он разбрасывает ботинки.

- Ноэль, что с тобой?

- Всё хорошо, малыш, - художник погладил его ладонью по щеке. От него пахло опиумным дымом.
Он хотел улечься на диване в зале, но Кристоф дотянул его до спальни, помог раздеться, хотя Ноэль и пытался сопротивляться, а потом уложил под одеяло. Он почувствовал странное желание лечь рядом, обнять художника и вытянуть его из этого состояния разорванности и пустоты. Но не спавший и дёрганный он ушёл на занятия.
В этот день он получил первое замечание, потому что совсем не слушал преподавателя и не мог ответить ни на один вопрос. В голове его творился полный кавардак из чувств и мыслей. Как так получилось, что он стал влюбляться в Ноэля или скорее даже осознавать, что любит? Ведь в нём было больше странного, чем хорошего.

Но едва ли раньше Кристоф вообще задумывался о любви. Ему нравилось учиться, читать книги, ходить в музеи со своими друзьями из Блуа. Разве что однажды он пытался начать встречаться с красивой девчонкой по имени Мишель, но всё закончилось, когда она его поцеловала, а он едва сдержался, чтобы не вытереть рот рукой. Он тогда решил, что дело в Мишель, просто она ему не подходит. А теперь вот могло статься, что дело было в нём.

Кристоф задумчиво бродил по улицам Парижа, пока вконец не заблудился, и ему пришлось искать выход обратно к бульвару. В квартиру он входил с жутко колотящимся сердцем, поскольку принял твёрдое решение поцеловать Ноэля. Одного только он не мог никак придумать: что делать, если художник его отвергнет или сочтёт одним из тех одноразовых тех, что годились и для полотен, и для постели. Смотреть ему в глаза он тогда больше не сможет.

Ноэль был дома, уже выспавшийся и свежий. Он возился с холстами, переставлял их, какие-то упаковывал. Кристоф только поздоровался, снял куртку и ушёл на кухню. Но от вида еды его замутило, а никакого спиртного он здесь найти не смог. Тогда он просто дождался, когда шум в зале стихнет, а потом на ватных ногах пошёл в спальню к художнику.

Ноэль сидел у себя на кровати спиной к двери и разговаривал по мобильному. Он не заметил Кристофа или просто не подал вида.

Парень осторожно забрался на кровать позади него, но Ноэль по-прежнему на него не отреагировал, увлечённый речью собеседника. Никогда в жизни Кристоф не волновался так, как в этот момент, у него дрожали пальцы. Он приблизился и легонько коснулся губами открытой шеи. Ноэль вздрогнул, и сам Кристоф вздрогнул тоже, у него зазвенело в голове от опьянения. Не отнимая трубки от уха, художник повернулся, глядя через плечо, но никакого сопротивления не выказал. Парень потянул вниз расстёгнутую рубашку и стал целовать плечи, обвивая горячее тело руками, поглаживая мягкую кожу. Ноэль прикрыл глаза и теперь отвечал в трубку только бессвязные обрывки фраз, будто уже и не слышал, что ему там говорят.

Кристоф и вовсе не замечал тут постороннего присутствия и даже умудрился снять с художника рубашку полностью. Окутывая Ноэля своими объятьями, он затянул его на середине кровати, и когда из губы встретились, трубка улетела в сторону.


Утром Кристоф проснулся один. Он выбрался из постели и обошёл всю квартиру, но вместо Ноэля нашёл только записку: «Уехал в Орлеан». Он сокрушённо опустился на стул и долго смотрел на эту фразу, будто ждал, что вот сейчас проявится ещё одна, хоть как-то указывающая на неравнодушие. Потом он вспомнил о запакованных холстах и понял, что дело в выставке. Но легче от этого не стало.

Ноэль вернулся только через пять дней. Кристоф уже к тому времени подумывал упаковывать вещи. Но в газете все объявления о сдаче комнат были им почёрканы: здесь дорого, там далеко, а тут голос у владельца неприятный.

Это была уже ночь, Ноэль разбросал вещи в прихожей и в комнату парня заявился уже в расстёгнутой рубашке.

- Проснись, Солнышко! – завопил он и упал на кровать, благо, не на самого парня.
Кристоф и без того не спал. Он сел, пытаясь разглядеть в ночных сумерках лицо художника. В извечной смеси запахов сигаретного дыма и красок он уловил нотки алкоголя.

- Ноэль, где ты был так долго? – тихо спросил парень. Он был растерян, не знал, как себя вести.

- Я же написал тебе, что уехал в Орлеан. Там эти люди, выставки, выставки, люди, - он провёл ладонью по лицу и тоже сел, подобравшись ближе к Кристофу.

- Почему ты не разбудил меня, чтобы предупредить?

- Как, ты разве не знаешь? Нет, в самом деле? Ты не знаешь, что будить спящего ангела кощунственно? – художник тут же сцеловал смущённую улыбку с губ парня.

- Ноэль… - выдохнул Кристоф, из последних сил пытаясь продолжить разговор, ведь он не должен был сдаваться так быстро, - я не хочу быть для тебя только телом.

- А разве когда-то был?

Художник повалил его на подушку, и парень понял, что он безнадёжно увяз в этом человеке, словно в зыбучих песках.

Наутро, слушая над ухом сонное сопение, Кристоф был самым счастливым человеком.


Но он понимал, конечно же, что с Ноэлем так не может быть всегда. И потому, когда художник в следующий раз пришёл домой утром, Кристоф молча потянул его в комнату, уложил на кровать и, устроившись рядом, крепко обнял, прижимая дурную кучерявую голову к своей груди.

- Это невыносимо… - шептал Ноэль, до боли цепляясь пальцами в плечи парня. – Как будто всё горит изнутри. Хочется разорвать себя на части.

Кристоф испуганно молчал, чувствуя на руках горячие слёзы. Он не мог забрать эту боль, хотя и очень хотел. Мог только быть рядом, держать душу Ноэля в ладонях и заботиться о ней. Может быть, в мире не было лекарств, способных убить эту боль, но оставалась ещё главная исцеляющая сила.

Когда художник уснул, Кристоф укутал его в одеяло, поцеловал и ушёл на занятия. Он весь день думал, как сделать так, чтобы Ноэль больше не уходил по ночам, чтобы он перестал вытраливать из себя душу.

А потом парень увидел скукожившуюся фигуру художника с альбомом на коленках. Он сидел на асфальте, сложив ноги по-турецки, и рисовал девчонку, которая читала, забравшись на витрину книжной лавки. Его сосредоточенный взгляд перескальзывал с девчушки на бумагу и обратно, а иногда он постукивал карандашом по губам и втыкал его в буйные вихры, тут же вынимая из них другой.

На Кристофа накатила такая волна нежности, что он подошёл к Ноэлю, опустился на колени и, обхватив его лицо ладонями, поцеловал прямо здесь, при всех. Поцелуй получился тягучим и долгим.

- Я люблю тебя, Ноэль, очень люблю.

И он ушёл, оставив художника долго смотреть ему вслед, даже не заметив, что выронил все карандаши.


На следующий день в квартире снова собрались пропахшие краской мужчины, ни бурно дискутировали о кинематографе, когда Кристоф вошёл. Он был так окрылён, что смело проскочил по зале, переступая через чьи-то руки, и уселся рядом с Ноэлем. Тот пыхтел, как паровоз, и отстаивал актёрскую неподражаемость Чаплина. А парень обнял его так резко, что художник даже выронил сигарету.

- Кристоф, я прожёг из-за тебя штаны.

Парень разжал руки и горящими глазами уставился в эти чёрные глаза.

- Я знаю, что делать, Ноэль! – выпалил он. – Нам нужно уехать, пусть ненадолго, но в совсем-совсем другое место. Ты видел когда-нибудь океан? Я – нет, но очень хочу.

- Как мы уедем, у тебя же занятия, - художник затушил сигарету и поднял взгляд на парня. И сквозь игру, сквозь иллюзию и эту непроницаемость, что была для всех, проявился его тот самый настоящий взгляд, магнитящий и поглощающий. Все эти люди и их слова стали приглушёнными и отошли на второй план.

- Ну и что? Потом наверстаю, если не выгонят, - парень сел чуть позади Ноэля, прислонился грудью к его спине и обвил руками. – Представь, как там просторно для твоей прекрасной души, нет этих стен, от которых тяжело дышать, ты почувствуешь, как эта боль отступит.

Художник повернулся и запечатлел поцелуй на щеке у Кристофа, и тот весь засиял от счастья.

- Марк Шагал, господа! – театрально объявил кто-то. – «Над городом».

Все взгляды обратились к ним. Ноэль улыбнулся и закрыл глаза. А за окном, там, высоко-высоко, растянулось шёлковое полотно возрождённого неба.

@темы: Рассказ

---

Часть 1. Царство крыс (продолжение).

[Reine Salvatrise]

Начало я выложила в комментарии изменённый отрывок.
Снарный цикл. Книга первая. Единственный волшебник. Часть 1. Царство крыс (продолжение).
Я совершенно забыла об осторожности. Ловя его у подъезда, напрашиваясь в пассажиры, я наглела и день за днём высказывала самые безумные догадки о том, кто он, откуда и почему. Я даже предположила, что он мафиози, скрывающийся в нашей глуши от своих «коллег».
На все мои домыслы Крауд лишь хмыкал, его не поразила ни версия о менеджере-растратчике, ни о знаменитости, сбежавшей от фанатов, ни история о тайном борце с преступностью, которую я одолжила из голливудских фильмов. Казалось, он слышал, но тут же выкидывал мои слова из головы. А я, уж не зная, как что-нибудь из него вытянуть, строила всё новые и новые предположения. Пытаясь вызвать на откровенный разговор, говорила о себе и задавала вопросы, но Крауд не отвечал ничего определённого. А мне давно так не хотелось с кем-нибудь говорить и говорить! Я словно пробуждалась ото сна.
Мне тогда и в голову не приходило, как это всё глупо и нелепо со стороны. Нет ничего удивительного в том, что Крауд относился ко мне насмешливо, а порой и вовсе пренебрежительно или снисходительно. В общем-то, я ничего другого и не заслуживала, так что нечего обижаться. А его план требовал терпения.
Однажды мы вместе ждали лифт, когда Крауд, наконец, заметил:
— Все гении, которыми ты восхищаешься, зря корпели над своими трудами. Ты прочла их от корки до корки, но ничему не научилась.
Голос его был холоден и бесстрастен, и я не могла понять, злится ли он или издевается надо мной.
Я нахмурилась. Что он может понимать о том, чему я научилась, а чему нет? Желая доказать его неправоту, предприняла ещё одну безумную атаку, проскрежетав зубами:
― Знаете, что я думаю? Вы – интроверт. Замкнутый, может, даже асоциальный человек. И вам неохота болтать с малознакомыми. Ещё Кречмер писал, что люди с вашим, астеническим телосложением, склонны к уединению и…
Крауд спокойно посоветовал мне вынуть из книг вшивенькие розовые закладочки, сдать талмуды и брошюры в библиотеку и отправиться уборщицей на какой-нибудь завод. И среди грохота запущенных на полную катушку механизмов, запахов машинного масла и бензина подумать о своём жалком существовании.
― Может, хоть суровая правда жизни тебя вразумит.
Я застыла как вкопанная.
«Откуда он знает о закладках? Я ни разу не показывала ему своих книг, всегда прятала в сумку!»
Мы ехали молча. Крауд вышел на девятом, оставив меня наедине с холодным чувством страха.
С тех пор я поднималась по лестнице, если Крауд ждал лифта; в парке, завидев его, я сразу разворачивалась и шла к автобусной остановке. Даже подумывала выкинуть закладки: мне не хотелось вспоминать о своём провале!
Но стоило мне заметить признаки параноидного синдрома, как я взяла себя в руки. Не хватало ещё из-за этого мерзавца угодить в дурку!
Ну и чёрт с ним. Мне нужна новая тема исследования или другой план, как заполучить постоянную работу в клинике.
Следующие несколько недель я готовилась к разговору с профессором, взвешивала каждое слово, тренировалась перед зеркалом. В то время у нас лечился постоянный клиент с очередным шизофреническим приступом. В обычной жизни он был художником, конечно, не той знаменитостью, работы которой пестреют в галереях, а одним из тех, чьи шедевры распродаются родственниками в переходах метро. Его-то я и выбрала новым объектом. Оставалось лишь, грамотно сформулировав тему, цели и задачи исследования, поговорить с профессором. Что я и собиралась сделать на следующий день.
Отложив в сторону черновик речи, я отправилась готовить суп. Мама с папой – на работе, Светка в школе готовится к непонятно откуда взявшемуся конкурсу. Я подозревала, что она рисует кому-то на заказ, но не говорит матери. Должен же у сестрички быть хоть какой-то секрет? Всё подростки рано или поздно бунтуют.
Так или иначе, никого дома не было, и я готовила суп на неделю вперёд.
Кто бы мог подумать, что в этот чудесный майский день я вновь встречусь с этим страшным человеком, Септимием Краудом?
Мы столкнулись на площадке моего, одиннадцатого, этажа. Я спускала рыбьи ошмётки в мусоропровод. Отходить было уже поздно и неприлично, хотя всё моё существо и кричало: «Развернись и беги!»
Поздоровались. Крауд кивнул, неожиданно взял меня под руку и потащил к стеклянной двери на чёрную лестницу. Я упиралась, но крик застыл в горле: только бы не привлечь внимание соседки-сплетницы, любительницы обсасывать как леденцы пикантные моменты.
— Видишь это стекло? — говорил Крауд. — Думаешь, это простое стекло?
— Послушайте, мне некогда! У меня сейчас суп убежит! А ещё столько страниц Киттри читать!
― Киттри? ― от безумного блеска в его глазах я похолодела. ― Я же сказал тебе избавиться от всяких Фрейдов и ему подобных болтунов! Учись слушать, что тебе говорят!
Он схватил меня за загривок, и мне пришлось неестественно выгнуться. Если нас застанут в этой нелепой позе, то поползут слухи, а если ещё донесут матери, то она коршуном накинется на меня, выпытывая подробности.
С тихим рычаньем безуспешно попыталась вырваться. Я взмокла, футболка гадко прилипла к подмышкам и спине. Щёки запылали, и, казалось, лицо горит. Злодей же, наверняка, слышал, как сильнее заколотилось моё сердце.
— За этой дверью находится другой, волшебный мир…
Он наклонился ко мне ближе. Я отвернулась, избегая сумасшедшего взгляда, но не могла ускользнуть от его вкрадчивого голоса:
— Это злой мир, очень опасный. Вики, ты должна его остерегаться. Слышишь? Остерегаться. Он засосёт тебя, поглотит, переварит – и всё. Понимаешь?
От безумия в его пепельных глазах не осталось и следа, теперь они превратились в холодные ледышки. Его прикосновения пробирали до дрожи, и хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не переживать каждое мгновение разговора, не чувствовать струящегося по спине пота.
— Будь осторожна, дорогая Вики. Если однажды нечто появится из стекла, беги и не оглядывайся! Если прикоснёшься к нему, то очень опасная сила увлечёт тебя в иной мир, — он наклонился ближе, задел меня носом, я почувствовала его дыхание. — Так что беги, беги!
Я резко дернулась, ударила Крауда по ноге, неуклюже вывалилась из его объятий, забежала в крепость-квартиру и, слава богу, без труда заперла дверь. Тяжело дыша, посмотрела в глазок. Сердце отбивало бешеный ритм.
Крауд вздохнул и покачал головой.
— Псих, — пробормотала я и поспешила на кухню спасать выкипающий суп.
Дома никого не было, и никто не видел, с каким позором я вернулась.
Зайдя в ванную комнату, я стянула пропитанную потом и страхом одежду, бросила в раковину, заткнув сливное отверстие. Футболка с Микки Маусом оказалась сверху, и лицо мультгероя исказилось точно в предсмертных муках. Я нахмурилась. Хватит уже мрачных пророчеств и предзнаменований! Я сыпанула на Микки порошка и поскорее залезла в ванну. Розовые цветочки на шторке не успокаивали, как обычно, а раздражали. На полную открыла краны, и на мгновение показалось, что напор воды вот-вот сорвёт распылитель. Я извела добрую половину флакона шампуня, вымывая запах одеколона Крауда.
Конечно, у меня мелькнула мысль заявить в милицию, но что я им скажу? У меня не было никаких доказательств, да и кому захочется в такую чудесную погоду возиться с показаниями какой-то девчонки?
Была ли выходка Крауда его маленькой местью за то, что я доставала его своими подозрениями, или кусочком его хитрого плана? Думаю, он прекрасно всё просчитал. Он проверял меня и показывал обратную сторону медали. Он «честно» поселил во мне опасения и, «рассказав правду», тем самым снимал с меня ответственность за дальнейшие мои действия.
Конечно, я решила избегать волшебника, но жгучий страх быстро испарился. Может, на меня и в самом деле наложили некий морок, ведь иначе я была бы осторожнее.

И хотя появление Крауда казалось жутко дурным предзнаменованием, на следующий день я всё же решилась на разговор с профессором о моём исследовании и будущей работе. Он хмуро смотрел из-за стёкол очков, сдвигал брови, прищуривался, а затем, когда я замолчала, надолго погрузился в раздумья. Я неудобно переминалась с ноги на ногу и уже думала, а не уйти ли по-тихому, когда профессор, наконец, заговорил:
— Что ж, Виктория, я не против вашего исследования, хотя меня и смущает, что нужно допустить неспециалиста к пациенту. Обычно мы так не делаем. Тем не менее, я даю вам шанс. Но Фёдор Николаевич будет за вами приглядывать. Без него к пациенту не подходить, всё ясно?
С тех пор началась другая жизнь. Я больше не была ассистентом и не выполняла скучной работы. Теперь я под бдительным надзором Фёдора Николаевича – человека в высшей степени неприятного в общении и явно недовольного новой нагрузкой – общалась с пациентом. В минуты просветления художник рассказывал о своей жизни, а я старательно записывала, чтобы затем обдумать и понять, что привело его к нам. Я не столько хотела его вылечить, сколько разобраться в причинах. Можно ли было предотвратить беду?
Когда Фёдору Николаевичу надоедало по двадцатому разу выслушивать одну и ту же историю, он сбагривал меня медсёстрам. С ними я обходила палаты и смотрела, как ставят уколы и дают лекарства.
— Ты ведь пока только на такую должность претендуешь? — усмехался Фёдор Николаевич.
Стиснув зубы, я работала.
Но мне так и не довелось узнать, справилась бы я или нет.
Я мало отдыхала и редко бывала дома. И когда усталость накопилась, последним воскресением весны мне захотелось подышать воздухом. Я нырнула в общий коридор нашего одиннадцатого этажа. Заколдованная дверь по счастью уже была отворена, и я выбралась на балконную площадку.
Ощущение того, что я не одна, заставило оглядеться.
Крауд парил этажом ниже метрах в пяти от стены дома. С закрытыми глазами он скрестил руки на груди и, верно, наслаждался прохладным ветерком. Крауд никого не замечал, и никто – готова поклясться – никто из прохожих на земле не видел его.
Отступила на шаг.
— Что же это?
Поборов неуверенность, приблизилась, перегнулась через перила, взглядом выискивая какие-нибудь цирковые тросы, которые держали бы Крауда на весу. Но ничего не находила, в недоумении морщила лоб.
Догадка шевельнулась в глубине души. Неужели это…
Но прежде, чем я успела всё переварить, Крауд открыл глаза. Поразительно искренний огонь в его взгляде я приняла за ненависть и отшатнулась.
— Тебе не стоило за мной следить.
Его холодный голос вывел меня из оцепенения, и я бросилась прочь. Хлопнула дверью, и та огрызнулась в ответ, словно лев. Несмотря на свой лошадиный топот, я услышала, как нечто упругое шлёпнулось на пол. И от этого шлепка стало совсем не по себе: реальный мир точно ускользал!
Маленький голубой мячик, сделанный из тягучего материала, как желе или плавленый сыр. Упав, он слегка расплющился, но тут же собрался с силами и… Господи, он двигался! Летел ко мне!
«Беги», — шепнул голос в голове, но ноги не слушались. Меня парализовало и накрыло волной болезненного ожидания катастрофы.
Шар застыл перед глазами, чуть сморщился, словно улыбнулся и подмигнул.
И я опомнилась. Надо скорее вытолкать эту мерзость назад, за дверь! Я схватила мячик. Он прилипал к пальцам, как неудавшееся тесто. Ногой я пихнула дверь.
На балконных перилах сидел Крауд. Его серые глаза лихорадочно блестели, губы нервно подёргивались в усмешке. Кое-как отодрав шар от пальцев, я бросила его в Крауда и без оглядки побежала домой.
— Поздно! — громко и зло раздалось мне вслед. — Я предупреждал тебя, Вики: беги! Но ты никогда не слушаешь то, что тебе говорят!
Я захлопнула дверь в квартиру и облегчённо вздохнула.
Но тут же насторожилась. Всё казалось таким же, как раньше, но всё же другим.
Это был не мой мир: в углах забилась пыль, любимые картины на стенах казались выгоревшими на солнце и нагоняли тоску. Воздух пропитался тревогой.
Я быстро задёрнула шторы и опустила жалюзи, чтобы очередной летающий циркач не заглянул в окно. Но как только я это сделала, то сразу же услышала тихие шорохи, поскрёбывания и звук, будто кто-то влажным языком облизывал стекло. Я прикоснулась к жалюзи и резко отдёрнула руку: горячо, как в аду!
«Пожалуй, лучше убраться отсюда!»
Но убираться было уже поздно.
Меж собой миры «соединены» стенами, иногда толстыми и непробиваемыми, а порой совсем тоненькими перегородками. И бывают проходы, которые странники называют «дверьми». Это один из немногих способов перемещения меж мирами.
Дверь может оказаться как дверью в прямом смысле слова, так и зеркалом, стеклом или просто провалом в пространстве.
И там, на лестничной площадке, я опрометчиво провалилась в один из проходов.
На кухне я собрала семью – маму, папу и младшую сестру Светку – и объясняла, что надо бежать, что мы в страшной опасности и Крауд нас непременно убьёт. Но они молчали. Даже не спросили, кто такой Крауд.
«Да что же это с ними!»
От их отупелых взглядов ойкнуло сердце.
— Пап, ты меня слышишь? — вкрадчиво произнесла я. Отец всегда был самым толковым, и именно с ним мы меньше всего цапались из-за принципов.
Он едва заметно кивнул.
Я выдохнула. Хоть не глухие.
— Я говорю, что надо уходить. Понимаешь?
Кивок.
— Тогда, может, ты соберёшь деньги и документы?
Отец кивнул, но остался сидеть.
Безвольные и вялые амёбы, полные апатии и грустного бездействия.
И это пугало. Кто эти люди?
Так похожи на моих, но всё-таки другие. Моих бы я застала за обычными вечерними делами, они бы посмеялись выдумке про Крауда, Светка, может, попробовала бы подыграть, а мне бы стало неловко.
Нет, это другие люди.
Светка, прежде живая, с перепачканными фломастерами и масляными красками ладошками и подбородком, теперь сияла как кукла-барби. Где же кривенькие косички и дырка на джинсах? Испарилась и хозяйственность матери. Её совсем не волновали крошки от печенья, которые она раньше живо бы смела. Эта женщина уже не казалась такой целеустремлённой и педантичной, какую я знала. Потухли и глаза отца за стеклами очков в металлической оправе. Да и его любимой книги по биохимии я нигде не заметила.
Мать лениво потянулась к жалюзи, но я закричала:
— Нет!
Она посмотрела на меня без удивления или недоумения, и сложила руки на коленях, точно преступница.
Я устало опустилась на стул и закрыла лицо руками. В любой другой день я бы обрадовалась их безразличию, но не сегодня.
Мы нередко ссорились, и я, устав от переизбытка внимания к себе, часто запиралась на балконе и мечтала, чтобы они все исчезли, даже Светка, вечно врывающаяся в мою комнату без стука и таскающая мои драгоценные розовые закладки. Мне упорно не позволяли жить своей жизнью, и я мечтала, что однажды их не будет. Не то чтобы я хотела их смерти или чего-то подобного. Нет, пусть живут и будут счастливы, но без меня, далеко, так далеко, как только возможно! Я даже представляла их скучными и безучастными изваяниями. И вот они стали такими, но радости я не почувствовала. Скорее – стыд. Ведь это была моя вина, если рассуждать откровенно.
Да, наши отношения давно и безвозвратно утеряны, но, чёрт возьми, мы в опасности, и я не шучу! Почему именно сейчас вы оставили меня в покое?
Конечно, можно б поддаться соблазну, бросить их и спасаться самой, но я не могла их бросить. Такие или иные, они оставались моей семьёй, частью привычной жизни. Я виновата в том, что ними случилось, и я несу за них ответственность.
Вновь что-то ударилось в окно. Кажется, треснуло стекло. Из-под жалюзи потихоньку просачивался жёлтый туман.
Надо бежать. Бежать как можно дальше от этого проклятого места.
В беспорядке я побросала в сумку деньги, документы и вытолкнула амёб из кухни. Их медлительность раздражала, но я всё же держалась. Живыми они мне нравились больше.
Лифт заскрежетал о стенку шахты на седьмом этаже. Как обычно. Но сердце чуть не лопнуло. Я думала, это некий монстр нас подкараулил и рвёт обшивку, чтобы добраться до сытного ужина.
Я осторожно приоткрыла дверь подъезда и выглянула наружу. На высоте пятого этажа сгустились грязно-жёлтые облака. Глупый голубь влетел в туман и почти тут же мёртвый шмякнулся о землю.
Наша квартира уже, наверное, заполнилась ядовитым дымом. Мы остались без дома. И без пути назад.
Я проверила, держат ли родители Светку за руки, взяла мать за свободную руку и быстро потащила всю компанию прочь от дома. Где-то должно быть безопасно, мы найдём это место.
Я ни минуты не сомневалась в решении сбежать. Мне не было дела до кучки бледных теней, живущих в копии нашего дома. Да и играть в героя, который спасает случайных прохожих, а сам погибает, я не собиралась. Нет, пусть остальные выпутываются сами. Если, конечно, в этих чужих квартирах живёт кто-то.
По дороге я встречала людей с пустыми, равнодушными глазами. Будто кто-то исказил мои мечты и только для меня создал этот безумный клочок театра, наполненный неудачными декорациями, поленившись до конца раскрасить незначительные детали.
Годы спустя, пройдя сотни дорог, я узнаю, что это не было новым миром или миром-копией, потому что никому, даже самому искусному волшебнику, не под силу создавать миры.
В тот момент, когда я прикоснулась к голубому шару, упал морок, и меня вырвало из родного мира так, будто меня там никогда и не существовало, и перенесло в предмирье, узкую прослойку меж настоящим миром и межмирьем, изборождённым железными дорогами, по которым путешествуют странники. Моя квартира, жёлтый туман, безликие люди – всё это было иллюзией, призванной меня испугать и заставить бежать. Но обо всём этом я узнаю позже.
Мы добрались до вокзала без проблем, и я купила билеты на ближайший поезд. Неважно, куда мы поедем. Главное, как можно дальше - туда, где колдовство нас не достанет.
Лишь когда наша гусеница-спасительница тронулась, я успокоилась.
Ночью все спали, отвернувшись к стенке, а я смотрела в окно. На секунду мне почудился Крауд: он скользил по воздуху, в одной руке - саквояж, в другой, кажется, трость. Когда он исчез, я ещё долго вглядывалась во тьму, но заметила лишь мелькание силуэтов: деревьев, столбов и призрачных проводов.
«Я переутомилась. Нет там никого».
Размеренное покачивание поезда медленно меня убаюкивало, но я всё же успела подумать:
«Всё обойдётся и как-то само образуется, и я вернусь к своей чётко спланированной жизни».
Была ли я готова потерять родителей? Может, мы и ссорились, но думаю, в глубине души они желали мне добра, просто мы не находили общий язык. Была ли я готова потерять Светку и воспоминания о светлом детстве? Но потерять свою цель?! Возможность самой выбирать кем быть? Ведь у меня только начало получаться! Невыносимо. Немыслимо.
Смешно!
Ведь прикоснувшись к голубому шару, я запустила некий адский механизм, который навсегда перекроил мою судьбу. Но тогда, в поезде, я впервые облегчённо вздохнула. Всё вокруг казалось вполне нормальным. И я даже понадеялась, что утром проснусь в своей постели в окружении любимых учебников. И вокруг не будет никаких странных или непонятных вещей.
Впрочем, действительно ли я хотела обратно?
Утром поезд остановился на два часа.
Пассажиры гурьбой вывалились на станцию и разбежались по своим делам. У палатки с пирожками мои родители познакомились с серой четой в дорожных плащах и отправились с ними на небольшую прогулку в парк. «Восхитительное место! Это совсем недалеко, рядом с холмом!» — говорили их новые друзья.
Светка увлекла меня в битком набитый магазин одежды, неуклюже приткнувшийся к билетной будке. Я с трудом понимала Светкину страсть к купленным на дешёвых барахолках шмотках. Моя маленькая сестричка, как истинный романтик, всегда отвечала: «Я – свободный художник».
Чем дольше я смотрела, как с потухшим взором Светка сгребает в охапку вешалки с одеждой, тем меньше я узнавала в ней сестру. Я видела её бледную тень, лишённую эмоций четырнадцатилетнюю куклу в узких джинсах и рубашке в голубую клеточку. Копию. Ничего настоящего!
Потом я поймала на себе взгляд. Пронизывающий до костей. Девочка лет пяти. Худенький такой заморыш: растрёпанные светлые волосы, вздёрнутый нос, обрамлённый кружевом веснушек, грязное цветастое платье. Её так и хотелось обнять и приласкать.
— Господин Крауд просил передать, чтобы вы подошли к кабине машиниста.
Сказав это, девочка развернулась и побежала. Я смотрела ей вслед, пока она не испарилась в толпе.
И тогда я поняла смысл сказанного.
— Крауд! Здесь! Надо найти родителей!
Разыскать поскорее этих безучастных амёб, пока с ними ничего не случилось, и убраться подальше отсюда. Вот только на чём? Если Крауд засел в кабине машиниста, то далеко мы не уедем. Впрочем, об этом я подумаю после. Может, удастся найти другой поезд или такси…
Я оставила «неживую» Светку под её честное слово никуда не уходить и бросилась на поиски родителей.
По бетонной, чуть разбитой лестнице я спустилась с платформы и замерла.
Жизнь кипела только на станции, где, как муравьи, копошились пассажиры и торговцы. Но внизу – мёртвая пустыня. Ступени с трещинами-паутинками; заросли трав и колючек, выброшенный туристами мусор; и широкое поле синих васильков, как бескрайняя бездна, манило в своё смертоносное чрево.
Но не было ни намёка на город, где могли бы жить торговцы со станции, или откуда приходили б пассажиры. Поистине этот мир был устроен причудливо. Или же это Крауд заманивал в более изощрённую ловушку, пытаясь сбить с толку чудесами.
Я долго вглядывалась в цветочные воды. Над ними не пролетело ни одной бабочки. Накатывало чувство, что я на тонущей лодке и водоворот затягивает меня. И когда всё перед глазами слилось в бесформенное полотно, я, как вспышку, разглядела маленький зелёный холм, купающийся в солнечных лучах. Когда я приблизилась, трава зашевелилась, из-под земли вырвались гибкие ветви и сплели арку. Затем проросли камни дорожки, обрамлённой нарциссами и боярышником, чьи игольчатые длани то и дело норовили откусить нежные лепестки надменных цветов. Те же в свою очередь яростно скалились и огрызались, готовые в любую секунду сцепиться с обидчиком.
Я оглянулась на станцию. Огромные часы с тонкими стрелками и римскими цифрами показывали полтора часа до отхода поезда. Можно, конечно, остаться и подождать, пока родители вернутся сами, но что если ждать нельзя?
Шаг вперёд.
В парке шум со станции исчез, и накатила удивительная тишина. Солнце ласкало, расслабляло. Хотелось присесть на скамейку, закрыть глаза и балдеть. Я тряхнула головой, отогнала дурные мысли, и, не обращая внимания на яростно-визгливую схватку нарциссов и боярышника, пустилась в лабиринт тенистых аллей и сырых гротов.
В солнечной беседке, оплетённой виноградными лозами, я увидела чету, с которой ушли мои родители. Они весело и беззаботно хохотали, словно кто-то постоянно ключиком заводил их механизм. Мне пришлось трижды повторить вопрос прежде, чем они махнули рукой в сторону обветшалой кирпичной усадьбы.
— Спасибо, — буркнула я.
«Что им могло потребоваться в этой развалюхе? Нет, неужели они настолько глупы, что полезли сюда? Но придётся проверить».
По углам здание облицовывали железные пластины. Заботливые руки уже написали на них все известные неприличные слова. Покатая крыша, небось, наполовину сгнила. Да и что это за усадьба без единого балкона, откуда владельцы могли бы взирать на заколдованный сад?
Рядом двое хмурых мужчин в синих комбинезонах разгребали кучу битых кирпичей.
— Добрый день, — я старалась говорить веселее, что согнать с их лиц усталость.
Они мрачно взглянули на меня.
— Добрый.
— Вы не видели здесь высокого мужчину с каштановыми волосами и женщину в бежевом платье?
— Да, они зашли в усадьбу.
Рабочие говорили хором и так же синхронно указали на заброшенную усадьбу.
— Спасибо.
Обречённо я оглядела здание в поисках дверей, но заметила лишь ряд наглухо заколоченных окон. Только самое дальнее, с выбитыми стеклами и двумя зубцами-осколками на боковых рамах, было свободно.
Я ухватилась за остатки гнилого подоконника, подтянулась и встала на него, но тут же дерево под ногами раскрошилось. Из комнаты веяло сыростью и болотом, словно спящий дракон приоткрыл пасть и дохнул зловонием. Я вглядывалась в пустоту до тех пор, пока не заболели глаза и не померещились неясные белые тени.
— Не советуем вам туда ходить, — хором окликнули рабочие, когда я уже присела, спустила ногу и нащупала усеянный кирпичной крошкой пол.
— Почему? — обернулась я.
— Там крыс много. И вы им вряд ли понравитесь.
— Вот как! — пожала плечами. Знакомая однажды показывала препарированный трупик крысы: ничего пугающего в этих существах нет, кроме миллиона зараз, которые они несут с собой. Пылу, конечно, поубавилось, но отступить я не могла.
— Не ходите туда.
— Но мне надо туда попасть! Там очень много крыс?
Рабочие озабоченно переглянулись и немного пошушукались.
— Вход вон там. Идите, если так не терпится. Но лучше возвращайтесь домой!
«Так я и пытаюсь вернуться домой!»
Я кивнула и завернула за угол.
Вход в здание оказался проломом в стене, похожим на французское окно. Внутри могли бы кружиться в вальсе мужчины и женщины в старинных одеяниях, но снова – ничего, кроме кромешной темноты, в которой залипаешь взглядом точно в вязком желе. Наконец, что-то живое пошевелилось. Мне сразу же представились огромные крысы с лысыми хвостиками и длинными жёлтыми зубами. Клацают и клацают, пытаясь схватить за лодыжку. Но потом я вспомнила препарированную тушку и выбросила глупые мысли из головы. Может, их там всего одна или две, и они боятся меня куда пуще?
Я не стала ждать, пока зверьки разбегутся прочь, испугавшись моего устрашающего вида, и я смогу беспрепятственно войти и не опасаться их тонких усиков, которыми они пощекочут прежде, чем вопьются острыми зубками.
Ступив в темноту и сделав буквально несколько шагов, я тут же наткнулась на рабочих, с трудом различимых в редких вспышках зажигалок. И только по разговорам о бетономешалке удалось догадаться кто это.
— Разве вы не боитесь крыс? — осторожно спросила.
— Вовсе нет, — они чуть посторонились. — Они нас не трогают, если мы хорошо работаем.
— Я ищу своих родителей, высокого мужчину с каштановыми волосами, как у меня, и женщину в бежевом платье.
— Увы, не видели.
— Странно. Мне сказали, что они отправились сюда. Могли они где-то проскользнуть? Может, вы не заметили их из-за темноты?
— Мы-то привыкли к темноте и видим хорошо, но ваши родители этой дорогой не ходили, иначе мы бы их заметили.
Я хотела уйти, но рабочие предложили отобедать с ними. Я отнекивалась, но они были пугающе настойчивы. И я согласилась. Впрочем, в животе уже чувствовалась неприятная лёгкость и пустота.
Это странно – есть в кругу людей и не видеть их лиц. Есть и не видеть даже тарелки супа, что подносишь ближе. Я ела и чувствовала, как холодная алюминиевая ложка в моих руках нагревается от тепла человеческого тела, чувствовала, как похлёбка касается моего языка. Слышала, как звенят плошками рабочие, как обсуждают битые кирпичи и новую стройку у Северного Мыса.
О стройке они отзывались с благоговейным ужасом. Это было нечто и ужасное, и великое, настолько, что они толком ничего и не говорили, кроме восторгов и страхов. Им удалось разжечь моё любопытство. И я уже хотела спросить, как неожиданно пушистая лапа крысы прикоснулась к моей ноге.
Рабочие, как неверные звёзды-огоньки, вспыхнули в темноте и исчезли.
А я, озарённая недобрым красным светом, уже сидела на ступеньках, упирающихся в мраморную стену. Вокруг - крысы, чуть выше меня ростом. Они легко стояли на задних лапках, держа передние чуть согнутыми перед собой. Но больше всего поражали их костюмы: камзолы из тёмно-красной парчи, расшитые золотыми нитками и драгоценными камнями. Некоторые носили смешные напудренные парики, а иные – шляпы с перьями, как у мушкетёров.
Я отставила миску с похлёбкой и замерла в ожидании: то ли бежать, то ли реверансы делать.
— Добро пожаловать в Царство Крыс! — сказал толстяк, облачённый в горностаевую мантию, и с острыми ушками, торчащими из взбитого кудрявого парика, как у судьи. Морда у него была более вытянутая и острая, чем у собратьев, словно скульптор отбил слишком много материала по бокам. И взгляд чёрных глаз обличал пронырливого хитреца.
При всей своей напыщенности крыс мог бы показаться забавным, но всякий раз когда он нервно перекладывал золочёный скипетр из одной лапы в другую, на его лице читалось беспокойство неуравновешенной натуры, и это внушало опасения.
Да и стражники с пиками позади напрочь отбили желание веселиться.
Что ж, если Крауд умеет летать, то почему бы гигантским крысам не уметь говорить? Этот проклятый волшебник, наверняка, и не такое приготовил!
Я не могла развернуться и бежать прочь, а впадать в панику не имело смысла. Удивляться - бессмысленно. Мне оставалось лишь одно: смириться со всеми набросившимися на меня странностями.
— Пожалуйста, не бойтесь нас. Мы не причиним вам вреда, — протянул крысиный царь, но в голосе его не слышалось добрых ноток.
Конечно, я ему не поверила, но кивнула.
— Как ваше имя, дорогая гостья?
— Виктория Васнецова. Вики, ваша милость.
Через стекло за их спинами проглядывалась небольшая зала, где с мирным шорохом крутились шестерёнки устрашающего вида конструкции. Я различала три мясорубки и серую конвейерную ленту, которая извивалась, как червяк, а ножи для мяса опускались на её полотно, но не находили жертвы, чтобы разрубить несчастную.
— Вы абсолютно зря нас боитесь. Извините, что так резко перенесли вас в наше царство, но мы всего лишь хотели поскорее привлечь ваше внимание. Скажите, не видели ли вы принцессу крыс?
Я покачала головой.
— Сожалею, но мне не доводилось встречать принцессу.
— Очень жаль. Вы ведь долго бродили по парку, могли бы и заметить. Что же вы не заметили?
Я внутренне поёжилась. Какая дерзкая крыса!
— Если бы принцесса покинула наш дом через эту дверь, то попала бы в парк – вы бы обязательно её увидели, — царь впился в меня взглядом неприветливых маслянистых глазок. — Вы её точно не видели? Скажите правду, дорогая Вики.
— Может быть, она вышла через другую дверь? — предательски неуверенно произнесла я.
— Возможно. Мы тоже об этом думали, но …
В этот момент в дальнем конце гильотинного зала раздался дикий крик, от которого дрогнула даже стеклянная стена, а несколько крыс брезгливо поморщились. Из-за конвейера выбежала растрёпанная девчушка моих лет в разодранном окровавленном белом платье. Она нервно озиралась по сторонам, тихо всхлипывая и вытирая сопли рукавом, металась по залу меж механизмов, затем куда-то юркнула и пропала. Следом за ней в залу вбежали крысы-гвардейцы с острыми пиками. Они принюхались, раздувающимися, как паруса, ноздрями втягивая воздух, и тоже исчезли за механизмами.
Я сглотнула и нервно дёрнулась. Кончики пальцев похолодели, и я сцепила руки перед собой в тщетной попытке согреться. От волнения я попыталась взобраться на ступеньку выше, чуть не упала и в итоге села как кривобокая неваляшка.
Шутка заходила слишком далеко.
— О, не обращайте внимания, — принуждённо хохотнул царь. — Вам мы не причиним вреда. Мы даже отпускаем вас домой прямо сейчас. Да-да, вы совершенно свободны и можете идти, куда вам заблагорассудится. Оглянитесь. Дверь у вас за спиной. Всё, что вам надо, так это пройти сквозь нее. И больше ничего.
Стена за спиной приобрела вид рифлёного стекла, что и дверь на балкон в родном доме. Я пригляделась и будто угадала очертания реального мира за стеклом - моего мира. Пахло маем.
Сердце радостно подпрыгнуло в груди. Я так и знала, что кошмар скоро закончится!
— Благодарю, — я поспешно встала.
— Подождите! — взвизгнул крысиный царь. — Некрасиво уходить просто так. Мы должны как следует попрощаться. Вас что, ничему не учат в ваших закрытых интернатах?
Ни в каком интернате я, конечно, не училась, но возразить не осмелилась. Мне хотелось уйти поскорее и без лишних споров.
— Примите от нас подарок, чтобы забыть обо всех неудобствах.
Крысиный царь хлопнул в ладоши: крысы в белых накрахмаленных передниках принесли два ситцевых платья: лимонного цвета и голубое.
— Пожалуйста, выберете, какое вам больше нравится. Но помните, каждое платье обладает волшебным свойством. Мы, к сожалению, не можем рассказать каким, иначе колдовство не сработает. Поэтому выбирайте наугад! — крысы за спиной царя оживлённо закивали, хищно заблестели их глазки. Казалось, они уже представляют, как насаживают меня на вертел вместо свиньи и поджаривают, а моя кровь соусом капает в огонь. От этой картины передёрнуло, и тошнота подступила к горлу.
— Боюсь, я недостойна такого подарка. Вы ведь не возражаете, если я покину вас без оного?
Но крысы состроили оскорблённые и обиженные рожицы и страстно уговаривали меня, словно я была целителем, а они толпой прокажённых. В конце концов, их пустословие изрядно мне надоело, и я позволила оплести себя лозами пьянящего безумства. Восклицая: «Ах, какие тонкие ручки! Какие косточки!», дамы-крысы переодели меня в платье лимонного цвета. Я расправила плечи и взглянула в зеркало.
Рукава-фонари, кружевной воротник и пояс из коричневой дублёной кожи с металлическими заклёпками и брелоком в виде шестерёнки – всё эти детали казались громоздкими и нелепыми на моём хрупком теле. Они скрывали мою худобу, но не делали ни капли взрослее. А то, как мало нарядное платье сочеталось с любимым кроссовками, лишь повергало меня в уныние.
Я превратилась в жутко несуразную куклу.
Мадам крыса быстро прикрепила к моим волосам небольшую шляпку с цветами, посетовав: «Что же у вас такие короткие волосы, до плеч? Негоже, негоже!». Отражение в зеркале недовольно фыркнуло и скривило аккуратный носик. В зелёных глазах мелькнуло недовольство, но тут же исправилось.
Девушка в зеркале улыбнулась.
Я ощутила необычайную лёгкость. Мне вдруг захотелось кружиться, танцевать и петь. Пусть даже и с крысами! Но хитрый огонёк в глазах царя меня образумил, и я мысленно укорила себя за беспечность.
— Вы восхитительны, сударыня-чужестранка.
— Могу я отправиться в путь? — я постаралась скрыть нетерпение, но мой голос всё равно прозвучал резко и немного неприветливо. От досады я растерялась и застыла с каменным лицом.
— Погодите, — глухо отозвался крысиный царь.
Пока я переодевалась, остроносый мышонок-гонец принёс запечатанное сургучом письмо. Царь разорвал печать и, прочитав, помрачнел.
— Боюсь, с нашей принцессой случилась ужасная беда, — торжественно-грустно возвестил он.
— Какая, государь?
Крысы заволновались и окружили царя, жадными глазёнками пожирали письмо, шептались, переглядывались и, казалось, вот-вот заскулят от ожидания. Впрочем, некоторые из них и в самом деле будто испугались. Царь выпрямился, как на параде, и громко произнёс:
— Принцесса серьёзно ранена. И в этом виноваты проклятые странники! О, стоило выгнать их из Снарного мира всех до единого, но мы милостиво позволили им остаться! Вот она – людская чёрная неблагодарность! Да разверзнется земля под этими подлецами и вероломными предателями!
Мой инстинкт самосохранения встрепенулся и шепнул, что пора бежать. Пока придворные охали и ахали, я растолкала стоявших рядом крыс, опрометью бросилась к волшебному стеклу и пролетела сквозь него. Меня словно обдало ледяной водой.
Я замерла в недоумении, ибо оказалась не на привычной лестничной площадке одиннадцатого этажа, а в сыром чулане. Под потолком висел светильник, единственная моя отрада: тихо жужжащее насекомое с головой-фонарём. Оно бестолково дёргало лапками и едва ли могло мне помочь.
Но я растерялась лишь на секунду. Мимолётное воспоминание о конвейерных ножах толкнуло меня вперёд! Как можно дальше, пока острые коготки не вонзились в спину!
Я выбежала в земляной коридор с дощатым полом и, не видя разницы между бесконечными тёмными лучами туннеля, свернула направо. Пробежав совсем немного, ощутила боль в груди и горле. Нетренированное тело всячески сопротивлялось. Пришлось идти медленно, красться и опасливо вздрагивать из-за каждого шороха: то за стеной плакал младенец, то стонал узник. Иногда раздавался лязг ножей, скрежет несмазанных механизмов. И с каждым новым шумом всё сильнее пробирала дрожь. Лихорадило.
Я присела, прислонилась к стене и глубоко вдохнула. Всё не так страшно, просто разыгралась фантазия. Минут через пять я успокоилась и опасливо засеменила дальше.
Наконец, показался свет.
Осторожно я выбралась наружу и зажмурилась от неожиданных брызг яркого солнца. Вскоре я привыкла и быстро пробежала по знакомой аллее, проскользнула через ворота, обвитые плющом, и увидела отходящий от станции поезд. Сердце защемило. Вся моя душа превратилась в сплошную ноющую болячку.
Надеюсь, моим ненастоящим родителям удалось вырваться из парка и вместе со Светкой уехать. Теперь они будут в безопасности, потому что кошмар остался со мной.
Не моя семья. Посредственная, бездушная копия. Но они скрадывали моё одиночество. Моя же настоящая семья осталась в том мире, в мире до прикосновения к голубому шару. В мире, куда мне не вернуться. Я – одна. Совершенно одна. Стою в безымянном поле, где под свинцовыми облаками холодный ветер кидает кузнечиков по василькам, а старая железная дорога с гниющими шпалами тянется неверным зигзагом и бесследно исчезает вдали.
Слеза скатилась по щеке. Я всхлипнула и огляделась, но даже своды арки из вьюнка уже растворились.
— Крауд должен быть где-то здесь.
Казалось, прошло несколько сотен лет. Лестница на платформу развалилась, бетон осыпался, обнажая ржавый металлический скелет. Колючий кустарник, росший под нею, пробился через трещины и чувствовал себя полноправным хозяином.
На станции было удивительно холодно. Дул ветер, поднимая тонкие ураганы пыли и перегоняя мусор туда-сюда.
Я поёжилась, обхватила себя руками и неторопливо зашагала к билетному павильону - с разбитыми окнами, ощетинившимися пиками-осколками, словно тут никогда не кипела жизнь, и шум, и пассажиры были лишь миражом.
Крауд в нелепом чёрном сюртуке с лацканами и накинутой на плечи красной мантией покачивался на стуле и тасовал пачку билетов, как колоду карт. К поясу была пристёгнута шпага, чуть выглядывающая из ножен и сверкающая красным.
— Ну-с, как крысы? — хрипло поинтересовался он.
— Подлец! Что ты сделал с их принцессой? — прошипела я, сжимая кулаки. Вы даже не представляете, как мне хотелось наброситься за него, схватить за чертовы лацканы и отодрать их к дьяволу, бросить Крауда в обломки пластиковых стульев, жаль, этих обломков не хватило бы, чтобы погрести его навсегда!
— Ах, они, кажется, хотят свалить на тебя вину за ту неприятную историю с принцессой? Но сейчас это не должно тебя волновать, дорогая Вики. Крыс пока тут нет.
— Значат, скоро будут!
— Неужели?
Его уверенно-насмешливый тон раздражал. Да кем он себя воображает?! Я стиснула зубы.
— Зачем всё это? — внимательно взглянула на Крауда. Но то ли мой взгляд получился недостаточно проницательно-сжигающим, то ли чертову гадюку защищало безразличие.
Он пожал плечами.
— Вы, люди, - забавные существа. Никогда не делаете так, как вам говорят. Я ведь предупреждал тебя: «Беги»! Но нет, ты зачем-то вцепилась в этот проклятый голубой шар и потащилась в Снарный мир! Какого чёрта? Неужели было так сложно убежать прочь? — холодно процедил Крауд. — Что ж, ты сама выбрала судьбу, и в этом нет ничьей вины, кроме твоей.
Я густо покраснела от злобы:
— Ты смеешь упрекать меня в том, что я очутилась здесь? Это ты! Ты втянул меня в это! Зачем появился в нашем мире со своими распроклятыми голубыми шарами? Думаешь, что раз знаешь парочку волшебных фокусов, то можешь делать всё, что захочется?
Крауд лишь улыбнулся, но не так красиво, как в нашу первую встречу.
Я отдышалась.
— Зачем?
Он чуть помедлил:
— От скуки.
Конечно, я тогда не понимала, что он лукавит. Каждое его слово было приманкой для меня, а я, ничего не подозревая, заглатывала наживку. Мне и взаправду казалось, что всё затеяно ради злой шутки, но на самом деле Крауд просчитал каждое действие и взвесил каждое слово. Он изучил меня так, как мне никогда не изучить его, и теперь проверял свои выводы. Впрочем, скажи мне кто, что всё неспроста, я бы всё равно не поверила.
— Как мне вернуться домой?
— Никак, — бесчувственно.
— Так не бывает.
— Ты права, не бывает, — кивнул Крауд. — Не бывает не решаемых проблем и недостижимых целей. Бывает, что просто не знаешь, по какому пути идти, что делать и как делать. Но незнание – не повод не пытаться.
— Значит, ты мне не подскажешь? — вздохнула я.
— Ты должна сама выбрать свой путь. Чего ты хочешь? — секундное молчание, а затем его голос чуть дрогнул. — Многие вещи – случайны, многие – нет. О чём-то можно говорить, о чём-то нет. Подумай.
Крауд щёлкнул пальцами и исчез.
Я устало присела на стул. У меня порядком болели ноги от столь долгой беготни по чреву крысиного мира. Теперь же в одиночестве я могла купаться в тоске и печали сколько захочу.
Думала о том, почему оказалась тут. Было ли это случаем или судьбой?
«Чего ты хочешь?»
Порой мне и казалось, что я живу в клетке, особенно в последнее время. Обе выбранные специальности: и экономика в институте, и практика в дурке – меня тяготили и не доставляли радости. Даже психологией я будто занималась не потому что хотела, а потому что вбила себе в голову, что должна.
Я жила в коконе, сплетённом из обид, из мелочей и чёрных мыслей. Когда я в последний раз искренне радовалась? Всё такое мрачное. Скинуть такую ношу казалось сложным.
Это адский выбор, к которому я не была готова. Как это: взять и вырезать ножницами частицу себя? Да и что останется после?
Нет, Крауд едва ли меня понимал. Наверняка знал о моих душевных терзаниях, но всего лишь насмехался надо мной. У него ведь чёрствое сердце, высохшее, как трава под жарким солнцем. Сейчас-то я знаю, что он понимал прекрасно. И в отличие от меня он не мог простить не окружающих, а самого себя. Но тогда я об этом не знала.

Машинально взяла стопку билетов и вытащила один из середины. Витиеватая надпись гласила:
«Бескрайние пески».
— Интересно.
Я пролистала остальные билеты, но они оказались девственно чистыми. Ещё немного повертев билеты, я сунула их в кармашек платья и вышла на платформу. Мимо пронеслось несколько поездов; призрачные сороконожки, они обдали меня холодным, пропитанным пылью воздухом и, грохоча, исчезли. Я же вдыхала вечер и считала оседающие пылинки.
Затем я оказалась в безбрежной пустыне.
Сначала заросли сухих кустарников захватили рельсы, образовав плетёный ковер, который топорщился острыми, кривыми ветвями-щупальцами. Словно ростки сорного растения пробивался песок: фонтанами выплёскивался из зарослей и поглощал и рельсы, и кустарник.
Я приютилась на крошечном куске бетона посреди песчаного океана, вечно живого и беспрестанно шевелящегося, боясь, что он поглотит и меня.
С северо-запада доносился тихий бой барабанов.
Сбежала вниз по лестнице. И следом за мной та развалилась и, кряхтя, потонула в песке. Платформа постепенно становилась все прозрачней и прозрачней и, наконец, вовсе испарилась. Неужели она существовала лишь ради меня? Исчезновение платформы было тоненьким голоском грядущей беды, который я не услышала в сонме обрушившихся на меня впечатлений.
Я отправилась на ритмичный зов барабанов. Мне не очень хотелось куда-то идти, передвигать ноги, увязая в песчаной каше, но не стоять же на месте, как истукан?
Это был странный мир. Я не испытывала ни усталости, ни жажды, хотя дорога казалась мне бесконечной. Солнце палило, но я не чувствовала его беспощадного жара.
И всё же однообразие меня вконец утомило. Неужели это никогда не кончится? Я поддалась накатившей скуке. Ноги мои заплетались и подворачивались. У меня ещё оставались силы идти, но казалось, что ещё шаг – я упаду в песок и он поглотит меня, сомкнётся надо мной и раздавит, как огромная тяжёлая гусеница.
Однажды я добралась до оазиса и с радостью вдохнула его прохладу. Из-за высоких пальм доносились бой барабанов и журчание воды – это оживило меня и придало сил. Наконец-то, моё монотонное путешествие закончилось, а то я уже начала скучать.
Я упёрлась руками в шершавый ствол пальмы и пригляделась.
У костра на тканом ковре по-турецки сидел мужчина с изумрудно-болотной кожей. Его чёрно-синяя борода завивалась и ниспадала на колени; и туманный взор подсказывал, что он в трансе. Одеждой ему служили шаровары, а обнажённый торс был испещрён витиеватым узором татуировок. Я невольно залюбовалась тем, как он ловко отбивает ритм на небольших кожаных барабанах, а лампа Аладдина рядом с ним напоминала об арабских сказках.
Стемнело и похолодало. Позади, в пустыне, шуршала и клацала коготками местная живность. Меня пронзило неприятное чувство, будто кто-то упёрся в меня взглядом и, принюхиваясь, изготавливается к броску.
Сильнее вспыхнул костёр в аккуратно обложенной камнями ямке. Я вылезла из-за пальм и села напротив хозяина огня, но он долгое время не замечал меня.
Умолкла барабанная дробь. Мужчина потёр ладони и посмотрел на меня. Теперь я разглядела змеиную бледно-серую радужку его глаз.
— Приветствую тебя, прекрасная дева!
Обычно я с трудом заводила новые знакомства. Но раз уж я так бесцеремонно заявилась в его владения, то отмалчиваться было в высшей степени неприлично.
— Здравствуйте, — выдавила улыбку. — Вы – джинн?
— Не смею отрицать. Но как ты догадалась, юная странница? ― он весело мне подмигнул.
Его мягкий голос успокаивал. Нет, он лишь хочет притупить мою бдительность и заманить в ловушку. В этом джинны мастера.
Я осторожно ответила:
— За последнее время со мной случилось много удивительных вещей, не скажу, что хороших, но удивительных. В моём родном мире такого не бывает. Вот я и подумала, что мужчина с татуировками, в трансе да ещё с красивой лампой непременно волшебник.
Мой собеседник нахмурился. Черт! Даже взвешивая слова, я умудрялась нести чушь. Я тщетно огляделась в поисках возможности для позорного бегства.
— Волшебник?! — зло сверкнули его глаза. — Волшебники, хвала небесам, сгинули в чертогах вечного пламени и более не оскверняют земли своим присутствием. Я – джинн! Дитя восточных земель. И запомни наперёд, юная странница, джинны – это реальность, а волшебники – сказки для малых детей.
Я густо покраснела. Давно меня не отчитывали!
— О, извини, я не знала, что всё так сложно. В моём мире и джинны, и волшебники – это выдумка.
— Не печалься, — ободряюще кивнул джинн. — Пройдёт время, и привыкнешь к нашим законам. Скажи, юная странница пришла за тремя желаниями? Говори. Я готов исполнить всё, что захочешь.
Глаза джинна вожделенно заблестели. Вот он – решающий момент боя, когда копье разрывает кольчугу и застывает в миллиметре от груди.
— Нет.
— Почему же? — джинн грустно сдвинул брови. Неужели я его обидела? Или вновь обманывает?
— Не хочу ничего загадывать. Сказки моего мира говорят, что джинны хитрые и опасные создания. У вас есть много правил и исключений из правил, а также исключений из исключений, поэтому вы всегда находите способ выполнить желание шиворот-навыворот, — я покраснела. Я хотела ответить гордо и мужественно, но получилось смущённо и виновато. Чем более храбрым и непобедимым воином я хотела выглядеть, тем больше походила на потерявшуюся в лесу маленькую девочку.
— Как пожелаешь, прекрасная странница. Не всё же мне работать. Надо и отдыхать иногда.
Джинн растянулся на ковре, щёлкнул пальцами, и перед ним возникло блюдо с виноградом.
― Желаешь ли угоститься?
Ага! Пытается выудить из меня первое желание. Наверное, я подавлюсь косточкой.
― Нет, спасибо, ― но я жадным взглядом проводила виноградину, которую джинн отправил в рот.
― Откуда ты, юное дитя?
— Из другого мира.
— Несомненно, — нахмурился джинн. ― Путешествуя с недостойными хозяевами, я познал много стран. Ты похожа на жительницу пустыни, как стрекоза на медовое яблоко. У них кожа смуглее и миндалевидные глаза. Ты не одна из тех нищих бродяг-аристократов, что, как крысы, притаились под железнодорожными мостами и ловят оброненные пассажирами минуты и секунды. Ты не из южных тропических миров, у них нежнее голоса. И ты не из тех миров, где царит вечная зима, иначе б кожа твоя не казалась такой шелковистой. Откуда же прибыла моя очаровательная гостья?
Так много внимания мне не уделяли даже друзья. Разговор с джинном начинал мне нравиться и потихоньку вытеснил бы все опасения, если бы не одно «но». Его голос был странным. Слова вроде бы звучали знакомо и джинн говорил без акцента, но в то же время казалось, что я слышу его голос через помехи на радио. Я не могла понять в чём дело и потому решила пока не обращать внимания.
— Долгая история. Вы знаете человека по имени Септимий Крауд? Это просто вопрос, не подумайте, что загадываю желание, — поспешно добавила я.
Джинн мотнул головой.
— Не тратить силы и ловкость ума на подобные замечания. Чтобы заключить договор на желания, нужно прежде лампу потереть. А без лампы говори спокойно.
— И всё же я буду на чеку.
Джинн вздохнул. Должно быть, я не первая, кого так сложно провести.
— Эти недостойные почестей и привилегий паломники всем клевещут о том, как джинны ужасны. Сколько же от них разочарований и головной боли! Так всегда: хочешь свести с кем-нибудь приятное знакомство, а тебе сразу же тычут в лицо коварством джиннов! — он распалялся и надувался как рыба-шар. Но эта бурная вспышка чувств показалась мне подделкой.
— Так что ты знаешь о Крауде? — оборвала я.
— Многие считают его колдуном, некоторые даже волшебником. Но он лишь шарлатан, дешёвка, фокусник и фигляр. Низкое, подлое создание, не достойное вдыхать свежесть, приносимую со Снарного моря. И всё же обманщик украл лампы моих добрых братьев, а меня вынудил скитаться по пустыням меж миров. Если бы я только мог до него добраться!
— Сочувствую твоей беде, — я не умела утешать, поэтому в моих словах чувствовалась фальшь, и, запинаясь, добавила: — Крауд что-то сделал с принцессой крыс, а те хотели за это сожрать меня.
— Ожидаемо! Достойные доверия языки говорят, Крауд когда-то предложил крысам свои услуги, в тайне желая выведать секреты у тамошнего мастера. Впрочем, повторюсь, юная странница, волшебство – это байки, и никто, кроме джиннов, особой силой не обладает. Посему смею полагать, Крауд преследовал иную цель. Но – не будем марать воздух пустыми рассуждениями о мотивах подлеца. Крысы разгадали его планы и, жестоко, но заслуженно избив, прогнали прочь. Теперь же низкая душонка им мстит. Хотя, конечно, это тоже слухи. Про Крауда ничто нельзя сказать точно. Столько слухов и домыслов, — вздохнул джинн. — Тебя он тоже обманул, прекрасная дева?
— Я прикоснулась к голубому шару. Сначала Крауд запугивал меня дверью в потусторонний мир, но я забылась и прикоснулась к ней. А затем из неё выпрыгнул или выскользнул, не знаю, как правильнее… голубой шар. Такой липкий. Казалось, что он живой. Я прикоснулась к нему, а потом… видимо, потом попала в другие миры. Всё вокруг изменилось, стало чужим и странным. Какая-то плохая копия моего обычного мира.
Джинн хохотнул.
— Голубой шар? Прости, — выдавил он, давясь смехом, — но ты, наверное, шутишь, прекрасная странница. Тебе известно, что голубой – это цвет волшебства?
— Теперь знаю.
— И продолжаешь утверждать, что это был голубой, волшебный шар?
— Ну да. Если бы он был не волшебным, то как бы я оказалась в другом мире?
Джинн нахмурился.
— Голубые шары, голубая пыль – всё сказки да россказни. Старики-бездельники любят внуков позабавить историями о волшебстве, неизменным спутником которого является голубая пыль, шары и прочая голубая дребедень. Чушь несусветная. Не разыгрывай меня! Прояви уважения к моим трём тысячам лет!
— Но это чистая правда!
— Довольно глупостей, — голос джинна неприятно зазвенел. — Ты проскользнула через дверь меж мирами. Голубой шар – это фарс. Наверное, ты просто головой ушиблась, и тебе привиделось.
— Я уверена в том, что видела.
— Голубой – это цвет волшебства, юная странница. Посему ты никак не могла видеть голубой шар. Никак. Их не существует. Распроклятого волшебства не существует!
От его крика я вздрогнула. Джинн сжал кулаки, казалось, у него вот-вот пар из ушей повалит.
— Ну, возможно, — неуверенно согласилась я. — Где мне найти дверь в родной мир?
Дух лампы отдышался и вытер пот со лба.
— Очевидно, у крыс, прекрасная странница. В их хранилищах много сокровищ. Лампы моих братьев тоже у них, провалиться мне в огненную бездну, если я не прав, юная странница.
— Ты же сказал, что это дело рук Крауда? Неужели он лампы крысам подарил?
— В славном городе Буджум есть рынок, названный в честь великого человека – Эргона, мир его бренной душе. Тот жил тысячи лет назад, и на его долю выпало много славных открытий и изобретений, а его коллекция артефактов не знала равных. Его дом стоял на месте нынешнего рынка. Теперь-то дома нет, но туда всё равно стекаются торговцы и покупатели сокровищ. Едва ли Крауд сохранил лампы себе. Продал недостойный и осквернил своей сделкой рынок Эргона!
Я призадумалась. Крауд теперь представлялся мне знатным авантюристом, а не просто злым шутником, как раньше. Вступать в открытую борьбу с ним – бесполезно. Так не разорвать пленившие меня колдовские путы. Нужен обходной путь.
— Если узнаю, что Крауд сделал с принцессой, попробую ей помочь. Может, взамен крысы вернут меня домой и освободят твоих друзей-джиннов? Но едва ли Крауд скажет, что именно он сотворил и как это исправить. Мне придётся всё выяснить самой.
Джинн почесал бородку.
— Я бы тебе помог, но, к моему глубочайшему сожалению, сейчас не могу пойти с тобой, лучезарная дева.
Я лишь пожала плечами. Дух лампы был кладезем драгоценных знаний, неисчерпаемым сосудом, с которым мне не хотелось расставаться, но и особой привязанности я к нему не испытывала. Джинн – есть джинн, создание переменчивое и опасное, а этот ещё и вспыльчив не на шутку. Может, его и вовсе Крауд подослал. Наверняка он.
— Что ж, тогда мне надо попасть на рынок Эргон. Если Крауд там бывает, то возможно я что-то выясню.
Джинн объяснил мне дорогу и помахал рукой.
— Удачи, странница.
Я не собиралась уходить сию секунду. Мне хотелось погреться у костра, посмотреть на звёзды за спиной джинна, помечтать лёжа на песке и послушать ночные шорохи. Представить, что я в райском уголке, что сбылись мечты и надежды, и я могу расслабиться и больше не бояться выстрела в спину.
Но джинн так усердно махал, что мне пришлось встать и уйти в ночную темень.
Вскоре глаза привыкли ко мраку. Я различила кривые сплетения перекати-поле – полупризрачные тонкие пальцы, обхватившие невидимый светоч; кактусы с острыми иголками и мелкие песчинки, озарённые светом фар проезжающей по шоссе кареты. Нет, конечно, то были не фары, а несколько фонарей, закреплённых на облучке.
Я выбралась на тракт и побрела следом за каретой. Наверное, это запоздалый путник спешил в город. И если мне повезёт, то этот негодяй Крауд окажется там же. Впрочем, если нет – я не расстроюсь: у меня всё равно нет плана.
До рынка я добралась утром, пройдя пешком часов шесть. И ни капельки не устала, наоборот, с каждым шагом чувствовала вдохновение, мне хотелось идти и идти быстрее, бежать, как ветер-скороход! Казалось, моё волшебное платье во многом поспособствовало этому. Интересно, какими ещё свойствами оно обладает? Было бы здорово полетать. Всегда мечтала летать.
Город Буджум врезался в пустыню, как море, которое набегает на берег и постепенно вымывает слабый песок, расширяя свои границы, пока не упрётся в скалы. Пройдя квартал жёлтых кирпичных домов, я вышла к рынку.
Эргон - калейдоскоп цветных палаток, навесов и пёстрых шатров. На главной улице йог закрутился в немыслимую фигуру, напомнившую мне завитки с сахаром, которые я покупала в пекарне напротив родного дома. А его товарищ на кончиках пальцев танцевал по ковру раскалённых углей. Факир заколдовал чёрную мамбу, и та покорно исполняла вальс, то раскрывая, то закрывая пасть, казавшуюся тёмной бездной.
Я глазела по сторонам и искала за что бы зацепиться взглядом. Надеялась, что если пустить всё на самотёк, то дело прояснится само. Я нуждалась в знаке от местного бога, но так ничего и не получила, потому что в богов в Снарном мире не верили, только иногда, ругаясь, кляли на чём свет стоит морских гидр и кракенов.
К обеду я выбралась на главную площадь и уловила запах корицы и свежей выпечки из кафе рядом.
Зазывалы тут же схватили меня за руки и потянули в пропахшую пряностями и мёдом таверну. От их наглости обедать перехотелось. Я вырвалась и нырнула в толпу.
В центре площади располагался фонтан, дети носились вокруг него, брызгая друг в друга водой, а с противоположной стороны начинались стройные ряды деревянных лотков и палаток, небольших, почти нищих. В углу я приметила лавочку с часами и бессмысленными механизмами – странными лабиринтами шестерёнок, лент и поршней. За прилавком стоял высокий, сутулый парень с большущими карими глазами и густыми тёмно-каштановыми волосами. Из кармана его клетчатого фартука торчали гаечные ключи и свисала длинная золотая цепочка. Она раскачивалась, как маятник, при каждом движении.
— Добрый день, сударыня. Желаете что-нибудь? — шепеляво спросил юноша.
— А что вы продаёте?
Я растерялась, как всегда. Все эти нагромождённые товары сбивали меня с толку. Будто они существуют единственно, чтобы запутать меня в шестерёнчатых силках и выставить дурочкой.
Но продавца мой вопрос ни капли не смутил.
— Смотрите, — он снял с полки настольные часы в квадратной оправе с нанесёнными по бокам символами-закорючками. На циферблате было всего десять римских цифр: от нуля до девяти. Ноль располагался на месте двенадцати, а вместо привычных десяти и одиннадцати были нарисованы чёрная и алая розы. — Это часы жизни.
Юноша засветился от гордости.
― Я сам их собрал.
— Они показывают, сколько осталось жить?
— Нет, конечно! ― его глаза округлились от ужаса. ― Никто, даже крысиный царь, не может определить срок жизни. Эти часы показывают время, оставшееся до глобального события. Если вы их купите, то сможете спросить, сколько осталось до… Что бы вы хотели узнать?
— Когда я вернусь домой. Но я не готова купить часы! ― поспешно добавила я, краснея. Юноша разочарованно кивнул и поставил механизм на место.
Я зря заставляла паренька работать. Денег у меня не было. Даже на еду. Впрочем, у меня никогда не было денег: стипендия мизерная, а в клинике много не заработаешь, брать у родителей не позволяла ущемлённая гордость. И я не имела не малейшего понятия о деньгах этого несуразного мира и не представляла, как их заработать.
В неуверенности я топталась у палатки и осматривала диковинки. Механические куклы, замки с открывающимися воротами, опускающимся мостом и драконами, извергающими стальное пламя - интересные игрушки, но они ни на йоту не приближали меня к цели.
— А вы делали что-нибудь для крысиного короля?
Если до этого вопроса парень казался добродушным и даже наивным, то теперь он прищурился, и в глазах запрыгали бесы.
— Почему вас это интересует?
— Эй, Анри! С кем ты там болтаешь, кракен тебя побери? — ширма за спиной продавца раздвинулась, и оттуда высунулась плешивая старческая голова с узкими хитрыми глазками. Старик шумно втянул воздух, словно принюхивался, при этом его ноздри сморщились как изюминки. — Кто это?
— Покупатель, дядюшка!
— Тысяча чертей, мне-то казалось, вы собирались шушукаться о чём-то неприличном, — нахмурился старик.
С неожиданной для себя смелостью я произнесла:
— Мне надо спасти принцессу крыс, победить Крауда и вернуться домой.
Конечно, в родном мире я бы не рискнула так дерзко раскрывать карты, но мир вокруг казался ненормальным, и это придало мне храбрости. В конце концов, что терять человеку, уже потерявшему всё?
— О святая морская гидра! — старик закатил глаза. — Заходи, девчонка.
И быстро исчез в подсобке.
Анри сгрёб с витрины в ящики все ценности, помог мне перелезть через прилавок и повесил табличку «закрыто». Взглянув на надпись, я поняла, что в этом безумном мире особенно выбивалось.
Язык. Слова. Буквы.
Я видела эти закорючки впервые, но понимала их. И слова, которые произносили люди вокруг, они произносили на своём, снарном языке, но я понимала их, не осознавая того. Но стоило мне подметить эту простую истину, как мир наполнился гулом незнакомых слов и звуков. Даже голова закружилась. Стоило большего труда сосредоточиться.
Долгое время эта языковая сумятица ставила меня в тупик. Анри знал лишь то, что все странники способны понимать другие языки, но больше ничего не смог мне объяснить. Дядюшка никакими способностями не обладал и потому ничего не знал наверняка. А друзьями среди забредавших в Буджум странников Анри не обзавёлся.
Многое мне стало понятным лишь спустя время, а пока оставалось просто смириться с фактами.

@темы: Рассказ

---

[i-key]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[Тедди-Ло]

Круги 1-3

stih.diary.ru/p195364855.htm

Девять кругов. Круги 4-6

Круг четвёртый

Аня поправила на плече сумку и осторожно, злясь за это на себя, выглянула в окно, выходившее на двор школы. Они были там, через дорогу от ворот, стояли под навесом подъезда, курили и ржали, как лошади. Посматривали в сторону школьного крыльца, явно поджидали её. Аня снова поправила сумку и отошла от окна. «Струсила?» — спросил внутренний ехидный голос. Не струсила, но ощущения были не из приятных. Аня хотела есть, хотела поскорее попасть домой, сегодня должен был позвонить Илья. Аня знала, что в его общежитии с телефоном туго — если она опоздает на звонок, следующего раза можно ждать через неделю, не раньше, а то и через две. Но пройти незамеченной мимо компании у подъезда было невозможно. Аня понятия не имела, что именно они хотят с ней сделать, но ничего хорошего не ждала. Эта компания, состоящая из «крутых» девчонок её класса, славилась такими делами, перед которыми меркли «разборки» мужских компаний. В частности, им ничего не стоило избить человека.
— Долго стоять будешь? — не выдержал охранник, которому не терпелось закрыть дверь на ключ и пойти покурить на задний двор. Аня поджала губы и взялась за ручку.
До этого дня у неё с «крутыми» были более или менее ровные отношения. Во-первых, у Ани был Илья, во-вторых, она и сама давала мало поводов цепляться к себе. Но Илья уже год как уехал в другой город учиться в институте, и этот год для Ани, её последний год в школе, неожиданно оказался самым тяжёлым. Началось всё с того, что к ней начали приставать ребята из класса, из параллели и даже те, кто учились на год или на два младше. Аня вежливо, но твёрдо отказывала всем подряд сразу же, ни разу она никому не дала никакой надежды: не было ни прогулок, ни танцев на дискотеках, ни походов в кафе-мороженное, в кино и так далее. Аня даже старалась разговаривать с ними как можно меньше. Тем не менее, по милости кого-то из отшитых, в школе о ней распространилась слава «динамщицы» и при этом «шалавы». Ане было обидно до горьких слёз, но она никогда не показывала, что обращает на эти слова и слухи хоть какое-то внимание. Однако сейчас подобный слух принёс ей проблему, которую трудно было игнорировать: заводиле компании «крутых девчонок» донесли, что её парень увивался за Аней. По мнению «обманутой» вся вина за это лежала на Ане и «наказать» было нужно именно её.
Сегодня они уже поймали было Аню в женском туалете, но им помешала вовремя зашедшая туда же трудовичка. С Аней пообещали «потереть нормально» после уроков и действительно дождались её, хотя у Ани было ещё два факультатива после всех занятий. А Аня надеялась в глубине души, что у них найдутся дела поинтереснее и поважнее.
Аня довольно долго стояла на крыльце за колонной, вне поля зрения компании. Она понятия не имела, что ей делать дальше. В конце концов она просто сжала зубы, шагнула с крыльца и пошла к воротам: «Пусть делают, что хотят, — решила она, — но прятаться и бегать от них я не буду».
Компания заметила Аню и оживилась. Они неотрывно следили за её приближением и нехорошо улыбались. Аня с усилием отвела от них взгляд, выходя с территории школы.
— Подвезти? — услышала она знакомый, но какой-то слишком хриплый голос. Прежде чем Аня обернулась, она почувствовала запах табака, а потом увидела небрежно опирающегося плечом на ограду Саню. Он выплюнул папиросу и оттолкнулся от ограды. Аня инстинктивно сделала шаг назад. Надо же, не заметила его! Саня ещё в восьмом классе бросил её изводить, но Аня всё равно постоянно ждала от него плохого. Шестой класс в новой школе стал бы для неё кошмаром, если бы не Илья, который как мог защищал её от брата. В арсенал Саниных пыток входило всё: от подножек в коридоре и ударов портфелем по спине, до обливания краской и запирания в шкафу кабинета биологии. Один раз он поджёг её портфель. После этого его чуть не выгнали из школы и он немного приутих, хотя всё равно ещё год не упускал случая обозвать её или швырнуться в неё тряпкой для доски, грязью с улицы.
Последние месяцы Саня часто попадался ей на глаза, в основном в окрестностях школы. Он никогда не пытался заговорить с ней или подойти, кажется, он её даже не замечал. Аня решила, что он, скорее всего, встречается с кем-то из школы, хотя всякий раз, как она видела Саню, он был один.
— Подвезти, спрашиваю? — повторил он, и Ане показалось, что в его голосе была насмешка. Аня опять посмотрела на выжидающую компанию девчонок, которые, конечно, не стали бы связываться с Саней, (с ним вообще никто не решался связываться) и почувствовала, что из двух зол она выберет сегодня его.

Девчонки разочарованно наблюдали, как их жертву увозит разбрызгивающий весеннюю грязь мотоцикл.
Аня успела к звонку Ильи. В последнюю неделю перед выпускным Саня ещё несколько раз подвозил её вечером до дому, утром до школы, пока наконец необходимость защищать её от враждебной компании не исчезла вместе с необходимостью посещать школу. Они мало разговаривали, но из тех нескольких реплик, которыми они обменялись за всё время, выяснилось, что Саня работал неподалёку от школы в авторемонтной мастерской. Аня и раньше знала, что, в отличие от брата, он после девятого класса ушёл в училище и выучился на механика. Сейчас Саню больше всего заботил весенне-летний призыв в армию, под который он попадал. Между ними установились нейтрально-приятельские отношения, чему Аня была очень рада.

В ночь после выпускного Аня не спала, она смотрела в потолок и думала, правду ли ей сказал Саня, которого она встретила во дворе, что Илья приедет не днём, а сегодня ночью. Аня гадала, придёт ли Илья сразу к ней, не дожидаясь утра, и волновалась, представляя встречу, и бессонно ворочалась.
Около часу ночи в окно тихо постучали. Аня жила на первом этаже. Стук был особый — их с Ильёй тайный стук. Аня встрепенулась, стряхнула сонное оцепенение, которое уже начинало подкрадываться к ней, и открыла окно. Илья стоял внизу и широко ей улыбался.
— Выйдешь? — спросил он, как будто произнёс заклинание — это слово-пароль было неизменным со времён их детства.
— Выйду, — сказала Аня, тоже улыбнувшись.
Она быстро надела новое платье, на которое потратила все деньги, накопленные за год, нацепила босоножки и вылезла в окно. Илья, снаряжённый рюкзаком, тут же взял её за руку и куда-то повёл, не говоря ни слова.
Обычно после долгой разлуки Аня и Илья подолгу молчали друг с другом. Аня не хотела говорить, потому что с Ильёй ей было так хорошо, что буквально язык отнимался. Илья, как она думала, испытывает сходные чувства. Молчали они и теперь, когда шли в темноте по городу рука об руку. Ночь стояла безлунная и тёплая, Ане было совершенно всё равно, куда приведёт её Илья. Она просто была рада тому, что они вместе. Наконец она обнаружила, что он привёл её на старый двор с голубятней, где Аня не бывала уже давно. Отец до сих пор держал тут голубей, не забрасывал свою голубятню, хотя многие другие голубятни в городе, например, принадлежавшие его приятелям, были давным-давно оставлены и запущены.
— Помнишь, где ключ? — второй раз за ночь подал голос Илья. Ане показалось, что он волнуется.
— Конечно, — уверенно ответила она, шаря на карнизе повыше двери. Ключ был там. Аня открыла дверь и они вошли в ещё более густую, пахнущую птицей, темноту голубятни.
Они устроились в предбаннике. Аня помнила, что в детстве он казался большим и просторным, а теперь им с Ильёй было тесновато тут вдвоём. Илья чем-то зазвякал в темноте, потом что-то громко хлопнуло и тихонько зашипело. Голуби наверху проснулись и заволновались. Прямо в руки Ане ткнулось мокрое горлышко бутылки.
— Шампанское, — объяснил Илья. — Нужно отпраздновать твой выпускной, я всего на день опоздал.
— Ну и правильно сделал, — сказала Аня, смеясь и пожимая плечами. — Тоска зелёная, я сразу ушла после торжественной части, что там делать, особенно без тебя?
Аня всегда очень осторожно относилась к алкоголю, но сегодня она чувствовала себя в праве выпить, тем более с Ильёй, тем более шампанского. Они пили по очереди, прямо из бутылки, изредка обмениваясь короткими фразами ни о чём. Ане было хорошо и спокойно. Жизнь казалась ей длинной нарядной лентой, которая красочно, просто и ясно стелилась сейчас перед ней. Поступление в институт, диплом, работа, свадьба с Ильёй, дети... Ничего особенного, ничего сверхъестественного: именно то, чего хотела Аня. Она немного удивлялась, что не чувствует никакого опьянения, и постоянно прислушивалась к себе: ей только казалось, что узкий топчан, на котором они сидели, кружится, как карусель. Илья расстелил одеяло и предложил пересесть на пол. Аня сама не заметила, как соскользнула с топчана и не села, а улеглась на одеяло. Она услышала, как рядом возится Илья, и почувствовала, что он лёг рядом. А потом — она снова пропустила, как — губы Ильи, горячие и сладкие от шампанского прижались к её губам. От него пахло мятой и ещё чем-то смутно знакомым и приятным. Раньше они никогда так не целовались. Что-то неправильное, даже жуткое, но до конца неосознанное, укололо сердце тревогой. В голубятне было тесно, пахло птицей, но Аня не чувствовала сейчас ничего, кроме запаха мяты, ничего, кроме рук Ильи, которые медленно скользили по её бедрам, забирались под подол платья и выше, стягивали лифчик. Руки его казались Ане руками чужака, незнакомца. У неё мелькнула мысль, что нельзя делать это вот так — здесь, сейчас, в таком состоянии. Но Аня знала, стоит ей попросить остановиться, и он остановится, но вместо этого она сама выскользнула из платья и обняла Илью за шею. Ей стало жарко. Движения Ильи становились всё более грубыми, чужими, непривычными. Аня поняла, что он старается, но не может сдерживаться. Она не знала, как его поощрить, только слепо целовала его то в губы, то в подбородок, то в плечо. От того, как неосторожно, почти до боли он сжал её сосок, как стиснул бедро, как прикусил мочку уха, ей стало ещё жарче. Ей казалось, что пол под ними крутится с совершенно бешеной скоростью. Наконец Илья приподнял её ноги и вошёл так резко, что она до крови закусила губу, чтобы не крикнуть от боли. Он тут же лёг на неё и закрыл ей рот поцелуем. Боль быстро растворилась в дикой карусели ощущений. Аня обхватила Илью руками и ногами, двигалась ему навстречу, не думая о том, что может мешать ему. Она задыхалась, ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно. Но вот Илья судорожно дёрнулся на ней несколько раз, и Аня ощутила, как из неё вытекает что-то тёплое, но даже теперь она не почувствовала неловкости. Илья затих, Аня крепко прижала его к себе, глядя в невидимый из-за темноты потолок голубятни. Она не сказала: «Нет», хотя знала, что от Ильи не может пахнуть мятой и табаком. И её пугало то, что она не жалеет об этом.

Круг пятый

Когда они наконец увиделись, Аня первым делом обняла его и поцеловала. Это было немного странно, не в их обычае. Это смутило и насторожило Илью. Они не виделись почти полгода: с зимних каникул. От обыкновенной для них глупой, с точки зрения Ильи, неловкости первых дней, в Ане не осталось и следа. Она неуловимо, но значительно преобразилась. Илья никак не мог уловить, что именно и почему вдруг изменилось в Ане, но это мучило его, как крапивный зуд. А она только то и дело заглядывала ему в лицо, как будто проверяя, как он реагирует на одной ей известные крючочки и маячки. Это тоже обескураживало его и сбивало с толку, мешало как следует получать удовольствие от её близости. А ещё Аня начала курить. Илья ничего не сказал ей по этому поводу, но расстроился.
Саня, как всегда, старался поменьше пересекаться с Ильёй. С тех пор, как Саня, который два года подряд с шестого по восьмой класс был персональным преследователем Ани, охладел к ней, он охладел и к брату, который те же два года Аню защищал. Саня больше не пытался обозвать, задеть Илью или подраться с ним, дружба их тоже не восстановилась, так что самым естественным для них способом сосуществования оказалось равнодушное игнорирование друг друга. Саня очень сблизился с отцом и, начиная с девятого класса, дни и ночи пропадал с ним то в гараже, то в авторемонтной мастерской. Каждую осень ездил с ним на охоту. Илья к ним не рвался. Он так редко видел Саню, хотя они жили в одной комнате, что иногда представлял: у него нет и никогда не было брата-близнеца, он просто выдумал его в детстве, чтобы играть было не так скучно, а потом перерос и забыл. Но Саня, разумеется, был. Следы его бытия были заметны во всей квартире, запах табака смешался с постоянным в доме запахом машинного масла и бензина, впитался в обои и мягкую обивку дивана, хотя Саня никогда не курил дома... А теперь табаком пахло и от Ани.
Илья немного удивился, когда однажды вечером Аня с непонятной ему решительностью в глазах предложила сходить на старую голубятню. Они не были там уже давно. Когда им исполнилось по двенадцать-тринадцать лет, у них появились более интересные дела и места, где можно было провести время, так что на голубятне они бывали всё реже и реже, а последние два года вообще туда не заглядывали.
— Теперь там одни белые почтовые голуби, — говорила Аня, пока они шли. — Помнишь тех, двоих первых? Они тоже там, старожилы. Обычных голубей папа давно отпустил.
— Круто, — отвечал Илья и улыбался. Он смотрел на Аню, любовался ею, но почти не слышал, что она говорит. В детстве Аня была красивой девочкой, сейчас она стала красивой девушкой. Самой красивой, как считал Илья. Он никогда этого не показывал, но мучительно ревновал её, особенно в этот год, который они провели вдали друг от друга. Но теперь этот год прошёл, и дело осталось за малым — свозить Аню на поступление (а она поступит, Илья не сомневался), договориться с комендантом общежития, чтобы поселили Аню, а потом с соседом Лёшкой, чтобы он не выписывался из общаги, но при этом продолжал жить у себя на квартире в городе. И всё. Больше они не расстанутся. Илья знал, что в школе к Ане приставали, знал и то, что в школе не было человека, которого можно всерьёз считать соперником. Но это Илья понимал только умом, справиться с чувствами при помощи логики было куда сложнее. Кроме того, он испытывал постоянное, смутное беспокойство, ставшее привычным едва ли не с первого дня их с Аней знакомства — беспокойство о том, не выкинет ли чего-нибудь эдакого Саня. И, хотя уже несколько лет Саня никак не задевал Аню, беспокойство это никуда от Ильи не девалось. Он никогда не обдумывал в подробностях, что мог бы сделать при желании Саня, но время от времени в его мозгу как будто сами собой вспыхивали картинки: Саня сбивает на мотоцикле Аню, Саня плещет Ане в лицо кислотой из карбюратора, Саня поджигает Анину квартиру. Иногда Илье становилось стыдно за такие мысли о брате, в конце концов, Саня с тринадцати лет ни с кем не делал ничего страшного или жестокого, но избавиться усилием воли от вспышек-картин в голове не мог.
Илья очнулся от размышлений, когда услышал, как гремит ключ в замке голубятни.
Они вошли в предбанник, и Илья отметил, что здесь оказалось куда теснее, чем он запомнил из детства. Он собрался влезть по лесенке в курятник к голубям, который был выше, но Аня остановила его, обняла за шею и поцеловала. Илья растерянно ответил на поцелуй, он не был готов к этому. Поцелуй был какой-то новый, уверенный, незнакомый. Через десяток секунд Илья взял её за плечи и отстранил от себя, всматриваясь в лицо. В голубятне стоял полумрак. Аня смотрела Илье прямо в глаза, не отводя взгляда. Илья сам не мог бы сказать, что прочитал в её глазах, какой сигнал к действию он увидел, но он снова притянул её к себе и поцеловал. Илья никогда не задумывался о том, каким должен быть их первый раз, он только знал, что девушкам в первый раз бывает больно. Что Ане должно быть больно. Но сейчас время думать в любом случае прошло.
Кровь прилила к голове. Между быстрыми, лихорадочными поцелуями они кое-как избавились от одежды. Илья прикасался к Ане неловко, переживая из-за того, что руки у него холодные, что он всё делает не так, что может причинить боль. Он не помнил, как они оказались на полу, на чём они лежали. Анина грудь с крупными тёмными сосками белела в сумраке голубятни. Илья благоговейно прикасался к ней губами. Аня сейчас казалась ему загадочным и далёким божеством, только из непонятной прихоти сошедшей к нему и позволившей прикасаться к себе ему, простому смертному. Аня притянула его ближе и ловко надела на его член как будто какое-то колечко. Илья скользнул глазами вниз — презерватив. Аня приподняла ноги, нетерпеливо подаваясь ему навстречу бёдрами. От этого Илья окончательно забыл себя и не вспоминал весь период рваного, дёрганного ритма движения, прерывистого дыхания и приглушённых стонов. Он опомнился, только когда вниз от затылка по хребту заскользили искрящие разряды чистого кайфа.
Илья распахнул глаза со страхом глядя на Аню. Он совсем забыл о том, что нужно быть аккуратнее, чтобы не причинить ей лишней боли. Но, судя по выражению её лица, Ане не было больно. Илья уткнулся лбом в её лоб, снова закрывая глаза, потом благодарно поцеловал её. Аня гладила его по взмокшей спине чуть подрагивающими пальцами. Илья чувствовал, что ей тоже было хорошо. Они оба не сказали друг другу ни слова, когда выбрались из голубятни, и молчали до самого дома.

Круг шестой

Саня целый вечер толок стекло. Старательно, кропотливо. И выкатывал хлебные шарики, подмешивая стеклянную пыль в мякиш. Он всё знал. Он видел, как они заходили туда; он видел, как они выходили оттуда. Он слышал всё, что происходило в голубятне между ними; слышал всё, до последнего шороха, до самого тихого вздоха. Он сам не знал, как удержался и не вышиб дверь, не влетел туда, к ним, чтобы... чтобы... Он не думал, что было бы дальше. Когда они ушли, Саня ещё долго ходил неподалёку от голубятни взад и вперёд по пыльным тропинкам двора, вспоминал ту ночь, когда он был здесь с Аней, выдав себя за Илью. Она их всегда безошибочно различала, а в тот раз — не смогла... И он снова стал первым. И он был почти уверен, что Аня его всё-таки узнала. Узнала, но не оттолкнула. Но тогда почему? Почему на следующий же день она привела сюда не его, а Илью? Опять Илью, мямлю и тряпку Илью! Хотела сравнить? Попробовать как это?
— Шлюха, — прошептал Саня и сжал пальцами хлебный шарик. Шарик расплющился, а на пальцах Сани выступила кровь. Идея со стеклом пришла в его голову сама собой, как самое естественное, что только можно сделать в этой ситуации. Он хорошо знал эту естественность. С детства он твёрдо уяснил: всё, что приходит к нему таким образом — плохо, за это его наверняка захотят наказать. Чем старше он становился, тем опаснее были вещи, которые приходили к нему в голову. Заманчивые вещи, интересные вещи. Классные. Пришлось отказываться от них. Саня мог себя контролировать, он был вменяем. В своём уме. Кто же в своём уме будет делать то, за что его посадят? Даже если очень хочется это сделать. Но за стекло его, конечно, не посадят. Никто и не узнает, что это он сделал.
В какой-то момент Саня решил, что хлеба достаточно, собрал все шарики в пакет и отправился к голубятне. Он убедился, что его никто не видит, забрался к решётке «курятника» и начал быстро пропихивать сквозь решётку свои хлебные заготовки. Белоснежные голуби, похожие на изящные мазки заварного крема, заволновались и стали слетать с жёрдочек вниз, к хлебу. Саня немного понаблюдал за ними, убедился, что они едят, потом спрыгнул на землю и отправился к выбранному наблюдательному пункту на возвышении улицы у мусорных баков между двумя домами. Оттуда Саня хорошо видел голубятню, а его заметить от голубятни или с дороги, было почти невозможно. Саня закурил. Ждать пришлось недолго. Ещё не докурив вторую сигарету, он увидел, как отец Ани идёт к голубятне — он всегда в это время навещал голубей, Саня это знал. Он видел, как тот отпирает дверь ключом и заходит внутрь. Минуту спустя Анин отец выскочил обратно и почти побежал к дому. Саня ждал. Через полчаса Анин отец вернулся в сопровождении дяди Игоря, его друга, и Ани. Ильи не было. Все трое снова скрылись в голубятне. Саня, щурясь сквозь табачный дым, смотрел, как они возятся в «курятнике». Из-за решётки он не мог ясно видеть, что они делали, но он наверняка знал, что они там нашли. Саня подумал, что это должно быть даже красиво — грязный пол клетушки, полностью скрытый под мёртвыми тельцами белых голубей.
Примерно через четверть часа мужчины вышли из голубятни с двумя объёмистыми полиэтиленовыми пакетами в руках. Они направились к мусорным бакам, так что Саня был вынужден на всякий случай отступить вглубь проулка и спрятаться за домом. Когда он через несколько минут вернулся на наблюдательный пункт, их уже не было видно. Рядом с голубятней сидела на корточках Аня и копала землю небольшой садовой лопаткой. Рядом с ней лежало два белых свёртка — голуби. Саня почувствовал какое-то то ли смятение, то ли возбуждение, поднявшееся в душе. Он толком не понимал, что он чувствует — удовлетворение, торжество, жалость? Саня было сделал движение, чтобы выйти из укрытия и подойти к Ане, сам не зная, зачем, но тут же увидел идущего к голубятне Илью. Илья подошёл к Ане, присел рядом, они стали о чём-то тихо переговариваться. Саня медленно отступил опять вглубь проулка, перешёл на другую улицу и побежал, не оглядываясь, как шесть лет тому назад.

@темы: Рассказ

---

Рассказ "Точка опоры"

[Морга]

Автор:  mono-in-life

Удалено по просьбе автора

---

Муза

[i-key]

Рифмы побед, ошибок, былых утрат
Станут мишенью для сотни словесных жал,
Рифмы стучат по клавишам, словно град,
Чтобы оставить надпись – во всю скрижаль,

Красным трамваем мчатся по рельсам строк
Изрешетят стихом карандашный штрих…
Ночью сильней пульсирует кровоток.
Синею жилкой бьется под кожей стих.

Силою рифм оторваны от земли,
Мимо лиловых крыш и семейных драм
Музы летят, построившись в птичий клин,
Чтобы присесть на белый пустой экран.

Рифмы уходят с выдохом серых лет,
Рифму найдешь – как будто в пещере клад…
Муза согреет лучше, чем теплый плед.
Или разрежет до крови – без стекла.

Эти зарубки - трещинкой на губах,
Темным ночным обводом усталых век…
Красный трамвай несется на всех парах.
Рифмою-эхом его обгоняет снег.

Кто обовьет виньеткой пролеты строк?
Муза стихами дышит в моей груди…
Кто завершит мне рифмою эпилог?
Как твое имя? Пожалуйста! Не уходи...

@темы: Стихи

---

Двухместное

[Visioner]

я
и
ты

скроемся
в нашем личном
тёплом и тесном
двухместном

МЫ

скроемся
я и ты

@темы: Стихи

---

[Морга]

Пишет  The Lady of Shalott:

Название: Herr Mannelig
Размер: 1768 слов
Примечание: Навеяно одноименной песней группы "Garmarna". По мотивам известной средневековой скандинавской баллады.

Это произошло много столетий назад, когда в Скандинавии еще живы были осколки древних легенд, но новая религия все решительнее вытесняла их, заявляя свои права на царствование в суровых и прекрасных землях Швеции.
Одним холодным утром в серый предрассветный «час самоубийц», когда ночь начала потихоньку отступать в леса и темные горные расщелины, но солнце еще не позолотило вершины гор ласковыми лучами и птицы не начали петь свои нежные песни, в час, когда граница между сном и явью, между миром живых и миром мертвых становится наиболее тонкой и зыбкой, на дороге в Терно появилась женщина. Была она высокой, могучей и темноволосой, с тонким станом, сильными руками и крепкими ногами. Ее лицо с удивительно тонкими, выразительными и красивыми чертами было холодным и белым, словно снег на горных вершинах. В загадочной глубине темно-зеленых глаз женщины полыхало мрачное неугасимое пламя. Она была одета в расшитое похожей на инеистые узоры серебряной вышивкой богатое платье цвета хвои неохватных древних елей, что растут лишь глубоко в горах.
Это была могущественная ведьма из рода горных троллей. Она знала, какими рунами надо украсить рукоять меча, чтобы он принес удачу в бою, и как защититься от вражеских козней. Она могла исцелить смертельную рану и соткать прекрасную ткань, которая будет тоньше паутины и прочнее кольчуги. По ночам она садилась на спину свирепого серого волка и носилась по заснеженным просторам на крыльях своей любимой сестры-метели, хохоча и завывая не хуже нее. Если путь ее лежал мимо человеческого жилья, при звуках ее воплей мужчины замолкали, женщины хватались за разом леденеющее сердце, а дети начинали плакать.
Но в этот раз колдовское искусство троллихи было бессильно. Она, никогда не переступавшая порог человеческого дома, теперь по доброй воле спешила к жилью смертных. Там жил благочестивый и отважный юный рыцарь, огненноволосый герр Маннелиг… Ее проклятие и благословение, самый любимый и ненавистный на свете. Горький, желанный, манящий, чуждый… Ей самой порой становилось смешно при мысли о том, насколько она зависит от этого сопляка в десяток раз ее моложе. Ее рок, вся ее жизнь и смерть — все это заключалось в нем, рыжем мальчишке, да лопнут его глаза, да треснут его ребра!..
Их встреча произошла за несколько месяцев до того. В тот день он возвращался домой из каких-то отдаленных мест и остановился на ночлег в лесу на склоне горы, которую троллиха выбрала своим жилищем. Она совершенно случайно наткнулась на него, когда в облике белой совы обозревала свои владения. Высокий стройный юноша, беззаботно болтающий со своим оруженосцем и помогающий ему разводить костер — таким впервые предстал перед ней отважный и свирепый в бою герр Маннелиг. «Редко встретишь такого красивого смертного…» — думала троллиха, отмечая легкость движений юного рыцаря, его широкие плечи, прямой стан, волнистые рыжие волосы и благородный профиль с легкой горбинкой. Вот юноша случайно обернулся в сторону троллихи… И все еще находящаяся в облике совы женщина впервые увидела его спокойные влажные темно-синие глаза. Взгляд мужчины, показавшийся ей таким же огненным, как его волосы, ударил ее прямо в черствое ледяное сердце… «Что со мной? Это же всего лишь смертный!» — с изумлением и злостью подумала троллиха, чувствуя в груди внезапную острую боль, как от укола иглы или от случайной искры.
Что этот мальчишка сделал с ней? Как он посмел? Она отомстит ему! Больше всего на свете ей захотелось увидеть гордого рыцаря сломленным, коленопреклоненным, глядящим на нее с ужасом… и обожанием? В тот же миг троллиха пообещала себе, что этот юноша достанется ей… или же никому.
С тех пор она забыла, что такое покой. Раз за разом она пыталась завладеть сердцем герра Маннелига с помощью колдовства, но ни могущественные заклинания, ни древние руны не действовали на рыцаря. Как бы ни злилась троллиха, как бы ни скрежетала зубами, как бы ни плевалась бессильными проклятиями, рыцарь оставался таким же далеким и неприступным. В то же время женщина с каждым днем все сильнее погружалась в пучину своей страсти, не зная, куда деваться от бесплодных мечтаний о сильных мужских руках, тонких нежных губах, жарком шепоте, горячем тренированном теле… Смотреть на него издалека стало для нее насущной необходимостью. Каждый день она, укрывшись надежными чарами, завороженно наблюдала, как он смеется, как ест, как тренируется с мечом, как перебрасывается шутками с друзьями и родными, как хмурится, как похлопывает по шее любимого скакуна… Герр Маннелиг был добрым, честным и веселым человеком, красивым мужчиной, прославленным воином и наследником довольно богатого родственника, поэтому все девушки в округе мечтали выйти за него замуж, но он не выказывал особого расположения ни к одной из них. Однако каждый раз, когда троллиха замечала, как он вежливо улыбается очередной увивающейся за ним красотке, ревность кипятком обжигала внутренности женщины, и она готова была разорвать несчастную девицу, а юношу заманить в глубины гор и превратить его сердце в неподвижный кусок льда, чтобы этот проклятый мальчишка целиком принадлежал ей. Но ей был нужен не безмолвный камень, а он, живой, горячий, гордый… и прекрасный, как безжалостное солнце, которое троллиха привыкла считать своим врагом.
«Он — приверженец новой религии! Колдовство на него не подействует!» — наконец признала очевидное женщина. И в тот же миг ее злоба и ненависть сменились всепоглощающим бессилием. Она не могла тягаться силами с новым богом, бережно хранящим своего верного последователя от тролльих козней, но осознавала, что эта глупая страсть уничтожит ее, если не утолить ее как можно скорее. Женщина поняла, что лучше усмирить свою гордость, попросив помощи у того, кто был причиной ее недуга и единственным лекарством от него. Троллиха решила предложить герру Маннелигу взять ее в жены, хотя знала, что станет простой смертной, если обычный человек по собственной воле, а не под воздействием чар, назовет ее возлюбленной и приведет в свой дом как супругу.
«Зачем мне мое колдовство, моя сила, мои знания, если бессильны они унять пожирающее меня изнутри пламя? — с горечью думала она, обреченно бредя по дороге в Терно в тот хрупкий серый час на границе дня и ночи. — Их я с радостью принесу в жертву ради одного ласкового слова этого смертного! Зачем мне бессмертие, если не жить мне, коли он не подарит мне свое сердце взамен моего, которое я давно отдала ему?» Мудра была троллиха, прожившая несколько столетий, и понимала, что в этой битве она не сильнее и не слабее обычной смертной женщины. Потому она решила бросить оказавшееся бесполезным оружие, отказавшись от колдовства. Но пусть послужат ей чары в последний раз! С помощью них она подарит своему жениху богатое приданое!
Вот она уже стоит на пороге его дома, одолеваемая неясной, неведомой никогда прежде робостью. «Да что со мной такое?» — с раздражением подумала она, нахмурила широкие черные брови, гордо встряхнула гривой волос и решительно постучала кулаком в дверь. Как только ее впустили, троллиха сказала открывшим двери слугам, что хочет поговорить с хозяином дома, и те безропотно отвели ее к нему, обратив внимание на богатство одежд женщины и решив, что перед ними знатная дама.
Герр Маннелиг сидел за длинным столом в главном помещении. Он всегда вставал очень рано, ибо не пристало рыцарю нежиться допоздна в постели. Вот юноша удивленно поднял темно-синие глаза на незваную гостью… и женщина вновь почувствовала, как в ее ледяное сердце впился горящий уголек. Это был первый раз, когда мужчина смотрел прямо на нее, не скрытую никакими заклинаниями.
«Сегодня все решится» — подумала троллиха и, отвесив рыцарю изящный церемонный поклон, нежным певучим голосом завела коварные речи:
— Привет тебе, отважный герр Маннелиг! Я — Биргитта, дочь богатого ярла. Слава о твоей красоте, силе и благочестии донеслась даже до самых отдаленных уголков Швеции, и я решила, что ты будешь для меня хорошим мужем. Потому я, в одиночестве, как предписывают обычаи моих земель, пришла издалека, чтобы спросить тебя: герр Маннелиг, не хочешь ли ты жениться на мне? Ты должен лишь ответить «да» или «нет», но, молю, сперва выслушай меня.
Если ты возьмешь меня в законные жены, я щедро одарю тебя богатым приданым. Во-первых, я дам тебе двенадцать резвых скакунов, что нетерпеливо ржут в ближайшей роще. Нет равных им по красоте и стати, но никто еще не оседлал их, а уста их не знали уздечки.
Герр Маннелиг молчал, и ничего нельзя было прочитать ни по его мужественному лицу с трогательной россыпью мелких веснушек, ни по взгляду глубоких проницательных глаз. Женщина сглотнула вставший в горле комок и продолжила:
— Во-вторых, я подарю тебе двенадцать мельниц, что стоят между Тилло и Терно. Жернова их сделаны из красного золота, а крылья отделаны серебром.
В-третьих, я дам тебе великолепный позолоченный меч, украшенный пятнадцатью звенящими золотыми кольцами. В какой бы яростной битве тебе ни довелось участвовать, этот меч всегда принесет тебе победу, и твоим боевым трофеям не будет числа.
В-четвертых, я подарю тебе добротную рубашку с богатой вышивкой, прочную и удобную. Не иглами она сшита, а связана из тончайшего белоснежного шелка.
Все это я с радостью дам тебе, мой прекрасный герр Маннелиг, вместе со своей жизнью, если ты согласишься взять меня в законные супруги! Прошу, ответь лишь «да» или «нет»!
— Действительно щедры твои дары, — медленно заговорил герр Маннелиг, и Биргитта с надеждой вскинула голову, — и с радостью бы я принял их, если бы дарительница была честной христианской девой…
Сердце Биргитты замерло...
— Но я доподлинно знаю, что ты — злой дух! — внезапно вскричал рыцарь, вскочив и с яростью ударив кулаком по столу. Глаза юноши гневно сверкали. — Ты — отвратительный горный тролль, дьявольское семя! Господь открыл мне это! Немедленно убирайся в свою нору, пока я не позвал священника, и больше никогда не смей показываться мне на глаза!
Биргитта с отчаяньем взглянула в такое любимое и такое ненавистное лицо глупого смертного мальчишки, ради которого она всерьез готова была отказаться от своего могущества, бессмертия и даже гордости. Что для него ее жизнь и смерть, ее гордость и унижение? Она бросила к его ногам несметные богатства и вручила свою судьбу его воле, а он отвернулся с презрением. Ради избавления от ненасытного пламени, пожирающего ее сердце, она готова была вырвать себе глаза, лишь бы добиться взаимности, лишь бы проклятый мальчишка так же бредил ей, как и она им… Но ему не нужно было никаких жертв. Не нужна была ему ее красота, многовековая мудрость, ее любовь и преданность, обещанные богатства, сама ее жизнь… просто потому, что она — это она. «Как все просто и глупо!» — отстраненно подумала женщина, понимая, что не добиться ей от него не только взаимности, но и обычной доброй улыбки. В принципе не добиться, никогда. И ее сердце наполнила разрывающая пустота.
— Будь ты трижды проклят! — в ярости выкрикнула троллиха и опрометью выбежала за дверь. Отважный герр Маннелиг, переживший за время беседы с незваной гостьей дикий страх, который никогда не испытывал прежде и не испытает больше до самой смерти, с облегчением вздохнул и без сил упал на жесткую дубовую скамью.
Выбежав во двор, Биргитта рухнула на колени и издала такой громкий и душераздирающий крик, что даже матерые седые волки в горных еловых лесах услышали его и почувствовали, как заледенели от горя и ужаса их жестокие звериные сердца.
— Воистину, нет избавления от моих мучений! — дрожа, как от лихорадки, воскликнула троллиха. — Единственный, кто может освободить меня от них — этот прекрасный юный рыцарь, а его расположения мне не получить никогда!

@темы: Рассказ

---

[Блудный Автор]

Пять стаканов

Мы выживали на обломках радуги,
Задумавшись, проваливались в небо.
И жизнь текла, как капли сладкой патоки,
И мир ложился белоснежней снега.

Мы пили воздух зыбкими пригоршнями,
На ощупь вымеряя пять стаканов.
И все казалось, нет чего-то большего,
Чем дальний свет созвездий-великанов.

А вы смеялись, глупые, ленивые,
Не поднимая глаз ослепших к солнцу,
Не видели небес седые нивы и
Как жилка света на просторе бьется.

Вы думали, что небо наше вечное
Лишь пять стаканов, взвешенных до капли.
Кометы, недалекие и грешные,
Да света звезд запутанные пакли.

Но не судите наше бездорожие
По атласам и картам поднебесья:
Вы не видали солнце в лике божием
И тень луны на склонах мракобесья,

Вы не видали месяц заспиртованный,
Пришпиленный к вершине Гималаев,
И хвост комет, пространством обворованный,
И звездопад, свершившийся пред маем.

Да вы же ничего совсем не видели!
Не знали, не умели, не дышали.
Суровые бесстрашные ценители
Пустых надежд, прожженных на скрижалях.

А небо, наше небо, настоящее,
Оно не из "безоблачных" и "чистых".
Оно пожар и круговерть бурлящая.
И пять стаканов. Веры. В наших мыслях.

@темы: Стихи